ГЛАВНАЯ РАБОТА (Отрывки)
В художественной мастерской стояла тишина. И если напрячь слух, то можно было услышать, как от тлеющей сигареты отрывается дым и трётся о застоявшийся воздух, смешиваясь с дурманящим запахом масляных красок. Он остывал у самого потолка и невидимыми песчинками сажи опадал на немытый пол, застланный ковровой дорожкой, похожей на давно нечищеную палитру.
В изодранном кресле, о которое будто чесали свои когти тигры, сидел седой художник. Андрею Крутову казалось, что вся его жизнь прошла в этом помятом полустуле-полудиване среди холстов, подрамников и картин: законченных, недописанных, триумфальных, знаменитых, порочных, забытых и изрезанных в клочья порывами безумия. Словно не было в его жизни дерзких восхождений на вершины гор, не было той молодой задорности и упрямства, когда можно было работать упоённо и бессонно сутками.
В мастерской существовал идеальный беспорядок, но именно этот хаос – Андрей считал порядком. Ему существующий «бедлам» не мешал. Он помнил, где находится каждая, оставленная им вещь; где лежат, и какие, завершенные и неоконченные работы. Он знал, какое полотно нужно уничтожить, а какое попробовать дописать или доработать. В дальнем углу, куда просто так не добраться, за любимой картиной «Начало полевого сезона», стоит полбутылки водки недопитой три года назад, а рядом лежат поломанные, в период депрессии, кисти – которые нужно было выбросить ещё раньше...
Выпив утром «атомную» дозу горького кофе Андрей уходил в мастерскую. Уходил по остывшим за ночь утренним улицам. Шел медленно, приговорено неся тело в свой храм, где пустые холсты, как ненаписанные иконы, ждали изображения своих ликов. Садился у обнаженного полотна. Перекладывал кисти. Пытался делать наброски, желая в случайном карандашном штрихе уловить искаемое. Мелькали идеи: сумасшедшие – на грани разумного, разумные - на черте безумия. Простые, как «Джоконда» Леонардо да Винчи и сложные, словно «Черный квадрат» Малевича.
Как и все, приобщенные к миру искусства – Андрей мечтал о своей главной работе, которую не напишет. Как не написал никто из художников прошлого и не напишет ни один художник будущего. Даже отдав всего самого себя в главное полотно жизни – будет охото большего. Ведь если смог «Это!» -- можно сделать и ещё лучшее. И вновь начнутся муки исканий преодоления грани, за которой можно изобразить что-то ещё мощнее, ещё проникновеннее, ещё безумнее и ярче. И опять вперёд к следующей преграде – преодолеть. И дальше: уже ползком, уже в предсмертии, сжимая в судорожных руках кисть, истекая разумом сделать последний мазок и прошептать агонизирующим ртом: «Не успел…»...
-- Много я Вашего «брата» сюда подбрасывал. Рисковые Вы пацаны. Уважаю! – крикнул водитель, разворачивая машину, - возвращайтесь.
-- Да куда мы денемся, вернёмся, - пробурчал Николай, надевая рюкзак, - кто сильно хочет вернуться – возвращается.
-- Через эту реку «туда» переходило больше людей, чем вернулись «обратно», - сказал Андрей, поворачивая голову в сторону беснующегося потока, - а вернуться, хотели все. Так, что ты не прав.
Солнце, не встречающее преград в небе начало жечь кожу.
Ещё не усталые. Бодрые. Более, чем самоуверенные, опытные и осторожные, спаянные духовно более, чем «однояйцевые близнецы», альпинисты пошли вперёд. Здесь уже не было слесаря Николая и художника Андрея – была «связка» - два человека связанных одной целью, одной дорогой и единой судьбой. Опасностей впереди не предвиделось , не считая переправы по ещё малой воде через реку Сары-Джаз. Протоптанная тропа всегда менее опасна, чем та которую приходиться торить самому.
Ещё дважды перешли небольшие водные переправы через не очень могучую реку Тюз и вышли на перевал Ачык-Таш. Впереди встала громада морены, подталкиваемая Ледником Южный Эныльчек. В нижней части ледниковый язык был покрыт налётом из камней и земли, на котором росли эдельвейсы и редкая - рихтерия .
Зеленовато-серая поверхность ледника упиралась в нагромождение скальных обломков, за тысячелетия собранных с хребтов Сары-Джаз и Тенгир-Тоо. Сверху нависали пласты льда, чистого и древнего, в котором можно, наверное, отыскать перья первых птиц из Юрского периода или клок шерсти неандертальца, занесенную шалыми ветрами Палеолита. Ледник Эныльчек лежал распластанной шкурой гигантского альбиноса, сквозь которую, словно мускулы, выпирали втаявшие глыбы загорелого камня.
Впереди возвышался пик Хан-Тенгри – почти правильная пирамида. От идеальной геометрической формы её отличали две серповидные впадины Мраморного ребра...
Но вот солнце выпрыгнуло за золотую кайму и огненный шлейф могучего жара через гигантскую лупу чистейшего воздуха, лёг на взъерошенную поверхность глетчера. Словно блики электродуги блистали тысячами фейерверков отражения от хрусталиков льда. Глазные яблоки болели и слезились, кожу ласкал безжалостный ультрафиолет. Его приятность была жестокой: кровь под кожей словно закипала и надувалась пузырьками.
-- Ты, почаще, облизывай губы и смачивай лицо. Быстрее пойдет ожоговый процесс и кожа треснет раньше, - издевался Андрей над Николаем.
-- Очки надо было взять. Ослепнем, - огрызался Николай.
-- Мне не нужны белые нимбы вокруг твоих радостных глаз. В них должна быть мука и страдания. Ты зажмурься и полежи перпендикулярно солнцу, а я напишу парочку этюдов.
Два этюда маслом с видом Хан-Тенгри и несколько карандашных набросков Николая в разных ракурсах, Андрей сделал быстро. Он считал, что этого достаточно, если учесть, что в мастерской хранилось немало рисунков этих мест. Из них можно будет скомпоновать картину и показать чистоту Эныльчека, мощь ледника, неповторимость высокогорного озера. Но в картине ...
-- Давно идёте? – спросил водитель, когда друзья втиснулись в кабину.
-- Сорок километров с утра отмахали, - ответил Андрей.
-- Ого! Нет, я лучше геморрой буду зарабатывать, сидя в машине, но пешком меня не заставишь идти. Самое далекое расстояние, куда я хожу - это в «нужник». - Усмехнулся шофёр, потряхивая голым, колыхающимся торсом, - сейчас приеду в базу, пересяду на свой «жигулёнок», доеду до лифта, поднимусь в квартиру, схожу в ванну и на диван: к пиву и «ящику». Буду смотреть всё подряд, соскучился. Целую неделю не смотрел телевизор. Тоска.
Андрей оглядел тучную фигуру водителя: огромный голый живот упирался в баранку, отчего на нём виднелся дугообразный чёрно - мозолистый сальный след, словно шрам от неудачного «хара-кири» ...
... Работа Андрея выделялась своей неординарностью, какой-то «жуткой лентяйственностью»: на ней герой отдыхал.
Полотно называлось «Усталость». На переднем плане, среди втаявших в ледник обломков скал, сидел небритый парень. Измождённое лицо, чёрное от ожогов высокогорным солнцем было покрыто буграми волдырей и рваными бороздками, в глубине которых блестели яркими малиновыми точками капли запёкшейся крови. На воспалённых, потрескавшихся губах застыло каменное упрямство. Только утомлённые глаза светились молодым задором и победой. Почерневшие руки с верёвками вздувшихся вен свисали обессилено с колен, будто - нет сил поднять их. Но именно в этой безжизненности и виделась их мосластая мощь. Рядом лежал рюкзак, из под клапана которого остриём выпирали ледовые «кошки» и виднелось несколько витков цветного репшнура. Ледоруб был брошен у носков растерзанных осыпями кирзовых сапог. За спиной, в солнечном блеске, виднелся пик Хан-Тенгри. Андрей специально изобразил грани Горы такими, какими увидел их в ночных сумерках после последнего ухода с ледника Эныльчек. И поэтому выпирала пирамида, вылезла за писаные правила канонов «изображения перспектив». Но художник не мог спрятать её в туманную дымку, отдалить от героя, как сделал бы другой художник, который не касался холодных граней Мраморного ребра, не задыхался однажды на подступе к наивысшей точке и не видел под собой землю такой, какую суждено видеть лишь летчикам и птицам.
Председателем отборочной комиссии был главный идеолог по культуре города – Зарталов. В синем костюме, белой рубашке и красном галстуке, узел которого прятался под свисающим потным подбородком. Он проходил от картины к картине, читал название, фамилию автора и ...