БЫЛЬ О СЕРОЙ ВДОВЕ (отрывки)
Мороз крепчал. Холодный ветер, ринувшийся в остывающую долину с хребта Кунгей, слизывал со снежного покрова последнее тепло, быстро покрывал дряблый водянистый снег леденистой коркой. Твердеющий наст ломался под подошвами сапог.
Андрей Крутов, оставив геодезический штатив на вершине холма, стал спускаться. Нужно было засветло добраться до дороги, где его ждала машина. Здесь темнело быстро, и идти в сумерках по незнакомому, крутому склону было не безопасно. Он ежедневно уходил дальше и дальше к перевалу, прощупывая среди хаоса гор трассу будущей дороги. Поэтому каждый раз ему нужно было топтать новую тропу, которая могла затаить в себе под снежной шубой, глубокую сурчиную нору, льдистый скользкий валун, острый шип обломанного дерева или припорошенную наледь, которая мгновенно опрокидывала ходока и швыряла вниз на камни.
От постоянной жизни в горах у Андрея развилось обостренное чувство слуха и когда он, скорее почувствовал, чем услышал, за спиной легкий хруст (словно птица села на наст) — резко обернулся. Видимость была метров пятьдесят. В этом пространстве, ограниченном зрачками глаз и наступающей чернотой не было никого, но там, в темноте, за пределами видимости, он уловил чутьем — кто-то шел.
Крутова, привыкшего ко всяким неожиданностям в горах, трудно было напугать чем-либо, но сейчас страх мокрой простыней обволок тело. Неизвестная опасность троекратно опасней видимой и Андрей заспешил вниз, не разбирая дороги, по снежному склону. Уже у машины он оглянулся: в сером мраке, в том месте, где он ощутил опасность, что-то шевелилось размазанным черным пятном...
... Отпечаток был очень четок — такие оставляют только волчицы, но была ли это Вдова? Наверное, была. Двух самок в узком ущелье не бывает.
Обратного следа не было, значит, уходила она по замершему насту. Крутов прикинул время его отвердения и понял, что шла преследовательница за ним с разрывом в неполную минуту. От поясницы до затылка прокатился дрожащий озноб, к горлу подкатило стыдное, отвратительное опасение за свой покой.
Подойдя к штативу, он увидел, что вокруг него, в радиусе двух метров, с разрывом в человеческий шаг были метки — желтые ямки от волчьей мочи, и поскребы — вырытые задними лапами борозды.
— Мало дала ты мне пространства, — усмехнулся Крутов и стал прикручивать теодолит к треноге.
Вечером, возвращаясь на базу, Андрей заехал к Озору и сообщил о увиденном. Волчатник спокойно отнесся к рассказу.
— Сейчас у волков гон. Может это другой зверь. Подросшие переярки и оставшиеся одинокие волки в это время нарушают границы территорий — создают семьи. Самка редко остается одна. У нее скоро будет семья, но я попробую убить ее раньше.
Но опытный волчатник ошибся. Ошибся дважды. Он ее не убил, хотя провел десятки бессонных ночей в засадах. А вторая ошибка была загадкой: волчица осталась одна. Отвергла ли она ухаживания забредшего партнера или не дошел до нее волк-одиночка? А может быть потому и предпочла она жизнь отшельницы — вдовы, что за свою жизнь смотрела в дырки ружейных стволов чаще, чем в глаза своим волчатам...
Андрей знал, что луна возбуждает в человеке первородные инстинкты. Но чтобы с ее появление, да еще в присутствии воющего волка не впасть в оцепенение, не обезуметь, Крутов не мог. Ему захотелось завыть самому, превратиться в зверя, прыгнуть вниз и бежать в высиненные луной луга, затеряться в мокрых травах, вываляться в росе, визжать и выть от свободы. Забыть, что он — человек. А потом, насытившись радостью воли, подползти к ближайшей отаре, схватить барана, почувствовать на своем языке теплую, парную кровь, глотнуть ее терпкого вкуса и бежать с тяжелой ношей к волчатам — в скрытое под тяжелыми камнями уютное логово.
Андрей пугался своих мыслей, но они лезли в голову, будто какой-то злой колдун уже превращал его в зверя, гипнотизировал: ему казалось, что из кожи стала расти жесткая шерсть, начало вытягиваться лицо и заныли десны от напора рвущихся наружу клыков.
Помимо животного ужаса к Крутову пришел и простой обывательский страх: он испугался за свой рассудок. Был он в физической безопасности, но психика могла съехать.
Пока Серая Вдова была рядом, он уже не мог не бояться её: страх начал парализовать волю. И уже осознанно в нем зрел план убийцы: «Если я вернусь в лагерь — тебя не отдам никому, ты моя! Я не Кенеш, дающий пустые клятвы. Я убью тебя, волк! Хотя бы за эти две ночи, за страх, за опухшие от бессонницы глаза, за пережитый ужас...»
Но в мозг влезла и колотилась другая мысль: «А если она — тебя? А если она — тебя? А если она...?»
Вдруг вскочил, и начал остервенело вырубать ледорубом выкрученные, словно в ревматических болях, ветки стланика. Сбросил все это в огромную кучу и запалил кострище. С треском метнулось рваное пламя вверх.
Впрессованная в ветки арчевая смоль ринулась горячими каплями на свободу, разбрасывая в безветренный воздух огненные слезы искр. Андрей встал перед костром и начал крутить телом, словно колдующий шаман. Пытался кричать, но осевший голос выдавал только хрип и сипенье, которое глушил треск костра. Но все равно волчица, спугнутая неожиданно возникшим огненным столбом, напоследок взвыла и метнулась вверх — уже по пройденному пути бегства.
Крутов стапливал кусты в костре — пугал ночь. Глаза ныли от бессонницы, но сон не шел. Время тикало медленно. Луна ушла за хребет, кончились кусты. Затух костер. Ночь черной слизью сползла с неба. Задыхающаяся зола мигала белыми искрами в головешках.
До самого утра, до восхода солнца не сомкнулись глаза, не пришел сон и не покинул страх. Кругов все сильнее осознавал, что дикие звери имеют преимущество. Они только своим присутствием могут вселять ужас в человека. Ведь сам человек, не имеющий оружия в руках, слаб и немощен. И только разум поставил человека в более выгодное положение. Благодаря изобретенным орудиям убийства, уничтожающим на расстоянии, он стал господствовать, ставя себя при этом ниже убиваемых им жертв.
Карагул взял комуз, подергал струны, немного подтянул колки — вслушался в звук настроенного инструмента. Сел, по обычаю скрестив ноги и заиграл. Зазвенели тетивами жилы комуза. Запел чабан о подвигах охотника, который долго охотился на волка, но поймав его капканом — отпустил.
Музыка рассказывала все: шумел в мелодии ветер, слышались крадущиеся шаги, булькала река, грохотал водопад, хлопали выстрелы, щелкал капкан и выл от боли дикий зверь. Как умудрялся музыкант вынимать из трех струн такое богатство звуков — знал он один. Играл Карагул даже не пальцами, они одеревенелыми медиаторами лежали неподвижно. Только сам комуз дергался, пульсировал и левая рука проворно бегала по струнам, находя и прижимая нужные точки на гладком грифе.
Не шевелилась трава, перестал звенеть родник, остановилась луна, замерли тучи, ветер споткнулся о застывшую вечность и тихо опустился теплым дуновением на прохладную ночь. Убаюканная пением уснула планета. Затихла на ней жизнь, замерло все.
Только высоко, высоко, куда не долетали звуки музыки, было слышно, как созвездие Большой Медведицы трется о черную глубину Космоса.