В комнате было темно и пусто. Через окно на чёрный стеклянный стол падал бледный свет убывающей луны. На столе стояла небольшая керамическая ваза неопределенного тёмного цвета. Очертаниями она повторяла женскую фигуру: широкий низ, узкая середина, чуть более широкое горлышко с ровными краями. Внутри — цветок. Длинный, слегка склонившийся под тяжестью своей ноши стебель. Два широких резных листа по бокам, на разной высоте. Зелёные, в темноте они кажутся почти чёрными. Цветок — пышный и лёгкий, словно сотканный из тончайших кружев, алый, как множество раз перепутанная кровавая нить. И цветок, и стебель, и листья сделаны из бумаги.
В комнате то тут, то там, вспыхивают красные искры. Словно невидимки поочередно чиркают спичками. Искры кружатся, роятся вокруг стола, над ним, вокруг цветка. Приближаясь к вазе, они загораются всё чаще, устремляясь к нему огненными светлячками. И вот одна из них касается невесомого лепестка, садится неуверенно, робко, словно спрашивая позволения. В следующее мгновение цветок сгорает.
Ещё секунду в темноте виднеются его очертания. Сам он уже опал лепестками, крошкой пепла в вазу и на стол вокруг. Но в воздухе ещё покачивается всполох огня, повторяющий очертания цветка. Он слегка подрагивает, колеблется на струящемся через окно воздухе. Затем гаснет.
Её рука сминает ещё горящий цветок. Она слегка поводит пальцами, отчего нити сухожилий под кожей приходят в движение, тугие, твёрдые, словно металлические стержни. Слышится хруст сминаемой бумаги. Длинные ухоженные ногти с силой вжимаются в кожу, вгрызаются до крови, будто мало ей огня. Промеж пальцев показываются алые капли, стекают к ногтям, на какое-то время сливаясь с красным лака, зависают на мгновение на кончике, срываются вниз, тяжело устремляясь к чёрной поверхности внизу.
Её губы плотно сжаты. Чувственные от природы, созданные для поцелуев, они стиснуты в тонкую полоску, словно пытаясь из последних сил удержать что-то внутри. Смех ли это? Крик? Поток ругательств?
Её голос силён и мелодичен. Он может равно принадлежать как суровой, не знающей пощады воительнице, так и заботливой нежной матери. Никогда не знаешь, что услышишь в следующее мгновение: то, что вознесёт тебя на вершину мира, или то, что обрушится на голову каменными глыбами.
Её смех — явление столь же редкое, как солнечное затмение. Немногие могут похвастаться тем, что слышали его: обычно она смотрит на всё со скукой, будто её давно уже ничто не может удивить. Те же, кому посчастливилось услышать звук её смеха, те немногие, что пожелали поделиться этим открытием с другими (ибо эта тайна драгоценна) — они утверждают, что редко можно услышать что-либо прекраснее и гармоничнее.
Её легко представить с лицом, залитым кровью врагов. На нём всегда выделяются глаза. Живые, яркие. На белке никогда не бывает красной нити лопнувшего сосуда. Взгляд острый, словно пущенный уверенной рукой клинок, вонзающийся глубоко точно в цель. Глядя в них всегда кажется, что она видит всё, что стоит ей взглянуть на тебя — и вся твоя личность, вплоть до самых интимных фантазий и страхов, перестаёт быть для неё тайной. Но узнав о тебе всё, она не уходит. Решив, стоишь ли ты её усилий и времени, она начинает раскрываться сама, словно бутон показавшемуся из-за туч солнцу. Правда, никто не знает, существуют ли (да и существовали ли когда-либо?) такие счастливчики.
Она с детства окружена заботой и вниманием: стоило ей захотеть чего-либо, и кто-нибудь как можно быстрее исполнял её волю; стоило ей приболеть — лучшие врачи города считали за честь вылечить её. В ней много благодарности и добра, но право увидеть их нужно заслужить. Никто никогда не слышал от неё, какими критериями она руководствуется в этом вопросе. Все как один уверены — весьма жёсткими, не способными прогибаться. Знали лишь то, что она ценит честность — критерий, отметавший большинство из тех, кто постоянно вокруг неё увивается.
Вокруг неё всегда много людей. Даже в пору юности она редко где появлялась одна. Возможно, всему виной её красота. Быть может — громкое имя давно угасшего рода. Позднее — деньги, громкое имя звезды. Знал ли кто-нибудь из её своеобразной свиты, что за сияние привлекло его к ней? Отдавал ли он себе в этом отчёт? Вероятно, все они были подобны мотылькам, не способным оторваться от столь яркого огня.
У неё молодое, крепкое и здоровое тело. Каждый жест излучает энергию, жизнь, уверенность. Все действия, кажется, заранее просчитаны с такой тщательностью, что вы не увидите недозволенного, незапланированного движения пальца, губ, взмаха ресниц. Но нельзя и мысли допустить, что перед тобой может быть не живой человек, а механизм, под него замаскированный. Вся эта точность и расчётливость — точность и расчётливость хищника, подстерегающего, настигающего жертву. Разница лишь в том, что она в таком состоянии всё то время, когда на неё устремлены их пристальные, не отпускающие взгляды.
Её тело желанно. Им хотят обладать многие. Некоторые — грубо, физически, как и всякой. Другие — также физически, но иначе, по-варварски: с целью использовать, осквернить. Третьи — иметь рядом, как признак статуса. Последним, конечно, везёт больше: те немногие, кому посчастливилось переспать с ней, признавались в этом с неохотой, не распространяясь, впрочем, в подробностях.
Она прекрасно осведомлена, что за люди её окружают. Вряд ли она их сколько-нибудь ценит. Иногда в её взгляде виднеется что-то вроде озабоченности: он скользит по всем этим пустым, ничего не значащим, безынтересным лицам в поисках хотя бы одного уникального. В эту минуту некоторые из них смотрят на неё, прося, умоляя, буквально руками вырывая изнутри себя всё самое лучшее, чтобы безжалостно бросить на её суд, заранее проигранный. Она не находит то, что ищет: в какие глаза не загляни — всё это не просто «не те» люди, это какие-то болванчики, марионетки, нити которых, кажется, можно разглядеть, если посмотреть в пространство над их головами. И её взгляд снова наполняется дымкой скучной брезгливости. С каждым разом она всё гуще, всё реже пропадает из её глаз — она теряет надежду найти то, что ищет. Потому ли, что этого попросту не существует? Верит ли она?
Её сердце наполнено этим стремлением. Оно рвётся изнутри, но натыкается на эту ни на секунду не замолкающую толпу, пытается прорваться через неё, но путается в переплетениях тел, извивах узких проходов между ними, увязает, ослабевает и гаснет. Иногда ей хочется поменяться с кем-нибудь жизнью, но она ни за что не поверит в то, что кто-то может о таком мечтать. Иногда ей хочется убежать от них как можно дальше, бросить всё, уехать в другую страну, хоть в самую глушь. Но тут же ей приходится одёргивать себя: от себя не убежишь, не убежишь и от этой нередеющей толпы обожателей, от собственного лица, с таинственной улыбкой наблюдающего за тобой повсюду. Порой ей кажется, вот оно-то, в отличие от неё, знает ответ. Иногда ей невыносимо хочется расшвырять их всех, чтобы не загораживали путь, перестали путаться под ногами. Иногда она кричит, расталкивает их, намеренная претворить своё желание в реальность. Но их так много, они с такой тупой наивностью не понимают, что ей движет, что рано или поздно, попадёт ли под горячую руку пять или двадцать человек, но весь её гнев улетучивается, оставляя лишь отчуждённую усталость.
В те редкие минуты, когда она остаётся наедине с собой, вглядываясь в отражение в зеркале, её удивляет, как такое сильное, молодое и красивое тело, хранящее её ум, волю, твёрдый характер — как всё это может значить так мало, может сделать столь немного? Она поднимает руки, вглядываясь в нагромождение линий на ладонях, сжимает кулаки, готовая бороться, но через мгновение разжимает, понимая, что даже если убить каждого — на смену ему придёт ещё столько же. Она не понимает, что для других та жизнь, которой она живёт, — предел всех стремлений, всех мечтаний. Что о ней грезят сотни, тысячи, миллионы тех, кто и мизинца её не стоит.
У неё нет и не было ни мужа, ни детей. При взгляде на неё нередко создаётся впечатление, что она девственна или даже фригидна, что резко контрастирует с общеизвестным фактом, что это вовсе не так. При первой встрече такой диссонанс часто сбивает с толку людей, желающих от неё лишь одного. Раньше ей даже доставляло удовольствие видеть это замешательство на их лицах, но эта длинная безликая вереница давно ей опостылела.
Любила ли она когда-нибудь? Раньше ей казалось, что да, и при этом в голове каждый раз услужливо всплывал образ симпатичного молодого человека, её сокурсника по колледжу. Ей думалось, они провели вместе одно волшебное, незабываемое лето, но оно иссякло, и он исчез. Ни звонка, ни записки. Кто-то говорил — ушел на фронт, другие — что сбежал на запад в поисках лёгких денег, третьи — разводили руками, пожимали плечами, вежливо спрашивали, кем она интересуется, что это за человек и как его найти, как с ним связаться. Со временем мысли о нём наконец перестали терзать её, а затем и вовсе стало казаться, что не так уж и много было тем летом волшебства.
Разумеется, у неё бывали и ухажёры. Некоторых она выбирала сама, надеясь, что углядела что-то, других подсовывали люди и случаи, третьи — самопровозглошались, считая равнодушное молчание за согласие. Ни один роман не длился сколько-нибудь долго, неизменно заканчивался разочарованием и — порой — ссорой, никогда, тем не менее, не перерастая в общественный скандал. Порывала отношения всегда она сама, без сожаления выбрасывая человека из своей жизни. Вскоре ей опостылело и это: наверное, тогда, когда она достаточно ясно поняла, что из себя представляет её окружение.
Ей казалось, что за всеми этими одинаковыми фигурами и лицами она давно уже не видела солнца, что из-за них она какой год уже не может нормально, полной грудью вдохнуть простого, доступного всем и каждому воздуха. Она страстно желала дышать, но вместо этого ей даны были слава, известность. Её имя знал каждый: выйдите на улицу, остановите первого встречного, и он расскажет о ней как минимум дюжину фактов и пару-тройку журнальных историй. Её лицо смотрит на вас с рекламных щитов каждого крупного города. Её внимание считалось роскошью, появление на рауте, встрече, вечеринке — важным событием, тут же выставлявшим всё мероприятие в новом, сияющем звёздном свете. Её редкие визиты на телеэкраны неизменно приковывали внимание миллионов зрителей. Поговаривали даже, что её имением модно называть детей. У неё столько денег, что, если взять все банкноты, можно построить из них средних размеров посёлок в реальную величину. У неё несколько шикарнейших домов в престижнейших районах города. У неё гараж на несколько десятков автомобилей, каждый из которых либо стоит целое состояние, либо экземпляр настолько редкий, что любой уважающий себя коллекционер продаст за него и себя, и свою семью со всеми потрохами. Её именем названа марка элитной косметики. У неё несколько благотворительных фондов, помогающим детям и больным редкими болезнями по всему миру. Она не замечала этого. Время от времени в её жизни появлялась большая рука, то обильно сыпавшая деньгами, то перетаскивающая её из одного огромного пустого дома в другой, ещё больший и ещё более пустой. В конце концов ей начало казаться, что следующий дом займёт всю планету. Становилось страшно от одной мысли, как она будет в одиночестве бродить по огромным пустым помещениям, а звуки шагов, словно заблудившиеся духи, гулким эхом скакать от стены до стены. Ведь когда в доме не бывает толп народа, по пустым комнатам тенями скользят лишь ни слова не понимающие иностранцы-слуги.
Ей нравились снег и туман. Иногда, когда они — всегда будто по ошибке — заглядывали в те края, она гуляла, сколько ей позволяли: просто бродила по набережной, пустынным улочкам. Рано или поздно кто-нибудь неизменно цеплялся к ней, разрушая волшебство. За первым быстро появлялся второй, за вторым — третий...
Ей бывало хорошо лишь в ванной. Когда она, усталая, словно только что отложившая с плеч скалу, с наслаждением вытягивалась в горячей пенистой воде, когда закрывала глаза и отдавалась на волю теплу и покою, ей казалось, что когда-нибудь всё это кончится, и она обретёт то, что нужно. На это время она становилась невесомой, лёгкой словно пушинка, оторвавшийся лепесток, пёрышко — стоит подуть ветру, и её понесёт, закружит, завертит в потоке, который в её сознании включал в себя всё и звался — Жизнь. Ощущения столь полные, опьяняют столь сладостной надеждой, так легко поверить, что так оно и есть, что становится невыносимо горько и слёзы обиды и жалости наворачиваются на глаза.
Её слёзы. Два прозрачных хрусталика в уголках её глаз. Один из них не выдерживает, скатывается по щеке, заворачивает к ненакрашеным, истрескавшимся, синеватого оттенка губам. Она ещё успевает подобрать его языком, облизнуть губы.