Выстрел из вечности

ПАВЕЛ ШИЛОВ




ВЫСТРЕЛ ИЗ
ВЕЧНОСТИ

Роман
















Отзыв на рукопись романа П. И Шилова «Выстрел из вечности»

     Передо мной – рукопись романа П.И. Шилова «Выстрел из вечности». Достойна ли внимания эта рукопись? Конечно же. В ней отражена нелегкая и подчас противоречивая судьба, как России в целом, так и русских людей в частности. Автор рукописи пытается это сделать и весьма успешно - как с литературной, так и психолого-философской точки зрения.
Главный герой в романе - Владимир Соков. Он предал свой род. Предательство по себе же, но уже из «вечности». На Руси эта тема вечная. Однако автор романа придал ей собственную

интонацию, окрасил в новые цвета, сообразные духу времени, и, как это бывает в художественной литературе, предоставил читателю самому делать нравственный выбор: либо на чужбине, либо у покаянного «себя», если возможен этот выбор.
Столетний дуб - центральный символ рукописи. Он хранит в своем молчании историю десятками загубленных невинных душ. Этот же дуб становится тем краеугольным камнем, где совершается покаянное наказание. Сквозь вечность смотрят на убийцу большие мокрые  и синие глаза Наши Огнивенко, которая еще не ведала паренькового поцелуя: «..я буду твоей карающей десницей на этом и на том свете. А там вечность, было бы тебе известно. «К дубу, к дубу…»,- слышится голос загубленной девушки. К дубу – как символу расплаты. И расплата приходит, но дуб засыхает от «горя»
Роман вполне достоин для того, чтобы быть опубликованным.
Валерий Анохин.

Предисловие

Мне кажется, что этот роман «Выстрел из вечности родился у меня в те далекие детские годы, когда отгремела отечественная  война, и явились солдаты победители с фронта, защитившие наши рубежи и свой народ от злейшего врага – фашизма. Те, кто честно воевали, не щадя своей жизни, ходили с поднятой головой, поблескивая наградами за боевые заслуги. А те, кто отсиживался в тылу или не дай Бог служили немцам, были, как будто чем-то придавлены и озлоблены на всех и вся. В моей памяти таких личностей промелькнуло не мало, и все они оставили свой негативный след.
Веселый деревенский балагур, развлекая женщин, улыбаясь, говорил: «Бабоньки, я же пулеметчик. Мой «Максим» от перегрева хрипел и плевался пулями. А я ссу и водой поливаю – все дуло красное, а немцы прут и прут». Конечно, женщины не считали его за героя, просто на устах у всех было одно «болтун» и всё. И это еще подтверждалось тем, что он никогда не носил наград. Временами глаза его темнели, и было у него за душой что-то затаенное и хитрое. Но этого никто не знал. Другие же, чтобы не быть белой вороной, среди вернувшихся с фронта бойцов, тоже надевали ордена и медали с опаской, поглядывая вокруг. Война предъявила к ним жесткие требования, от которых они не могли отвернуться, хотели они этого или нет. Но она заявила о себе в полную мощь. Мало кто вернулся с фронта в наши края. Но если кто и вернулся, был или ранен, или болен. Об одном говорили у нас. Он здоров как бык, сидел после войны в тюрьме, а почему у него награды? Наверное, снял с убитого бойца. Конечно в те далекие годы, я ещё не давал себе отчета в том, что творилось у меня на душе. Был слишком мал, чтобы понимать глубины происходящих событий. Что говорили взрослые, то и оставалось у меня в памяти в нетронутом и первозданном виде. Боже, как я тогда хотел быть взрослым. Но время шло, стихали споры, и только порой энергетика злобы от неудавшейся жизни выплескивалась у людей наружу, сметая все преграды на своем пути. Особенно это было по пьянке, когда язык не хочет слушаться здравого смысла, выплевывая наружу свой ядовитый негатив, облегчая свою душу и сердце. А потом этот человек ходит как в воду канутый, мол, не сдержался, да что это со мной случилось? Да ничего особенного, просто душа переполненная негативом уже не может сдержать идущего от него напряжения, требуя выхода, и выход приходит, да ещё какой! От которого трещит судьба и жизнь в целом. Её уже не удержать в выдуманных рамках. То, что ты хотел спрятать от всех, вдруг обретает своё лицо и формы. И нет от него спасения, как бы не хотел этого. Оно придет и заявит о себе во весь голос.
И вот прошли годы. Я начал заниматься литературой, работая над стихами и рассказами. И как будто ниоткуда у меня начали выплывать в памяти послевоенные годы, лица людей, их действия, голод и холод, которые пронизывали и воздух, и землю, и нас.
Казалось, этому не будет конца. Но постепенно все менялось к лучшему, только вот эти взгляды не теплели, не становились ярче. Будто темная паутина черного омута опутала их душу и сердце.    Они ходили как неприкаянные, неся в себе отрицательный заряд, постоянно ожидая удара в спину. А рассказ мамы, который был мной услышан тогда в кругу нашей большой семьи,вызвал у меня сейчас какой-то болезненный трепет. А эти «герои», о которых шли разговоры в те далекие времена, ходили рядом, дышали одним и тем же с нами воздухом, наслаждаясь жизнью, повесив дьяволиаду над глухими заброшенными в лесу деревнями, поглядывая на окружающих их людей с опаской и настороженностью. Все это сохранилось в моей памяти. И вот спустя годы, выплеснулось на страницы моего романа, оформившись в собирательные образы положительных и отрицательных героев нашего времени. А как это получилось, судить уже не мне. Я только дал своей книге путевку в жизнь, но как приживётся моё детище, одному Богу известно.


ВЫСТРЕЛ ИЗ ВЕЧНОСТИ

Роман
Глава первая
Выйдя из тюрьмы, где Владимир Иванович Соков, уроженец деревни  Подляны, отсидел десять лет, за то что в войну верой и правдой служил немцам за похлебку со стола захватчиков и воздух, которым он вволю дышал, но кому он должен сказать спасибо за отведенный от него карающий меч государственного мщения за измену Родине и пытки наших людей, он не знал, все факты были против него, но суд возмездия прошел мимо, оставив острые углы в стороне, чтобы высшая мера наказания потеряла свою силу. Для чего?.. А перед  глазами всегда возникали синие, синие  глаза Наташи Огнивенко, восемнадцатилетней девушки над которой они от души потешились, там, у столетнего дуба, что стоит подпирая небеса, на краю одной из станиц цветущей Украины. Умирая, она сказала ему, обращаясь именно к Сокову, который был уже в зрелом возрасте:
    – Холуй! Я тебе не дам покоя ни днем, ни ночью,  запомни это. Я теперь буду твоей карающей десницей на этом и на том свете, а там вечность, было бы тебе известно. Ты приползешь сюда к этому дубу. И здесь…
С тех пор он уже не знал покоя, даже в тюрьме, где надежная охрана. Перед собой он постоянно видел дуб и её синие глаза. Он крестился, звал на помощь Бога, но ничего не помогало. А когда он засыпал, чувствовал, что холодные руки девушки медленно тянутся к горлу, сжимая со скрежетом тоненькие  длинные пальчики. Соков вскакивал весь в холодном поту и не знал, что делать, пытался молиться, но рука зависала на лбу. Он ощутил всеми точками своей души и тела могучую силу, незнакомую ему, которая  всё сильнее и сильнее сжимала кольцо вокруг его души. Он хотел покончить с собой, но эта сила вдруг расслабляла свои тиски и на  какое-то время становилось легче дышать. Но это было не так часто, а просто урывками. Он и этому был рад. Душа, прямо сказать, трепетала от радости
Кто  – то из знакомых внушил ему, что стоит только найти место на земле, где хорошая аура и самое лучшее энергетическое поле, не допускающее к себе призраков,  как сразу становится легче. Есть же такие уголки на земле, но где они и как их искать? Исколесив Россию вдоль и поперек, он не нашел себе покоя. Оставалось одно место приглянувшееся  ему. Это была захолустная деревушка, где он купил дом, надеясь на то, что здесь чистота от призраков, и он будет ходить в церковь и молиться, молиться. Другого выхода  он не видел.
В деревне Азарково  Соков появился под самый вечер, когда уже люди готовились ко сну. Разбитая по российским дорогам полуторка остановилась около крайнего дома. Было такое впечатление, что она развалится на отдельные узлы и механизмы. Но она ехала вопреки здравому смыслу, да ещё тащила груз. Вскоре мотор фыркнул и заглох.
– Дарья, красотища –  то какая, не правда ли!  –  вздохнул тогда Соков,  –  смотри, смотри кругом лес, что     ещё человеку нужно?
Из-под  низкого лба и мохнатых бровей, выглядывали небольшие серые глаза, покрытые мутной поволокой. Большие оттопыренные уши блинами выбивались на черную видавшую виды промасленную кепку, серый пиджак  грубого сукна обтягивал его мощный торс. На ногах были резиновые сапоги. Нос чуть-чуть горбинкой придавал его лицу хищнический  вид. Жена Дарья тоже не отличалась изысканной одеждой: серая вязаная кофточка висела на её тощей фигуре как на колу, а глаза с зеленью, казалось, заполняли всё её лицо. Тонкие руки, вытянутые от непосильной работы, были черные и увядшие раньше времени. Она стояла и наивно смотрела на людей своей неброской красотой русской женщины, или, как говорится, женщины без возраста: высокий лоб, прямой нос, глаза, смотревшие прямо на собеседника, выдавали её твёрдый характер. Женщина улыбнулась: дескать, ладно уж, скиталец, так и быть. Я на всё согласна, лишь бы жизнь наша сложилась.
Солнце давно уже село за лесом и только заря ещё красила небосвод. А в деревне была тишина, которая нарушалась приездом новых жителей. Из окон смотрели на приезжих с любопытством, но пока не выходили. И вот открылась в соседней избе дверь, потом другая и начал сходиться народ. Как  – никак событие немаловажное – в захолустную деревушку едут люди семьями. И что им тут приглянулось? Ведь на устах всех деревенских жителей – город. Там, конечно, лучше. И вдруг целая семья со всем скарбом прибывает. Как тут не заволноваться местным жителям: все из деревни, а эти наоборот. Старушки вышли посмотреть, кто же это пожаловал, что за дураки, чтобы вот так добровольно!
Соков смотрел на обступивших людей исподлобья и, не выдержав, сказал:
–  Что, людей не видели?
– Да уж больно чудно получается. Все из деревни стараются рвануть, а вы  наоборот,  – вклинилась в разговор бойкая на язык Галина Сухова.  –  Я бы вот тоже куда – нибудь рванула, но не могу здесь моя родина.
–  Родина, рванула бы, – передразнил её Соков,  –  а чем жить –  то будешь? В городе деньги не дают даром, работать надо.
–  А у меня что, рук, нет?  –  не сдавалась Сухова.
Было ей за пятьдесят. Ещё не выцветшие карие глаза, чуть-чуть удлиненное, покрытое лёгким румянцем лицо и длинные, на роспуск русые волосы делали её фигуру довольно моложавой и привлекательной. Среднего роста, но довольно, подвижная и дерзкая, она заводила всех присутствующих своей энергией.
 –  Рук,  – хмыкнул Соков,  а если я плотник, что тогда?
И тут вмешалась жена:
 – Люди добрые, кому, что нужно по плотницкому, а может быть, по слесарному  – мой Володя к вашим услугам. Не сумлевайтесь, бабоньки, у него золотые руки. На своей родине от людей отбоя не было. Душа у него безотказная. Да и как не помочь человеку, если он просит.
Соков медленно снимал домашнюю утварь с машины, а сам одним глазом смотрел на людей. Он кроме искреннего любопытства ничего не заметил и успокоился. Вскоре все разошлись…
Дарья уложила детей спать и вышла подышать ночным воздухом. Она не заметила, как подошёл муж и положил ей руку на плечо со словами:
 –  Вот,  Дарьюшка, мы и на новом месте. Здесь, мне кажется, будет хорошо.
Дарья не ответила. Она во все глаза смотрела вокруг дома и молчала. В поле кричали коростели, да на берёзе пел соловей. Она подумала: «Соловей своей трелью встречает – это хорошо. Правда, здесь его пенье немного не то, что у нас, а всё равно – прекрасно».
Она всей грудью вдохнула свежий воздух, поёжилась и сказала:
 –  Пошли домой. Отдыхать надо. Завтра очень много хлопот.
 –  Иди, Дарья! Я ещё посижу, – ответил Соков жене.
Он сразу начал планировать, где, что будет строить. Сверху смотрела луна, да соловей заливался во всё своё птичье горло. И Сокову, конечно, не понравилось, что этой маленькой птичке так хорошо. Он поднял с земли камень и запустил его в ветки берёзы, озлясь  буркнул:
 –  Ишь, мерзавец, от любви, как заходится.
Настроение у него сразу испортилось и сильно сдавило грудь. Ему стало до слёз больно, что рядом нет его бывшей возлюбленной Оксаны Стрепет. Подфартило раз в жизни и вдруг всё ушло, как будто ничего и не было. Он увидел её карие, отзывчивые на любой его жест глаза. Нежные тонкие руки, которые когда-то обвивали его шею. А что был за голос- чудо: напевный, ласкающий, приводящий сердце в трепет. Но рядом со взглядом его Оксаны почему-то из тумана всегда выплывал другой, и он был измученный от боли и страдания, который вводил в шок Владимира Ивановича. Он хватался за сердце, вздыхал, проклиная и тот дуб, и саму девушку, и Нерубацкого, который позволил такое кощунство. Чего ты хочешь, никогда не сбывается. Стоит только вызвать в памяти образ любимой женщины, как тут же появляется и она. Ночью он скрипел зубами, ворочался сбоку на бок, но этот взгляд был постоянно с ним. Он бы многое дал, кто мог бы избавить от этого взгляда. Первый день на новом месте, но беды те же. А рядом лежала его жена Дарья, которая тоже не спала, помочь же ему ничем не могла. Она ведь не знала того, что мучает мужа. Она думала, что это связано только с его любовницей, которая осталась на Украине. Заметив, что Дарья лежит с открытыми глазами, Соков прорычал, еле сдерживая, кипевшую злобу:
 –  Спи. Чего тебе еще не нравится тут?
Жена не ответила. Она тихо всхлипнула, уткнулась в подушку, плечи её задёргались.
 –  Любила тебя, ирод, так любила. Детей нарожала, а ты ничего не понял. И сейчас тоскуешь об ней, –  услыхал он голос жены. – Мучитель. Сколько же можно тиранить душу? Неужели мне всю жизнь придётся маяться за свою любовь к тебе?
«О любви заговорила, старая рухлядь. Ишь, высохла вся, – подумал Соков, –  да ты знаешь, как она меня любила, не чета тебе. Я носил её на руках, как хрустальный сосуд, боясь расплескать её содержимое».
Дарья ещё долго всхлипывала, потом успокоилась и заснула тревожным сном. Соков же заснул только тогда, когда взошло солнце, а где-то -  в середине седьмого его уже разбудили, приехал председатель колхоза Иван Данилович Данилов. Он подошёл к дому, где ещё крепко спали, и стукнул по стеклу пальцами. Владимир Иванович зашевелился и подумал: «Кого там несёт нелёгкая. Не успел приехать уж визиты». Он приподнялся, подошёл к окну и открыл его.
– Вас вроде бы Владимир Иванович зовут? Слыхал, что вы – хороший плотник, а у нас рушится ферма. Плотники нам  –  очень нужны. Собираю я их для новой стройки. Я председатель здешнего колхоза,  –  сказал Данилов.
– Дайте хоть несколько дней на обжитьё,  –  взмолился Соков.
               –  Иван Данилович я, фамилия моя Данилов  – будем знакомы.
 –  Будем,  –  ответил нехотя Соков.
Молчание. Данилов смотрел в лицо Сокову открыто и доброжелательно. Владимир Иванович отводил глаза: дескать, и чего вперился, я ведь не картинка и не зеркало, в которое можно смотреться. Изучает меня. Ну, изучай, изучай. Не таких ещё видели. А вслух сказал:
              –  Недельки две дайте, пока я тут всё в порядок не приведу.
Данилов помолчал, покачал головой, соображая, а потом вздохнул:
– И рад бы в рай, да грехи не пускают. И хотелось бы тебе помочь, да не могу. Если мы упустим время, коровы снова останутся в дырявой ферме, где ветер воет, задувая снег, телята, появляясь на свет, простужаются и гибнут.
Был он среднего роста, плотно сбит, широкоплеч. Из-под  густых чёрных бровей, смотрели серые, проницательные глаза. Рукава рубашки были засучены до локтей, отчего руки выглядели особенно массивными под покровом чёрных волос.
             –  Я думаю, недели хватит, Владимир Иванович, договорились? А после уже по ходу дела.
    – Иван Данилович, у меня ж свободный паспорт,  –  улыбнулся Соков. Я могу на работу устроиться в любое место. Данилов молчал до тех пор, пока не заржал привязанный к изгороди жеребец, тогда он вздохнул со свистом в голосе:
– Владимир Иванович, твой дом находится на колхозной земле. Не забывайте это. А у тебя семья, отрежем кормилицу по самые окна.
И сел на беспокойно перебирающего ногами жеребца.
    – Через неделю приду, –  выдавил из себя Соков, а сам подумал: «Проклятие. И когда только получишь покой. Видать до самой гробовой доски будут меня мучить эти деятели. Работай, а они брюки протирают, разъезжая на лошадях. Нет бы, сам взялся за топор или вилы, так нет, командует».
Владимир Иванович долго смотрел вслед всаднику, пока тот не скрылся за поворотом, где молодые сосны. Боль и обида заполняли его душу. У себя ещё дел непочатый край, а тут получается как в сказке, из огня, да в полымя. Он вышел на крыльцо, закурил. Дым колечками поднимался вверх и, растворяясь в воздухе, пропадал.
–  Володя,  –  услышал он голос жены, – может, найдёшь дровишек, надо протопить печку, хоть супчику сварить.
Соков поднялся, обошёл дом, но как не искал, дров не было и ему пришлось наломать колышков от забора, с той целью, что сегодня или завтра он загородит всё. Он ещё не знал, ведь в каждой области насчёт леса свои порядки. Владимир Иванович сидел, чесал в голове, думал: «Вот сейчас бы кто пришёл из местных, расспросить бы у него, где живёт лесник и на что он годен, перво-наперво нужно наготовить дров, чтобы варить пищу и обогревать жилище, а потом уж и всё остальное пойдёт. Лишь бы здоровье не подкачало. Да и стоит ли об этом думать, не велики годы - за пятьдесят».
             Владимир Иванович приподнялся с порога и крикнул:
             –  Дарья, готов ли суп- то? Нужно к леснику идти.
             –  Садись, налью, да и ступай с Богом,  – ответила жена из кухни.
    Соков нашел умывальник, приколотил его к столбу забора, налил воды, умылся. Из открытого устья русской печки несло запах постного супа. «Мясца бы сейчас, – подумал Соков,  – живот подводит. Скоро ли теперь здесь обживёшься. Уж не до жиру – быть бы живу».
Жена налила в тарелку картофельный суп, поставила на стол. Соков начал есть. В избе была тишина, только слышно было, как  за перегородкой постанывали дети. Им, наверное, снилось что-то страшное. Они ворочались, сопели. Найдут ли они своё счастье на новом месте? В прежней школе их дразнили фашистиками. И как ни бились учителя, но сделать ничего не смогли. Фашистики и всё тут.

                Глава вторая

Началось это с того дня, когда Соков вернулся домой после отбытия наказания в местах лишения свободы. Сначала многие не знали, где он столько лет после войны пропадал. Жена Дарья знала, что её Владимир отбывает наказание, но детям, а уж деревенским и близким, не говорила. Правда, люди уже догадывались, но молчали, видели, как страдает женщина. И вот он явился, похудевший и постаревший. Жена встретила его ласково. Владимир Иванович подарил сыну Гришке красивый финский нож. Подросток долго рассматривал подарок, а потом тихо спросил:
              –  Папа, ты немцам служил?
Владимир Иванович опешил от неожиданности, нижняя челюсть отвисла. Он побагровел и прорычал:
   –  Щенок! Ты откуда это взял? Я, как и все, воевал, воевал, понял!  – и, озлясь, ткнул кулаком сына в зубы.  –  А это, чтобы помнил, как позорить отца. Я верой и правдой служил родине.
                –  Воевал, говоришь! С кем? С бабой? Да ещё сына в зубы тычешь - ирод!  – истерически закричала Дарья.- Немцы- то тебе, поди ж ты, хорошо, наверное, платили.
    –  Молчи сука, – прищурился Соков.  –  Я не знаю, что ты здесь вытворяла, рыльце  – то, несомненно, в пушку.
И тут она услышала крик соседского парня Петьки Коновалова: «Гришка Ваську убил, брата моего»!
Дарья бросилась туда, откуда бежал мальчишка и, увидев сына с окровавленным ножом, а рядом распростёртое на земле тело Коновалова, упала без чувств. По деревне бежали люди, среди них был и участковый милиционер Курочкин. Он держался за пистолет, но его не вытаскивал.
Услышав шум и крик, из избы вышел слегка пошатывающийся от выпитого вина Владимир Иванович и, поняв, что происходит, выматерился отборным матом, потом сказал:
 –  Трагедия.
Он с особой остротой и болью понял, что покоя ему не будет ни днем, ни ночью. Соков взглянул на свои руки, и заметил, как они дрожат.
 Лёгкий солнечный день сразу померк, сжался и горячий, колючий воздух не протолкнуть в         лёгкие и не вытолкнуть из них. Он стоял, хлопал глазами и тер на миг одеревеневшую нижнюю челюсть, что-то бормотал, а вот даже слов своих не слышал. В это время по деревне со всех сторон неслось гудение голосов, но Владимир Иванович не разбирал их. Они для него в этот самый миг были одинаковой тональности и созвучия, будто вся деревня набросилась на него, взяла за глотку и давит. Он испуганно вскрикнул, открыл глаза пошире и бросился в избу. Его сын Гришка, весь бледный и заплаканный, стоял на коленях перед убитым другом, не в силах переварить случившееся, бормотал что-то невнятное. Слов не было слышно, только открывались и закрывались губы. Подбежал участковый милиционер, выхватил у него нож и крикнул под самое ухо:
              –   Иди!
Появилась врачиха, пощупала пульс раненого и, пустив слезу, выдавила из себя:
               –  Скончался миленький.
Гришка Соков закричал неистово:
–  Я не убивал, не убивал! Люди! Нет! Васька, друг, ты что?
–  Иди, иди  – не убивал. А это чья кровь? – просипел Курочкин, показывая на нож.
     Гришка ссутулился, стал какой – то весь жалкий, маленький, чахлый. Сказывалась безотцовщина, скудная пища, тяжелая не по силам работа. Он так и не понял, что произошло и почему Васька мёртвый. Утирая катившиеся слёзы грязным кулаком, горько плакал. А когда в милиции стали его спрашивать, он ничего не мог ответить вразумительного, просто стоял и хлопал глазами.
     –  Ну, а ты, Петька, что можешь сказать? –  обратился Курочкин к мальчишке, утиравшему нос рукавом рубашки, но и этот ничего не мог сказать. Его трясло, он стоял и горько плакал.
     – Давай, давай,- глядел на мальчишку участковый, подбадривая словом, положив на стол тяжелые, узловатые руки. На груди его сверкал орден «Красного знамени», несколько медалей и нашивка- знак тяжелого ранения. Усталые глаза смотрели прямо в переносицу Петьке, только дёргалось левое веко. Это было с ним всегда так, когда он переживал.
    – Дядя Саша,- услышал он голос соседского мальчишки, – Гришка выскочил из дому, как ошалелый, а Васька, улыбаясь, сказал:
     –  Крепко, видно, печёт тебя твой  фашистик . – Гришка, конечно, сразу стушевался, толкнул Ваську рукой в грудь. Он охнул, схватился за грудь и упал. Я оглянулся, а у Гришки в руке нож. И он закричал так дико, что мне стало страшно:
–  Он не фашист, не фашист, он разведчик, только, что вернулся из Германии. Не клепай на него, слышь, Васька!  –  я испугался и побежал.
–  Ясно, – прищурился участковый, –  диалектика. Чей нож?
–  Батько сегодня подарил, – сквозь всхлипывания выдавил из себя Гришка  Соков.
Вскоре состоялся суд. Прокурор требовал судить отца и снизить наказание сыну. Суд был показательный. Владимир Иванович видел шевелящиеся губы, но слов не слышал, и только глаза людей говорили, что судят не сына, а его.
С тех пор Соков потерял покой, уехал из своей деревушки в Сибирь, но и там ему не пожилось. Сколько исколесил дорог, отыскивая себе уютное место, а вот осесть прочно не мог. Кажется, в деревне Азарково осел, купил дом и зажил в своё удовольствие. Здесь ему нравилось всё: и деревня, и лес, и люди. Он уже совсем было успокоился, как сын и родная сестра нарушили его спокойный и уже устоявшийся образ жизни. И снова по ночам стали сниться кошмары пережитого. А днём озирался на людей, но они не подавали знаков, что его тайна известна и здесь, в этом казалось бы захолустье. И он успокоился, но ненадолго. Его постоянно преследовали глаза. Они, как будто, выплывали из тумана, ширились, поглощая всё вокруг. Сокову было страшно, но что делать, он не знал. Хотел спрятаться за словами: мол, на земле мы все едины, каждому должно быть место, плодись и живи. Слова эти он пытался бросать втихомолку, порой и вслух, а вот успокоение не приходило. Ох уж эти глаза! «А тебя, холуй, буду преследовать и днем и ночью,- вспомнились ему слова Наташи Огнивенко, –  не думай, что ты уйдёшь от возмездия, моя душа будет твоим стражем. Запомни это». И как ни странно, перед глазами тут же выплывала его любимая женщина, молодая и красивая, которая подарила ему двух сыновей. Он думал: «К чему бы это? И что их связывает между собой? Проклятие! Моя любимая и казнённая мною».


Глава третья
 
      День, когда Владимир Иванович вышел из дому, уже вошёл в силу. Земля, только что сбросившая снежную пелену, дышала тяжело и ровно, поднимая вверх духовитый пар. Он вышел на одворину, копнул бывшую пашню и подумал: готова наша кормилица, пора сеять.
    –  Чего, сосед, разглядываешь землю-то? –  спросил Кутяпов, разогнув уставшую от работы спину. – Пора сеять. Видишь, землица- то, словно влюблённая женщина, готовая родить. А дышит- то, дышит-то как, Владимир Иванович!
     – Да, Константин Иванович, пора, –  вспомнил он имя и отчество Кутяпова,  – только мне сейчас не до копки, дров нет. Надо идти к леснику, а уж потом возьмусь за копку.
     – У нашего лесника на каждом дереве висит бутылка,  –  рассмеялся Кутяпов.  – Взял что ли? Без бутылки нельзя. Разговора дельного не получится.
     – Нет, я ж его не знаю,  –  отмахнулся Соков.
     – Зря, Владимир Иванович, зря. Это твоя большая ошибка, человек, увидевший божью слезинку, сразу становится мягким, как резиновая губка. Разве ты не знал этого? Обожди немного, вместе сходим, мне нужно колышков, забор прохудился.
              – Давай, жду.
Владимир Иванович сел на скамейку около палисадника, закурил. Солнце пригрело, да так, что ему стало жарко. Он расслабился, облокотившись на забор, смотрел на деревню. Один, за одним из домов выходили люди с граблями и лопатами.
              –  А вот и я,  –  улыбаясь, подошёл сосед. –  Пошли.
     Владимир Иванович, медленно поднявшись, бросил сигарету и растоптал её. Он посмотрел на соседа оценивающим взглядом, покривился: мол, ишь, изюмчик у лесника на каждом дереве висит бутылка.  Видали мы таких, сами с усами, не много ли? А всё же, наверное, за знакомство надо бы и выпить, не великий грех. Вслух же сказал:
–  Зайдем в лавку, купим «божью слезинку», может быть он сговорчивее будет.
     –  Давно бы так, –    улыбнулся Кутяпов. –  Сухая корка рот дерёт. Не мной это сказано.
Соков промолчал. Ему было ясно, к чему клонит мужичок, вырвавшийся от опёки жены. Он пошелестел в кармане рукой, ощущая сладостный шелест денег, и вздохнул отрешённо:
 –  Константин Иванович, с переездом то поистратился, сам понимаешь. Я бы и рад, но - увы!
 –  Что ж, Владимир Иванович, на суседском - то деле, разве можно считаться. Сегодня я тебе поставил, завтра ты мне. А как же иначе?
 –  Конечно, правильно,  – промычал Соков.  –  Все так живут.
Вытащив из – под подкладки несколько бумажек, Кутяпов купил сразу четыре бутылки водки. Соков улыбнулся, дескать, как мы обманываем своих жён. И добавил уже громко:
 –  Соков в долгах не останется. Не из таковских.
Он потянулся, смачно взглянул на вино, отчего Кутяпов не выдержал и сказал:
 –  А может, за знакомство и дружбу одну раздавим прямо здесь.
 –  Неплохо бы, – поддержал его Соков. И идти было бы веселей.
 – Зина, стаканчик есть? –  обратился Кутяпов к продавщице.
 –  Конечно, –  сказала она, – только не здесь.
 –  Знамо дело. Зачем подводить человека. Мы что, нехристи какие. Нас уважили, а мы?
К леснику они уже шли навеселе. Лес шептался, порой скрипели вековые сосны, касаясь верхушками в поднебесье. И Соков, заглядываясь на них, щёлкал языком:
 –  Хорош лесок. Одна к одной. Одним словом –   корабельный. Сучки только на самой верхушке. Эх, бы на новую баньку, да и дом подрубить неплохо.
 –  Чё, ты расстроился! Всё будет. Вот сейчас придём к Афанасию, тогда узнаешь –  душа человек, а как же иначе. Лесник!
Двигай, двигай по басам
По баяну новому,
Ты бы раньше подмигнула,
Навернуть которому.
Соков не подтягивал, соблюдая серьёзность, ему было не до песен, да и вот так сразу идти на близость, не хотелось.
С сосенки на сосенку перелетали мелкие птички. А издалека доносилось токование тетерева. Они подошли к речке Парашихе, наклонились к воде и, причмокивая своеобразный запах ключей, улыбнулись: жизнь-то какая - всё цветёт, а лес, словно завороженный, утопает в белёсой дымке.
 –  Медведи здесь есть? –  спросил Соков, чтобы только не молчать. – У нас один шатун свирепствовал, спасу не было, пока не убили. Матерый был зверь.
 –  Какие тут медведи! Правда, лосей много, но они на людей не нападают. Не волнуйся, Владимир Иванович, здесь очень хорошо, не пожалеешь, что приехал.
Двигай, двигай по басам…
 – Ну, уж как  бы никак, а надо устраиваться,  –  буркнул Соков и хотел было сказать подвернувшееся на язык слово участкового милиционера Курочкина- диалектика, но не сказал.
Они как бы вынырнули из леса прямо перед деревней Журавлёво, где жил лесник, и тут увидели дом, откуда доносился стукоток  топора.
 –  Афанасий, наверное, на дворе тюкает. Пошли,  –  сказал Кутяпов.
Большой дом с двумя верандами приглянулся Сокову. Он весь зарос вишнями и яблонями.
– Хорош, однако, домик,  – заметил Соков,  –  одна светёлка что стоит.
– Знай - наших, Владимир Иванович.
               –  Подишь -ты кулацкий был,  – зыркнул глазами Соков,  – сейчас таких не строят. Не на что.
 – Кто его знает,  – почесал в затылке Кутяпов,  – может и кулацкий. Ну, уж дюже хорош.
«Сказал,  – подумал Соков, – и хоть бы хны. А ведь здесь когда-то тоже жили люди, плодились, а их всех под корень, как класс. Эх, что только на Руси творится, Боже! Да когда это было? Ишь, живёт как кум королю и министру сват».
Одним словом - лесок здесь богатый, такая благодать. Стоит он красивый на всю округу и шевелит верхушками, а между ними сухостой встречается, вот за такой лесок и стараются зацепиться людишки. Одну сосенку свалишь, а сколько из неё напила? И быстро и хорошо. Правда, дрова не ахти какие, но зато, если не брезговать, то он пойдёт и на столбики, да и бревешко заменить, где это можно. Сам лесник менял на дворе стенку из сухостоя. Не оставлять же его в лесу, для расплоду всякой вирусности. А тем более, если в печку, то одно удовольствие. Не трещит, не кидается углями, как делает ёлка. И зимой в лесу для охотника спасенье от мороза  сосна. Напилишь её на чурки, разведи костёр и спи. Он же не потухнет, потому что солнцем высушило, ветром продуло.
– Владимир Иванович, тебе бы на первое время сухостойчику выписать, топить - то чем собираешься?  – сказал Кутяпов,  – сейчас мы это дело оформим.
– Можно и сухостою, а там как-нибудь и берёзки достанем, она, знамо дело, жару больше даёт. Сухостой пыхнул, и всё…
– Опять Кутяпов за лесом пришёл. Ох, и ненасытная же утроба, давно ли хапнул целую уйму и снова, - полушутя, полусерьёзно сказал лесник, выходя со двора.
     – Ну, загундел, лесу ему мало,  – отшутился Кутяпов, –  а ещё фамилию такую имеешь Подаркин. Да какой ты к чёрту Подаркин! У тебя зимой снегу не выпросишь. Тоже мне - хозяин леса. И не один я к тебе пришёл, а с соседом, который только что приехал и ему необходимы дрова и срочно. Эх ты – пенёк  лесовой.
              – Но - но! Поговори вот у меня ещё!  Раскудахтался.
Он улыбнулся одними щёлочками глаз, уперев руки в бока. По круглому лицу пробегала сеть мелких морщинок. На плечах был видавший виды тёмный пиджак. Ноги были обуты в резиновые сапоги.
    – Ну и жадён же ты, Афоня,  – скосил кисловатую мину лица Кутяпов. А мы кое-что  принесли. Голова не болит?
    – Кыш, христопродавец! Так лесника и подводит под монастырь, так и спаивает, чтобы он всегда был с больной головой, – прорычал, улыбаясь, Афанасий Петрович. – Свалились вы мне на голову. Человек на пенсии, а тут иди с ними по лесу, пей вино и говори всякие глупости.
– На военной пенсии, не забывай это, а это большая разница, – не стушевался на его выпады Кутяпов. – Мы ведь, Афоня, к тебе со всей душой.
     – Ладно, ладно. Чего, обиделся, – лесник сочувственно покачал головой в знак примирения и полного согласия. – Идите в сторону, жене не показывайтесь в таком виде, а то будет вам лес. Вы меня отрываете от дела. Я сейчас приду.
Солнце палило с высоты, и мужчины, скинув с себя пиджаки, двинулись к лесу. Времени было - уже к обеду. Не прошло и двадцати минут, как у деревни показался Подаркин, он явно спешил, шел очень быстро, будто за ним кто гнался. Мужики, увидев лесника, решили спрятаться, и когда Подаркин пробежал, они уселись на упавшую от ветра сухую сосну и захихикали. Лесник остановился как вкопанный.
– Веселитесь - вороги, а у меня голова трещит аки вулкан «Везувий», сил никаких нету сдерживать боль, вчера всякой дряни нализался у одной старухи - и пиво домашнее, и самогон, да и водка, и всё это сейчас бурлит в моей голове, спасу нет
– На, да не болей - окаянный, ты ведь нам нужен,  здоровым и сильным, – сказал  Кутяпов,  наливая полный стакан водки  леснику.  – Без тебя как жить, пей уж, что с тобой сделаешь, хотя ты и не заслуживаешь, облаял нас, но мы люди отходчивые, верно ведь, Владимир Иванович.
– Верно, Костя, пусть пьёт, – сказал Соков.
По сосне спустилась любопытная белка почти к самому столу мужиков и недовольно фыркнула, чтобы на неё обратили внимание и, покачиваясь из стороны в сторону на тонкой ветке, как бы говорила:
– Чего вам тут надо? Уходите.
– Разыгралась, – буркнул Подаркин, – а ну прочь, не то у меня заработаешь на обед. Да не тронем, не тронем мы твоё гнездо. Дай нам немного посидеть, если мы устроились.
Соков не удержался, взял шишку, бросил. Белка отскочила и побежала по сосне вверх. Подаркин недовольно взглянул на Сокова, но смолчал. Он взял бутылку, налил себе стакан, выпил, крякнул и стал закусывать солёным огурцом. Лес тихо, тихо шелестел от дуновения ветерка. Птички перелетали с ветки на ветку. Вскоре успокоилась и белка. Вот промелькнул серый заяц, припал на задние лапы, прислушался, увидев за деревьями людей, постарался быстрей смыться. Из земли выбивалась зеленая травка, она буйно кустилась, пригретая солнцем, а по ней ползали мелкие муравьи.
– Каждая мурашка хочет жить, – вздохнул Соков, – и каждому на земле отведено своё место.
Он хотел продолжить свою мысль, но заметил, что его никто не слушает, затих, взял палку, начал ковырять землю. От неё пошёл запах сырости и созревания плоти, который всегда приводил его в восторг. Он посмотрел на мужиков: мол, что они о нём думают, но они, углубившиеся в воспоминания, не замечали Владимира Ивановича. Ему стало обидно. Он зло нажал палкой на землю, она сломалась, и Кутяпов с Подаркиным повернули к нему головы.
– Афанасий, ну как насчёт леса?– спросил Кутяпов, захмелевшего лесника, – Мне нужны колышки, ему тоже, плюс дровишки, понимаешь человеку даже сварить не на чём.
     – Ну, вас к черту, пилите любое дерево, но чтобы я вас не видел за незаконной порубкой, – протянул поток слов как бы через нос Подаркин. – Вот сухостоинку, пожалуйста, я вам выпишу, могу ещё ольхи в затопляемой зоне. Что ещё вам надо!
И странное дело, но от этих слов у Сокова на душе потеплело. Он приподнял взгляд на лесника, но в глазах Подаркина ответного чувства не заметил. Конечно, можно было бы и обидеться на всех и вся, но уж видно такой организм у человека, не мог. Душа же взбрыкивала, как молодая козочка, и казалось, что какая- то неведомая сила наполняет всё его нутро живительной влагой, крепнут мускулы, преграды перед ним рушатся и он один в чистом поле: хозяйствуй, всё твоё. Соков видел свой дом, раздавшийся и помолодевший, а вокруг его - яблони, с которых свисают крупные, наливные плоды - радость и гордость Сокова. Люди смотрят, завидуют, и по сердцу хозяина струится теплота, что не зря прожил жизнь, страдал, болел. Эх, эти завистливые людишки - ни себе, ни другим.
Двигай, двигай по басам,
По баяну новому,
Ты бы раньше подмигнула,
Навернуть которому,
Вырвалось из уст Кутяпова. И полилась над лесом песня, взволнованная и пьяная. Лес, как бы, притих под этим напором, но потом снова залился на разные птичьи голоса.
    – Афанасий, а я тебя заломаю, – крикнул Кутяпов, сбросив с себя рубашку. – Ты меня в тот раз прижал, сейчас не выйдет.
     – Петушок, – хмыкнул Подаркин, – да ты знаешь, мне ж лесные силы помогают, а тебе?
     – А я тебя и лесные твои силы одним махом.
     – Не возьмешь, не лыком я шит, – шипел напрягшись лесник, – видали мы таковских, сила, силу гнет. Ох, отъелся, хряк.
     – Да и тебя мать земля не обидела, бугай.
 – Ах, ты злодей! Ещё ругаться вздумал, защищайся.
Медленно, но уверенно Кутяпов терял силы, по его телу струился пот. Он в последний раз нажал на противника и, запнувшись, упал под сосну.
 – Так - то лучше, – тяжело дыша, сказал лесник,– никакого уважения к начальству. У-х-х. Я тебе.
Он замахнулся на Кутяпова и с облегчением вздохнул: налей.
 – Ладно уж, заработал, пей. – промычал Кутяпов, – а то бы не налил  больше.
Соков, улыбаясь, смотрел на мужиков, у него тоже внутри всё клокотало, чесались руки.
 – Видно, тебе мужичок, тоже не терпится, чтобы мы с Кутяповым намяли бока, – взглянул на Сокова Подаркин.
 – Да мне таких плюгавчиков на одну руку троих надо, – хмыкнул Владимир Иванович.
 – Что ты сказал? – вспрыгнул Кутяпов на ноги, ругнувшись при этом. – Подаркин, не потерпим.
 – Какой вопрос, Костя, чтобы какой- то пришелец задавал здесь тон, – ругнулся лесник.
Соков, видя, как напряглись мускулы у Подаркина, а Кутяпов сжался словно мощная упругая пружина, пожалел, что не сумел спрятать своих чувств и сейчас ему придётся сдаться на волю победителей, или бороться из всей силы. Ни то, ни это в его планы не входило. Лесник надвигался на него спереди, а сосед Костя Кутяпов сзади. И тут Соков почувствовал железную хватку Подаркина. Он чуть не завыл от боли, но сзади за корпус, будто тугим стальным обручем сдавил Кутяпов.
Соков, наливаясь злобой, хотел стряхнуть их, но не тут- то было, мужики без особого труда спеленали его, он грохнулся на землю и закричал:
 – Сдаюсь, обормоты. Кости поломали. Не по правилам это.
 – По каким тебе ещё правилам, голубчик? – торжествовал Кутяпов,–  не задирай нос, а то видишь ли троих на одну руку.
 – Верю, верю, переоценил себя.
 – То-то, – похлопал его по плечу Подаркин, – мы - таковские.
«Вижу, что таковские, – подумал Соков, – но я вас хитростью возьму, Вы ещё узнаете Вовку Сокова. Я обид не прощаю. Я»… Он задохнулся от обиды и боли. Ему трудно было дышать. Но вслух он выдавил из себя:
    – Я не - слабак, но против вас котёнок. Как вы лихо уцепились: не вздохнуть, ни двинуть рукой.
– Остатки допьём, да и пойдём по лесу, покажу, где можно лес валить.
Солнце уже клонилось к западу, когда они поднялись с земли. Примятая травка, почувствовав освобождение, начала поднимать и расправлять нежные зелёные побеги. Маленькие, темные муравьи забегали, засуетились. Разрушенное на время таинство природы снова входило в свои законы.
Двигай, двигай по басам,- раздалось в лесу. И эхо улетело далеко, вернувшись разноголосым шумом. А Кутяпов еще сильнее нажал на голосовые связки, и лес прямо заревел. В деревне отозвались собаки.
 – Пусть все слышат мой голос, – крикнул Кутяпов.
Други:  Вовка, Афанас,
У меня в избе запас
Три бутылочки горючки,
К ним и закусь и дрючки,
Побегайте коль бойки,
Коль старухи не боитесь. Ух -
          и пошёл в пляс. – Афанас, а ты чего? Скис что ли?
 – Слушай, Костя, зачем так - то? В народе ходит поговорка, что у лесника на каждом дереве висит бутылка, – сказал лесник Подаркин, – а если кто увидит нас?
 – Не бери в голову, дорогой лесовичок. Всё будет в ажуре.
И Подаркин не выдержал, лихо бросил левую ногу вперёд, подбоченился: мол, знай наших, выдал видимо собственного сочинения частушку:
             Дед  лесник, лесовичок,
Свой он, явно добрячок,
Без него, житья другим
Нет. И всеми он любим.
Так-то, Костя. О- хо-хо. – И лес ему отвечает: хо-хо-хо. – Чуете, други, понимает.
 – Как не понимать - свой человек, –  улыбнулся Кутяпов. –  Ох, и хвастун же ты, Афоня. Не пропадёшь, даже меня перещеголял.
 – Разве, я хвастаюсь, Костя, – обиделся было Подаркин,– Уж и душу нельзя развернуть.
 –  Можно, можно, да знай меру.
 –  А я по - твоему, не знаю меры. Ох - ты, анафема! Да я тебя в порошок сотру.
И они сцепились снова бороться. Рвали, дёргали друг друга, пока не ослабели и она не легли на траву отдохнуть. Соков смотрел на них и удивлялся: сколько же в них оптимизма, дёргают друг друга, рычат, а до кулаков не доходит. Странные какие- то люди - всё на подначках. И в этом находят удовольствие. Трудно с такими – не знаешь, всерьёз они или шутят.
 –  Вечереет, мужики, пора бы и честь знать, – поднялся с земли Соков.
 –  К черту с твоей честью, –  ругнулся Кутяпов, – Афоня, пошли ко мне, ещё немного погуляем. Я сегодня гуляю.
 –  Не, Костя, не пойду. Твоя сейчас супружница заведьмится.
 –  Что, моей Таськи испугался? Эх ты, мужик!
 – Ты бы не испугался, если бы тебе баба в волосы вцепилась?
 –  А у меня уже волос- то и нет.
– Тебе хорошо, а вот тут, –  Подаркин тряхнул густыми с проседью,  волосами, обнял Кутяпова и запел,  - Пошли, Костя. Двум смертям не бывать и одной не миновать.
Я иду по деревушке,
Бабы смотрят на меня,
У меня душа игрушка,
Прыг, вскочила на коня.
На подходе к деревне Азарково, они увидели одинокую женщину, нервно расхаживающую взад и вперед около забора.
 – Таська, – сказал упавшим голосом Кутяпов, – ведь я хотел прийти домой до обеда, а сейчас?
Он уныло хихикнул и напрягся. Женщина подходила. В руках у неё была длинная, тонкая вица. Голубые, разъярённые глаза смотрели прямо на мужа. Он хотел скрыться за широкую спину Подаркина, но взгляд жены находил его и там, и Костя не знал, куда от него деться. И ему показалось, что она всё увеличивается, расширяется и вот сейчас заполонит всю дорогу, по которой не пройти, не проехать.
 – Чего вылупилась на дороге-то? –  крикнул Кутяпов с напором, решив, что уж будет, то будет. –  Вообще страх потеряла!
Но женщина не обратила на его грозный окрик никакого внимания. Она подходила медленно и уверенно, и была напряжена до предела. Лицо её покраснело, глаза горели огнем возмездия.
 – Натрюкались, голубчики, –  прошипела она. – Ты - окаянный мучитель мой, во сколько хотел прийти? А сейчас сколько?
Разгневанная жена со всей силой опустила прут на спину мужа, затем досталось и Подаркину, хотела для полной нервной разгрузки зацепить и Сокова, но тот, от греха подальше, ушёл домой.
 – Побойся Бога, женщина, –  закричал Кутяпов жене. Что ты делаешь? Мы же мужики.
 –  А, мужики - прохвост ты этакий, –  блажила женщина, –  так будьте мужиками, но не пьяницами.
 –  Тасинька, успокойся. Мы же немного. Ну, зачем так кричать, ведь люди смотрят, –  Кутяпов похлопал жену по плечу, заглянул в глаза, и она потеплела, сказав при этом:
 –  Лихоманка бы вас взяла, ироды. Ну что мне с вами делать? Доведёте меня до могилы.
 – Тасинька, зачем же уж так-то отчаиваться? Вон видишь у меня рубец на руке. Твоя работа. А что я жене скажу? –  вздохнул с грустью и болью Подаркин.
– Уж ты прости меня, Афоня, погорячилась, пойдём, я вам бутылочку поставлю, – посмотрела умоляюще женщина, сменив гнев на милость. – Понимаешь, я так ждала, а он?
Уже сумерки спустились над деревней, от земли поднимался лёгкий туман. Огородами, обнявшись, Кутяпов, Таисья и Подаркин медленно шли в избу.
 – Виноватая я, Афоня, прости, погорячилась, – слышался женский голос в ночи.
А потом в избе Кутяпова загорелся свет, и через некоторое время над заснувшей деревней понеслась песня, и дом содрогнулся от залихватской пляски. Соков вышел из дому, прислушался, принюхался, почесал в затылке. Его нестерпимо потянуло к гуляющим. Он походил около дома соседа, видя, как двигаются за шторкой тени, вздыхал: «Ну что за жизнь, бойся к соседу зайти, неприлично. А если мне хочется. Брось прикидываться. Ясное дело, чего тебе хочется. Так хотя бы и выпить, так что из этого».
    – Очаровательные глазки, – донёсся до него возбуждённый голос Таисьи и затих. Потом он услышал притязательность лесника к захмелевшей жене товарища.
– Тася, дорогая. Ты меня любишь? – гнусавил пьяным голом Подаркин, – За что ты меня так стегнула? Я к тебе всей душой, а ты?
    – Брось паясничать, Афоня. Мы с Костей повязаны намертво. Сын у нас и дочка взрослые. Я ведь из-под бомбёжки вытащила его под Сталинградом чуть живого. Себя не жалела, а ты любишь, не любишь. Иди спать, вот тебе на полу матрас брошен.
По небосводу кралась яркая луна. Вот гавкнула в дерене собака, как бы возвещая всем, что пора спать, и стихла. А ночь вошла уже в силу. В пруду квакали лягушки. С Волги дул прохладный ветер. Соков сидел на сосновом чурбаке и смотрел в окно Кутяпову. Свет угас, и всё стихло. Он ещё посидел немного и поплёлся домой, кожей чувствуя, что и здесь ему придётся трудно. Дома он долго не мог уснуть, смотрел в окно и вздыхал.

Глава четвертая

На следующий  день, когда солнце только что окрасило верхушки деревьев, из деревни с топором и пилой вышли мужчина и женщина. Это были, конечно, Соковы, которые поспешали в лес. Владимир Иванович жадно курил, и едкий дым от его самокрутки распространялся вокруг тонким, сизым облачком. В такое чистое и светлое утро особо чувствуются посторонние запахи, враждебные природе. Запах махорки дурманил голову Дарьи, и она, кашляя ссади мужа, бурчала себе под нос, но Владимир Иванович не обращал на неё внимания. Дарья заходила то с одной стороны, то с другой, но запах и дым был везде, и она решила идти вперед.
              – Ты куда? –  раздался грубый голос мужа, –  поперёд батьки в пекло.
– Табачищем вонища, –  хотела оправдаться Дарья и стихла, поняв, что мужа не переубедить.
Она отстала на далекое расстояние от него и шла, задумчиво поглядывая на солнце. Вот оно выкатилось из- за горизонта и стало подниматься над землей. С поля поднимались жаворонки и, огласив окрестность весенней песней, падали в пожухлую траву, мелькая серенькими хохолками между стерни и еще не выросшего разнотравья. Дарья, забыв про мужа, улыбалась.
               – Чего отстаёшь? –  донесся до нее голос мужа.
–  Иди, –  тихо сказала Дарья, –  я не отстану.
–  Не отстанешь, –  пробурчал Владимир Иванович.
Он, после вчерашней пьянки, был не в духе и теперь срывал свою злость на жене. Видно было, как Соков поднажал, и Дарья заметно стала отставать. Она хотела догнать его, но как ни старалась, расстояние увеличивалось. Вот мелькнула спина мужа за мелким леском и скрылась. «Как же я теперь найду его, –  испугалась Дарья, – ведь я здесь впервые. Ох, лиходей, как несется, словно наскипидаренный». Она еще поднажала, но Владимира Ивановича и след простыл. Впереди услышала журчание ручья. Подошла, Маленькая речка, струясь по камешкам, бежала к северу, а дальше она увидела синюю гладь воды и подумала, наверное, Волга, а это значит, Парашиха, вчера  рассказывала ей Таисья Кутяпова. С правой же стороны, пока хватал глаз, тянулись заливные луга, где вдалеке гуляли стада коров, и слышался рёв быков, которые медленно сходились для выяснения своих отношений, да ястреб, не махая крыльями, ходил кругами, высматривая добычу. Дарья почувствовала, как по всему телу струится пот. Она подошла к берегу, встала на четвереньки и начала пить чистую, прохладную воду, ощущая, как по всему телу проходит живительная сила влаги, которая струится из земли мелкими ключиками, звеня и радуя душу. И тут она
ощутила на своей голове чужую руку, которая толкнула её в речку. Дарья испуганно хлебнула холодную воду ртом и носом, приподнялась. Её муж Владимир Иванович стоял руки в бока и надменно улыбался: мол, догнала - хвастуша. Праздничность утра ушла, а навстречу ей пришла боль в легких и желудке. Она закашлялась, и сквозь всхлипывания, сказала: дурак, ирод, как только тебя земля носит. Соков хотел поддать ей, за оскорбление, но она повернулась,  и,  шатаясь, пошла домой.
–  Ползи, ползи - старая рухлядь, –  ругнулся он, и пошел один в лес.
     Зачем он обижал жену, он и сам не знал. Просто выработалась потребность видеть боль в глазах других людей, и это дикое чувство, которое осталось у него после войны, все сильнее и сильнее овладевало им. Конечно, он сопротивлялся, но когда он был с похмелья, а выпить было негде - это чувство брало над ним верх. Он еще постоял около речки, пнул в злости камень, правда, не очень сильно и пошёл искать деляну, где ему вчера отвел лесник. Сосны были высокие, без сучков, лишь верхушка, состоявшая из тонких веточек, качалась в небесах. Соков начал подрубать сосны, радуясь, что быстро наготовит дров на первое время. Дрова будут сухие, только подкидывай в печку. Владимир Иванович нашел тонкую сухостоину, окорил её, надежно пристроил к своей пиле двуручке, чтобы она не гнулась, и начал пилить. Вжик, вжик, разносится по лесу спокойное звучание пилы. Вот сосна заскрипела, пошатнулась, издав жалобный стон. Соков вытащил пилу, нажал, и сосна с треском грохнулась на землю. Взяв в руки топор, он быстро очистил её от сучков, сел на ствол сосны перекурить. Дарья не появлялась. Он походил вокруг, поискал сморчков, не нашёл и снова принялся за работу. А солнце уже пробивало зеленую шапку сосен, поднимая пар, уходящий в синее небо. Перезвон птиц не мешал Сокову, он разделся, замахал пилой по деревине. Под рубашкой появился пот, а по всему телу пробежала тихая от работы услада. Он знал, что сейчас работает для себя и своей семьи. Работать он умел и порой работал с упоением. Наконец-то после переездов, неурядиц, семейных передряг на душе стало немного светлее. Он вкладывал сейчас всего себя без остатка в работу, чувствуя при этом, что в груди спадает тяжелый груз. Тело разогрелось, вошло в заданный и размеренный ритм, который его давненько не посещал, ровно с тех пор, как он освободился. Он подумал, что это к добру. Костер из бревен рос и рос на глазах, а Соков всё валил и валил сосны, чистил их от сучков и стаскивал. Он не заметил, как лесник и Кутяпов подошли к нему и сели на свежеспиленные пеньки.
              – Вот это работник! –  удивился Подаркин, – Костя, смотри, сколько он хайкнул.
    Соков услышал знакомый голос, распрямился и недовольно посмотрел на мужиков, дескать, мешаете мне работать.
     – Отдохни, запалишься, – миролюбиво сказал Кутяпов, – и так вон сколько нагрохал. Троим мужикам не под силу.
    Владимир Иванович подошёл, поздоровался с обоими за руку и опустил глаза вниз. По его лицу и груди стекал крупный пот.
 – Выпить-то хочешь? Верняк, голова болит? –  спросил Подаркин и продолжил, - по себе знаю. Как перепью, спасу нет. Да если ещё намешаешь. Ну, тогда вообще…
              – Костя, налей ему, пусть опохмелится, зачем мужика мучить. По себе знаю как это тяжко.
    Соков залпом выпил стакан водки, закусил черным хлебом, который протянул ему Кутяпов, и зажмурился, чувствуя, как по всему телу пошло тепло.
    – Хорошо, –  передохнул он, –  какая сладость, сразу на душе становится легче. А вы мужики- молодцы, не забыли, спасибо.
    Кутяпов с Подаркиным посидели еще немного, поговорили и пошли каждый по своим делам. У них за поясом были топоры. Владимир Иванович остался один. Он ещё посидел, приходя в себя, закурил, обдумал свои действия, потом собрал сучья в кучу, поджег их. Огонек весело побежал по иголкам и вскоре выплеснулся ярким пламенем. Тонкие ветки, темнея и бледнея, падали вниз. Соков сидел и думал: «Вот так же и мы в расцвете сил и величья вспыхиваем, а потом начинаем затухать. Немного на мою долю выпало счастья, ох немного, и всё померкло, и жизнь пошла на убыль. Может, здесь у меня отрастут крылья, и я взлечу. Так ли? Правда, со мной нет Оксаны Стрепет, а без неё, что за жизнь? Сейчас мне кажется, что это был сон и больше ничего. Где же моя радость и моя нега. Он долго смотрел, как затухает костер, как меркнут его угли, превращаясь в золу. Сколько было времени, он не знал, судя по закату солнца, было уже порядочно. Азарт работы упал, все тело просило отдыха. Руки и ноги от перенапряжения дрожали, а в глазах временами темнело, проблескивая искрами. Он приподнялся, взял топор и, шатаясь, пошел домой.
Дарья лежала на кровати, укрытая двумя одеялами, вокруг крутились дети, и Владимир Иванович пожалел, что так грубо поступил с женой. Он молча прошел на кухню, проверил чугунки, но поесть ничего не нашел, разделся и лег в кровать. Жена не произнесла ни звука, ни одного слова, отрешенная от всего, смотрела немигающим взглядом в потолок. А Соков, как ни сдерживал свою злость на жену, но она стала накипать помимо его воли: вот, мол, пришел с работы, устал, а поесть ничего. Он приподнялся с койки и прошипел:
– Чего, старая телега, развалилась? Не видишь, муж жрать хочет. Вставай, кому говорят. Сготовь что-нибудь.
Дарья не пошевелилась. И тогда Владимир Иванович дернул со всей силы одеяло.
– Папа, не тронь маму, – повисла на руке отца старшая дочь Галинка, ученица десятого класса, – не видишь, она больна.
«А мне что до ее болезни, – подумал Соков, – с неё суп не сваришь Я же жрать хочу».
– Вставай, посиди, я сейчас сварю картошки, хлеб из магазина принесла, – сказала Галинка.
    Владимир Иванович лежал в постели и думал, почему так плохо складывается жизнь, вроде всё началось, как нельзя лучше, дом купил по дешевке, с лесником нашел общий язык, сосед проникся пониманием, и вот заболела жена, как будто наперекор всему. Да ещё Гришка - сынок ненаглядный скоро вернется из тюрьмы, что с ним делать, ума не приложу. Женить, наверное, его надо срочно, отделить от семьи, чтобы воду не мутил. Ну да ладно, поживем - увидим, – решил Соков, – что заранее гадать. Придет, встретим хорошо.
    Лежа на спине, Владимир Иванович почувствовал запах картошки, идущий с кухни, начал ворочаться, а потом встал. Открылась дверь в избу, и на пороге появилась женщина в белом халате. На лице был вопрос, где больная и, увидев на койке Дарью, подошла к ней. Медичке было за сорок, но выглядела она очень хорошо. И Соков, взглянув на неё, обомлел: есть же красивые женщины, не то, что моя. Он ушел на кухню и там сидел, прислушиваясь к разговору жены с врачом. До него дошло, болезнь жены якобы из - за него. Это он заставил нахлебаться холодной воды, чем и застудил легкие, и они воспалились, плюс сердечный стресс, который чуть не привел к инфаркту, и придется  Дарье лечь в больницу, а пока врачиха сделала укол, чтобы помочь организму бороться с недугом.
              – Папа, зачем ты это сделал? –  послышался вкрадчивый голос дочери.
     Он проникал в исковерканную душу Сокова, ранил её, ведь он и сам не знал, почему так поступил, просто была на жену злость и болела голова после пьянки. Он не хотел сейчас думать, а тем более, отвечать дочери на какие либо вопросы, связанные с его поступками. Дочь, и вдруг,
как судья,- почему, да отчего? Я отец и не должен прогибаться детьми. И тут из темного угла появились синие глаза, потом и она сама
     – Наташка, не пора ли кончить меня преследовать, –  просипел, задрожав от страха, Соков. –  Я уже было, совсем успокоился, а ты опять напомнила о себе.
     Скрипнула дверь, врачиха вышла, оставив после себя запах духов и лекарств. Соков с дочерью вошли в комнату. Дарья спала, опустив голову на подушку. Галина хотела приникнуть к груди матери, но увидела, что сестренка и двое братишек выглядывают из другой комнаты и молчат, погрозила им пальчиком.
               –  Ш-ш-ш! Пусть мать спит, –  прошипел Владимир Иванович
     Он с полной отчетливостью понял свое положение и поник. Все летело к черту, жена больна, дети на его попечении. И когда наступит его время, он не знал. Только в груди все кипело и бурлило, и хотелось плакать, но слезы не появлялись на глазах.
             «Надо бы более терпимо относиться к жене и детям, – думал он, – иначе не выжить».
   Соков поел картошки, выпил чаю, и вышел посидеть на завалинке, затянулся всласть самокруткой. Думы были невеселые, теперь придется взвалить всю работу на себя, а это ох как не легко. «Дарья, Дарья, и зачем ты только мне повстречалась в молодости,  –  думал он, –  теперь вот с тобой и майся».
    – Чего задумался, сосед? –  крикнул Кутяпов, и на его голой голове появилась испарина, –  думаешь думу?
     – Да как её не думать окаянную, сама в башку лезет, столько неувязок, и когда я только с ними расхлебаюсь, –  ответил нехотя Соков.
      – Так ты, Владимир Иванович, не расстраивайся, если что поможем. Моя бригада -  ух! Сейчас коровник строит, вот тебя ждём. Председатель сказал, скоро придёшь.
«Многое он чего может сказать. Я то этого не сказал», –  подумал Соков, а вслух сказал:
 –  Приду, вот только немного с делами поуправлюсь.
 –  Давай, мы тебе поможем. Один - то ты пуп сорвёшь.
   –  Допустим, я вас подряжу, а чем расплачиваться буду?
   –  Поставишь вина и весь расчет, а как же иначе. Это называется у нас, - помочь. Здесь все ею       пользуются.
Соков не ответил, а Кутяпов больше ничего не сказал, ковыряя палкой землю, о чём-то думал, потом тихо вздохнул:
     – На строительстве животноводческой фермы рабочих рук не хватает, задёргался наш председатель Иван-то Данилович. Он и туда и сюда рвётся, говорит: – Может ты поторопишь с выходом на работу Сокова то, ещё рабочие руки прибавятся, глядишь, и дело пойдёт спорее. Понимаешь, Костя, весна. Все требуют, диктуют, раскошеливайся, Данилов. А что я могу поделать, все резервы в деле.
Кутяпов поднялся и пошел домой, так и не добившись от Сокова ничего.
Владимир Иванович вслед ему ухмыльнулся:
 – Управлялись без меня всё это время, справитесь и сейчас. Что я вам, – пес - какой на побегушках. Я бы лучше на шабашку сходил,  намного выгодней, а так работай на дядю.
Правда, ещё не злость, а просто протест стал подниматься в душе Сокова против  Кутяпова. Он ещё не знал, чем это вызвано, но первые толчки симптомов уже произошли.
Поздно вечером, вызванная врачихой «скорая», увезла Дарью в больницу. Больная только мимоходом взглянула на мужа и отвернулась к дочери, сказав:
 – Уж ты, Галинка, следи за домом - то, чтобы дети были сыты и обуты. На танцульки - то бегать погодь, хоть тебе и семнадцать, самая пора, понимаю, но видишь, как всё получается.
– Хорошо, мамочка, поправляйся, –  всхлипнула дочь. – Уж я постараюсь.
Дарья привлекла детей к себе, слезинка выкатилась из глаз, но она её не смахнула. «Скорая» вздрогнула, рявкнула и помчалась по деревне, оставляя след ещё на не просохшей дороге. Владимир Иванович смотрел на уходящую машину, и жуткая тоска сдавила сердце. Подошла Таисья Кутяпова и сказала:
     –  Может быть, подомовничать до возвращения жены из больницы. Обед сварить, постирать, как- никак - соседи.
      – Спасибо, Тася, сами управимся, дочь Галинка уже подросла, справимся, – ответил Соков, а сам подумал: «И что за народ, так и лезут в душу, нужна мне ваша помощь. Поддайся только на их уловки, а потом будут смотреть, как на зависимого. Терпеть не могу такие услуги».
Взошла луна. И вскоре деревня погрузилась в сон, лишь не утихала сама природа с её пением, кваканьем и писком

Глава пятая

Наготовив дров, Владимир Иванович пошел к Данилову за трактором. В конторе народу было раз, два и обчёлся, председатель не любил у себя сборища, да и сам он в конторе бывал редко, нагрянет, и опять его нет. Здание было деревянное и не очень привлекательное. Обыкновенная изба, переделанная в контору. Спереди было три окна, с боков по два.
Предпенсионного  возраста женщина махала лентяйкой, она выполняла свою работу не быстро, но зато с удовольствием. Соков подошел к ней поближе и спросил:
               –  Председатель у себя?
      – Нет, –  ответила женщина, –  в район уехал, удобрения выбивать, Да вы не волнуйтесь. Чего надо- то?
 –  Дровишки нарубил, привести надо.
 – Эть, парень. Зачем же по такому пустяку к самому председателю идти и волновать его. Подойди к  трактористу, и он тебе с большим удовольствием подкинет, только наливай не жалей.
Соков повернулся, сделал, кислую мину: бабка руководит колхозом, и пошёл в мастерскую. Трактористы сидели в закутке и курили. Вид их был печальный и помятый.
«Ишь, уселись, нероботь, – подумал про себя Владимир Иванович, –  и таким ещё наливай, я ведь тоже колхозник, как и они».
– Что, дядя, подкинуть что- нибудь надо? Я мигом, –  улыбнулся один из них, розовощекий, с рыжими, вихрами на голове. Он прохаживался ровно и степенно по деревянному полу мастерской. На лице его, словно кто-то специально накидал большими пятнами, веснушки. Походка была пружинистая и скрадывающая, поднялись от стола и другие трактористы. Игорь Перминов, как звали тракториста, кинул взгляд на механика: как можно?
 – Я не против, но если приедет Данилов, тогда голова моя слетит, –  мрачновато сказал Голубков.
 – Ну, Владимирович, разве из района быстро вернется? А я тут мигом, – не сдавался  Перминов. – Дай ещё двоих, мы быстро накидаем тележку.
 – Бери. Кто желает?
Отделились два мрачноватых на вид парня, подошли к тележке и запрыгнули наверх. Перминов завел двигатель, сел в кабину, кивком головы показал Сокову, чтобы он садился рядышком с ним и включил скорость.
 – Уж я вам заплачу, –  перекликая шум двигателя, кричал Соков.  –  На меня не обидитесь.
Игорь молчал. Он вел трактор по выбоинам дороги, держа в зубах сигарету, дым от которой стлался по кабине. Соков тоже  вытащил пачку «Авроры» закурил, дескать, и мы не лыком шиты. От парня несло винным перегаром, хоть закусывай. Он подъехал к магазину со словами: давай, дядя, бери. Владимир Иванович вышел, взял две бутылки, сунул в сумку, прихватив буханку черного хлеба, банку рыбы в томате. Двигатель рявкнул, и трактор резко двинулся с места. Они подъехали к месту, где Соков рубил дрова, Перминов остановил трактор и крикнул, увидев кучу дров:
 – Да тут дядя на четырех тележках не увести.
 – День велик, съездим второй и третий раз, –  флегматично ответил Соков.
 – Давай, ребятки, быстрей, – закричал Перминов, – подвернулся хороший куш.
Трактористы поставили стойки, стали укладывать дрова. Они работали быстро, сноровисто, чувствовалось, навык есть. И Владимир Иванович старался от них не отставать. А когда погрузили, он вздохнул:
 –  Может быть, по капельке  вздрогнем?
 –  Ну что вы, дядечка,  –  сказал Перминов. – Уж мы у себя там, не то Владимирович рассердится.
– Как хотите. Я хотел как лучше, – хмуро сказал Соков. Ему хотелось принять активное участие в распитии этих бутылок. Он был  крайне недоволен решением Игоря. В груди засела заноза, и боль от нее  была нестерпимой. Соков утирал пот со лба тонким платком, сморкался. Он не смотрел на ребят, будто их не было вовсе. Вот, наконец - то, сделали и второй, и третий рейс, ушло, конечно, много времени, и Перминов стал волноваться: не дай Бог приедет председатель из района и тогда. Он не хотел думать, что будет тогда.
Соков вытаскивает две бутылки водки и тихо говорит:
 – Спасибо ребятки, выручили.
 – Ты что, дядя? – вскричал Перминов, – здесь за один рейс дают три. Не пойдет, гони денежку. Что я скажу мужикам, которые отпустили нас.
 – А что ребятки, техника-то ваша что ли? За работу и двух бутылок хватит. Или нет. Ну, уж! Он развел руками, мол, посудите сами, ведь я тоже колхозник.
Игорь посмотрел на своих дружков: что будем делать? Шеф нам не поверит. Как же так  сколько шабашили, никогда не было сбоя и вот. Он  вращал злыми глазами, но Сокову было не до него.
– Дерьмо! Учти, больше к тебе ни один из механизаторов не поедет,  – ругнулся Перминов. – Уж я позабочусь об этом.
Он взял одну бутылку стукнул её о гусеницу трактора, затем другую: дескать, пей сам, вскочил в кабину и дал газ.
– Как еще и поедешь,- крикнул ему вдогонку Соков, –  председатель заставит. А то ишь - герой, не поедет! Двух бутылок ему мало. Я что, –  миллионер!
Стукоток и треск трактора утих, а Соков ходил по своей усадьбе и бурчал. Он никак не мог успокоиться от такого покусительства  на его карман. Но мало, по-малу пришел в себя, сделал козла и начал пилить дрова. Тут ветер донес до него запах водки с земли, подошел к тому месту, где лежали осколки от бутылки, вздохнул:
             – Дурачьё, Разбить две бутылки!..
    – Чего ругаешься? –  спросил лесник Подаркин, внезапно вывернув из - за угла дома, – значит дровишки привёс - молодец, кубиков двадцать есть.
    – Да ты что, Афанасий! Побойся Бога. Здесь всего, ну от силы кубов семь, а ты сказанул двадцать, Да как у тебя только язык повернулся сказать такое, – встрепенулся Соков. – Что тебе, сухостою жалко?
    – Да нет, парень. У тебя здесь не только сухостой. Вон сколько свежатины. Ладно, пусть будет по-твоему, но это первый и последний раз. Вот тебе квитанция, деньги заплатишь в контору, – сказал лесник и пошёл к Кутяпову, который после работы копался в своем огороде. И Владимир Иванович услышал, как Подаркин высказывал своему другу:
              – Костя, а Соков не тот, за кого себя пытается выдать. Что-то в нем есть.
              – Почему? – распрямившись, спросил Кутяпов.
              – А черт его знает - жадный больно. Взвыл, когда я ему сказал что дров у него столько- то.
     – Да брось ты к нему цепляться-то, человек только что приехал, пусть приживется на новом месте.
 – Пусть, конечно, я разве, против. Записал ему вместо двадцати кубиков, только семь. К тому же он ещё свалил несколько строевых сосен. А это что?..
 – Что ж, может, ему надо.
Они сели на скамейку. Разговор не клеился. Что-то не связывалось в их сознании. Подаркин молча покурил, бросил окурок, поднялся.
 – Афанасий, ты что, пошел? –  спросил Кутяпов, чайку бы попил что ли.
 – Спасибо, Костя, дела, – промычал Подаркин.
Кутяпов не удерживал его, чувствуя, что сейчас настоящего разговора не получится, даже выпивка не прояснит ничего. Он взялся за лопату с усердьем. К Сокову идти не хотелось, да и о чем с ним говорить? Звать на работу - пустой номер. Ничего из этого не выйдет. Ему ещё дома нужно кое-что привести в порядок, а уж потом. Кутяпов не додумал до конца. Он услышал крик Сокова:
– Костя, смотри, трактористы расхлестали две бутылки водки о гусеницу. Как только не жалко такого добра. Мерзавцы!
Кутяпов не ответил. Он уже слышал жалобу Игоря Перминова, и сейчас ему просто нечего было сказать. Жаль было парня, который так опростоволосился. А что поделаешь? Соков себе же и навредил. Может, он хочет теперь шантажировать Перминова перед Даниловым, вряд ли у него это получится, там ребятки - не клади пальцы в рот. Он понял, соков нервничает, работал, как будто ничего не слышал.
– Костя, – раздалось по деревне довольно громко, – давай покурим. Ты чего, не слышишь?
Кутяпов поднял голову и как будто не слышал, спросил:
 – Чего?
 – Да ить. Давай покурим.
 – Доделать надо. Не до курева. Солнце село, а мне ещё управляться надо: воды натаскать, огород полить, дров принести, – отмахнулся Кутяпов.
И тут Соков понял, что между ними пробежала черная кошка, а вот почему? Он не знал. Можно было только догадываться. А догадываться он не хотел - это очень изнурительная работа для него.
«Ну и пусть, – подумал он, – я и без него обойдусь».
       Соков ушел домой, сел у окна. Дети не баловались, будто поняли: с мамой плохо. Ей больно. Ему управляться пока еще нечего, скотины нет и когда она появиться?.. Принес пару ведер воды, охапку дров и сиди, жди, когда опустится на задворки ночь и выйдут на небе яркие звезды, чтобы возвестить о себе - вселенная жива. В ней происходит своя жизнь, и вы люди- пылинки её вещества. Соков смотрел на дом Кутяпова, думал. Костя пробежал с ведрами за водой, звякнула
цепь в колодце, булькнула вода. Сосед промелькнул перед окнами несколько раз, и всё стихло. Ночь заволакивала деревню черным покрывалом тьмы.
 – Спать пора, –  сказал сам себе Соков вслух.
Он посмотрел на детей, раскинувшись, как им было удобнее на соломенных матрасах, крепко спали. Он разделся и лег в кровать. Но сон не шёл. Соков лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. А за печкой пел сверчок, видно недавно поселившийся там, когда приехали, его не было. Мыслей в голове вертелся рой, да ко всему этому еще - щемящая боль в сердце. Закрыл глаза, появилась медичка. Она хладнокровно, не замечая  Сокова, прошла мимо. Он уже давно соскучился по красивой женщине, смотрел ей вслед и скрипел зубами: ну почему она не моя? Почему? С ней не стыдно выйти на улицу. Она красивая. А что мужчине ещё надо? Всю жизнь мучаюсь. Была Оксана Стрепет, мелькнула, и нет её. Соков очнулся, открыл глаза. В комнате было темно, только в окно заглядывала яркая луна, но она была далеко - эта золотая волшебница, как мечта, которую лелеешь, носишься с ней, а она отдаляется дальше и дальше. Кажется, поймал её, уцепился душой и телом и держишь, а нет, – крутнулся и поминай,  как звали. Он приподнялся, застонал от боли и досады на людей, что ему постоянно мешают жить. Ох, если бы не они, – эти людишки! Чтобы мог  совершить Владимир Соков?..
В избе стояла тишина, слышалось сонное бормотание детей в другой комнате. Сейчас Соков ненавидел и детей, появившихся от Дарьи, которая с годами стала ему ещё ненавистнее, чем была. Он приподнялся, осмотрелся и, бросив  голову на подушку,  решил притихнуть, ничего в жизни ему не изменить, затем попытался восстановить в памяти образ любимой женщины Оксаны Стрепет, которая осталась, там далеко имея от него двух сыновей. Но что-то, когда он вызывал её образ, появлялась и Наташа Огнивенко, казненная фашистами, конечно, не без его помощи. Он видел её глаза, длинную русую косу и молодую, иную фигуру, потом свой позор, там, на холме около столетнего дуба, куда привезли девушку. Полицаи готовили веревку, скамейку. Увидев обнаженную жертву, Соков начал прищёлкивать языком: дескать, хороша дьяволовка, неужели такой прелестью не попользоваться, все равно осталось ей жить считанные минуты. Мужики вы иль нет,  кричал Владимир Иванович в тот далекий солнечный день. И он уже начал заводить полицаев, но те только криво усмехались. И он не выдержал, начал лапать девушку грубо и цинично. Девушка была связана и не могла от него избавиться. Она крутилась, визжала, еще больше раздражая похоть мужика. Плюнула ему в глаза, он утерся и на какую-то долю секунды замешкался. Наташа извернулась, и мощный удар красивой ножки попал ему прямо в пах, бросил его на землю.
Он заверещал:
 – Мужики, что же вы позволяете ей драться, она же погибнет девушкой, разве это допустимо?
– Заткни свое хайло - быдло. Тебе что, одной женщины мало? Ты её и мизинца не стоишь, – прошипел начальник полиции Егор Нерубацкий. Он подошёл, взял за шиворот Сокова, тряхнул, – встань в сторонку – умник, и стой. Без тебя разберемся.
Потом сжалился и разрешил ему потешиться, правда, не так как это хотел Соков, просто приучить выбивать из жертвы ценную информацию. Конечно, Владимир Иванович и этому был рад. Но свое унижение он запомнил навсегда, а ещё слова Огнивенко, брошенные ему в лицо:
– Холуй, приводи приказ своих хозяев в исполнение, и учти, я тебя и на этом и на том свете буду преследовать.
Сколько уж лет минуло с тех пор, но ничего не забыл Соков, а глаза Огнивенко всегда его достают в самую важную минуту жизни, испортив и без того почти всегда плохое настроение.

Глава шестая

Разозлённый неудавшейся сделкой, Игорь Перминов пригнал трактор на базу, спрыгнул с гусеницы, стукнул кепкой о землю, и лег на зеленую траву, на солнцепеке. Механик  Голубков приподнялся с места и, ссутулившись, вобрав голову в плечи, пошел к трактористу.
              – Ну что, Игорёк, –  вздохнул он, – опохмелять-то собираешься? Голова трещит.
     – Проклятие, –  ругнулся тракторист, –  сорвалось. Понимаешь, Владимирович, не думал, что есть на свете такое дерьмо.
    Он начал ругаться, кричать. Рыжие космы его развевались по ветру, а лицо, то покрывалось красными пятнами, то белело, Перминов взглянул на своих друзей и понял, что они не совсем понимают его лепет: как это так сорвалось? Столько времени отсутствовали -  и вдруг, без денег и водки. Ясное дело, прикарманили общие денежки, а со смены пойдут пить.
 – Да вы что, мужики!? –  взвыл Игорь, разрывая рубашку на груди, –  не верите? Две бутылки дал на такую ораву - охламон. Я ему говорю: за рейс десять рублей, а он: –  Я тоже колхозник. Не стыдно ли обижать человека? Если бы вы в нерабочее время… – Я взял обе бутылки и разбил о гусеницу.
Механик сжал зубы. Около его сгрудились остальные работники бригады. На их лицах было одно: где бы опохмелиться, голова трещит. Глотая судорожно слюну, они опускали голову вниз.
– Беги к Косте Кутяпову. Они сегодня сшибли шабашку. Стрельни, Игорек, бутылочки на три, четыре, – сказал Голубков, –  свои люди.
Перминов поднялся, чувствуя свою вину перед товарищами, пошёл к плотникам, но чем дальше он шел, тем нелепее ему казалась эта затея. Ноги сами прирастали к земле. Он - Игорь Перминов, молодой и сильный парень, идет просить деньги на водку? Зачем? Разве нельзя обойтись без неё, без этой горючей жидкости, сжигающей жизнь и твое тело. Может быть, и хорошо сделал Соков, что отказал нам в деньгах, ведь у ребят ни забот, ни печали, выпил и ладно. Он видел, как вокруг всё цветет, стремится к солнцу. Жизнь сама о себе заявляет. Ну почему у людей всё не так? Отошли мы от природы, оцивилизацились. В лес собираемся - на машинах ездим, купаться на реку, опять на ней. Лентяи, да и только.
Он взглянул на небо. И ему отчего- то стало радостно, и песня сама вырвалась из молодой груди. «Влюбиться бы сейчас, да так, чтобы потерять все на свете, даже голову», – пронеслась шальная мысль, которая привела его в состояние блаженной эйфории.
По улице из магазина шла семнадцатилетняя девушка, ученица десятого класса.
 – Галька! – вскрикнул встревожено Перминов, – влюбилась бы, что ли в меня, тоска ужасная.
Он недавно видел её на танцах и знал, что она приезжая.
 – Рыжий ты и - пьяница, – улыбнулась она доверчиво и ласково.
 – Всё брошу, Галинка, только полюби.
Он почувствовал жжение под сердцем, и теплая волна прошла по всему телу, а руки сами потянулись к девушке.
– Ну-ну, – встревожилась Галинка, – не лапай, винищем за километр несет.
     – Девушка, как можно так обижать парня? – полусерьезно, полушутя вздохнул Перминов, а сам пытался обнять её. Она сначала, убаюканная его легкомыслием, прильнула к нему, а потом, поняв, что дело принимает серьезный оборот, вырвалась, ударила его по щеке, схватила сумку и бежать.
 – Нахал! – крикнула она, краснея, и добавила, – рыжий ты и пьяница.
 – Хороша, – защелкал языком Перминов, – ух чертовка, все, моя.
Он подумал было догнать её, но сзади показались старухи, идущие из магазина. Игорь, набычившись, пошел к Кутяпову. Он думал о Галинке: хороша девка, расцвела, да не пойдет она за меня, рыжий я и пьяница. А этому сутяге - кол в горло, так обмануть людей, ведь мы у него работали. И ему невыносимо захотелось выпить, но, увидев глаза Галинки ласковые и ждущие, почесал в затылке:
«А может сватов заслать? Ведь неплохой я парень - пью, так что ж - все пьют. Вон Владимирович, как её родимую глушит! Дня не может без допинга. Может девушка поймет меня, я же не оторви и брось, как все».
Игорь долго бы рассуждал ещё о девушке, да наткнулся на животноводческую ферму, где бригадиром был Константин Кутяпов. Работа шла полным ходом, слышался стукоток топоров, звон пил. Сам бригадир, согнувшись почти вдвое, тесал  длинное стройное бревно. Вот дошел до конца, разогнул спину, посмотрел перед собой, и добродушная улыбка скользнула по его лицу.
– А, кого я вижу, – сказал он, – не иначе как,- «брызги солнечной зари» перед моими очами. Что тебе нужно, добрый молодец? Наверное, не хватило.
Перминов хотел сразу высказать цель своего визита к бригадиру плотников, но эта обезоруживающая улыбка Кутяпова вывела его из строя, Он хлопал глазами, глотал воздух, и не мог сказать ни слова.
 – Язык проглотил, – рассмеялся бригадир, – ну, наверное, по дороге встретил Гальку Сокову, и она тебе сама назначила свидание. Ведь так, Игорек! А девчонка перец. Ух!
Перминов залился краской стыда, ведь Кутяпов не видел их случайной встречи и той затрещины, которую отпустила ему Галинка, но боль в сердце дошла до его донышка и завладела всем его существом. Слова Кутяпова попали в цель, и Перминову стыдно было поднять на всевидящего мужика свои глаза.
 – Боже, да ты, Игорек, и впрямь влюбился, оказывается. Ах, как тебя проняло - бедняга, сватов засылай.
«Ну, Константин Иванович, у тебя всё шуточки, а мне не до шуток», – подумал Перминов, но испугался вызвать у Кутяпова поток новых насмешек и улыбнулся:
 – Вот хочу перейти в плотники, бригадир, возьмешь?
 – Конечно, возьму. Нам сильные парни нужны. Ну, говори прямо, чего нужно?
 – Владимирович послал, у нас срыв произошел. На мель сели с шабашкой у Сокова.
И он рассказал, как это все случилось.
– Ясно, – промычал Кутяпов, – тебе - то парень не надо бы пить. Молод ещё. Жаль мне тебя.
 – А чего жалеть-то, девки не любят, – сказал  Перминов, переводя весь разговор  в шутку, но Кутяпов не поддержал его игривый тон. Он хмуро вытащил четвертной, подал.
Эти деньги обжигали парню руки, но он взял их и пошел в магазин, потупив взор, проклиная и себя и этот день, когда он впервые согласился на шабашку.
Кутяпов смотрел ему вслед, ожидал, что Игорь оглянется, но Перминову было не до этого. Сейчас он не видел под собой земли, так как по ушным перепонкам били слова Кутяпова: влюбился, несомненно, влюбился. А у него действительно что- то произошло в сознании, теплая волна подходила от сердца к кончикам пальцев рук и ему хотелось ласкать и ласкать девушку- вот этими руками, знающими тяжелый труд, от которого трещит спина и рвутся от натуги жилы. Сейчас же он потерял опору под собой, к тому же был неприятен сам себе: «Почему, мужчина в двадцать два года не сможет быть самим собой. Попробуй, откажись в нашем коллективе от стопки, и на тебя будут смотреть как на блаженного, который не в состоянии быть настоящим
мужиком, чтобы пить - так до упора, ведь вино дано для украшения нашей и без того дерганой и суетливой жизни. Будешь не пить - скажут больной, отвернутся все. Скажешь, –  здоровый - пей не пренебрегай нами. Мы тоже люди. Эх, люди! Вон тоже приехал человек, за копейку душу продаст черту. Как он смотрел, когда  я бутылки хряснул  о гусеницу. Просто мороз пошел по коже».
На участке ремонта тракторов Перминова уже давно ждали. Медленно похаживал около машинного бокса механик Голубков, все сроки вышли, а Игоря нет. Председатель из района ещё не приехал, так что время было очень подходящее, но вот куда запропастился посыльный? Что с ним? Эти вопросы задавал себе механик и все ходил, и ходил по утоптанной дорожке, выглядывая, не идет ли тракторист с покупками. Уже все сроки давно прошли, а его все нет. Он вглядывался в конец деревни, где на отшибе стоял магазин, но парня не было, Перминов же вышел с другой стороны гаража и, оглянувшись, вытащил из сумки бутылки с водкой. Голубков подбежал к нему со словами облегчения: наконец - то. Перминов взглянул на смутившегося механика и отвернулся. Ему стыдно стало и не по себе. Руки Голубкова тряслись, с губ по подбородку стекала липкая слюна. Лицо было пергаментного цвета, а глаза, что это были за глаза? В них горел какой- то огонь сладострастия. И Игорь со всей отчетливостью понял, что  если он будет пить, и его ждет та же участь, ведь их любимый механик Владимирович серьезно болен, Хотя совсем недавно он был цветущий и полный сил мужчина, и вот смотреть уже на него тошно.
Он расставил на столе стаканы и стал наливать всем поровну, но руки его мерно дрожали, и водка текла мимо. Видя это, Перминов отказался пить, хотя, чего греха таить, ему тоже хотелось. Кто бы мог подумать, лица присутствующих вытянулись недоуменно, дескать, это не пить. Игорь же всегда был застрельщиком всех пьянок, и вдруг - не наливай.
 – Ты что, в своем уме? –  прошипел Голубков, – бегал, бегал, да и не наливай. Нет, друг, у нас так не водится.
             Для большей надежности он обеими руками взял свой стакан, и все услышали, как он бьется о зубы механика. Струйка водки потекла по подбородку и растворилась в воротнике комбинезона. Перминов  долго смотрел на Голубкова, ему стало не по себе, хотел выплеснуть на землю водку,
но на него смотрели пять пар глаз, и он опрокинул содержимое в горло, поперхнулся, отломил кусочек черного хлеба, зажевал, потом повторили - и всё вошло в обычное русло.
–  Ну вот, – похлопал по плечу парня Голубков, – и все, и добро, а ты не наливай. Да пойми ты, наконец - русский человек  не может жить без этого. Он просто - напросто закисает, становится вялым, неестественным, а почему - да нутро у него такое, как будто там сидит кто-то и требует: мол, ты, Владимирович, что- то не сделал, Я, конечно, вспоминаю, эх, выпить забыл. И хохочет этот там внутри меня и просит: быстрей. Как плеснешь туда горячительного, сразу на душе становится хорошо, тепло, и никаких тебе забот,  а тем паче - проблем. И этот неизвестный мне успокаивается, мурлычет ласково и таинственно. Эх, жизнь наша,- мужицкая.
     – Я вот как выпью, словно озверин принял внутрь,– вздохнул  Перинов, – все мне, кажется, что меня кто-то обидел раньше.
              – Это в тебе рыжая бестия бесится, – сказал Голубков, – вот доживешь до моих лет- все уйдет.
     – Владимирович, не обижай! Уважать перестану, – промычал Перминов и встал. – Пора и честь знать, солнце село, мама опять будет меня пилить, что ничего не помогаю.
– Матери испугался, – хмыкнул маленький, тщедушный слесаренок, который устроился в прошлом году после восьмилетки. – Я так…
Он недоговорил, подхваченный сильной рукой Перминова, забарахтался, забил руками и ногами в воздухе.
    – Мать надо уважать. Понял! А это тебе мой первый гостинец Вовулечка, за твою мать, она тебя плохо воспитала, – пропел Перминов сквозь зубы и с силой наступил ему на ногу.
Слесаренок взвыл от боли, схватился было за камень, но бросить его передумал, испугавшись лютого возмездия Игоря, Он, придерживаясь за стенку бокса, приподнялся, растер ногу и, прихрамывая, пошел домой.
– Володька, – раздался в полутьме голос матери, – да где же тебя носит, окаянный? Времени- то уж сколько?
 – Тут я тут, не кричи.
 – Да ты вроде, сыночек, плачешь?
 – Рыжая бестия наступил на ногу.
 – За что же он тебя, мерзавец?
 – Так просто, под силу нашел, вот и изгаляется.
 – У, рыжая пропитуха, под силу тебе пацан, – закричала и забегала по деревне мать. – Я в милицию пойду!
 – Ты бы хоть мать-то пожалел. Зачем напраслину плетешь на Перминова, ирод, – проходя мимо них, пробурчал Голубков. –  Мало тебе он еще дал, если жалуешься матери. Слюнтяй!
 – Люди добрые, да что это такое? Моего парня зверски избил рыжий бестия, а начальник еще и заступается за него. Где справедливость? Люди! Куда смотрит милиция?
     «Ух, фи-и-и, – доносился голос женщины по деревне, – ах - ах,- повторяло эхо, унося далеко крик души, туда, где притихла природа, готовая ко сну.
Гавкали собаки, почуяв неладное, да в поле не умолкал коростель, разнося весть по всей округе, что он есть, он живет и наслаждается жизнью.
На небе высыпали яркие звезды, Компания Игоря Перминова шла по утоптанной тропинке среди ржаного поля: пела, плясала и материлась. Лунный свет, падающий на рыжую голову Игоря, золотил её, придавая цвету волос магический оттенок. Он выделялся среди товарищей: ростом, статностью, фигурой.
    Перед их взорами открылась деревня Азарково, решил взглянуть, а может быть, еще и покуражиться около дома Сокова, который сегодня днем так нагловато с ними поступил.
– Генка, играй, – крикнул Перминов, – да сильней, черт паленый, не жалей мехов своей тальянки.
   Такую кличку своему дружку Генке Пивоварову Перминов дал после  того, как тот заводил пускач  двигателя, сунулся с сигаретой в зубах в бензиновый бачок проверить, есть ли там бензин. Произошел хлопок, огнем опалило лицо и волосы Пивоварова. С тех пор так и прилипла к нему эта кличка - черт паленый. Перминов тогда сказал: ты бы ещё сунулся с сигаретой в бочку или цистерну с бензином, - эффект еще бы лучше был. А то подумаешь,- физиономию опалило.
Пивоваров развернул  мехи. Гармошка рявкнула словно набат по спящей деревне. С залихватской частушкой Перминов пошел в пляс.
    – Ух, – кричал Генка, давя на клавиши. Игорь же, войдя в раж, сыпал и сыпал частушками, да еще с картинками.
Соков зашевелился, узнав трактористов, поднялся и вышел на улицу. Он в белом нижнем белье, был как привидение. И парни сначала отпрянули от забора, потом, узнав вчерашнего работодателя, взъярились, окружив его: давай нам заработанные деньги. Соков подходил медленно. Глазами он прямо съедал прыгающего Игоря. Он прошипел сквозь зубы: дескать, Данилову все будет известно о ваших геройских подвигах в пьяном виде.
Игорь приподнял глаза и произнес:
 – Ребятки, должничок с того свету явился. Качать его. Может, что - нибудь  и вытрясем из него.
Соков ощутил, как цепкие руки парней схватили его, подбросили и, хохоча и улюлюкая, запели:
 –  Во поле березонька стояла…
Владимира Ивановича охватил животный страх, а цепкие руки парней, будто мощные щупальцы спрута, все сильней и сильней стягивали его тело. Он издал душераздирающий вопль, который пронесся  по спящей деревне, как сигнал надвигающейся трагедии. Внезапно проснулась Галинка и выскочила на улицу в нижней сорочке. Поняв, что происходит, подбежала к Перминову со словами:
 – Чего разбушевался, рыжая бестия, не стыдно? С коломенскую версту ростом. Ты…
Игорь, услыхав знакомый повелительный голос, задержался с очередным броском. Соков опустился на ноги, глядя во все глаза на дочь. А она, тонкая, изящная хворостинка, просто бесстрашно подошла к парням и, с ненавистью глядя в глаза Перминову, со всей силы ударила по щеке. Парень пошатнулся, схватился за лицо и изрек, выражая восторг и недоумение:
– Галинка, вот это поцелуйчик!  Спасибо.
– Кушай на здоровье. Отец, пошли  домой, – сказала она.
Выход девушки из дому был настолько ошеломляющим и дерзким для их понимания, что ни в какие рамки не входил. Они стояли и смотрели, как отец и дочь скрылись за дверью крыльца.
    – Ты чего стоишь,  разинув рот? –  крикнул Генка Пивоваров,  – догони, да поддай ей как следует. Смотри-ко на парня руку вздумала поднять. Далеко пойдет - шельма.
Но Перминов,  как завороженный  смотрел на дверь, где скрылась девушка, и молчал. По лицу его пробегали тени восхищения и недоумения. Он ещё не мог осознать, что с ним, а сердце уже зашлось приятной истомой, готовое выскочить из грудной клетки и соединиться с Галинкиным в один рокот.
     – Никола, кажись, наш Игорек-то  спекся – влюбился. Ах, паршивец, – тихо прошептал Пивоваров, обращаясь к своему дружку, но тот не ответил, пораженный действиями девушки.
Перминов очнулся, посмотрел на своих дружков и повелительным голосом сказал:
 – Всё. Сюда больше не ходить, и к девушке не приставать, не то дело будете иметь со мной. Поняли,  други, мои!..
 Генка хотел было что – то возразить, но смолчал, понял, что так за не понюх табаку можно и по шее схлопотать от своего же дружка, ведь рука у Игоря, не приведи Господь - тяжелая, - потом, что ты ему скажешь? Он ковырнул носком ботинка землю, повел носом в сторону: подумаешь, краля писаная и сплюнул на забор. А тем временем из - за шторы выглядывала Галинка. Игорь заметил шевеление ткани.
– По домам, –  вздохнул он, – завтра - завтра на работу, хватит куражиться, да и солнце вот-вот появится на горизонте.
Пивоваров взял поудобнее гармонь, попытался было в последний раз развернуть меха с полной силой, но тут на гармонь легла тяжелая рука Перминова:
               – Ша, мальчики, побаловались и хватит.
Генка обиженно поджал губы, но подчинился воле товарища, мол, ладно, мы люди – не гордые, потерпим, видывали ещё и не это.
    На востоке уже загорелась багровая заря. Вдохновляясь, запели, запиликали птицы. Друзья возвращались домой.

Глава седьмая

Наутро уже вся округа знала о произошедшем ночью событии. Жена Кутяпова Таисья по секрету сообщила вдовой Галине Суховой, та, как бы, между прочим, Соне Кузиной. И пошло, как говорят в деревне, гулять сарафанное радио: Игорь- то Перминов с дружками Генкой и Колькой ночью свататься ходили к Галине Соковой, да та уж больно нетактично с ними поступила, возьми да и вдарь своему женишку по физиономии, что было моченьки. Бабоньки, что же это получается, ведь она же своей ручкой приворожила его к себе. Ох, и - девка! Ох, и - шельма!
Между прочим, мужики только подсмеивались: что в жизни не бывает, а может, это действительно любовь
Ночью Галинке снился Игорь Перминов. Он с виноватой улыбкой  смотрел на неё: не могу я без тебя, понимаешь. Всю душу этим ударом ты вынула у меня. Как теперь жить- то буду? Потерянный я теперь для всех - бой парень. Если б не ты, я бы, конечно, не страдал так, пил бы с дружками, разве это плохо? Мама вот только волнуется за меня. Опускаешься ты, Игорь, жениться тебе надо - самое время, как бы не спился окончательно. А где жену- то взять, Галя? Ведь ты не пойдешь за меня. Я полюбил тебя, а что толку? Милая, за тебя голову положу на плаху. Вот ты ударила меня, другой дал бы тебе сдачу, такой как Генка. Он и говорил мне: догони и поддай ей. Как я могу тебя пальцем тронуть, ведь ты такая вся хорошая, тебя поставь на стол вместо красивой вазы, любуйся до одури, до умопомрачения. Не могу я больше без тебя, не могу, слышь, Галинка.
Я пойду за тебя, Игорь. Не пей только. Не надо. Она на миг постеснялась своих слов. Но Перминову этого было достаточно, чтобы подойти и обнять её. Девушка ответно прижалась к нему. И он обжег её губы жарким продолжительным поцелуем. Галинка Сокова проснулась  чувством стыда и страха, пошевелилась и, окончательно придя в себя, с недоумением подумала: неужели я в него действительно влюбилась. А каков был, а-а-а? Такой, наверное, можно ощутить только во сне. Ах, какая благодать, девушка! Она подняла голову, посмотрела на сестру и братьев, и ей стало страшно за этих малышей, если она уйдет к мужу. Конечно, она в этом не сомневалась, что рано или поздно Игорь завладеет её душой и телом, но сейчас она не хотела, сомневалась в его порядочности, ведь он пьяница и рыжий бестия.
В окно пробивалось яркое солнце. Оно слепило глаза, как бы играло с девушкой, и она, ну никак не могла прийти в себя, хотя  времени- то было уже достаточно. Взрослые уже встали, и ушли на работу, и только она, почти взрослая девушка всё тянется после красивых и чувственных снов, которые завладели всем её существом до самых кончиков женского воображения.
Она потянулась в кровати, но, вспомнив вчерашний вечер, а точнее за полночь, пьяного Игоря с компашкой и летающего в воздухе отца, сердце её ёкнуло. Она слышала, как его дружок кричал: ну поддай же ей, поддай, но Перминов только щелкал языком: о, как хороша - чертовка. Ну, и девка - перец. Отец в это время ворчал: я покажу вам, сволочи. Сволочи, чего удумали - приходить ночью и творить свои беззакония. Им только позволь, им только позволь! Его трясло. А ей, как назло, ударив его, она как бы переступила черту дозволенности, и её сердце пронзила острая жгучая боль за этого непутевого парня. Вот он рыжий, с распущенными космами, сильный и ничем непробиваемый, стоит и восхищается ее красотой и характером. Сердце Галинки сначала дрогнуло, потом упало, ей было так хорошо, что такой парень восхищается, не прибегая даже к защите своего престижа перед дружками. Она поняла: за таким мужем, как за каменной стеной. Он тебя не подведет, не обманет. Чувствуя, что её счастье может омрачить отец, она  взглянула на его кровать, потом на часы, стрелка  двигалась к восьми утра. Наверное, председатель колхоза у себя в конторе и её отец с жалобой на Игоря или там, или вот-вот появится собственной персоной. Сердце девушки оборвалось: так он же опозорит меня и моего Игоря.
Соков отмеривал расстояние до колхозной конторы. Он не мог успокоиться от ночного происшествия. А лютый страх пробивал до самого донышка души: а что, если бы они подбросили меня, да и не поймали? Ох уж эта молодежь! Никакой- то на них управы нет. И что будет дальше, так примерно, лет через двадцать? Владимир Иванович додумать не мог. Ему дальнейшая жизнь казалась сплошным кошмаром. Уж, если сейчас такое вытворяют. Он видел вереницы и толпы ребят, делавших всё,  что им заблагорассудится. Прохожие, боясь остановить толпы хулиганов, проходят мимо, чтобы только не задели их  Всеобщая паника и безразличие к происходящему. У него по коже струится мороз. Мозг, как защитная ступень понимания, работал в одном направлении: чуть не убили человека и за что? Что им человеческая жизнь - этим бандюгам. Я не потерплю, я найду управу. Боже, до чего дошли люди
Владимир Иванович бежал по утреннему холодку в контору, чтобы застать там председателя. Солнце светило в затылок. Из травы, почти из-под ног, то слева, то справа, вылетали жаворонки  и, повиснув в воздухе, пели о своей любви. Ему же было не до охов и ахов. Его гнал страх, разъедающий душу и сердце. И ему казалось: если он - вот сейчас не поделится своими страхами с Даниловым, то сердце или сгорит, или разорвется. Он видел нагловатую физиономию Перминова и весь дрожал. Чего доброго ещё узнают о его прошлом, тогда и вообще проходу не будет.
Как ни странно, но на этот раз в конторе народу было очень много, и Соков сначала опешил, а потом у входа увидел Кутяпова рядом  с председателем и воспрянул духом: я не один, сосед наверняка слышал, подтвердит если что.
     – А, Владимир Иванович, давно ждем, – обрадовался  Данилов,  – вот и Константин Иванович говорил, что вы не придете, а вы как на помине.
     – Иван Данилович, – вспомнил имя и отчество Соков, – я бы хотел рассказать вам об ужасном случае, произошедшем сегодня ночью. Ведь меня чуть не убили, и кто бы это мог, да тракторист Игорь Перминов и его дружки. Спасибо дочке - выручила.Данилов насторожился. Он уже кое-что слышал, но вмешиваться  ему не хотелось, уж больно щекотливый случай в жизни. Ему доложили, что будто бы все это произошло из-за его дочки Галинки. И он думал, что жизнь сама внесет свои коррективы, отметет ненужное, но вот за пьянку, использование техники не по назначению, придется наказать. Как же иначе?
Соков всё говорил и говорил. Ему хотелось высказать все по этому делу, даже и больше, если ему дозволят. И он, не стесняясь, сгущал краски на мрачные тона, делая самые страшные прогнозы.
 – Какие могут быть шутки, Владимир Иванович, послушай сарафанное радио. Бабы-то знают в этом толк. Твоя  Галинка  своим кулачком, съездила Игоря по физиономии, намертво его к себе приворожила. Жди сосед сватов со дня на день.
–  Работать- то в колхозе думаете? Две недели, что я вам давал на обустройство, прошли. – Данилов задумчиво смотрел на Владимира Ивановича.
Соков долго молчал. Ещё вчера к нему заявилась Галина Сухова, предложила подрубить дом и построить веранду, бревна и доски есть, обещал Кутяпов, да запарился мужик, недосуг. Так и лето пролетит, а дом уже начинает коситься. К тому же и фундамент бы неплохо подвести бетонный, цемент за две бутылки сбросили строители, хватит его, да и останется.
 – Ладно, оформляйте плотником, завтра выйду, –  сказал Соков, недовольно посмотрев на председателя. Он хмуро подумал: «А как же шабашка? Может быть, сделать её вместе с Кутяповым, да и к стороне, но потом тревожно забилась мысль: будешь делиться с соседом, в жизни ничего не добьёшься. Не мной так сказано. Люди веками жили на особицу, а теперь решили всех уравнять - ну не смех ли?
Соков повздыхал, поохал и пошел домой. Работать на колхозной ниве ему не хотелось, это видел и Данилов, но молчал, думал, может быть, у мужика не всё ещё сделано по дому, да к тому же ещё и жена в больнице.
Мысли и думы одна тяжелей другой бередили подорванную душу Сокова, а жизнь брала своё. Работали в поле тракторы, машины, сеялки, и всё по воле одного человека, который взял бразды правления в свои руки. Он и поощрял людей и наказывал, и конечно, жалел. Вот и сейчас совсем, кажется нечаянно, заглянул он в душу Владимира Ивановича, отчего сердце Сокова скрипнуло и забилось с удвоенной энергией от дурных предчувствий. Он понял: Данилов его разгадал, и ему
 стало жарко. Соков не видел, как вокруг его природа пела и плясала, радовалась жизни, а он,            погруженный в свои думы, уходил от ее истоков, от её цвета и власти, боясь расплескать то, что
укоренилось в его душе. А песня птиц лилась, заполняя вокруг всё пространство. Он видел лица улыбающихся людей, ненавидя их. Они были для него - одно целое – название, которому – человеческое счастье. Ему казалось, что все живут лучше его - Владимира Ивановича. Он в тайне наслаждался бедой соседа, если та случалась, и негодовал, когда кому-то везло.
А небо в этот день было синее, синее. Временами появлялись белые перистые облака и медленно таяли, создавая небесную лазурь, и казалось: ничего не может растворить нагрянувшую синеву неба, которая дышала всей грудью и плавилась над ожившей от зимней спячки земле. Невдалеке, на небольшом взгорке, стояли березы, где уже суетливо хлопотали грачи. В природе не было дурных мыслей, она была открытой и понятной, тиха и благодарна, способная напоить и накормить всё живое.
Соков поднялся в березовый лесок, упал в траву. Запах набухшей земли, ударил в его расширенные ноздри. Он прорычал, хватаясь за грудь: хороша ты мать твою за ногу, много чего ты можешь родить. Он мял в руках траву, нюхал плоть земли. Она же,  тяжело дыша, осоловевшая от своего величия и жизнеспособности, была податлива и мягка. Он слушал её вздохи, понимал каждый звук: вот трактор грохочет за деревней, а это совсем рядышком идёт лошадь и тащит тяжелую телегу, затрещал мотор. Соков думал, надо уходить, вдруг кто увидит лежащего на земле человека и подойдёт. Ему не хотелось быть замеченным в таком состоянии. Скажут еще, вот - лодырь явился к нам, будет с ним заботушки. Не успел ещё прикоснуться к этой земле руками, а уж захандрил.
    Галинка Сокова с ощущением любви и тревоги выскочила из избы и, подхваченная чувством беспокойства, побежала к колхозной конторе. Дорога уже подсохла и слегка пылила. По её краям росли бурно и волнисто одуванчики. Они тянули свои бархатистые головки к проезжей части, зачем бы? Уж, не за общением ли с людьми. Вот и Галинка так же доверчиво и самозабвенно  потянулась к Перминову. Она чувствовала своим женским чутьём, что есть в нем что-то хорошее, и интуитивно, подчиняясь чувству природы, потянулась к сильному противоположному полу. Единственное желание волновало её молодую грудь: пусть ей будет хуже, пусть, но она должна увидеть его рыжие глаза под цвет волос. В них есть что-то живое, естественное, сильное и тревожное, как сама жизнь с её падением и с всплесками. Откроешь глаза, и вот она уже тут хлопочет, бурлит, пробивая себе тропинку в свет, борется за своё существование всеми силами, которые ей отпустила природа. Так и душа девушки, взвинченная до предела, поднималась и влекла её словно на крыльях, туда, в неизвестное будущее,  где был Игорь Перминов, рыжий, веснушчатый парень. Он улыбался, звал за собой. И она бежала вслед. И губы её шептали: я за тобой, я твоя, а ты мой рыжий, конопатый. Спасибо, что ты есть и я счастлива.
По обеим сторонам проезжей дороги росли деревья, в основном сосны, да и то недавно посаженные. Они тянулись вверх, выпуская колючие пестики навстречу солнцу. Лес благоухал, наполняя всю округу тонким ароматом сосны, оттаявшей земли и начинающей набухать черемухи.
Галинка выбежала в поле, увидела центральную усадьбу колхоза с её производственными постройками: складов, гаражей, ферм и жилых зданий, Не в силах двинуть ногой дальше, встала в растерянности, осмотрелась вокруг и пошла уже тихо, почти крадучись, ощущая в груди холодок и липкий пот под платьем. Во рту пересохло.
«Что я ему скажу, –  думала она, – Игорек мой Игорек, что же ты со мной наделал, почему ты встретился мне»?
Среди берез на взгорке Галинка увидела лежащего человека, по одежде поняла, что это отец, хотела подойти, но какая- то сила толкнула её прочь. Теперь она уже точно знала: отец не поймет её чувств, не заглянет в глаза, снисходительно улыбаясь, не потреплет по волосам: мол, ну-ну, успокойся, все мы были молодыми. Ей как раз этого и не хотелось слышать. Она думала, её чувства к Перминову не такие, как у всех, а какие-то особенные. Сейчас же ей нужна была мать, чтобы рассказать ей о своих чувствах к Игорю, и пусть она судит: можно, нельзя.
Галинка вбежала в избу. Маленькие её подопечные, два брата, сестра, ещё спали. Она ворвалась на кухню, зажгла в русской печи дрова, стала готовить немудреную пищу, которая состояла из жареной картошки на постном масле и щей из щавеля, на третье- чай с добавкой листа смородины. Девушка старалась, скоро встанут маленькие, а кормить пока нечем. За беготней и тревогами она не заметила, как вошел отец, помыл руки, сел за стол на кухне. Он смотрел на дочку, и губы его тряслись от негодования, но усилием воли он сдерживал себя. Дочь поняла, отец видел её на дороге к конторе, и сжалась, ожидая удара по щеке. Он всегда так  воспитывал детей, временами перепадало и жене.
«Ну, ударь же, ударь, – думала про себя  Галинка, – может быть, мне будет легче».
Соков поднялся с табуретки, положил дочери на плечи свои тяжелые узловатые руки и, заглядывая в глаза, тихо и проникновенно спросил:
              –  Влюбилась, да?
             Дочь не ответила. Она только сжалась в комочек и из её глаз покатились крупные слёзы.
    – Не надо бы, Галя, а? Он тебя не стоит, –  вздрогнул от её открытости и незащищённости отец. Она прижалась щекой к его шершавой руке, молчала, Он видел, как она вся напряглась, сказал с обидой в голосе: – Эх, Галя, Галя – такая девка, молодая, красивая и влюбилась в рыжую дрянь, ведь он бандит, твоего отца чуть не угробил.
Было в этом вздохе что-то тяжелое, идущее из самой глубины его исковерканной души, из самого её донышка, вход в эти лабиринты разрешен не каждому. И он с дикой яростью понял, если ударит сейчас свою дочь, женишок не простит ему такой вольности, нахами и отругай,- хрен редьки не слаще, одним словом, попал ты, Владимир Иванович, как кур во щи. У неё теперь есть защитник, серьёзный, напористый и, конечно, не глупый, и с таким надо держать ухо востро, иначе не снести будет головы, а жить ещё ох как хочется.
Дочь посмотрела отцу прямо в глаза и увидела в них слёзы. Она хотела обнять его как дочь, тепло и просто, но он оттолкнул её со словами: не надо, я к этому, не привык.  И опять стал    - самим собой, как это было всегда. Взгляд его посуровел, а вокруг глаз и переносицы, собрались глубокие морщины. Он подумал: «Сволочи, обложили со всех сторон, даже родная дочь делает выкрутасы».
 – Ты вот что дочь моя, брось свои фити - мити, я не потерплю. Мы с твоим золотым – враги.–  Он весь напрягся, ожидая реакции дочери, потом впился острым взглядом в переносицу, постоял так  несколько минут, и вышел на улицу.
В избе стола тревожная тишина. Галинке показалось, что у неё отнялись руки и ноги, а сердце вдруг захолонуло от саднящей боли за свою судьбу. Она смотрела в одну точку на стене, где медленным ходом ползло незнакомое ей насекомое, поводя длинными усами. По телу девушки прошел озноб: уж не отец ли это? Но она тут же отбросила эту мысль от себя.
С кроватей подняли свои головы два брата и сестра.
Верка  спросила:
 –  Сестрица, пора  вставать?
Галинка посмотрела на ходики, качнула головой. Дети лениво поднялись и стали одеваться. Их сонные, неумытые мордашки клонились к полу. Галинке стало весело, и она рассмеялась:
 -  Сонули, вам бы только спать.
С улицы доносились удары молотка. Отец городил забор толстыми сосновыми кольями, которые по вечерам носил на себе.
 – Папка на улице? – протирая глазенки, спросил Сашка - самый маленький. Не для того, чтобы точно знать, где отец, а так просто для разговора. Поэтому на вопрос брата Галинка только хмыкнула: мол, и чего задаёшь глупые вопросы. Сам знаешь, что он дома и сейчас придёт есть.
От этих вопросов, кротких взглядов ей стало немного лучше, как-то покойней и радостней, ведь это были родные лица, а скоро и мать вернется из больницы и тогда будет - совсем хорошо. Она поймет свою дочь, посоветует ей, как держаться в таком случае.
В коридоре скрипнула дверь, Галинка сжалась и, расширив глаза, посмотрела на отца. Он вошел тяжелой, прижимистой походкой, сел за стол. Дочь молча подала большую сковородку жареной картошки, вытащила буханку черного хлеба из шкафа, подала нож. Отец нарезал тонкими ломтями хлеб и стал ждать. Завтрак проходил молча, ели картошку с хлебом, потом пили чай из самовара с сахарным песком. Вскоре все разошлись. Галинка осталась одна. Надо было прибраться в доме и сготовить обед. Побегаешь около печки, поднимая ухватом чугунки и кастрюли, сразу придешь в себя. Жар пышет в лицо, стекается в горле, того и гляди оставишь волосы в устье печки, а потом, как выйдешь на улицу, как посмотрят на тебя парни и девушки? Она закутала голову платком матери и стала походить на хорошую молодую хозяйку. «Вот бы сейчас меня увидел Игорь, –  подумала она, – что бы сказал»? Потом Галинка вспомнила о Коновалове, который жил вместе с ней в деревне «Подляны», правда он был постарше её, но как ей казалось, он обращал на неё внимание, а теперь женился на её двоюродной сестре. И когда дети дразнили её, мстя за отца, Петька вступался за неё, становился злым, сжимал кулаки и грозил обидчикам.
    Когда это было? Кажется, с тех пор прошла вечность. Галинка уже стала забывать его голос, манеры. Он пришёл к ней будто бы во сне, А сон промелькнул, забылся. Она, конечно, думала о нем ещё в девочках, но - увы, с годами стала понимать: все приходящее уходит, даже не затрагивая сердечных струн. Сейчас она сравнивала Игоря и Петра. И  что-то у неё никак не получалось. Мысли обрывались, события пестрели, таяли. Галинка тёрла виски, но ничего     с собой не могла поделать.
Стук в окно для неё был неожиданным, просто катастрофичным. Она подняла глаза и увидела через стекло улыбающееся лицо Перминова. Оно было какое-то скромное, чистое, и девушка потянулась к нему всей силой своего молодого сердца. Она открыла створки окна. Легкий, тёплый ветер полыхнул в её разгоряченное лицо.
– Одна? – раздался сдавленный у самого уха его голос. – Я люблю тебя. Сегодня свататься с мамой приду.
–  Отец не разрешит, а мамы нет, подожди, когда она вернется  из больницы, да и папа на тебя очень злой, – выдавила из себя Галинка Сокова, а потом подумала: «Что же я вот так сразу обнаружила свои чувства»?
– Мне надо на него злиться, не заплатил, да ещё и председателю нажаловался.
     – Ты Игорь, приходи, когда из больницы выйдет мама. Я с ней сама поговорю. Она у меня хорошая.
Галинка засмущалась, чем сразу выдала себя и отвернулась. По её лицу пробежали красные пятна. Игорь заметил это и, влекомый ответным чувством, заскочил в избу через окно и стал целовать девушку в лицо, губы и руки, пахнущие кухней.
              – Ты что?  –  очнулась от первого наваждения Галинка и закричала.  – Так нельзя!
Но Перминов, ничего не замечая, продолжал её целовать.
 – Игорь! – ошпарила она его шипящим голосом. – Не смей больше, не подходи, я за себя не ручаюсь, ударю.
Русые волосы её растрепались, опадая на обнаженные плечи, в глазах сверкал огонь, не предвещающий ничего хорошего. И Перминов отступил, выпрыгнул в окно, зная, что Галинка пойдет на всё, если она рассержена.
     – Жди! Сегодня в восемь вечера я буду у тебя, конечно, не один, а с мамой, – крикнул он и добавил. – Я люблю таких диких кошечек. Не могу ждать, боюсь, что кто- нибудь, может увести тебя у меня из под носа.
Игорь, чувствуя себя счастливым человеком, шел по улице радостный и тихо напевал веселый мотивчик, слов он не знал, но, видимо, сама душа рвалась наружу.
              – Что, Игорек, не иначе как женишься? – услышал он голос Таисьи Кутяповой.
              – Женюсь, тётка Тася, жена будущая - во, – показал он на большой палец.
Был он высок и плечист и шёл по земле твердо, не пригибая головы. Он чувствовал во всем теле силу, и на лице блуждала счастливая улыбка. Да он и не скрывал своего состояния, задевая ботинками подсохшие бугорки земли, пылил как в детстве и, увидев камень, нагибался и с силой бросал по забору. Куры с криком разбегались по сторонам. А он не замечал этого, просто шел и мурлыкал от нахлынувшего счастья и радости.

Глава восьмая

Весь день Игорь работал под впечатлением счастья, которое охватило его с тех самых минут, когда он прикоснулся губами и руками к нежному девичьему телу, и его будто электрическим током прошило до самых кончиков волос, к тому же, и Галинка ответила ему взаимностью на порыв его сердца. Что бы он сейчас ни делал, перед глазами стояла рассерженно- счастливая девушка, пылкая и влекущая, не знающая ещё мужской ласки, и поэтому, чистая и нежная. Он видел её глаза, чувствовал пульсацию всего тела и млел от волнения и радости, а в голове было одно: скоро я обниму её по настоящему, прижму к своему сердцу и забудусь в сладостной истоме. Он смотрел на борозду, по которой вел свой трактор и вздыхал: наконец - то, долго ждал, ощущая толчки в сердце, хватался за него поочерёдно правой и левой рукой, подбадривал словами: бейся, бейся. Я не знал, что ты способно на это. Эх, жизня! Человечище, не знаешь даже себя.
По полю за трактором бродили грачи и чайки. Их было много, очень много. Земля парила, тяжело дыша, выпуская на поверхность живительные силы, готовая к рождению новой жизни. Ещё немного и она примет в своё чрево полновесные зерна, но пока Перминов готовит поле, ухаживает за ним, и нежно холит, а как же иначе? Ведь земля тоже живая и нуждается в ласке и заботе. Он смотрит на борозду, по которой ведёт трактор, а видит Галинку с сияющими глазами, ему хочется выскочить из кабины трактора и бежать за ней, но он знает, что это  наваждение и ничто больше, Галинка дома, занимается  по хозяйству, матери  то нет - вот на неё вся  работа и свалилась. Ему, конечно, жаль было девушку. Он мечтал уже о новой квартире многоэтажного дома с паровым отоплением, с горячей и холодной водой, как в городе, но что поделаешь - это ж - деревня. А как хочется, чтобы была и горячая, да и холодная вода, ну, конечно, и паровое отопление, а как без него - комфорта не будет. Не  надо готовить на зиму дров, косить сено на корову. Молоко ведь можно и купить, да и мать под боком, что возиться с коровой- то, пока молодые, можно и пожить для себя, а после будет видно. Никто не осудит за такое поведение, каждый думает сам о себе. И чья беда в том, что люди хотят жить. Много ли хорошего видела Галинка, да и Игорь Перминов, у которого отец погиб на фронте, когда Игорь появился на свет, издав здоровый детский крик, потрясший мать. Она хотела тогда подняться, но врачи запретили. После пришла похоронка, Теперь мать говорит, что он кричал тогда, извещая о смерти отца. Пусть она думает так, наверное, ей от этого легче живется. Что-то должно оставаться в человеке, что ему очень дорого и близко, а так! Жизнь будет не мила, да и кто докажет, может быть, ему действительно было больно, ведь тогда, когда он появился на свет, отец умирал от полученных ран. Сейчас Перминову хотелось вспахать земли как можно больше и лучше, чтобы сказали про него: вот Игорь Перминов, был разгильдяем, а смотри ко, начинает исправляться, не иначе, как жениться  собирается. Игорь же только улыбнется в ответ и промолчит, потому что он боится растерять свои чувства на мелкие слова и объяснения, ощущая в своем сердце что-то большое и сильное, что словами не выскажешь. И почему так получается: жил человек, не знал про себя, и вот настало время, и он переродился, до чего же жизнь противоречива. Да разве мог он даже подумать, на что он способен.
    А трактор отмеривал гектар за гектаром, впереди, как ни странно, двигалась Галина Сокова, она улыбалась и манила, манила его. Он не чувствовал усталости и пахал, пахал эту податливую землю от которой кружилась голова, и на душе было тепло и радостно.
Председатель колхоза Данилов подъехал на лошади к краю вспаханного поля, встал, смотрит на ровные пласты земли, словно по линейке выведенные. Он улыбнулся, взял горсть пахотного слоя, понюхал. Перминов остановил трактор, выскочил из кабины. Его пошатывало. Был он весь в пыли, только сверкали белые зубы.
 –  Здравствуйте, Иван Данилович, – сказал Перминов и засмущался.
Игорь думал, председатель начнет сейчас ругать его и дружков за ночные похождения, ждал, мучился. Но Данилов смотрел на вспашку и улыбался. У него пропало желание наказать парня и его компанию. Каким- то вторым чувством он понял, что Игорь на взлете, опали ему крылья, и он погибнет, как человек, как личность.
–  Молодец, Игорь! Хорошая вспашка, Вот так бы все работали как ты сегодня, –  сказал он, похлопав по плечу Перминова, –  на центральную усадьбу не собираешься? Жилье подберем, а то, наверное, несподручно ходить на работу.
 –  Не знаю, Иван Данилович, поговорю с мамой.
 –  Жениться не собираешься? Я думаю, уж пора. У меня в твои годы был уже сын.
 – Да надо бы, что уж тут говорить.
Данилов подал руку, сел на лошадь и поехал дальше осматривать поля, ощущая на себе взгляд тракториста. Игорь Перминов ещё долго стоял, думал: почему председатель не напомнил ему о ночном похождении, ведь он ни один случай не оставляет без внимания, а тут?.. Неужели догадался, что я женюсь, и не стал мне портить настроение. Видно, так, Ох и хитрец! Он сел в кабину, включил скорость, дал газ и закричал:
    –  Слышь, дружок, председателя пригласим на свадьбу, кажется, он наш мужик, –  обратился он к своему трактору.
     – Р-р-р, – услышал он тяжкий рев двигателя и подумал: «А ведь  он говорит - надо. Молодчина председатель». Потом  увидел взгляд Сокова и испугался: «Не отдаст за меня дочку, не отдаст. Я распространяюсь о свадьбе, а её может и не быть. Что же я наделал?  Ох уж эта шабашка! Выпить хотелось, вот и поехал за дровами. Зачем мне? Только одно расстройство.
     Он вел трактор, но Галинки перед радиатором  уже не было. Она ушла, испарилась куда- то. Игорь решил больше не работать, и так много сделано. Он хотел поговорить с матерью о Галинке. Мать должна понять сына. Пусть Соков не отдаст за него свою дочь, Перминов сумеет увести её к себе.
Он оставил трактор прямо в борозде, спрыгнул с гусеницы и побежал домой. Мать, чувствуя что-то неладное, взглянула на сына.
Игорь, заикаясь, сказал:
 –  Мама, я хочу жениться.
От неожиданности она оторопела и не знала, что сказать, а сын спешил, он вытаскивал из шифоньера лучшую одежду, примеривал. И Клавдия Петровна не выдержала, спросила с недоумением в голосе:
 –  Что, прямо сейчас?
 –  Да, мама, сейчас.
 –  У нас и вина нет, да я и не готова. Это ж серьезный шаг.
 –  Вино я сейчас же вот куплю.
Он сорвался с места и убежал, оставив мать в раздумье. Она думала: «Ну, куда такая спешка? Надо всё обдумать, взвесить, а уж потом и идти».
Но сын вбежал встревоженный, волнуясь, сказал:
 – Быстрее, мама, – А потом упал духом и жалобно промычал, садясь на диван. – Не отдаст за меня Галинку Соков. Уж больно он на меня зол.
 – Так ты к Сокову свататься? –  удивилась мать. – Девке всего, наверное, лет семнадцать.
 – Не, мама, ей уже восемнадцать.
 – Хорошо, пошли. Но зайдем по дороге к Кутяпову,  вместе будет веселее, да он его уже и знает немного.
Пыльная дорога, исковерканная гусеницами трактора, извилисто тянется от деревни к деревне, соединяя разрозненные по лесам и речкам русские жилища. Вот и шли они по этой дороге в деревню Азарково  мать и сын Перминовы. На лицах у них было смущение и недосказанность, граничащая с нервной напряженностью. Поэтому прохожие, знающие его, как  бы ненароком, подшучивали: дескать, ни как свататься пошли. Но Игорь молчал, а Клавдия Петровна отвечала: к друзьям пошли, проведать надо, давно не были. Им от этой лжи было не легче, ведь никто не знает, как дело- то обернется?
    Тихо шелестит ветерок в ветвях деревьев, пахнет расплавленной за день сосновой смолой, и приятная истома, припудренная легким туманом, опускается на землю. Все виданное и перевиданное множество раз, притупляет застрявшую боль в сердце. Вот - природа и человек, и что бы мы против её ни сделали, она смотрит на нас с мольбой  и ждет от нас понимания. Сейчас Игорь Перминов проникся к ней как никогда. Ему хотелось сесть на пенек и не двигаться больше никуда, но что поделаешь с сердцем, если оно рвется к Галинке, и нет от него спасения. Ещё немного и он снова  встретится к ней, осталось только пересечь небольшое поле,  засеянное озимой рожью, а там совсем рядышком и деревня Азарково, и дом Сокова, где живет его ненаглядная, которая отняла у него покой. Стоило ей только появиться в клубе, как Игоря пронзило словно молнией: моя. И  какая-то жгучая и болевая струя с саднящим оттенком вошла в самое сердце. Он сначала не понял, что это, но когда, применяя легкий флирт, не значащий ничего, чтобы проверить себя и её, вдруг обнаружил, что попался. Она стала сниться ему ночью. Он, конечно, молчал, не открывая никому своей тайны, но какими усилиями достигал этого, не знает никто.
   «Может ли быть, у кого такая – всепоглощающая любовь»? – думал он. Клавдия Петровна вслух. – Что-то мне не нравится Соков. Принесет он  нам горя.
             Игорь на одно мгновение остановился и, отбросив все сомнения, сказал матери:
              – Нет, мама, пойдем. Я без нее жить не могу.
     Клавдия Петровна только покачала головой: «Вот она любовь- то, что с человеком делает. Эх, Игорь, попал ты, как кур во щи, проглотит тебя Соков. Разные о нем идут разговоры среди людей. Может быть, много и лишнего, кто его знает».
     Они продолжили свой путь. Вот и дом Кутяпова  появился на взгорке, а рядом с ним и дом Сокова.
               –  Зайдем, – сказала мать сыну.
     Игорь молчал. И Клавдия Петровна направилась в крашеные ворота Кутяпова. Он сидел на скамейке около дома и мастерил что-то топором и рубанком.
     – Нет, Пошли лучше одни,- гортанно вздохнул Игорь матери.- Уж если Соков и выгонит, так никто не будет знать подробностей. А то сарафанное радио разнесет весть по всей округе.
              – Заходите, куда вернулись? – поднялся со скамейки Кутяпов,  – не частые гости.
     – Константин Иваныч, как-нибудь в следующий раз. Сейчас некогда, –  ответила Клавдия Петровна.
      – Ну, ну - ни,  пуха ни пера. Одним словом - удачи, – улыбаясь одними глазами, сказал Кутяпов.
     Клавдия Петровна и Игорь не ответили. Захлопнув калитку,  они оглянулись на улицу  и окна домов,  где из-за штор,  выглядывали  любопытные глаза. «Да, – подумала Перминова, – в деревне, как бы ты не старался, никуда не спрячешься. Все будет известно».
    Игорь увидел, как Галинка выглянула из окна и, зардевшись от счастья, убежала. Он поспешил, боясь, что  если Соков увидит их, запрет дверь перед носом. И тогда вся деревня увидит его позор. Он не хотел этого, боялся смешинок в глазах людей.
             «Да что я, вор что ли, – пронеслась шальная мысль. – за любовь не осудят».
    Он резко открыл дверь, напрягся, ощущая прилив сил, ведь он шел на великое дело, которое стоило всей его жизни, а на крыльце их уже ждал насупившийся Соков.
     – Ах, женишок! –  язвительно прошипел он, – сам собственной персоной пожаловал, да ещё и матушку прихватил. Заходите, заходите, гости дорогие, рад вас видеть.
    Он стоял подбоченившись, сделав на лице мстительную гримасу. И Игорю вдруг стало холодно от этого взгляда, но он шел навстречу своей судьбе.
      – Ну, ну, смелее, смелее, – услышал Перминов слова Сокова, – я не враг своей дочери - любовь, что поделаешь?  Все были молодыми. Вон и моего брата Андрюхи Нинка, доченька- то любезная, легла под Петьку Коновалова и всё тут, а ему ещё учиться надо.
     Игорь хотел вернуться на улицу, но его что-то удерживало, В избе была чистота и порядок. Пол, вымытый дресвой, был белый, так что не хотелось его пачкать. В прихожей, куда они вошли, стоял столик, а вокруг лавки, на окнах простенькие ситцевые с цветочками занавески, слева огромная русская печь, покрытая изразцовым кирпичом.
    – Ставь угощение-то, женишок. Чего съежился?  Девка - все равно отрезанный ломоть, забирай. Я не против.
    Игорь выставил четыре бутылки водки, легкое вино. Галина, не глядя на сватов, выставила немудреную закуску: вареную картошку, соленые огурцы, хлеб. Перминовы  разделись, помыли руки под рукомойником, присели к столу.
     – За счастье молодых, – вздохнул Соков и опрокинул полный стакан водки в рот, поперхнулся, взял огурец, зажевал.
     – Эх, современная молодежь - жаль мне вас. Вот раньше было: женишься- знаешь, что её никто не лапал. А сейчас!..
              Он покачал головой и нахмурился. Руки по столу выбивали странный вульгарный мотивчик.
 – Что ты этим хотел сказать? – вскочил с лавки Игорь Перминов. – Галинка уже того?
 – Ничего, Игорек, не волнуйся. Все в этом мире суета, главное любовь.
 – Папа, зачем ты на меня возводишь напраслину? – закричала вне себя девушка.
 – А Петька Коновалов кого обнимал в Подлянах, разве не тебя?
     Игорь подхватил пиджак, ногой открыл дверь и убежал. Галинка выскочила за ним, но его и след простыл.
              Соков улыбался одними щелочками глаз, потирая руки, держась за бутылку.
     – Иуда ты, – поднимаясь из-за стола, сказала Клавдия Петровна. – Никогда бы не подумала, что так можно сказать о дочери.
     Галинка ревела в саду. Перминова подошла, положила ей руку на худенькое, вздрагивающее плечо, поцеловала в щечку.
     – Пошли со мной, девонька. Я тебе верю, Игорь придёт. Вот только немного перебесится, сбой пройдет и все, я его знаю.
              Галинка, опираясь на руку матери Перминова, поднялась и, шатаясь, пошла рядом.
     – Это ещё куда? – крикнул, Владимир Иванович выскочив из дому. – Для этого я тебя растил, чтобы не слушаться отца?
Но Галинка уходила в новый мир сквозь пелену слез, не обращая внимания на суровые окрики отца, который был готов схватить её за волосы. Но ей было не до этого. Она почувствовала себя уже взрослой. Из дома вышел Кутяпов, Соков подошел к нему и, жалуясь, тяжко вздохнул:
              – Вот какая молодежь пошла.
              Кутяпов не ответил. Он смотрел вслед девушке и молчал.
              – Костя, что молчишь? – взвизгнул Соков.
              – Отвяжись, – процедил сквозь зубы Кутяпов,– думаю.

                Глава девятая

     – Гады, гады, –  шипел про себя Соков, – все ополчились против меня, но я ещё жив и могу постоять за себя. Ишь, чего удумала, доченька ненаглядная, от горшка два вершка, а уж замуж захотела. И за кого? Да за этого бандита с коломенскую версту ростом и рыжими космами! Уж был бы настоящий парень, а то тьфу - растереть да плюнуть. Фити – мити - гордый я, видали мы таких. Устрою, я  ему. Ох, устрою. Век будет помнить скороспелый зятек, чтоб его приподняло да шлепнуло. Меня, сына героя революции, чуть-чуть не разбили о землю. И за что? Видишь ли, мало им заплатил.- Негодяи, живого человека бросали как чурку.
     Он долго бы ещё ругался, изливая свой яд, накопившийся в душе, но, увидев на столе недопитую водку, слегка подобрел, взял в руки бутылку, тряхнул её и улыбнулся, налил полный стакан, выпил и закусил соленым огурцом. Приятная и теплая истома растеклась по всему телу, вызывая бурную реакцию агрессии.
               «Ну, что ты против меня, – думал Владимир Иванович, – гнида. Я на удар - отвечаю ударом».
      Соков стукнул по столу кулаком, задребезжала, запрыгала посуда, заискрилась в бутылке водка, будоража в его душе трепетный восторг и необъяснимое чувство восхищения:
   «Ох, и чиста же ты Божья слезинка и хороша - пьешь тебя и все мало, ну разве это не благодать. Плеснешь её родимую, на свою каменку - и ты снова человек, и жить тебе да жить. Вот ведь какая она,  жизнь-то, а всякие мелочи- пустяки и только. И тут появился комар, да такой назойливый, который своим длинным хоботком впился Владимиру Ивановичу прямо под глаз. Он ударил его своей пятерней и раздавил. Кровь брызнула между пальцев. Он долго смотрел на неё и вздыхал:
     «Ах, сколько ж ты у меня её высосал – кровопивец? Вкусная кровушка-то моя? Вот тебе и получил. Потому что я Соков и кровь моя - не такая, как у всех. А за неё и платить надо полной меркой, вот ты и заплатил, а как же иначе»?
    В окно заглянул серп луны, осветив скудную закуску и опустевшие на столе бутылки. Владимир Иванович вздрогнул: ночь, и он что-то забыл сделать. Долго искал в помутневшем мозгу эту заковыку, но вспомнить не мог, потом взглянул на стол, и его осенила неописуемая радость, граничащая с каким - то бурным толчком или просветом среди тьмы: да это ж  водка,  которую принес Игорь Перминов, а зачем он принес? Ведь свататься приходил - вот в чем дело. Негодяй! посмел посетить мой дом.
     А за перегородкой уже давно спали дети, постанывая во сне. Ночь вошла в свои полные права, заявив о том, что все должны спать, и только лягушки в пруду не подчинялись общим законам. Они квакали так громко и надрывно, вызывая в душе Сокова какую-то смутную тревогу, и она не заставила себя  ждать, сверкнула как озарение, как выброс мощного пучка энергии, которая скопилась в его мозгу: Игорь, наверное, оставил трактор в борозде, и стоит только немного помочь милому зятьку, как он окажется на скамье подсудимых за порчу своего трактора, который сейчас нужен как воздух всем нам для посевной. И Соков, взяв несколько килограммов соли, воронку для засыпки её в топливные баки, тайком, не погасив свет, вышел за деревню. Тишина стояла такая, что каждый шорох был слышен. Вот, из-под ног, вылетела какая - то птичка.
     «Наверное, жаворонок, – подумал Владимир Иванович, ощущая в груди биение собственного сердца. – Дай Бог, чтобы меня никто не увидел, скажут, куда ходил Соков в такую темень? А что я им скажу, знамо дело, воровать. Но это ещё терпимо. Тут можно и отбрыкаться. А вот если припишут поломку трактора - тут уж, Владимир Иванович, тебе несдобровать. Но отчаиваться не надо, береженого - Бог бережет. Я сведу с тобой счеты, рыжий бестия. Ты закрутишься у меня, как ужака на сковородке. Не на того наехал, друг мой. Ты  сер, а я, приятель, сед, и волчью я давно натуру знаю. Хороши слова из басни, прямо в точку бьют. Молодец Крылов».
     Он, наверное, еще долго бы бросал в ночную тьму ядовитые стрелы, но его нога вступила на пахоту, где днем, покрываясь слоем пыли, работал Игорь Перминов. А вдалеке на краю поля со стороны леса, он увидел свет и услышал шум двигателя. Сомнений не было, - Игорь на работе срывает свой гнев. Соков уже хотел идти домой, несолоно - хлебавши, как вдруг каким - то седьмым чувством понял, что там, на тракторе, не все ладно. Он спрятался в кусты и стал ждать, что будет дальше. Ему не пришлось долго тревожиться, вскоре погас свет и заглох двигатель. Владимир Иванович обрадовался тому, что так хорошо складывается, ведь кто подумает о какой - то там соли в топливном баке,  да никто. У них и ума не хватит подозревать кого-то, а между тем двигатель выйдет из строя. И кто в этом будет виноват, да уж, конечно, не Владимир Иванович, который никакого отношения не имеет к трактору. «Игорек, Игорек, как же ты будешь бледно выглядеть перед Даниловым, – думал Соков, – ведь он тебя пожалел, а что совершил ты своей пьянкой? Вывел из строя технику, и когда, да в самый разгар весенне-полевых работ. Ох, Перминов, Перминов, мне жаль тебя».
     Волна радости уже накатывалась на Сокова. Его потихонечку потряхивало, а сердце, готовое выпрыгнуть из грудной клетки, рвалось к трактору. Что с ним происходило, он и сам не знал, будто он обрел крылья, готовые донести его туда, не касаясь земли. Небо, на время, спрятанное
тучами, как бы вдохновляло его на «ратный» подвиг. И Соков уже весь был там, около этих баков, что питают двигатель силой. Он ощущал зуд во всем теле.
    «Да скоро ли, да скоро ли, – била мозг шальная, тревожная мысль, – ну скорей, Игорек, скорей! Сил больше нет ждать, понимаешь, да и выпить хочется, там  осталось водочки, да у меня для такого случая есть НЗ, чтобы вволю насладиться содеянным. Я быстро это сделаю, Игорек. Не волнуйся, мне только бы оказаться около твоего стального коня».
               В кустах что-то зашуршало, и послышался писк.
                «Ежик, наверное, придушил мышку, – подумал он, –  вот она и пищит».
       Шаги тракториста все ближе и ближе. Вот появился и он, но Соков не мог понять, кто это, да и зачем ему было понимать:  главное, хозяин техники ушел, видимо, что-то у него случилось. Шум стих, и наступила полная тишина. Владимир Иванович понимал, что надо спешить, тракторист в любое время  может вернуться. К  тому же на радость такая тьма, что упустить такую возможность поквитаться - просто недопустимо.
    «Ведь удача сама идет в руки, – подумал он, – этот шанс опустить нельзя. Ищи ветра в поле, ночь все спрячет. Так было всегда. Так будет и сейчас».
Он, прислушиваясь и затаив дыхание, стал приближаться к трактору, у которого лопнул башмак, и расстегнулась гусеница.
 – Не повезло тебе, Игорек, – сказал вслух Владимир Иванович, не боясь, что кто-то его услышит, – а до МТС три с половиной километра, да ещё ночью, пока ты идешь, я уже сделаю своё дело. Приду домой и выпью за успех твоей водочки. Ну, будь здоров, зятек.
Владимир Иванович надел матерчатые перчатки, чтобы не оставить отпечатки пальцев, открутил пробку на бензиновом бачке, всыпал туда энное количество соли, потом на основном. Получилось все без сучка и задоринки, и он, улыбаясь и бормоча себе под нос легкий мотивчик, направился к дороге. На душе было тепло и радостно: сработано нормально, а за это и выпить не грех. И опять садами и огородами он пришел домой, разделся, умыл руки, сел за стол. За окном, когда он посмотрел на улицу, туча отошла, и небо вызвездило. Вдруг с небес появился метеорит. Он, освещая пространство, сверкнул, как ему показалось около его избы.
 – Это хороший знак, – сказал сам себе Соков,  ведь дети спят крепким сном, а чужих ушей рядышком нет.
Он налил в тарелку водки, накрошил туда черного хлеба, взял ложку и, причмокивая, стал есть.
 – Хорошо - то как! Уж, ты зятек, не обессудь. Я старался, как мог. Может, что и не так, все же ночь.
Соков хмелел. Ему хотелось напиться в стельку, чтобы завтра, когда к нему придет Кутяпов или еще кто, был он в естественном состоянии, ведь как- никак, он пропил свою любимую дочку, которую у него прямо из рук вырвал Игорь Перминов. Каково это отцу? Не кто иной, как этот басурман со своими дружками, подкидывал его на своих сильных руках, и если бы не дочка, так быть бы ему разбитым о землю. Сокову представился тот случай и уже в других красках. Вот он лежит на дороге в  белой ночнушке, а они топчут его, беспомощного, ногами и хохочут, хохочут. Особенно старается этот верзила Игорь Перминов, доставляя ему жгучую боль во всем теле. Владимир Иванович закрывается от его ударов ногами и руками. И тут Игорь становится маленьким и зеленым человечком, подходит к нему и пищит в самое ухо бранные слова: дескать, я тебя видал, ну сам знаешь где. Соков скрипит зубами, машется руками, чтобы отогнать от себя этого назойливого Игорька и не может. Перминов ползает по его лицу и щекочет руками его нос,  забираясь все глубже и глубже в ноздри, и шепчет:
              «Что же ты сделал, мой милый тестюшко, ведь я тебя люблю. А теперь я должен  щекотать тебя, пока ты не пойдешь и не признаешься Данилову в содеянном».
    – Никогда! – выдохнул из себя воздух Соков. И тогда маленький зеленый Перминов отлетел в сторону и захохотал, да таким противным смехом, что Владимира Ивановича чуть не вырвало. Он приподнял голову и понял, что лежит лицом в тарелке, и крошки хлеба, смоченные водкой, лезут ему в ноздри, и по этому в его голове такой кошмар. Соков взял ложку и начал доедать содержимое тарелки. Вкуснота ему показалась необычайной, и он замурлыкал себе под нос:
«Широка страна моя родная».
     Песня ему очень понравилась, и он увлекся, да так, что не заметил, как разбудил детей, сын Сашка подошел к нему и сказал:
 – Папа, ночь ведь.
Но он не понял ничего. Одно у него промелькнуло в голове, что ему мешают балдеть, а ведь он совершил нужное для себя дело.
«Владимир Иванович, ты гений, – шептал ему кто-то на ухо, рад за тебя». От этих слов похвалы душа его просто рвалась ввысь, в то созвездие, где начинается человеческое я, поддержанное небесными светилами, а сердце так и прыгало, готовое выпрыгнуть из грудной клетки. Он спустился во двор, включил свет и пустился в пляс. Но его хватило ненадолго. Водка, выхлебанная ложкой из тарелки, делала свое дело. И, зацепившись за подвернувшуюся ветку, что валялась под ногами, Соков упал и заснул мертвецким сном. Во сне он увидел плачущего Игоря в наручниках, его вели двое рослых  милиционеров, а за ним шла встревоженная жена Галинка и кричала: «Я не знала, что ты диверсант, уйди от меня, уйди. Надо ж такое выдумать! Да как ты мог, Перминов? Посевная в самом разгаре, а ты загубил свой трактор. Где же у тебя совесть, душа? Недавно отца чуть не загубили, а теперь вот новая напасть. Я отрекаюсь от  нашей любви. Мне отец дороже. Найду себе пару, глаза мои, чтоб тебя не видели».
«Молодец, доченька, так его, так - гада, – кричал ей вслед Владимир Иванович. – Кровь Сокова работает безотказно. Галька, ты мне стала нравиться».
Потом он увидел дорогу, по которой шел ночью, запинаясь и падая, и трактор с разостланной на пашне гусеницей, и уходящего человека. И ему стало страшно: «Зачем я  это сделал, – подумал он, –  а вдруг раскроют меня, снова суд и тюрьма, двухъярусные нары, злобные лица зэков и надзирателей и душный, зловонный запах, жестокие побои и боль во всем теле.
«Не волнуйся дорогой, тестюшко, – услышал он чей-то голос у самого уха. – Я приму вину на себя».
Зеленый, маленький Игорь Перминов бегал по его губам, залезал в глаза, колол острой палочкой кожу, и, наслаждаясь этим занятием, смеялся взахлеб. Сокову было больно, но проснуться и очнуться, не было сил. А Перминов все сильнее и сильнее колол его лицо, при этом прыгал и, радуясь, доводил себя до изнеможения.
«Ты что делаешь, Игорь? Мне больно, очень больно, – кричал Соков, стараясь поймать его и придушить, – я не могу больше».
«Соков, будь стойким и терпеливым. Я хочу, чтоб тебя никто не узнал. Нужно уйти в тень, затаиться». – Он недоговорил, схватился опять за палочку и начал колоть ещё больнее. Владимир Иванович ударил его со всей силы и проснулся. На его лице что-то копошилось, кусало и жалило.
 – Перминов, сволочь, перестань меня колоть, придушу гада, – прорычал он и ещё раз ударил себя по лицу. Он хотел открыть глаза и не мог. – Да ты что со мной сделал - паршивец? Признавайся!
Ответа не последовало. И он медленно, приходя в себя после очередной  дикой пьянки, провел себе по лицу  и обнаружил, что оно опухло, и превратилось в одну кровоточащую рану.
«Не жить тебе, Игорек, не жить, – подумал он, – так обезобразить живого человека. Да оказывается, ты злодей наивысшей пробы. Я и не знал, что ты способен на это».
За рубашкой, в трусах и по лицу кто-то бегал, кусал и жалил. Соков испугался до такого состояния, что не мог уже говорить. Он резко сбросил с себя одежду и начал ловить разнесчастного Перминова. Чуть-чуть приоткрыл один глаз, затем другой. Солнечный лучик сквозь щели между бревен ударил по его рукам, и он увидел множество крупных лесных муравьев, работающих  с полной отдачей своих сил и возможностей. Владимир Иванович начал стряхивать их с себя и скулить от саднящей, изнурительной во всем теле боли. Рука  мгновенно покрылась кровью. Он на миг вспомнил, как они поймали огромную гадюку, зажали её палками, а затем бросили в муравейник. И как  она ни пыталась уйти из него, ничего не получилось. Они лезли ей в рот, глаза, оседали на спине. И вскоре она затихла и успокоилась, а через некоторое время от неё осталась одна кожа.  Вспомнив свои детские проказы, он пришел в ужас:
«Еще бы немного,  и от меня бы остались одни кости. Вот она,  пьянка, до чего доводит. А откуда лесной муравейник у меня во дворе? – подумал он. – Да я ж дурак сам принес его из леса
вместе с мохом на баню, думал, что у меня украдут его, ведь он такой хороший, да длинный. И вот результат. Да эта пьянка - итог выполненной мной работы. И я горжусь тем, что сделал, вот только эти муравьи».
Солнце уже дышало во всю мощь. Температура била уже все рекорды  прошедших лет. Владимир Иванович,  скуля и стеная, как  побитый  щенок, вышел на улицу. Он был в чем мать родила, но стеснение у него что-то выдуло, выветрило. И  было его не узнать, так как всё тело его покрылось кровью. Соков почувствовал жар во всем теле и начал терять сознание. И тут сквозь туман в глазах повернулся, оступился и упал. Как он очутился в больнице, Соков себе даже представить не мог. Только синие Наташкины глаза напоминали, что это её рук дело. И её слова были услышаны им в буквальном смысле этого слова:
«Я тебя отвела от тюрьмы, помни меня, Владимир Соков, ты мне нужен здоровым и крепким».

                Глава десятая

Вернувшись из мастерской, Генка Пивоваров поставил новый башмак, палец и натянул гусеницу и, радуясь тому, что так удачно всё получилось, завел пускач, а потом основной двигатель, но вдруг, как это и бывает, двигатель задрожал, сотрясая весь корпус трактора, и заглох. Генка был готов зареветь от обиды и горя. Он попытался завести мотор снова, но ничего не получилось. Железный конь молчал наглухо, и сколько тракторист ни делал попыток, желаемого результата не было. И, наконец, поняв, что ему не завести пахотного исполина, бросил все и пошёл на квартиру механика Голубкова, который после очередной закваски, крепко спал. Генка постучал в дверь квартиры и стал ждать, ответа не поступило. Он повторил попытку достучаться до спящего механика и тут услышал женский голос:
 –  Кто там?
 –  Это я, Генка Пивоваров. Владимирович, дома?
 –  А где ж ему быть, – ответила жена, – опять нажрался, дрыхнет, и трава ему не расти. Всю душу вымотал  своей пьянкой. Убила бы, гада, нисколько не жалко, так он меня достал. Дочка и сын брошены на произвол судьбы, а ему хоть бы хны, знай, заливает за воротник.
Еще долго бы поливала жена  муженёчка, но Генка прервал её словами:
 – Ангелина Васильевна, разбуди Владимировича. Срочное дело. У меня сломался трактор.
 – Ещё напасть,– вздохнула она. – Ну, заходи, попытайся его разбудить, а у меня уже нет сил, с ним якшаться, устала. Да и вряд ли что получится, вот ели бы ты поднес к его носу бутылку, тут бы он наверняка вскочил, а так?
 – Владимирович, вставай, у меня сломался трактор, – чуть не плача, кричал ему в самое ухо Пивоваров, – помоги, я не знаю, что с ним. Мне кажется, что в топливные баки что-то насыпали.
Все было хорошо, и вот казус, да такой. Ну, вставай же, вставай! Уж скоро утро, председатель приедет, мало не покажется
 – На, Гена, на, – заговорила жена Голубкова, – поднеси к его носу водку.  Тут немного осталось  Я убрала  её, знала, что  ему  будет  лишку,  ведь  он  будет  пить,  пока  изо  рта  не польётся.
 – Пивоваров долго тряс механика, пытаясь ввести его в чувство, но всё безрезультатно. И стоило только поднести водку к его носу, как Голубков зашевелился и стал подниматься с койки. Вид его был удручающе-помятый и он, плохо соображая, произнес:
 – Что случилось, молодой человек?
– Ты что, Владимирович, меня не узнал? Я Генка Пивоваров, меня вчера сам председатель послал работать в ночь на тракторе Игоря Перминова, но он сломался, не хочет заводиться и всё тут.
 – Не кричи, Генка, голова трещит. Выпить есть? –  вздохнул Голубков. –  Я не могу. Понимаешь, не могу.
 –  На выпей, да и пойдем в поле.
 –  Сейчас? Ты что, ночь ведь!
 –  У меня есть фонарик.
 – Так что ты с ним сделаешь?
Генка топтался, не зная, что сказать, чем ему доказать свое стремление идти к трактору. Он сделал плачевный вид, губы его задергались, лицо покрылось красными пятнами.
 – Владимирович, ты что? Выпей и очнись! – заругался, не сдерживаясь в выражениях, тракторист,- мне, что ли больше надо на самом – то деле. Мое дело телячье…
Механик выпил предложенную Генкой водку, поперхнулся, сунул в рот сигарету и глубоко затянулся.
 – Телячье, говоришь? Так зачем сел на трактор?
– Чтобы работать - вот зачем, но если двигатель не заводится, что тогда?
 – Ладно, не кипятись, пошли, посмотрим, – примирительно сказал механик. – Подними Игоря, где он?
 – Пошли вместе, Владимирович?
 –  Пойдем, если тебе скучно.
Они пришли в деревню, где жил Игорь Перминов и стали стучаться в дверь. Вскоре зашевелилась мать, подумав, что, не вернулся ли Игорь, но перед ней стоял механик Голубков и дружок сына Генка Пивоваров. Клавдия Петровна с недоумением спросила:
 –  Мужики, а где Игорь?
Голубков и Пивоваров переглянулись: дескать, не разыгрывает ли их она, но, увидев в глазах матери беспокойство, оба спросили:
 –  Игорь, спит? Где он? Он нам нужен как воздух.
 –  Нет его! Я думала он с Генкой заливает свое горе.
 –  Клавдия Петровна, какое горе? – спросил Голубков.
 – Да свататься вечером ходили к Сокову, и он наговорил Игорю, облил доченьку грязью. Игорь крутнулся и куда-то убежал. А я рыдающую девушку увела к себе домой. Сейчас она у меня крепко спит. Плакала где-то до полночи. Недавно только и успокоилась.
 –  Гад, – прошипел сквозь зубы Пивоваров, – надо бы тогда подбросить повыше, да и не поймать.
 – Гена, это подсудное дело, – пробурчал механик,  – из-за такого гаденыша сидеть в тюрьме? Не много ли будет для него? Ну ладно, пойдем к трактору. Там на месте и разберемся  что к чему?
Они вышли из дому, когда уже чуть-чуть забрезжило утро. Ещё не проклюнулось солнце, но птицы уже запели, предвещая о том, что вот-вот оно появится, окрасив небосвод, и выбросит из своих недр живительную силу жизни. Но пока стояла ночная прохлада, припудренная легким туманцем, от которого так легко дышалось и прибавлялось сил.
 –  Гена, какая прекрасная ночь, а вернее уже утро, и не хочется думать о плохом, –  сказал Голубков, –  но жизнь есть жизнь и от неё никуда не деться.
Пивоваров молчал, смотрел на восток, ожидая восхода солнца, но оно как бы задерживалось и не хотело спешить на небосвод. Над головами бесшумно мелькнула темная тень птицы. Крылья не издавали никакого звука, и Голубков, задержавшись взглядом, сказал:
 –  Сова на охоте. Её сейчас время.
Но Генка не ответил, лишь только кивнул головой в знак согласия с механиком. Но вот и пашня, где затих мёртвый трактор.
– Гена, ты всё проверил, бензин в бачке пускача, искра? – спросил Голубков.
 – Да всё есть, Владимирович, – обиделся Пивоваров,- я что, новичок в этом деле. Семь лет как работаю.
 – Ну что, попробуем?–  Механик почесал в затылке, покрутил маховик пускача. – Да не может быть, если бензин идет, искра есть, должен заводиться. Дыма без огня не бывает. Это ж техника.
Пивоваров намотал на маховик шнур и резко дернул, сколько хватило сил, но мотор даже не вздрогнул. Было такое впечатление, что в бензиновом бачке вместо легковоспламеняющейся  жидкости, находится что-то другое, даже не способное гореть.
 –  Дерни ещё несколько раз, если не заведется, снимаем бензобак, надо проверить, что в нем.
Пивоваров изо всех сил дергал за шнур, но результат был нулевой, и Голубков сказал:
 –  Перестань, Гена, насиловать технику, снимаем бачок.
И когда они сняли, вылили бензин в канистру, на дне бачка обнаружился белый порошок, который не успел еще полностью раствориться, и механик, взяв в руки щепоть, потер его между пальцев и с уверенностью сказал:
 –  Кажется, это соль. Но откуда она взялась в таком количестве? Непременно её кто-то умышленно засыпал. Но кто?
 – Видимо, это работа Сокова, он зол на Перминова, –  неуверенно сказал Пивоваров. –  Да ещё вчерашнее сватовство.
 – Подождем до утра, сообщим председателю, а уж он посмотрит, что делать. Игорь не способен на пакость. Правда, он горяч, но чтобы совершить такое!… Тем более, это его трактор. Значит…
Песчаная дорога до колхозной конторы была прямой и ровной. Выросшие по канаве деревья создавали уют, и какаю-то особую ауру душевного покоя и тепла. Голубков и Пивоваров шли спокойно и задумчиво. Говорить не хотелось, да и что тут можно было сказать. Пели птицы, и начал краснеть восток.
 –  Я почти уверен, что это работа Сокова, –  пробурчал себе под нос Генка.
Голубков не ответил, взор его был устремлен на восход солнца, где плавилась и растворялась ночь, превращаясь в яркую зарю, свет от которой уже распространялся  по земле.
 – Гена, смотри, какой будет день? – не выдержал молчания механик.
 –  Солнечный, – ответил Пивоваров, – только меня он мало радует, трактор стоит, Игорь куда- то смотался. Как на это отреагирует Данилов, ума не приложу.
 –  Я думаю, он поймет, если ему все рассказать. Он - человек.
 –  Владимирович, придется двигатель снимать, и чем быстрее мы это сделаем, тем лучше сохраним кольца и поршня цилиндров.
 – Да, Гена, я уже думаю, как нам доставить трактор в мастерскую, ведь не под открытым же небом его разбирать, дождь, пыль.
 –  На буксире придется тащить.
 –  Наверное, только откуда снять трактор?
 –  Я думаю, об этом позаботится Данилов.
Мастерская встретила их тишиной и своеобразным запахом масла и металла. Щелкнул в замке ключ, дверь открылась легко и мягко. На лавке лежал серый зачуханный кот - приобретение Игоря Перминова. Он выгнул спину, сверкнул зелёным глазом и замяукал.
 – Что, Васька, есть захотел? – сказал Генка, – да нет у меня ничего. Вот придут ремонтники, обязательно тебе что-нибудь принесут.
Он погладил кота по спине и нежно столкнул с лавки:
 –  Ты и так постоянно дрыхнешь, дай нам немного вздремнуть.
Кот недовольно замурлыкал, а Генка, растянувшись на лавке во весь рост, издал храп усталого человека. Голубков лёг на другую лавку, но сон его не брал, Он ворочался с боку на бок, но ничего с собой сделать не мог, встал и пошёл осматривать технику, стоящую под открытым небом.
«Ржавеет, –  подумал он, –  но некуда её убрать, хотя бы навес сделать, а так долго она не протянет».
Солнце выкатилось из-за горизонта, и его косые лучи ударили своим светом по верхушкам деревьев и крыше мастерской. Заискрились капельки росы, испаряясь и превращаясь в легкий туман, который тут же пропадал, поглощённый дневным светом.
«Василий, когда кончишь пить? – пронеслась шальная мысль, откуда он и сам не знал, – жена на рогах, дети от тебя отстраняются, завязывай, дружок». Голубков повернул голову туда, сюда, но рядом никого не было, а чей-то голос настойчиво твердил одно и тоже: «Василий, завязывай». И он не понял: или хороший день твердил ему это внушение, или какое-то предупреждение свыше, но оно сейчас было для него необходимо, потому что он чувствовал, доходит до ручки, а выйти из этой трясины будет уже невозможно. «Вася, Васенька, послушай, перестань пить. – Ему показалось, что перед ним стоит молодая и красивая белокурая женщина, слова её проникают до самого сердца, до нутра его души. Она нежно касается болевых точек, растворяя сгусток желчи и обид, которые осели на душевном стержне тяжелым всепоглощающим камнем. Он смотрит на нее и не может понять, что с ним. А она, легкая и невесомая, искрясь в солнечных лучах со слезами на глазах, внушает ему прописные истины, которые каждый появившийся на свет ребенок должен знать. – Вася, милый очнись, ты же хороший, голова у тебя светлая и руки золотые. Жена тебе дана от Бога, береги её, а детки твои возьмут высоты, каких до них никто не брал».
«Что со мной, наверное, я схожу с ума, допился. – Он провёл рукой по глазам, видение пропало. – Ты кто? Вскрикнул он вне себя.  – Я что, полный идиот и пьяница»?
«Вася, ты хороший, хороший, но помни мои слова. Я твой  ангел-хранитель», – послышалось ему. Голос удалялся и таял в солнечных лучах. И ему стало от этих слов тепло и уютно.
«Оказывается и у меня есть ангел-хранитель, я ещё не всё пропил, – подумал он, и его душа начала подниматься. Вот она влилась в солнечную струю света и пошла, пошла в космическую даль. – Да что это со мной»? Он ударил себя по щеке, возвращаясь на бренную землю и не понимая ничего, водил глазами по сторонам. А тело так и просилось, так и жаждало ввысь. Он протер глаза, окончательно приходя в себя. Перед его взором стояла мастерская из красного кирпича, несколько единиц сельхозтехники, глубокая по середине лужа, прожектор на мастерской, досчатые бытовки, где раздеваются трактористы и ремонтники.
Голубков оглянулся, нет ли кого, повернулся на восток и в первый раз за всю исковерканную водкой жизнь перекрестился и прочитал слышанные от его бабушки слова молитвы, которые пришли ему на душу:
Во имя Отца и сына, и Святаго  Духа, Аминь.
И как ни странно, ему стало легко и радостно, будто у него выросли крылья, и он сейчас может выполнить всё. Он зашёл в мастерскую и лёг на лавку, сон сразу сковал его веки. Утром его разбудил председатель колхоза, который тряс его за плечи и говорил:
 – Василий Владимирович, очнись. Уже утро. Скоро в мастерскую придут трактористы и ремонтники.
А в это время Голубков ощущал, как в его рот заливают водку какие-то люди в масках. Он сопротивляется, но они оказываются сильнее его. Потом сознание его отключается, и он проваливается в какую-то бездонную яму, где полнейшая тьма и сырость.
– Да, Василий, что с тобой? – тряхнул его Данилов так, что он чуть-чуть не упал с лавки. – Дрыхнешь, как сурок. А почему здесь, Пивоваров, где трактор?
 – Иван Данилов и, он сломался, – ответил Генка смущенно,- почему-то в топливных баках оказалась соль и в больших количествах.
 – Ты что сказал, соль? Как она туда попала? Гена, ты в своем уме? – возмутился председатель. – Вчера только Игорь Перминов работал и очень хорошо.
Пивоваров молчал, сказать ему было нечего. Он щёлкал пальцами, потупив взор. Его скуластое лицо было напряжено до предела, но сдерживался, чтобы не сорваться на грубость, от которой, он сам понимал, ничего хорошего нет.
– Геннадий, расскажи, как это получилось?–  спросил председатель уже тихим голосом, понимая, что криком и руганью ничего не добьёшься.
– Где-то в два ночи у меня порвалась и расстегнулась гусеница, а башмака и пальца в кабине не оказалось. Я заглушил мотор и пошел в мастерскую, открыл её, нашел нужные детали и обратно
в поле, когда все сделал, завёл пускач, потом основной двигатель, все было нормально. Я уже хотел пахать, как что-то случилось с двигателем. Он сначала задрожал, потом загрохал и заглох. И сколько я ни заводил его, ничего не получилось. Я, конечно, к механику, поднял его с кровати. И мы пошли с ним к трактору, по пути зашли к Игорю Перминову, но дома его не оказалось. Ведь после работы он с матерью ходил свататься к Галине Соковой. Все сначала было хорошо, но когда выпили, Владимир Иванович наговорил ему такое про свою дочку, что Игорь рванул от Сокова  как ошпаренный, а куда никто не знает. Жаль парня. У него  любовь. Кто бы мог подумать, что Игорь способен на это.
 – Ясно, – вздохнул Данилов, – посторонних следов у трактора не было?
 – Иван Данилович, ночь ведь, да я и не подумал ни о чем, – ответил Пивоваров. – Правда, когда шли с Голубковым, мне показались в борозде чьи-то посторонние следы, но я не могу утверждать, так как я сам ходил по этому месту туда и обратно.
 – Гена, он что, пьяный? – спросил Данилов у Пивоварова, показывая на спящего механика.
 – Да нет, Иван Данилович, он нормальный.
 – Как, нормальный? Если винищем несёт за версту? Голубков, в душу мать - перемать, вставай, – закричал, тряся изо всех сил  Голубкова Данилов.
Василий Владимирович зашевелился и встал, обведя заспанным взглядом Данилова, Пивоварова и мастерскую.
 – Клопа давишь, а трактор выведен из строя, почему не позвонил?
 – Ночь. Я не хотел вас будить, все равно ничего не сделать, – ответил Голубков, и отвел глаза в сторону.
 – Всё пьёшь, дружок! Когда кончишь? Посмотри на себя, какой ты стал. У меня нервы не железные, выгоню, куда пойдешь?
 – Иван Данилович, всё, завязал.
Он хотел сказать о своих чувствах и видении, которое его повергло в трепет, но испугался, подумав, что не поймут, ведь доказать он ничем не мог. Скажут, у механика вообще съехала крыша, бормочет, хрен знает чего, толи еще будет, когда он попьет ещё с годик, другой.
 – Сколько раз ты мне говорил об этом, но результат сам видишь какой, а я тебя терплю, потому что специалист ты хороший, да и семью жаль, – пробормотал уже без всякой нагрузки в голосе Иван Данилович – Так что будем делать с трактором, может быть, вызвать милицию, пусть она и разбирается. Сами, мы что, отремонтируем, а дальше? Этот негодяй, если ему не отрубить длинные руки, снова повторит содеянное. Я вызываю. Пусть занимаются этим делом те, кто компетентен, а нам надо пахать и сеять.
Милиция приехала ровно через час, был опрошен Пивоваров и Голубков, затем всей гурьбой отправились в поле, где успокоился трактор, который должен был пахать землю. Они взяли на анализ бензин, дизельное топливо и стали распутывать следы, оставленные на пашне. Соков был пьян и мало заботился об уликах, которые могут привести его к дому. Его к трактору вела ненависть и злоба к Игорю Перминову, но она не бывает помощником в данном деле. Милиция нашла полный чужой след от ботинка, который вел к трактору и обратно.
 – Вот он - сучий хвост, кто сделал эту подлянку. Размер ботинка сорок третий, средней полноты, но кто он - вражина, – сказал участковый, старший лейтенант милиции Игорь Владимирович Овсянов. – Чей это трактор?
 – Наш, – не понял его Данилов.
 – Я спрашиваю, кто на нём работает?
 – Игорь Перминов, –  ответил Иван Данилович.
 – А где он сейчас?
 – Не знаю, Игорь Владимирович, он вчера вечером со своей матушкой ходил свататься к Соковой Галине, а её батюшка наговорил ему гадости о своей дочке, ну видимо, Игорь и сорвался. Где он сейчас, даже представить трудно. Вот, что такое любовь!
 –  Он не мог сделать своему дружку подляну?
 –  Да вы что, Игорь Владимирович, Перминов- нет!
 –  Где живет Соков?
 –  В деревне Азарково.
- Поехали, посмотрим, чем он дышит?
Времени было где-то около десяти утра. Машина подкатила к дому Сокова тихо и почти бесшумно. Из неё вышли: участковый и с ним один милиционер, председатель колхоза, механик Голубков и тракторист Генка Пивоваров. Они постучали в парадную дверь, но им никто не открыл, только мордашки детей выглядывали из окон.
 – Где папа? – спросил Данилов, когда подошел старший сын Сокова,–  он дома?
 – Нет его. Он всю ночь пил вино и вот пропал, – ответил мальчик.
 – Открой двери, может быть, он где-то лежит, –  сказал Данилов, и, молча, пошел ко двору.
 – Не могу, меня папа накажет, что чужим людям открываю двери.
 – Что двери ломать? Детей испугаем, – сказал Данилов.
– Поехали к Игорю Перминову, там дочка Сокова Галинка, они ей откроют, – сказал Генка Пивоваров.
 – Ты, Гена, езжай с водителем, а мы постоим здесь, – сказал участковый.
Галинка, напуганная словами Генки Пивоварова, что приехала милиция, быстро оделась и прибежала. Дети, увидев её, открыли двери. Прихожая, где Владимир Иванович встречал сватов, была погружена в хаос. На полу валялись раздавленные объедки пищи, грязная посуда и рваный серый пиджак, который Соков почти не снимал со своих плеч. В большом алюминиевом блюде были остатки хлеба, а на самом дне водка и ложка. Овсянов, осмотрев стол, сказал:
 – Мужички, вот как оказывается надо пить-то: ложкой хлебать.
Дети, поглядывая из другой комнаты, жались друг к другу и о чем-то беседовали между собой. Галинка, услышав от старшего лейтенанта, что её отец водку хлебал ложкой, возразила:
 – Да мой папа, конечно, не пропустит стопку мимо рта, но хлебать ложкой из блюда - никогда. Что он - алкаш какой?
 – Ладно, ладно, девушка, успокойся. Ты его дочь Галина Владимировна? – спросил Игорь Владимирович.
 – Да, я пока ещё Сокова Галина Владимировна, дочь Сокова, скоро сменю фамилию, буду Перминова, – ответила Галинка.
 – Тогда где же ваш отец, Галина Владимировна, после такой пьянки вряд ли из дому выползешь, – сказал Овсянов, – ищите, он где-то здесь.
Галинка выскочила во двор и, увидев отца в состоянии кровоточащей раны, где не было живого места, издала душераздирающий вопль и бросилась вниз по лестнице:
 –  Папа, что с тобой, папа?
Соков её не понимал, находясь в бессознательности. Он водил глазами, но был далеко. Жизнь уходила из его тела, как вода сквозь растопыренные пальцы. Казалось, что еще вздох, еще одно движение и его больше нет. Его жизнь висела на тонкой паутинке.
 – «Скорую», Игорь Владимирович, звони по рации, – сказал Данилов, – он вот-вот умрет.
 Машина подкатила быстро. Соков, завернутый в простыню, лежал прямо на улице. Подложенные под его тело доски кровоточили. Солнце светило как нельзя лучше. На небе ни одной тучки, ни облачка. Синяя лазурь вселенной пронизывала пространство между небом и землей, наполняя его живительной силой. Лёгкий парок, находясь в подвешенном состоянии, растекался, изменяя  причудливость форм. Овсянов обошел большой двор и увидел большой муравейник. Он палкой ковырнул жителей этого дома и подумал:
«Да как же он попал лицом в это скопище насекомых, видимо, он много нагрешил на этом свете, если вот так мордой. Страх Божий, даже невозможно понять. Скорее всего, у него отключилось сознание».
 Соков стонал и ругался, издавая тяжелый утробный хрип.
 – Чего медлите? – обратился Овсянов к приехавшим медикам. – Он умирает, разве не видите?
 – Игорь Владимирович, его надо сначала вывести из болевого шока, иначе не выдержит сердце, и мы его не довезем до больницы,  – ответил невозмутимо врач скорой помощи, – Рита, готовь шприц для инъекции. Ему нужно бельё, как он будет ходить в таком виде.
Галинка собрала все необходимое для больницы и отдала врачу.
 – Кто поедет с ним? – спросил врач, – он на грани жизни и смерти, и я боюсь, что может случиться непоправимое. Понимаете, я не Бог и не могу давать гарантий. А если в его кровь, попала какая инфекция?..
    – Да, не повезло мужику, жена в больнице и вот он,  – пробурчал про себя Константин Кутяпов, подойдя к дому Сокова.
 – Кажется, Бог его наказал за дочку, – сказала Галина Сухова, – разве так можно, дочь ведь, а он про неё такое наплел будущему зятю, и не выскажешь. Кстати, где Игорь-то?
Весть о том, как Владимир Иванович встретил Игоря Перминова и его мать, разнеслась по округе со скоростью молнии. Одни возмущались поведением Сокова, другие ехидненько улыбались, похихикивая, но равнодушных не было. И вот случилась такая оказия, которая низвергла все представления о добре и зле. Многие говорили: как это можно так напиться, чтобы ничего не понимать, не чувствовать укусов насекомых, да и вообще откуда мог взяться во дворе такой муравейник, и как Соков мог его не заметить. Но основная масса народу сходилась на одном - это Божья кара, которая преследует его, наверное, за более давние грехи. Чужая душа - потемки, кто он, откуда и чем он дышит? Маленькая деревня Азарково враз как-то повзрослела, осунулась, но продолжала жить. Сокова увезли, но душевного покоя не было, деревня клокотала и бурлила, не зная достоверных фактов из его жизни, которые бы пролили свет на данное событие, а ведь он только что приехал, и о нем уже заговорила вся округа. Овсянов прошел по двору и увидел впопыхах скинутые ботинки. Он вынул рулетку из кармана, проверил протектор обуви, сомнений не было, трактор из строя вывел Соков. Игорь Владимирович своим открытием поделился с Даниловым:
 – Иван Данилович, а ведь соль в топливные баки засыпал Соков, вот его ботинки, размер и протектор сходится. Землю с обуви возьмём на анализ, возбудим уголовное дело.
Данилов долго молчал, вглядываясь в синь неба. Ему не хотелось ничего говорить, и так было всё ясно.
«Ну, чего ему не хватает, – думал он, – чего? В душе одна злоба».
 – Так вы что решили? Возбуждать, не возбуждать?
 – Зачем, Игорь Владимирович, если мы возбудим уголовное дело, он умрет, а так может быть, ещё и выживет. Он сам себя наказал, – тихо, но внятно ответил Данилов, – видишь, как всё получилось. Наверняка он радовался, что у него так вышло, отомстил Перминову, но какой ценой.
 – Тогда я возвращаюсь в рай-отдел, что мне сообщить по этому поводу начальству, Иван Данилович?
 –  Не мне же вас учить, Овсянов.
 –  Ясно.
Старший лейтенант сел в машину, и она замелькала по деревенским улицам, сотрясая устоявшуюся тишину, разгоняя по сторонам зазевавшихся куриц, которые выскакивали из под самых колес.
«Какой  мерзавец, – думал про Сокова  Данилов, – да надо ж такое придумать. Еще и к работе не приступил, а уж дел натворил».
Синь неба прямо приковала его взгляд. Он всматривался в неё в надежде что-то увидеть, но там ничего не было.
 – Василий Владимирович, – обратился он тогда к Голубкову, – трактор Перминова тащите на буксире в мастерскую, необходимо снять топливные баки, промыть всю аппаратуру, да неплохо бы снять головку с двигателя и картер, вытащить поршня, проверить всё, что я не в свое дело лезу, ты и сам всё знаешь, Василий Владимирович. Как появится Перминов, сразу ко мне. Трактор возьмите Алексея Скатова, там задел движется к концу, пока дойдете, он закончит. Генка Пивоваров скрипел зубами и шел, сшибая от злости  носками ботинок комки земли.
 – Гена, ты чего? –  спросил Голубков, –  вроде всё понятно.
 – Да у меня из головы не выходит Соков со своими причудами.
 –  Кажется, у него не причуды, а закономерная злоба на всех и вся. Перминов перешел ему дорогу.
 –  Скатов далеко?
 –  Да нет, если идти скорым шагом, за час дойдем.
 – Далековато, но надо идти,– сказал Пивоваров, – день не ждет, притащить бы сегодня трактор.
 – Запросто. До десяти вечера ух сколько времени.
 – Владимирович, может, выпьем с горя, настроения нет?
 – Нет, Гена, не буду, –  подумав, сказал Голубков, –  всю водку не выпьешь, а себя погубишь. Надо завязывать, чувствую, здоровье пошатнулось, да и жена вместе с детьми на рогах.
Он хотел поделиться с Генкой новостью, которая произошла с ним утром, как будто его душа вся озарилась новым значением и ощущением чего-то такого, что словами и не выскажешь, только внутри у него какой-то срыв, а главное, полное отвращение к водке.
 –  Владимирович, ты что серьёзно? – поднял недоуменно на него глаза Пивоваров. –  Не болен? На тебе лица нет.
 – Нет, Гена. Я вполне здоров, только ощущаю, в моей душе полный провал. Наверное, я находился на переломе и вот моя душа очищается от этой дурной привычки. Хватит. Надоело.
 – Да, – покачал головой Пивоваров, не понимая, как теперь с ним себя вести. Их сближала бутылка, теперь что? Пивоваров был вне себя, случилось непредвиденное событье, не входившее в понимание парня. Если человек пьет, значит должен пить, а то, что получится в мастерской? Сейчас их любимый механик не даст им выпить на работе. Да как так?
Трактор Скатова стоял на краю поля. Сам тракторист, ожидая, что сейчас к нему кто-то придет, а вернее бригадир тракторной бригады и даст ему указание, куда ехать, лежал на траве, кинув под себя промасленную фуфайку. Увидев механика и Генку Пивоварова, спросил:
 –  Владимирович, в чем дело? Трактор у меня исправен.
 – Алексей, здравствуй. Надо тащить трактор Игоря Перминова в мастерскую. Один обалдуй вывел его из строя, –  вздохнул Голубков. – Ни дна бы ему, ни покрышки.
 – Как вывел? – не сдержался Скатов.
 – Засыпал соль в топливные баки, и вот результат.
 – Пес, да кто же это такой?
 – Кажется, новенький, что приехал в деревню Азарково.
Скатов пошел к трактору, открыл капот, намотал на маховик пускача шнур и дернул. Был он низкорослый, но плотный, как каменное изваяние, которое излучает силу. Он жестом пригласил в кабину Голубкова и Пивоварова, и трактор, легко покачиваясь, загремел гусеницами по полю.

                Глава одиннадцатая

 Опаленный ревностью, Игорь Перминов бежал на станцию, чтобы увидеть своего соперника- сластену, который только и занимается тем, что волочится за молодыми девушками и соблазняет их. Для чего Игорь это делал, он и сам не знал, так как внутри всё кипело и клокотало, просилось выплеснуться наружу. В вагоне он ни с кем не разговаривал, сидел, отвернувшись к окну. Даже ночью не сомкнул глаз. А перед глазами стояла, плачущая Галинка, которую он сейчас ненавидел всеми фибрами своей души. Но вот наконец-то и его остановка. Он выскочил из вагона, осмотрелся и, не спрашивая никого, пошел. Игорь думал: ненависть к Петру Коновалову сама найдет дорогу к его дому. Он ходил по деревне, заглядывал за палисадники, слушал.
Светило яркое летнее солнце. Утро было чистое, мягкое, будто его не один день готовили для встречи с Перминовым. Но он на него не обращал внимания, ходил, вынюхивал, страдал. Услыхав в одном из домов мелодичный женский голос, подумал, наверное, женщина очень  счастлива. За калиткой забора он увидел девушку, внешне чем-то напоминающую Галинку, которая обливала из кружки холодной водой широкую спину парня и задорно смеялась. Внутри Игоря всё захолонуло - Галинка. Он ногой пнул калитку. Она с грохотом распахнулась. Девушка повернулась и недоуменно посмотрела на Перминова. Игорь понял - девушка эта - не Галинка, но как она похожа на неё.
 – Ты что парень? – расправил широкие плечи Коновалов.
Игорь, не обращая внимания на Коновалова, спросил:
 – Ты не сестра Галинки Соковой?
 – А в чем дело? Сестра, – только двоюродная, а это мой муж Петр Коновалов.
Игорь хотел было высказать всю свою боль девушке, но сдержался. Ему на миг показалось, что все его обиды - бред больного. Петр Коновалов не может сделать подлости. Он смотрел на Петра, у которого по груди и рукам бугрились тяжелые бицепсы, а в глазах была лазурная синь счастья.
 – Ну, чего? Заходи, – просто сказал Коновалов. – Гостем будешь. Нина, приглашай парня, он устал, ему надо отдохнуть.
Игорь вошел. Простая изба, на полу лежали старые дорожки  половиков, но довольно чистые, растрепанные морхи тщательно обрезаны. Перминов представил себе, как в тонких пальчиках Нины ходят ножницы. И, ему стало больно, у него так нескладно всё получилось.
 – Раздевайтесь,– мягко сказала Нина, – да и к рукомойнику, есть будем. Я сегодня сварила щи - первый раз в жизни.
Игорь улыбнулся, и на его веснушчатом лице, заиграли веснушки. Нина подумала про себя: брызги солнечной зари. Выбрала себе Галинка, а вроде - неплох, статен, высок, да и видно любит её, чувствуется.
 – Мужики, к столу! Только не ругайте, если, что не так, – крикнула она весело.
 – Нина, ради гостя можно бы что-то на стол существенное, – подмигнул Коновалов жене.
 –  Можно, почему бы и нет.
Она вытащила из шкафа графинчик со светлой жидкостью и три маленькие стопки. Пётр на правах хозяина разлил водку.
 – Мне не надо, – зажала свою стопку Нина, я просто чисто символически чокнусь с вами.
Коновалов чуть-чуть поджал губы: мол, не хорошо - гость всё же, а потом сказал, улыбаясь:
 – У нас свобода, не хочешь, – не пей.
Перминов посмотрел на Нину и подумал: хороша чертовка. Мне бы, такую. Женщина отметила про себя, перехватив его взгляд: вроде я ему понравилась, и улыбнулась чисто и открыто.
 – Не иначе как на свадьбу приехал звать, – улыбнулся Коновалов.
- Догадлив,- подмигнул ему Перминов и весело рассмеялся.
У него сейчас как бы гора свалилась с плеч. Он рвался душой обратно к Галинке. А Коновалов вдруг погрустнел. По его лицу прошли тени. Он вспомнил тот день, когда на его руках умер брат от ножевого ранения, о Боже, как кричал Гришка - сынок Владимира Сокова: – Я не убивал, не убивал, Васька вставай. Ну что же ты? И вот сейчас Игорь Перминов женится на Галинке - дочери Владимира Ивановича.
 – Где свадьба-то будет? – спросил хмуро Коновалов.
Теперь уже заволновался и Перминов. Перед ним встала вся картина сватовства, его позор, плач невесты и побег из дому, приведший его сюда.
Он потянулся за столом и тихо сказал:
 – А и сам теперь не знаю. Владимир Иванович всю душу опоганил.
Молчание за столом затянулось надолго, каждый из троих думал сам о себе, переворачивая в своей голове пласты жизни. Тишина была чуткой и тонкой, словно паутина, протянутая на сквознячке. Она могла в любую минуту порваться, развалиться на отдельные звуки и вздохи. И первым не выдержал Коновалов, поднимаясь из-за стола, сказал:
 – Тебе, Игорь, необходимо быть дома. И как можно скорей. Галинка, наверное, вся в слезах. Как бы ещё на себя не наложила руки.
 – Да, да, Петя, – промычал под свой нос Перминов, – ты прав, надо ехать. Я думаю, мама моя позаботится о ней.
Ему вдруг стало стыдно за себя, за свой порыв. Он приподнялся, подал руку Коновалову, поклонился Нине и вышел. А через три недели пришла телеграмма: приезжайте на свадьбу, ждем, Галина, Игорь.
 – Ну что ж! Поехали, – подняв жену на руки, весело сказал Коновалов. – Счастья им.
 – Петя, а ведь Владимир Иванович наклепал на тебя, вот Игоря и погнало сюда чувство ревности.
Муж не ответил жене на эту проницательность, стал молча собираться, он и сам уже догадался, что Игорь приехал к ним перед свадьбой неспроста.
 – Что подарим-то молодоженам? –  сказал он обыденно.
 – Я не знаю, – посмотрела на него Нина. – Надо что-то оригинальное, запоминающееся на всю жизнь. Пётр опять промолчал, и жена надула свои пухлые губки. А ему, как ни странно, было не до этого. Он хотел видеть Сокова, слушать его голос и думать, думать. У него сейчас появился какой-то зуд. И Нина, видя это, стала собираться в дорогу.

                Глава двенадцатая

«Наташка, спасибо, – подумал крикнуть Владимир Иванович, но понял, что он в больнице, а видение - это просто бред больного человека. – Тогда кто же меня так напоил, ткнул мордой прямо в муравейник. Неужели опять она? Ведь я отроду так не напивался, Боже, что со мной творится и за что такие наказания»? В ответ он услышал хохоток Наташи Огнивенко, Игоря Перминова и его дочки Галинки.
 – Галька, ты-то чего надо мной смеёшься? Ты же моя дочь, – пробурчал он про себя, чтобы его никто не услышал в палате, а то посчитают за дурачка, сам с собой разговаривает.
«Если так ругаешься, мы наведем на тебя милицию и председателя колхоза Данилова, да ещё Генку Пивоварова, который из-за тебя пострадал, – забил по ушным перепонкам знакомый голос Наташки. – Вот тогда ты, может быть, что-то поймешь».
«Обложили со всех сторон, – подумал он, понимая, что Наташка может его услышать, ругаться нельзя. А боль проникала в самое сердце, и он, не скрывая своего ощущения, плакал и скрипел зубами на всех и вся, что ему не дают жить, как он хочет. – Только я разгулялся, расслабился немного, как меня напоили против воли и толкнули лицом аж, прямо в кишащий муравейник- живого человека, что это? Разве такое можно простить? Я в больнице, Игорь Перминов где-то бегает, а моя милая доченька без моего на то согласия готовится к свадьбе. У-у-у, сволочи. Я бы вас будь моя воля.
 На пороге палаты появился участковый милиционер, а сзади Генка Пивоваров,  увидев Сокова в таком состоянии, даже намека на обвинение у них не осталось. И пошла нудная, затяжная работа, кто же виновен, но ответа не было. И когда они вышли из палаты, Сокову стало легко и радостно, что он выскользнул и опять чист. Значит, эту пакость сделал или сам Перминов, или тот, кто хотел работать сменщиком на его тракторе.
«Ура! – хотел закричать Владимир Иванович, – ведь я же, гений, как работаю, а-а-а? Посмотрим, что будет дальше. Я от обиды и горя нажрался, что даже рожей  угадал в муравейник, который мое лицо так «облагородил», посмотреть и то тошно. Как я мог идти в таком состоянии, да еще искать среди ночи где-то трактор,  если я был почти невменяем. Даже такие укусы не могли ввести меня в чувство. Какой же я преступник»?
Он успокоился и стал засыпать, ощущая на себе тяжелый груз, а лицо так зажгло, что он хотел уже закричать, но опять услышал голос Наташи Огнивенко, вкрадчивый и ласкающий:
«Молчи, должничок мой ненаглядный. Это я  - твоя неразлучная подруга, хотела принять уже твою душу в свои объятия, но еще не полностью ты прошел свой жизненный путь, я жду тебя, жду».
  Она давила его своим телом и жгла глазами, да так, что он готов был выть от боли. Страдания были настолько велико, настолько пронзительно, что он чувствовал его каждой своей клеточкой. Обезболивающие уколы не действовали. А её глаза, как лампочки высокого напряжения, выделяли огромное тепло, были рядышком и жгли его покусанное тело.
«Наташка, Наташка, будь милосердной, отведи свои глаза, не то я скоро сгорю», – шептали его губы, но слов было не понять. И  как он ни упрашивал, ничего не получалось. Она, как бы, зависла над ним, увеличивая и уменьшая дозу своего излучения. Все его тело как  на жаровне скворчало и плавилось. И он чувствовал свои жировые отложения, которые покидали его, оседая на белых простынях. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и он сгорит вместе с койкой в этом пламени Наташкиных глаз. Но до этого не доходило, Огнивенко вовремя отпускала свои объятия, поднимаясь к самому потолку, и оттуда смотрела на него, когда он придет в себя и немного отдохнет, чтобы снова начать экзекуцию.
Соков то входил в сознание, то терял его, находясь на грани жизни и смерти. Его искусанное тело саднило и кровоточило. На него было страшно взглянуть, одни глаза и губы светились среди бинтов, намотанных в несколько слоев. Врачи подходили, вздыхали, но сделать ничего не могли. Какая-то неведомая  сила, не подвластная им, руководила всем этим процессом, будто это был не человек, а закодированный  пока ещё живой организм, но долго ли это будет продолжаться. Соков кричал, спорил с кем-то, но почти беззвучно. Медсестры делали обезболивающие инъекции видимо только для проформы. Казалось, что Соков и после укола не только не успокаивался, а наоборот входил в какую-то наивысшую степень болевого ощущения, из которого уже не выйти, но проходили минуты, часы и даже дни, а он все жил. Что его удерживало на этом свете, никто не знал. Было такое чувство, что что-то с ним не то, но что? Недоумение на лицах врачей входило в стадию полной прострации. Главврач районной больницы Никита Седых, лет сорока - пяти, с короткими волосами ёжиком, разводя руками, говорил:
 – Все препараты применили, никакого сдвига. Да что же это такое? Лежит, как чурка, не ест, не пьет, а живет. И главное с кем-то спорит и кричит. Придет в себя и молчит, чтобы у него не спросили, не человек - загадка какая-то. Ну почему он молчит, уставившись взглядом в потолок, как  будто что-то там есть. Если бы он рассказал все, что с ним происходит, так нет, клещами не вытащишь. Вот и сейчас водит глазами по потолку, как будто там кто-то есть. Да нет там ничего, Владимир Иванович, успокойся.
Соков на какое-то время затихал, прижимаясь к больничной койке. Он смотрел на главврача с надеждой и молчал. Находясь в одиночной палате, так как мешал всем своим криком, он удивлялся, что к нему хорошо относятся. Медсестры постоянно крутятся около него. Главврач прибежит не один  раз на день. А результат  от всех этих действий - нулевой. Временами навещает дочь Гагина, посмотрит, покачает головой, выпустив слезу, уйдет. Бегут минуты, часы, дни,  а  он все  в одной  форме:  ни в лучшую сторону, ни в худшую, застыл, как причудливое изваяние на белоснежной койке. Никита Седых оставил эту комнату рядом со своим кабинетом, только для того, кому очень и очень плохо. Соков хотел признаться главврачу, что его беспокоит, но испугался психушки, в которую, как он слышал, попадали многие и оттуда уже не возвращались полноценными людьми. Боязнь, что и с ним может случиться такое  же, заставляла сжиматься его сердце и молчать, хоть камни вались. На вопросы врача, когда ему становилось чуть-чуть лучше, он улыбался одними глазами, сжимая плотно губы, ведь стоило ему только заговорить, как град ненужных ему вопросов посыплется со всех сторон. И что он может сказать, да фактически ничего. Напился до умопомрачения и ткнулся лицом в муравейник. Кто этому поверит? Как – никак, но ощущения  разбудят любого пьяницу, в каком бы он состоянии ни был. Инстинкт самосохранения сработает неукоснительно, а тут, сколько времени его грызли насекомые и ничего. На  пострадавшего смотреть страшно. Врачи взяли все анализы в надежде, что они откроют просвет в деле Сокова, но и они ничего не дали. Ни ядов, ни других препаратов в организме не обнаружено, тогда что же произошло? Почему человек так пострадал, ведь степень опьянения не смертельная, мог бы вовремя очухаться, но этого не произошло. И Никита Седых тёр виски и голову в надежде докопаться до истины, но ничего не вышло. Любопытство разбирало его, и он начал прислушиваться, а что же происходит за  стенкой кабинета в его отсутствие. Все ухищрения по выведению Сокова из такого состояния не увенчались успехом, и он решил снять капельницу, инъекции больше не проводить, Владимира Ивановича предоставить самому себе. Главврач и его окружение ждали, что Соков вот-вот издаст последний вздох и развяжет им руки, но не тут-то было. Соков ну никак не хотел выходить из этого состояния. И  истратив всю энергию, он на какое- то время затихал. Время шло, и Владимир Иванович продолжал начатое им дело. Раны не хотели заживать, гноились, кровоточили, издавая зловонье, от которого всем уже было тошно.
  Главврач, человек небольшого роста, с круглыми плечами, носом картошкой и ясными лучезарными глазами, был доведен до полного душевного истощения. Представь себе, уже вторая неделя на исходе, а сдвигов ни в ту, ни в другую сторону. Он пригласил врачей из областного центра, но и те были в недоумении, ведь всё нормально. Но в буквальном смысле: анализы, сердце, печень, почки - как нельзя лучше, но…
«Надо бы его показать психиатрам, кажется, он не наш больной, ведь только и ждёт кого-то, – думал Седых, – вот только подлечим, если это удастся, и сразу в психушку».
Соков лежал с открытыми глазами и думал свою думу. А перед его взором над самой койкой зависла Наташа Огнивенко. Она то падала на него, обжигая, как ему показалось, своим телом, и тогда ему было больно, очень больно, то поднималась над ним, и ему становилось легче
Он слышал её  жгучие слова;
«Володя, ты мой, ты мой».
Что означали эти слова, он не знал, только чувствовал, как горит всё его тело, словно на жаровне. Он вдруг увидел себя на дворе и вспомнил, как ему хотелось плясать, прыгать и смеяться. Такая удача, конечно, бывает не часто. Он видел Игоря Перминова, который подошел к трактору и стал заводить, и тут, о счастье, мотор завелся и заглох.
«Это тебе, Игорёк, мой гостинец  за всё,  за всё, что ты  со мной сделал, увёл у меня дочку, заронил в мою душу занозу неполноценности, ведь председатель тебя даже не наказал за хулиганство, – думал он. – Потом эта Наташка Огнивенко взяла меня за руку, обещая рай земной, а сама меня мордой в муравейник, сказав при этом, что вот, Володя, тебе пуховая подушка и лебяжья перина, спи. Ты очень устал, совершив такой геройский поступок. Я провалился в глубокий летаргический  сон, а этот Игорь Перминов всё бегал и бегал по моему телу и колол меня острой палочкой, вскоре он размножился на тысячи Игорьков, которые усердно работали на моём теле.  Я хотел от них избавиться и не мог. А надо мной висела Наташка Огнивенко, прижав меня всеми четырьмя конечностями, а эти Игорьки кололи и жалили меня, что я уже не в силах был выдержать. Я бил наотмашь ладонью, но этих зелёных плюгавчиков становилось все больше и больше. Они выползали со своим оружьем из всех дыр и щелей и полным ходом шли на меня. Это было полное нашествие на моё тело. Я уверен в происках Наташки, которая провернула такую операцию со мной. Что делать мне, я не знаю, но уверен, порезвится и отпустит до полного моего созревания. Милый, милый, Владимир Иванович, как мне тебя жалко. Куда ты ни кинешь свои бразды, везде на тебя сети, из которых трудно выскочить, или мощные капканы, бьющие железным обручем по рукам и ногам. Каково, Володя? Тебе же - равных нет. А кругом чернь, бестолковая и наивная, которая угрожает со всех сторон. И чтобы ты ни задумал, она тут как тут. Ненавижу! Я Владимир Соков, поэтому требую обращаться со мной особо, по рангу».
 В палате горела синяя настольная лампа, свет от которой распространялся вокруг голубоватым магическим оттенком, и Сокову, казалось, что он уже в раю, и скоро его оценят по достоинству, как человека,  не знавшего счастья в жизни, который болел, страдал, но в людях не видел ответного чувства. Слова эти проникали  в душу, как бальзам его бездонного и безбрежного озера обид.
 В такие минуты он вздыхал, вызывая в себе чувства обиды:
 – Володя, какой всё же ты хороший мужик, но не понимают тебя люди, не понимают. Это их беда. Но от неё и тебе трудно. Всю Россию исколесил, и везде эти нелюди, от которых становится просто не по себе. Они везде суют свой длинный нос. Вовка, Вовка, превратиться бы тебе в огненную гиену с невидимыми крыльями, летать над землей, выжигая ненавистные взгляды своих недругов. Почему они мешают мне жить так, как я хочу? Ну почему?
   В ответ видел смеющиеся глаза Наташки Огнивенко и слышал её удивительный смешок, проникающий до самого донышка, как он думал о себе, глубокого озера страдающей души. Наташа поднялась под самый потолок палаты и оттуда, сверкая и дразня своими синими большущими глазами и, добавляя энергетику, встала над ним могучим исполином, сердце его остановилось, а дух устремился за ней, потом она махнула рукой, возвращая его назад со словами:
 – Пока ты мне не нужен, живи.
Соков почувствовал легкость во всем теле, боль куда-то ушла и воля к жизни взяла верх. Он начал резко поправляться и вскоре  на удивление врачей, встал и пошел в туалет. Там он сорвал ненавистные бинты, которые его, прямо сказать, достали. Осмотрев себя с ног до головы, он увидел небольшие уже зажившие раны и ссадины, и остался доволен. Но не прошло и недели, как зарубцевались и они. И было такое впечатление, что какая- то внеземная цивилизация позаботилась о Сокове, убрав с его тела следы муравьиного нашествия.
– Владимир Иванович, в чем дело? – спросил его при выписке из больницы главврач Никита Седых. – Я поражаюсь твоему выздоровлению. Кому сказать из врачей, никто не поверит, ни одного рубчика. А какой ты был, краше в гроб кладут.
  Владимир Иванович улыбнулся, скрипя зубами, но ничего не ответил. Его характер или, как говорится по-японски, карма вступила на свою излюбленную стезю. Он вдруг почувствовал неведомую силу от того, что так поступил с Игорем Перминовым и дочкой, которая сейчас готовилась к свадьбе, шёл домой, зная, что его там не ждут и встреча будет прохладной, как никогда. Негативная энергетика переполняла всё его существо. Он, как бы растворяясь, плавился в ней, истекая соком желчи. Разумом Соков понимал, что так жить нельзя, но душа вся скрипела и кровоточила. И эта кровь была не красной, а чёрной и брызгала во все стороны, отравляя душевный покой окружающих его людей.

                Глава тринадцатая

Деревня Азарково встретила Сокова лаем собак и мычанием коров. Он направился к своему дому и увидел жену Дарью, достававшую воду из колодца. Они встретились взглядами, и она отвернулась, взяв вёдра с водой, пошла в избу.
«Никому я не нужен в этом мире, – подумал он и хотел нагрубить жене, но не стал, зная, что реакция будет адекватной, а может она замкнется в себе и, сверкнув глазами, пройдет мимо,– Боже, как будто я уже для неё не существую».
 Он открыл калитку и вошел  в огород. Сосновые колышки, срубленные им в лесу совсем недавно, уже подсохли и потемнели.
«Лет на десять хватит этого добра, – подумал он, – не поскупился Подаркин. Как всё хорошо начиналось и вот. Деревня новая, а беды старые».
  Не заходя домой, он обошел весь участок и, покачивая головой, произнес раздраженно:
– Не так все делается, не по-моему. Вот и картошка посажена под плуг лошади, надо бы в гряды, кажется, здесь низина.
Он ещё долго ходил, вздыхал в надежде, что или жена Дарья выйдет, или дети к нему, но этого не произошло. Он зашел на крыльцо, затем на двор и, не обнаружив муравейника на старом месте, крикнул:
 – Дарья, а где муравейник?
Жена не отозвалась или не слышала, или не захотела. И Соков, раздражаясь и повинуясь какому-то зову, который шел, как ему показалось, со дна его души, стукнул в дверь и прорычал:
– Что, не слышишь?
И снова никакой реакции со стороны жены и детей.
 – Да это ж заговор, – забилась тяжелая утробная мысль, граничащая со срывом. –  Я вам покажу кто в доме хозяин!..
  Он ногой ударил в дверь, забыв о том, что она изнутри, потом схватился за ручку и дернул её, что было силы. Стоявшая на пороге Дарья вылетела в коридор и ударилась в стенку напротив.
 – Где муравейник? – схватил он её за плечи. – Я тебя спрашиваю уже третий раз!..Она обернулась и, держась обеими руками за лицо, выдавила:
 – Уйди, злодей.
 – Что ты сказала? – прошипел он.
 Соков, конечно, не ожидал такой смелости от жены. Он хотел её ударить, уже занес руку, как это бывало раньше, но она зависла в воздухе, и он подумал:
    «Что ж это такое со мной? Не могу наказать свою жену за такое оскорбление? Мужик я иль не мужик. Баба поднимает голос. Да где это видано».
              Потом в душе забился страх:
    «Ведь эти Игорьки меня посадят. А так хочется вмазать ей по первое число. Обложили со всех сторон, обложили. Свою жену не имею права ударить? Что это- дело»?
    Он отпустил Дарью и вошел в избу, а она, ощупывая лицо и лоб, поняла, что у неё будет хороший синяк, а уже у дочки на днях будет свадьба. И как она появится в таком виде среди народа? Из деревни Подляны приедут родственники и близкие друзья, и все они сразу обратят внимание на лицо Дарьи. Она вбежала в дом, взяла медный пятак и, всматриваясь в зеркало, приложила его к ушибленному месту. Но сколько она ни билась, на лбу проклюнулась сначала синева, превращаясь на глазах в черноту.
     – Что ты со мной сделал, Ирод? У Гальки в субботу свадьба, – закричала Дарья. – Как я с такой физиономией покажусь на люди?
    Соков, лежа на диване, сделанном из досок своими руками, даже не пошевелился. В другой комнате, прижавшись друг к другу, озирались дети, боясь вымолвить хоть слово. Дарья плакала от обиды и горя, но успокоения не было, потом дочка подбежала к ней, затем и сын и, обняв её за шею, тоже начали всхлипывать, поглядывая на отца. Он же молча лежал и смотрел в потолок, будто это были не его дети, а какие-то пришельцы с другого мира, наивные и никому ненужные – дети земли, которые только и знают смотреть.
     – Да, не бил её, не бил. Чего завыли. Она сама мордой влетела в стену. Нечего за мной подглядывать, – прорычал он злобно, потом добавил, – Моду взяла не выходить на зов мужа.
     – Детки, пойдем к  Гале, там, у сватьи и заночуем, –  выдавила из себя сквозь плач Дарья. – Поди ко не выгонят нас на улицу.
     – Мама, так скоро ночь, а до Гали идти три километра, да ещё с обеих сторон канавы, вдруг кто за ногу схватит, –  сказала маленькая Верка, а Сашка выдавил из себя:
               – Пошли, мама, успеем до темноты.
     Они оделись и вышли. Солнце зависало у самого края земли, было большое и красное, предвещая, что следующий день будет тёплый и даже жаркий. Дарья с ребятишками шла неспешно. Обида подошла к самому горлу, трудно было дышать, в глазах темнело, и она боялась упасть. Сашка, видя, что матери плохо, стал её успокаивать:
              –  Мам, а мам, а Нина с Петей приедут?
     – Я думаю, да. А что их держит? –  ответила она, начиная приходить в себя. – Ты, Саша, не волнуйся, будут они на свадьбе нашей Гали.
              –  А папка будет?
              –  Не знаю, как решат Игорь и Галя - это их дело.
              –  Мама, а почему папка у нас  такой - злой?
    Дарья долго молчала, а он ждал. И это ожидание затянулось, но она не могла ответить вот так сразу, вырастет, сам поймет. Он дернул её за руку, забежал вперед и заглянул в глаза.
    – Саша, он хороший и не злой, только нервный больно. Понимаешь, война сделала его таким,- выдохнула она из своей груди сгусток желчи и обиды.- Пошли быстрее, сейчас попьем молока, а то тянемся, как неживые.
     Дарья с сыном не хотела вести такой разговор, мал еще, а вдруг не так поймет, что тогда? А он продолжал:
 –  Мам, а почему ты плачешь? И откуда у тебя на лбу синяк?
 –  Саша, да я оступилась и лбом въехала в стену.
 – Как так?
 –  Все бывает в жизни.
 –  А почему ты ругалась с папой?
  Дарья замолчала надолго. Ей не хотелось посвящать  сына в эти дрязги, что у неё происходит   с мужем.
– Саша, давай лучше поговорим о другом, например, а что ты  сестре подаришь на свадьбу? – перевела  она разговор в другое русло.
                –  Да у меня же нет денег.
       – Зачем иметь деньги, попробуй из ивовых прутьев сплести корзину, пусть она ходит в лес за грибами и ягодами вместе с Игорем.
                –  Я же не умею.
     –  Тут не велика хитрость. Сходи к соседу. Кутяпов, наверняка, тебе поможет. Я видела у него несколько красивых корзинок разных размеров. Ты уже большой парень. Я надеюсь, ты  справишься. За то какая радость будет у Гали и Игоря. Только не говори ничего, понял
    Сын ничего не ответил. Он уже видел как в низине, где находятся заливные луга, он режет острым ножом прутья ивы, чистит их, а потом плетет. И вот корзина уже готова. Он дарит счастливой сестре красивую корзинку. Она, улыбаясь и радуясь, благодарит его со слезами на глазах: мол, Сашка, да ты уже  взрослый, смотри - ко, какое чудо сделал. А братик, братик.
    Но вот и деревня Завирайкино. Правда, она маленькая, но довольно богатая. В каждом подворье корова и овцы, куры и гуси. А ведь совсем рядышком от деревни озеро, заросшее камышом, где гуси чувствуют себя уютно и по - хозяйски, здесь водная гладь и много корма.   Волки и лисы здесь не появляются, потому что птицы к берегу не подплывают, сразу поднимаются на крыло и летят за вожаком по дворам. Утром  отправляются, к ночи возвращаются. Маленьких же гусят с гусыней провожают до озера, а вечером встречают.
    Дом же Игоря не сказать, что большой, но не маленький, обыкновенная русская изба, и состоит она из летней и зимовки. К тому же внушительный двор для живности с хлевом и пристройками, сделанный ещё дедом, а рядом огромный сеновал, где летом спит Игорь. С фасада дома росли вишни, которые были посажены лет пять назад. Они уже успели вытянуть ветки за забор, прямо к дороге. Порой, когда поспевали ягоды, ребятишки подходили к забору и рвали их. Мать Игоря Клавдия Петровна говорила сыну:
      – Не ругай их, пусть щиплют, хватит и нам, только скажи, чтобы не ломали ветки. На той стороне можно рвать, на этой нет. Дозволь только, по всему огороду будут бегать.
    Дарья вошла на крыльцо, открыла дверь в избу. На неё дохнул своеобразный запах жилища. Он у каждой семьи свой. Его не спутаешь, как генетику человека, вот её отличие и все тут.
      – Дарья, какими судьбами? – встретила её радостно Клавдия Петровна, – Мы только что с Галей вспоминали тебя, а ты тут как тут и не одна. Боже, радость-то какая! Галя, ты где?
     – Мама, я тут. – Она открыла дверь из комнаты  и бросилась матери на шею. –  Сашка, Верка и вы пришли, как я рада! Хотела к вам идти, да дел много, а Игорь весь в работе. Сегодня послали его в ночь. Теперь у меня две мамы.
               Галина обняла их обеих и, полушутя - полусерьезно, повисла у них на плечах.
 –  Какие вы крепкие, –  вздохнула она, на вас можно опереться.
 –  Какая ты, доченька, у меня ещё маленькая, – промолвила Дарья Сокова, –  а уже замуж собралась и не за горами тоже будешь мамой. Давно ли сиську сосала?
 – Галя, накорми гостей. Соловья баснями не кормят, – сказала Клавдия Петровна. –  В печке тушёная  картошка с мясом, парное молоко, только что подоила. Наверное, ещё не остыло.
 –  Мама, пошли на кухню, я вас накормлю, –  сказал Галина. – Я так скучаю по дому!..
Она наложила в тарелки картошки, нарезала хлеба. Сашка и Верка набросились на еду с жаром. Дарья, не спеша, пережевывала  пищу. Мяса было много.
«Вкуснотища, –  определила Дарья,– гусь,  да и какой. Он оказывается вкусный. Кажется, я такой прелести никогда не ела».
Гости насытили желудки, запили парным молоком и, поглядывая друг на друга, почти хором сказали молодой хозяйке:
 –  Спасибо, Галя.
Потом они ушли в большую комнату, где стояло в углу трюмо, комод, койка со стороны русской печки с белым изразцом, а около окон диван. На стене в рамках семейные фотографии. Всё, как у всех. Посередине комнаты массивный стол со свисающей серой скатертью и четыре табуретки. Дарья села на диван, а рядом к ней пристроились с боков Сашка  с Веркой,  напротив, на табуретке,  Клавдия Петровна.
 – Клавдя, за угощение от всей души спасибо. – Дарья приложила руку к груди в знак глубокого уважения к собеседнице. – Такая вкусная картошка, Клава.
 –  Галя готовила, –  сказала, улыбаясь Перминова, –  она у меня – молодец - хорошая - помощница.
Галина, стоя в дверях, зарделась от похвалы как маков цвет.
  – Мама, я старалась, –  выдохнула она, и счастливая пошла на кухню, мыть посуду.
 – Знаю, Галя, знаю. Вот хвалю тебя и боюсь, как бы не сглазить. Уж больно ты у меня вся…
Будущая  сноха, словно подхваченная ветром, выпорхнула из комнаты. Её душа трепетала и пела. И вся, она светилась каким – то неугасимым огнем, будто её наэлектризовали. А глаза так и светились счастьем. Она мыла посуду и пела про себя, но слов было не понять, только отдельные звуки срывались с её  горячих и трепетных губ.
Она шептала:
 –  Игоряха, Игоряха, скоро я упаду в твои жгучие объятия. Ты заждался. Потерпи, уже осталось совсем немного. Я - твоя – твоя - рыжий, конопатый. А какие у тебя руки, мой Игорек. Я боюсь, что ты меня раздавишь, ведь ты такой сильный, такой сильный. Папка - гад, опоганил меня. Но я себя  знаю, я чиста и перед Богом, и перед тобой, Игоряха.
 –  Галя, хватит там булькаться, –  крикнула Клавдия Петровна,  – иди, посиди с нами, скоро спать.
Галинка, стараясь успокоиться и придать лицу нужное выражение, твердила:
 – Галя, Галя, приди в себя, а то будет стыдно.
Но у неё ничего не получилось. Сердце, готовое выпрыгнуть из грудной клетки, играло и пело. И когда она вышла с кухни, Дарья отметила про себя: «Летает. Дай Бог, доченька, чтоб тебе в жизни повезло больше, чем мне. И почему они не спрашивают про мой синяк на лбу»?
 –  Галя, постели детям, пусть они идут спать, –  сказала Клавдия Петровна, –  время уже.
И когда они ушли, она, повернувшись к Дарье, спросила:
 –  Даша, что с тобой? Это он ударил? Уже пришел?
 –  Да, под самый вечер, – ответила Дарья.
 –  Синяк на лбу - его работа?
Дарья на мгновение замолчала, вспоминая, как он кричал, а потом рванул дверь.
 –  Конечно, его. Только не прямая, а косвенная. Он не бил меня.
И она стала рассказывать, как все  произошло.
 – Ясно. Какой - подлец. Никакой управы на него нет. На свадьбу звать не будем?..
 –  Не знаю. Я просто боюсь его.
Они ещё долго советовались, как устроить молодым их счастливое будущее, и ушли спать тогда, когда в окна заглянула яркая луна.
Соков, оставшись один в пустом доме, захотел есть. Он зашел на кухню, открыл заслонку русской печки и увидел сковородку с жареной картошкой, вытащил её, и стал, аппетитно есть.
«Один, совсем один, – била жестокая мысль, –  а может это и к лучшему. А как же Галькина свадьба? Я что не отец? Ведь родная кровиночка замуж выходит без моего на то согласия. Игорь - муж. Смотреть противно. Неужели они меня проигнорируют и не пригласят? Да этого быть не может, но прогибаться я перед ними не буду. Не тот Вовка Соков, не тот. Я сын героя революции. Как лихо раскулачивали мы всю эту нечисть. Заплясали бы у нас в то время все эти Игорьки, а сейчас распоясались. Никакого уважения к великим личностям. Нет, так больше жить нельзя. Наташка постоянно строит мне козни, да ещё при этом мило улыбается, как ей радостно видеть умирающего меня  от болевого шока. Ну, зачем опять спасла, зачем»?
Он долго искал тонкую веревку и, найдя её, вышел во двор, закинул на перекладину, сделал петлю, потом посидел, покурил и подумал уже, отрешившись от всех земных дел:
«Пора, хватит меня мучить. Давно уж там заждалась Наташка».
Желтоватый блеск от лунного свечения проникал через щели и маленькое оконце двора. Он хотел перекреститься, но рука зависла на лбу, резкая боль в предплечье  бросила его на землю.
– Да что это такое? Наташка, опять ты? – закричал он, – я хочу уйти из жизни самостоятельно. Скоро встретимся.
Он взял веревку и хотел одеть на шею, но у него в это время подвернулась нога и он, теряя равновесие, упал. А над ним склонилась Наташа Огнивенко, которая шептала ему на ухо:
«Глупенький, я не допущу твоей смерти, как бы ты ни старался. Володя, Володя, уймись».
Она обволакивала все его тело, причиняя невыносимую боль. При этом он слышал её голос:
«Я думаю тебе очень приятно от моего касания».
А он чувствовал, что все его тело горит. Превозмогая боль, он сунул голову в петлю и спрыгнул с табуретки, которую подставил. Кругом все было голубое, голубое, потом почернело, и он полетел в пропасть, где на дне он увидел огромный костер, а вокруг его крутились какие- то страшные существа с железными крючьями и огненными глазами. Они вели дикий хоровод, кричали как-то странно, плясали и пели. Раскаленная жидкость, которую они пили, лилась из огромных кружек, затекая за ворот неестественных и рваных балахонов. Соков, подлетая к костру, где его уже ждали, увидел, как они все повернули голову к нему, высунув длинные кровавые языки, причмокивали губами, ожидая новую жертву. Владимир Иванович уже чувствовал, как они раздирают его слабое, безжизненное тело своими раскаленными крючьями и при этом сладострастно хохочут, выражая восторг и полный кайф. Он коснулся этого костра и тут же очнулся. Страх, закравшийся в его душу, был настолько осязаем, что парализовал его волю.
«Ну, Вовка, страшно. Я так и думала, ведь ты трус, не правда ли? – услышал он голос Наташи Огнивенко и увидел, что веревка лопнула, и он лежит на земле. – Я думаю, ты больше не захочешь кончать жизнь самоубийством, наверное, понял. Мой милый обалдуйчик . Скоро, скоро встретимся. Я так по тебе страдаю».
 – Наташка, это оскорбление, –  закричал  он вне себя, – мой отец- герой революции.
«А разве ты не видел его на том кострище?-- произнесла она. –  Это он ревел, когда ты подлетал».
 – Наташка, этого - быть не может!
В ответ услышал смешок, и она пропала. А Соков долго сидел и курил сигарету за сигаретой. Страх сковал его душу, и он решил притихнуть и смириться, обуздать свои страсти и больше не грубить жене и детям, да и всем с кем он соприкасается. Все равно ему ничего не сделать. Может быть, и Наташка сбросит свой накал, а она за последнее время уж больно сильно взялась за него. Пожить ещё бы несколько лет, не стар, ведь ещё.
 – Эх ты, деревушка Азарково, Азарково! Думал здесь найду успокоение, но даже предпосылок для этого нет. Наташка всегда начеку, –  вздохнул он протяжно, схватил порванную веревку и закинул её в угол, чтобы  не напоминала о его сиюминутной слабости.
Он поднялся в дом, разделся и лёг в кровать, кожей ощущая, что она рядышком с ним, но сил не было, и он провалился в глубокий и тревожный сон.
А ночь благоухала разнотравьем, тонкий аромат черемухи и вишни распространялся вокруг. Яркая луна и звезды на небе, как казалось, излучали доброту и ласку. Во сне он увидел  Оксану Стрепет. Она смотрела на него и чего-то ждала. Рядом стоял дуб, который стонал, шевеля ветвями.

Глава четырнадцатая

 – Дарья, домой-то пойдешь? –  спросила Клавдия Петровна, – боюсь, как бы он тебя не побил, может быть, до свадьбы поживешь у меня. Я думаю в тесноте, да в обиде. А места хватит,
Игорь спит на сеновале, Галя в той  комнате. У неё там хорошая кровать, мы бы пожили здесь. Я очень буду рада, хоть ещё одни руки.
 – Нет, Клава, спасибо. Надо идти домой, чего-то душа болит, –  ответила Сокова, – дом ведь, а вдруг он куда махнет.
 – Да куда он махнет! Живи.
 – И рада бы в рай, да грехи не пускают.
  «Любит она его, –  подумала Перминова,  –  и за что, ведь полный злодей, да ещё какой. Я бы с таким ни дня бы жить не стала. И чего она нашла в нем, ума не приложу».
Клавдия Петровна засуетилась, забегала, и чтобы гости не обиделись, стала собирать на стол. В это время заскрипела калитка, и вошел Игорь. Он был в пыли, одни зубы сверкали, да глаза. Галинка выскочила ему навстречу и повисла на шее.
–  Ну, ну, Галя, успокойся. Я же грязный. –  Перминов, счастливый  и радостный, полуобнял  свою будущую жену.  –  А это кто? Кажется, у нас гости, давай всех к столу. Я ещё не сидел за одним столом с тещей и свояками. Мама, надо хотя бы немного отметить. Давай настоечку-то.
Клавдия Петровна вынула из комода графинчик с подкрашенной жидкостью и поставила на стол.
 –  Игорь, к твоему приходу я согрела воду. Галя, полей ему, – сказала Перминова.
Галинка схватила ведро, мыло, мочалку и выскочила на улицу. Она с радостью стала поливать будущему мужу, приговаривая:
 –  Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой.
 – А я  дедушку не бил, а я дедушку любил,–  вторил он ей, улыбаясь. Игорь брызнул ей на руки холодной воды, которая стояла для разбавления горячей и засмеялся светло и радостно. Потом схватил Галинку как маленького ребенка на руки и понес её в дом. Она, повизгивая и болтая ногами, счастливо улыбалась.
 –  Клава, дай – то Бог им счастья, –  сказала, волнуясь и перебирая пальцами, Дарья Сокова, а сама подумала: «У меня, его нет, так пусть хоть дочка его поведает. Я так хочу  этого. Боже, помоги им». И она зашмыгала носом.
 – Ну, ну, Дарья, не волнуйся. Все будет хорошо,– увидев растроганную женщину, сказала Перминова. – Игорь у меня хороший - весь в отца. Он тоже был  рыжий и такой же горячий. Не удалось нам пожить – война. Погиб под Москвой. В этот день и час у меня родился Игорь – копия Василия. Я, конечно, этого не знала, потом пришла похоронка, а за ней и раненый Витька Худяков, который был рядышком, он и рассказал, как их прижали немцы. Командир роты погиб, комиссар и все офицеры тоже, и младший лейтенант Василий Перминов возглавил роту. Было отбито несколько атак немцев. Потом его ранило в руку. И он уже не мог держать оружье. Виктору Худякову он сказал тогда, что его жена Клава должна родить или сегодня, или завтра. А в двенадцать пятьдесят две минуты в окоп попала немецкая мина, и Василия Перминова не стало. Виктору Худякову оторвало ногу, но он остался жив, так несколько Советских танков при поддержке пехоты отбросили немцев на пятьдесят километров, а Виктора Худякова отправили в госпиталь. Вот он – то и рассказал, когда и как погиб муж Клавдии Перминовой и оказалось, что Игорь появился на свет точно в один час и даже миг гибели отца. Что это- знамение или судьба, посланная свыше, но ответа никто не знал. Местная гадалка Пелагея, собирательница трав, раскинув карты, сказала:
 –  Клава, ты счастливая мать. Вот твой младенец, окруженный ореолом славы и торжества, рядом с тобой до гробовой доски. Замуж ты не выйдешь больше. Вот твоя великая любовь – память о муже не позволит тебе предать его.
Так оно и вышло. Подходили мужики свататься к ней, но все не то, не похожие на Василия. Может, она бы и вышла, но что-то всегда удерживало её. Она посмотрит на сына и увидит своего мужа, который носил её на руках и смеялся. В деревне подшучивали над ним, но он на это не обращал внимания. Вот и Игорь точно такой же, таскает свою Гальку и рад, а что скажут о нем, его не касается. Пусть говорят. Язык без костей.
 – Ну что, мать? – обратился он к Дарье Соковой,  –  выпьем за встречу и за то, чтобы у нас все было хорошо.
 – Давай, Игорек, дай Бог всего того, что вы хотите,  –  ответила Дарья. –  Я рада, что моя Галя встретила тебя на пути.
 – Ой, мать, нет! Это я поймал её в свои силки, жертвуя своей репутацией, как мужчина. Галинка, какую ты оплеуху мне закатила? Да не одну, а целых две. До сих пор щека чувствует её ручку.
 – Заслужил, – улыбнулась Галинка,– это я тебя  любя.
– Да уж! – Он щелкнул её пальцем по носу, в знак любви и примирения. И она, счастливая и радостная, проворковала:
 – Рыжий, рыжий, конопатый.
 – Ах ты - вредина. Еще лаешься, – улыбнулся он. – Я тебя!..
 – Дарья, я вот так же своего Васютку заводила, – сказала Перминова, – все повторяется вновь. Может быть, у меня вскоре появится внук и он, я уверена будет такой же - рыжий и конопатый. Как это чудесно. Крепок был предок Перминова. Ох, и крепок.
 – Клава, и твое есть что-то в Игоре.
– Да чего там. Я даже и не знаю.
 – Быть такого не может, ты же мать, –  не сдавалась Сокова.
 – Мне же тогда было, как и Галинке сейчас, восемнадцать, а Василию двадцать один. Я ему была всего по плечо. Да и Галя  Игорю так же.
 – Не, мама,– вмешалась девушка, слушавшая разговор матерей. – Я чуть-чуть повыше плеча.
 – Зато у тебя ручка, вон какая! Я боюсь уже тебя, – сказал Игорь и немного отстранился, делая ироническую мину.
 – Игоряха, опять начал свои подковырки. Успокойся. – Она зажала ему рот пухлой ручкой.- Больше не буду, я уже стала хорошая.
 – Ах, так! Ты хорошая? Пошли на реку,  –  сказал он и схватил её на руки.
 – Игорь, поспи, ты же ночь пахал, – сказала мать, –  и опять в ночь. Не дай Бог, ещё уснешь и куда - нибудь уедешь.
 –  Конечно, пойду. А как же иначе? Теперь у меня семья.
 – Нет, нет, Игорь, иди на сеновал отдыхать,–  вмешалась Галинка, и он нехотя пошел.
В деревне, после неудавшегося покушения на самого себя, Владимир Иванович сидел и думал, а думы были болезненно - тревожные, которые сводили его с ума
 – Тупик, –  ворчал он, –  даже из жизни уйти и то не имею права. Ну, все подготовил и вот срыв. Наташка пугает меня, как будто и мой отец в этом пекле, что она мне показала. Быть такого не может, не верю. Наташка, явись, подтверди, что он тоже там.
В ответ он увидел её глаза, и тонкий леденящий душу хохоток, пронзив пространство, ворвался в его уши.
 – Отвечай же отвечай, чего молчишь? Издеваться надо мной умеешь, а ответ держать нет, –  кричал он, дрожа от страха, покрываясь белыми пятнами. Холодный пот стекал ручьями.
Но на его зов она больше не отвечала и он, опустившись носом в землю, горько заплакал. Эти слёзы были очистительные и долгожданные, оседая на исстрадавшуюся  душу, моросящим дождем  какого - то ещё не совсем осознанного, но уже пугливого счастья.
 – Давно бы так, –  услышал он знакомый голос, поднял голову. Перед ним стояла жена Дарья с Сашкой и Веркой. – Чего не повесился? Духу не хватило, – но, увидев порванную веревку, выдохнула со злостью, –  оказывается, ты и там не нужен, мой голубок.
Гнев и ненависть на жену, что она не такая, как он, захватила все его существо. Изо рта показалась белая пена. Он поднял свои тяжелые мозолистые руки и пошел на Дарью. На его пути встали Сашка и Верка. Они громко заплакали, но он откинул их в сторону. Дарья, задрожав от страха за детей, схватила попавшие ей под руку вилы и направила в грудь мужа, но он, извернувшись, резким движением вырвал их и с огненными глазами приблизился к жене. Было в этом взгляде что-то нечеловеческое и магическое. Она на миг замерла. А он уже, не владея собой, зловеще выкрикивал какие- то непонятные слова, поднял сначала одну руку, затем другую, торжествуя, что ему сейчас никто не помешает по достоинству наказать жену, так как она потеряла все рамки приличия, поднимает голос на мужа и вообще ведет себя, как не подобает настоящей женщине. Он смотрел ей в глаза, понимая, что она уже никуда не денется.
 – Что ты сказала? – просипел он, взяв её за ворот тонкой кофточки, которая тут же треснула в его сильных руках. – Вообще страх потеряла - стерва.
Дарья не просила пощады, не плакала. И его это состояние жены, прямо сказать, выводило из себя. Ему хотелось, чтобы она упала в ноги, ведь он настоящий мужик. Но этого не произошло, и он, зеленея от душившей его злобы, взвыл:
 –  Я тебя приголубил - гадину, пригрел своим сердцем, а ты!..
И тут он как будто натолкнулся на глухую твердую стену. Огненные глаза Наташки пронзили его напрягшееся тело, словно стальным обручем, сдавив его руки, готовые к действию. Адская боль в плечах пошла вниз, задрожали ноги, и он упал, всхлипывая от неудавшейся расправы. А Дарья поняла, что это её взгляд бросил рассвирепевшего  мужа на землю, значит, она обладает дьявольским гипнозом, а может и ещё – чем-то, только она не поняла.
 – Чего развалился? –  сказала она, чувствуя над ним свою власть, –  сходи за водой.
Он, скрипя зубами, тяжело поднялся, взял ведра в руки и пошел на колодец. Вода сверкнула, и ему показалось, что это улыбается Наташка, потому что так лихо бросила Сокова. После Дарья пыталась применить на нем свои сверхъестественные силы и способности, но Владимир Иванович на них не реагировал.
«Силен, –  думала она, – может, кто другой более слабый среагирует и поддался  моему гипнозу». Но сколько она не пыталась - тщетно. Её энергетика была слаба и не вызывала у людей ни малейшего возбуждения. И она успокоилась, не зная толком, а что же произошло тогда во дворе. С тех пор, как ни странно, Соков стал сдержан и не причинял жене и детям больших хлопот. Порой, под самое утро, Дарья слышала тяжелый утробный бред:
 –  Наташка, Наташка, и зачем ты это сделала, зачем? Почему ты меня бросила на землю, ну почему?
Дарья прислушалась, но так ничего понять не могла и решила, что Владимир Иванович окончательно тронулся умом, если во сне бормочет - хрен знает что. И кто такая Наташка, добрая фея или злая, но вдаваться в подробности, а тем более спрашивать у мужа она не хотела: живет, не скандалит в доме, значит хорошо, и дела идут, что надо. Одно её стало волновать, он смотрит куда–то в пространство в надежде что-то увидать. Порой ни с того, ни с чего заговорит сам с собой, как будто ведет беседу, ну конечно, когда рядом никого нет. Частенько это происходило во дворе и то под самое утро. И тогда Дарья, выйдя за ним в коридор, напрягая слух, пыталась узнать хоть что-то, но ничего не получалось. Её Владимир Иванович, встав в угол  двора, где когда-то был муравейник, и, закатив глаза под лоб, напряженно говорил, с кем-то упорно спорил. Слов было не понять, и Дарья прекратила слежку. Она, как-то осмелившись, спросила: дескать, Володя, ты, куда под самое утро ходил?
 –  Куда ещё? В туалет, –  ответил он, хмуро косясь на жену. И подумал: «Кто тебе дал право следить за мной – несчастная».
Больше она его не спрашивала, а Владимир Иванович весь ушел в хозяйственные дела. И Дарья немного ожила, ведь муж не стал ей делать больно. Он, конечно, с ней не советовался, принимал решения самостоятельно, да ей было всё равно.

Глава пятнадцатая

Свадьба Игоря Перминова и Галины Соковой была в полном разгаре, когда на деревенской улице появился Соков. Он медленно подходил к гуляющим и встал за столбом забора, ведь приглашения от Игоря и Галины он не получал и, наблюдая издалека, скрипел зубами. Сожаления он никакого не испытывал, но вот хотелось побывать на этой свадьбе, просто не было сил. Внутри, как будто появился паразит, который сосал и сосал желудок, приводя рассудок Сокова  в состояние душевного взрыва, готового выскочить вулканическим извержением. Он мог бы все простить, если бы кто ему поднес стаканчик водки, кусок хлеба и соленый огурец. Но никто на него не обращал внимания. Расставленные  прямо в огороде под яблонями столы ломились от закусок и вина. Хмельные гости пели, пили и плясали. Лихой гармонист, прислонив голову к гармони, подбирал музыку на слух. Председатель колхоза Иван Данилович Данилов, скинув черный пиджак, в котором пришел на торжество, отбивал ногами чечетку. Его упругое, налитое силой тело двигалось и порхало среди пляшущих, а ноги, в коричневых полуботинках, выдавали такие кренделя, что люди просто визжали.
И первая не выдержала Клавдия Петровна, она спросила:
     –  Иван Данилович, где вы научились так отплясывать?
– Армия научила, Петровна. Я там был лучшим плясуном, – ответил он, – мы ездили с концертами, и нас хорошо встречали. Какое это было время, Боже. Я до сих пор не могу забыть это.
Генка Пивоваров с дружками, поставленный Игорем смотреть за порядком на свадьбе, заметили Владимира Сокова за забором и шепнули об этом Перминову. Игорь долго думал, как поступить с тестем и не знал. Он также тихо сказал об этом своей матери. Клавдия Петровна ответила Игорь: мол, неудобно как-то, ведь все же отец Галины, надо бы пригласить, хоть и поздно уже, но напиться ещё успеет. А ему сейчас, кажется, только и нужна водка. Сходи, Игорь, позови, может быть, он оценит твою щедрость
 – Нет, мама, у меня даже голос хрипнет, когда я вспоминаю о нем, – ответил Перминов. –  Если надо сходи сама.
 – Он меня не послушает, хозяин свадьбы ты. И я боюсь, как бы чего не вышло. Вдруг он выкинет какую нибудь гадость, как при сватовстве.
Генка Пивоваров решил Сокова  удалить, чтобы не мешал гуляющим. Он подошел к нему ссади, взял за руку и сказал:
 – Владимир Иванович, жених и невеста не хотят вас видеть на свадьбе. Идите к себе домой.
 – Но она моя дочь! – взмолился Соков.  –  И я имею на это полное право, хотя бы быть за забором. Не так ли, молодой человек.
 – Так ли, не так ли – это не мне судить. Игорь сказал, гнать вас в шею, чтобы вашего духу тут не было.
 – За что же мне такая немилость? – подняв театрально руку вверх, взмолился Соков. – Я хотел как лучше. Галька должна была поступить в институт, а Перминов её уговорил и увел.
 – Давай, давай, проваливай. Твои доводы мне не нужны, –  не сдавался Пивоваров.– Сейчас подойдут мои дружки, и мы тебя выкинем за пределы деревни.
– Только попробуй! Я к прокурору пойду. Найду на вас управу.
 – Так, какую ты найдешь на нас управу, Владимир Иванович, –  спросил председатель колхоза Данилов, – а кто вывел из строя  трактор Игоря Перминова?
 –  Это никем не доказано, – Соков. –  Я чист. Поклеп на мою голову. Я это докажу. Разве я мог сделать подлость будущему зятю.
 – Отпечатки пальцев на пробках чьи? Да - твои, мил человек! А земля на ботинках, которую мы взяли на анализ, оказалась с того поля, где стоял трактор Игоря, а мешок из-под соли, который ты выбросил в канаву и там ты оставил след.
 – Иван Данилович, я там не был, меня оклеветали. Вы, наверное, знаете, в каком состоянии я был в ту ночь.
 – Знаю, знаю, Владимир Иванович, но против фактов не попрешь. Я хотел возбудить уголовное дело, но твой зять Игорь Перминов попросил, жалеючи  свою будущую жену, не возбуждать уголовное дело против тебя. И я согласился, а жаль. Лет на пять был бы ты обеспечен, а может и больше; по поступившей о тебе информации ты ведь сидел за измену родине.
Соков взмок, рубашка в один миг прилипла к телу. Он водил глазами и не знал, что сказать на эти обвинения. Он уже хотел уходить, но из-за стола вышел Игорь. В руках он держал две бутылки водки, полбуханки хлеба и большой соленый огурец.
 – На, выпей, и топай домой, – сказал он хмуро, сдвинув брови к переносице, понимаешь, я зол на тебя за то, что ты оскорбил свою дочь. Этого я тебе простить не могу.
 – Прости, Игорь, я хотел как лучше, а получилось как всегда, –  захныкал Соков. – Это ж моя дочь. Пойми! Я хотел, чтоб она училась, поэтому так и сказал.
 – Пусти его, Игорь, месть самое плохое чувство в человеке, – сказала Клавдия Петровна, подойдя к Сокову, – пусть садится рядом с председателем, там есть местечко.
 – Со мной? – удивился Данилов, – нет уж, нет, умерла, так умерла. Да мне не только сидеть с ним противно, но даже смотреть на него издалека. Вы же видите, что он все ловчит.
- Да, Иван Данилович, сейчас я говорил чистую правду,- оправдывался  Соков. Он уже чувствовал, что всех убедил.
Но тут Игорь сказал язвительно:
    –  Дорогой, тестюшко, вот выпей с горя, и скатертью дорога.
Владимир Иванович с яростью взглянул на зятя, обвел всех присутствующих презрительным взглядом, взял бутылку, открыл пробку и, захлебываясь, стал пить прямо из горла. Он спешил. И закончив свою процедуру, бросил пустую бутылку, которая, стукнувшись о камень, разбилась. Соков еще раз осмотрел всех с ног  до головы, взял вторую бутылку, хлеб, огурец и пошел прочь. Из-за стола вышла его жена Дарья, которая до сих пор сидела тихо и не подавала никаких звуков. Она посмотрела на сверкающие на солнце осколки и, качая головой, произнесла:
 – Нет, Вовочка, моя Галина будет счастлива. Ты разбил из рук зятя бутылку: мол, плохая примета – недолгое счастье дочери. Врешь! За таким мужем она будет, как за каменной стеной. Я в этом уверена. Галя, горько!
Гармонь рявкнула плясовую, и женские голоса полетели далеко, далеко над полями, как будто пробивая земное и небесное пространство, желали молодым здоровья и счастья. Владимир Иванович, выйдя за деревню, где не было посторонних глаз, и сев на канаву, горько заплакал. Он слышал голос жены и хотел быть там, но его вытолкнули и, хмелея и наливаясь злобой на всех и вся, он открыл вторую бутылку, выпил её и заснул  мертвецким сном, так как ноги не хотели уже слушаться, а в голове был полный кавардак.
«Зятек, уж не подсыпал ли ты мне что, почему я так быстро вырубился»?– пронеслась шальная мысль и тут же пропала. Храп пьяного здорового мужика нарушал устоявшуюся здесь тишину. На какое - то мгновение затихли птицы и трескучие кузнечики, но поняв, что им ничего не угрожает, снова пришли в движение, совершая свое привычное дело. По этой дороге никто не прошел, и поэтому Соков спал столько, сколько ему было нужно. Уже в середине ночи, когда тьма окутала канаву и растущие на ней деревья, Владимир Иванович проснулся и опять увидел глаза Наташи Огнивенко, потом он услышал её голос, чистый, как журчание ручейка бьющегося из –  под  камня:
«Вовочка, как дела? Вижу я, что ты плачешь. Ай, ай, ай! Такого мужика обидели. Ну, где у них совесть»? – Потом он  услышал ехидный смешок, который, так сказать, прямо взорвал его душу, не оставив камня на камне первые  ростки добропорядочности, проявившиеся там, на свадьбе дочери, когда он оправдывался перед Даниловым в своей непогрешимости. Вроде всё было пристройно,  как у людей. И ему казалось, что его обвиняют несправедливо. Он всего лишь игрушка в чужих руках. Да как он мог испортить трактор Перминова, если сам находился между жизнью и смертью. Он тяжело приподнялся и пошел домой.  Ехидненький  взгляд  Наташки, мелькнув между кустов, стал подниматься над притихшей землей  и, набирая высоту, ушел в заоблачные выси. Соков облегченно вздохнул, засмотревшись на небо, где искрился и сверкал небосвод:
 – Бутылку бы сейчас заглотить, было бы - совсем нормально, а то чего-то не хватает.
Дорога до дому была для него сущей мукой, он видел улыбающееся  лицо председателя колхоза Данилова, Таисьи  Кутяповой  и других. Его выворачивало изнутри, будто обжигая горячим кипятком. Он крутился, стараясь унять зуд в желудке, но у него ничего не получалось.
 – А не вернуться ли обратно на свадьбу, все пьяные, авось не заметят? – сказал он. Вспомнил взгляд Пивоварова и его дружков, сгрудившихся около него, такое желание пропало. Не дай Бог ещё искалечат. Долго ли в пьяном угаре совершить эту мерзость. И он запел вырвавшиеся строки собственного сочинения:

Тишина и ночь, и я один,
Искалеченный, зачуханный блондин,
И куда мне голову склонить,
Может быть, кого-нибудь убить.
Чернота в душе, там рыщет зверь,
Люд честной, мне, дикому, не верь,
Видно, я из ада прилетел,
Но остался, други, не у дел.
Боль в душе и ярость на устах,
Превращают жизнь мою во прах.

Я сгорел и больше не могу,
Видеть счастье у людей, не лгу.
Даже дочке не хочу добра,
Мне уже, наверное, пора,
За Наташкою лететь ей в след,
Чтоб успеть на праздничный обед.

«Какая дрянь в башку лезет, –  подумал он, – поэт хренов, слово со словом связать не можешь, а вон, что выдал. Это, видимо, от недопития. Мало дал зятек водки - жадина. Да и какой, может быть, обед с Наташкой? Я ещё живой». И тут он снова увидел её синие глаза и услышал голос, который шел, как ему показалось, отовсюду: из космоса, из земли, из деревьев, что росли на канаве:
«Вова, мы погуляем, погуляем, но, конечно, не скоро, не скоро, потерпи придет время. Ох, как мы погуляем, Вова».
 –  Кто мы? – закричал истерично Соков, но ответа не получил, только шелест листвы, да мерцание звезд на небосклоне, и тихий ласкающий ветерок наполняли эту дивную ночь причудами и очарованием. И ему подумалось: «Схожу с ума, стишок выдал. Никогда бы не подумал, что меня осенит муза. Наташка, это твоя работа, признавайся? Я бы никогда не мог сочинить такое». С ветки слетела птичка и запищала, нарушив тишину ночи. Соков отскочил, испугавшись этого писка, и услышал:
«Да ты, Вова, оказывается, ещё и трус. Гнида ты, растереть да плюнуть». Женский напевный голос ширился и рос, и он ворочал головой туда, сюда, но так и не мог определить. Ему показалось, что это кричит его Дарья, возвращаясь со свадьбы, и сколько он не вглядывался в темноту ночи, увидеть ничего не мог и, запнувшись за кочку правой ногой, полетел в канаву на самое дно.
«Да я, оказывается, и без вина пьян, – подумал он. – Две бутылки выпил из горла, так это было давно, да и не сразу».
Вставать ему не хотелось, какая-то сладкая истома заполонила всё его тело.
 – Домой, домой, –  шептал он невнятно, –  сколько ж можно валяться в канаве, что я, алкаш какой? Больше не буду пить эту гадость.
 –  Вова, Вова, –  неслось откуда-то сверху, – вот тебе бутылочка, сейчас не пьют только те, кому не на что и кому не подносят. Ты же здоровый, крепкий мужик, разве можно без водки.  Вова, пей, пей, да поживей.
Он открывал рот и глотал от удовольствия, губами чмокал, слизывая языком мельчайшие капельки. И вскоре уснул, да так крепко, что проспал утренний восход солнца. А когда очнулся, увидел ручеек, текущий от дороги.
«Так вот, что я пил, – ударила мысль, –  фу, какая гадость». Он пошел домой через поле. Из-под ног вылетали жаворонки и, зависнув над головой, издавали веселые трели, раздражая Сокова, доведя его до полной истеричности.
 –  Сволочи, – шипел он, – чтобы вас всех змеи проглотили.
    У него болела голова, рвота подходила к самому горлу. Он совал в рот пальцы, чтобы очистить желудок, но у него ничего не получалось. А солнце поднялось над головой, лизало своими лучами верхушки деревьев и плавилось, поднимая легкий парок, создавая причудливость очертаниям леса. Но ничего не пробивало Сокова. Он бежал домой в надежде удалить из желудка то, что его так беспокоило. Вот и его дом. Он подбежал к колодцу, бросил ведро, закрутился барабан, забрякала цепь, а правая рука автоматически схватилась за ручку. Но вот и вода. Он с жаром припал губами, думал, что быстро очистится от гадости в желудке. Он долго пил, но вода застревала прямо в горле, вызывая адскую боль в животе.
 – Наташка, Наташка, – выл он, –  пожалей, сколько ж можно так издеваться? Дай мне спокойно умереть. Ну, дай! Что тебе стоит!
Он пошел во двор и, увидев там порванную веревку на перекладине, сказал:
 – А может попробовать снова?
Но, как и тогда, у него подвернулась правая нога, а боль была такой нестерпимой, что ни о каком повторе не могло быть и речи. Владимир Иванович лежал и стонал. Сколько времени прошло, как он споткнулся, Соков не знал.
 – Володя, что с тобой? –  вернувшись со свадьбы и, чувствуя за собой неприятный осадок в душе после того, как его выгнали, и Дарья за него не заступилась. А ведь еще бы немного и он бы гулял на свадьбе вместе со всеми. Но. И, теперь Дарья хотела замолить свой грех, ведь жить - то все равно придется вместе. Как никак пятеро детей -  это не шутка. Она еще не отошла от впечатления свадьбы, и ей было жалко мужа. Он такой беспомощный и жалкий лежит, что на глаза наворачиваются слезы.
 –  Опять хотел покончить с собой. Почему, Володя?
Но Соков, скрипя зубами, молчал. Она помогла ему подняться с земли, подставив свои плечи. И он, встав на левую ногу, запрыгал.
 –  Даша, как я рад, что ты пришла. Боль дикая. Надо, наверное, перевязать ногу, она вроде опухает, – пробурчал он.
Дарья привела его домой, посадила на диван, обнюхав, спросила:
 – Ты где был? Вонь от тебя, дышать нечем.
 – В канаву упал, а там что-то стекало. Я был пьяный. Игорь сунул мне две бутылки водки. Я с горя выпил их прямо из горла. И вот итог.
 –  Живо раздевайся весь. Я сейчас нагрею воды, мойся.
 – Даша, да как я пойду на улицу, нога опухла.
 – Я тебя отведу, сядешь на табуретку, и вымою.
«Я гадил, гадил ей, а она, видимо, на меня зла не держит, – подумал он, –  надо смириться, ведь не плохая же эта женщина. Что бы я без неё делал? Но у тебя есть Оксана и двое сыновей, а это с души никак не стрясти. Какая женщина, какая»!
Он мысленно вызвал её образ, хотел заговорить или, хотя бы полюбоваться на неё, пусть даже на расстоянии, но как ни странно, у неё глаза оказались Наташкины, которые своим магическим светом пронзили его сердце, и он, падая с табуретки, завыл:
 –  Оксана, за что? Ведь я так тебя люблю.
 –  Опять о ней бредишь, –  закричала Дарья, бросив оцинкованное корыто ему под ноги. –  Да сколько ж это может продолжаться? Нина с Петей приехали, какая у них любовь, Боже! А я как проклятая всю жизнь, за что? Четверых родила, а счастье где?
 – Даша, Даша, успокойся, больно мне. Все перемелется – мука будет, – взмолился он.
 – Куда мне твою муку-то использовать? Её на кусок не намажешь.
 –  Мы будем с тобой жить нормально.
 – Ой, ли? Ты как явился ко мне, в тебе будто бес сидит, то бредишь какой-то Наташкой, то Оксаной. Кто они для тебя, ума не приложу, одно ясно, что ты мерзавец, а я с тобой живу.
 –  Даша, зачем же так-то. Ведь я неплохой, только запутался в жизни, а, сколько таких, как я, после войны. Ты уж будь со мной помилосердней. Я так хочу этого. Свадьба-то закончилась или еще нет?
 –  Да сегодня к вечеру снова все собираются,  –  нехотя ответила Дарья и посмотрела на мужа как на тень двигающуюся по стене.
 –  Опять пойдешь?
 –  Как же, надо, обидятся, да и дети там.
 –  А я снова один.
Она долго смотрела на него. Ярость, боль и гнев смешались в один клубок и подкатили к горлу. Дарья хотела выплеснуть все это ему в лицо, но пожалела, он в таком состоянии, а сама подумала: «Что посеешь, дружок, то и пожнешь». Вслух же сказала:
 –  Володя, у тебя нога. Как пойдешь?
 – На животе поползу, –  сказал он хмуро. –  Приложи холодный компресс к ноге, я думаю, к вечеру всё пройдет.
 –  Как бы не так, всю ногу разнесло.
- Даша, сходи в магазин, купи мне две бутылки водки. Я выпью за счастье молодых, если не могу идти к ним на свадьбу.
  «Опять лукавит - стервец», – подумала она, но все же его просьбу выполнила, и он, чтобы уйти от действительности, хотел одного - вырубиться. Он открыл бутылку и присосался к горлышку, пил, булькая горлом, пока она не опустела. Вскоре он дошел до кондиции и упал с табуретки.
 –  Спи, голубчик, – сказала Дарья и стала одеваться, чтобы идти на свадьбу, ведь там остались Сашка и Верка и Вовка.

Глава шестнадцатая

Петр Иванович Коновалов тяжело переживал смерть своего брата, убитого Григорием Соковым. А когда подрос, поклялся, что будет учиться на хорошо и отлично, чтобы поступить в юридический институт для изучения преступного мира. Он с малых лет ходил тренироваться в кружок самбистов, добился мастера спорта. В деревне ему завидовали все, говоря: мол, вон у Дарьи-то какой сынок вырос: любо-дорого посмотреть. Ну, всем взял, хотя и сирота.
И вот он уже взрослый, имеет семью. Сына своего, если он появится на свет, обязательно назовет Василием в честь брата своего, а если девочка, в честь матери, которая извелась по мужу и сыну. И не выдержало сердце, убитое горем, остановилось. Его воспитала и выучила тетка-сестра матери. Ему было нелегко, но у него была тайная мысль - проследить весь ход событий, связанных с жизнью и деятельностью Владимира Сокова, может быть, и поплатиться. Но он еще тогда своим детским умом понимал: на этом остановиться не может, докопается до истины. Ему казалось - жизнь  старшего Сокова - загадочная и очень темная. Он тогда страшился не только Владимира Ивановича, но и самой его жизни. А когда подрос и, учась уже в юридическом институте, задавал себе вопрос: почему человек из бедной семьи перешел на сторону врага. Вроде он и нетрусливый, а подишь - ты, перед врагом ходил на задних лапках. Что это такое в человеке? И откуда берется? Где завязка, где развязка, Коновалов не знал и еще больше углублялся в книги. Конечно, они давали общее развитие, но где зерно правды этого индивидуума, который – вот он рядышком в твоей деревне, а попробуй, докопайся, что у него на душе? И Коновалов думал, искал, просиживая в библиотеке свои лучшие годы. В институте говорили о нем: человек со странностями, все хочет разгадать какую-то несуществующую тайну, хотя все тайны человеческой души уже разгадали древние греки. Он же все носится со своим вопросом: почему, отчего, как? Петька, живи проще, смотри какие девушки, не забивай себе голову.
Любовь же к нему пришла нечаянно и странно. Приехал он как-то в свою деревню Подляны на каникулы. Сидит у себя в избе, скучает. На стене висит портрет отца и матери. Он смотрит на них и какие-то ещё совсем неосознанные чувства вкрадываются в душу и будоражат её. Воспоминаниями уходит в детство, тревожное и злое. А по улице гуляют парни и девушки. Ему грустно, идти никуда неохота. И тут открывается дверь, и входит, кто бы мог подумать, да сама племянница Владимира Сокова и улыбается доверчиво и открыто. Молодая, красивая, русые волосы на роспуск. Она была – само очарование. И Коновалов вздрогнул, увидев её. Он смотрел и смотрел на неё не в силах оторваться.
 –  Петр Иванович, скучаете? –  проворковала она. –  Такая погода, такая погода, а вы один.
На ней было тонкое, белое платье, так что все прелести её молодого тела просвечивались. Он даже заметил на её груди родинку, а на шее бьющуюся жилку. Ему нестерпимо захотелось прижаться к этой родинке губами и заодно запутаться лицом в русых волосах
 – Нина, ты ли это? Глазам своим не могу поверить. Давно ли была длинноногим подростком, и уже на тебе - девушка и красавица, – воскликнул он изумленно.
Она улыбнулась, повела точеным бедром, сверкнув наивными, синими глазами, вздохнула:
 – А я тебя видела, когда ты шел со станции с чемоданчиком, думаю, дай зайду, что парень один-то киснет в избе.
 – Вот и хорошо сделала, – вырвалось у Коновалова, –  молодчина, а то действительно не знаешь, куда себя деть.
Он подошел, положил руку на плечо девушки, вздрогнул. Она взглянула ему прямо в глаза, как будто подбадривая, я взяла его за руку. Пальцы были тонкие, длинные, мягкие,  без единой мозолинки. Чувствовалось, что к физической работе она не подготовлена. Коновалов полуобнял её за шею, нащупал пальцами бьющуюся жилку, коснулся губами. Нина слабо сопротивлялась, отстраняла его. Но в нем уже заговорил мужчина. Петр взял её на руки и закружился по избе. Обняв его за шею, Нина взвизгивала и припадала к его широкой груди. Он ловил её губы и целовал, целовал. Потом жадно припал к её родинке на груди.
Нина издала вздох:
 –  Ну что же ты?
И он, обрывая пуговицы и пальцы, стал быстро раздеваться. Они не заметили, как прошла ночь, и как наступило летнее утро, когда яркие лучи солнца коснулись лица Коновалова. Он потянулся, открыл глаза. На его руке покоилась красивая головка Нины, а длинные волосы лезли ему в рот, нос и глаза. Он отстранил их, чтобы не разбудить девушку, но она уже проснулась, и чуть всхлипывая, спросила:
 –  Ты не бросишь меня?
Он крепко обнял её и поцеловал в распухшие губы.
 –  Больно, – вскрикнула она, – что ты со мной сделал, как я теперь на люди покажусь?
 – А ты не показывайся, живи у меня, –  добродушно ответил он, –  пройдет наша первая ночь, выйдешь.
 – Ты с ума сошел, родители же будут искать. Да сколько ж эта ночь продлится, Петя? Я не выдержу такой страсти.
 – Теперь уж точно – вечность. Пусть ищут. Найдут, скажем – муж и жена. Так еще как-то интереснее будет.
Она затихла, посмотрела в окно, потом на Коновалова, который был невозмутим и счастлив.

Глава семнадцатая

А по деревне уже ходили разные слухи об исчезновении Нины Соковой, восемнадцатилетней девушки. Досужие языки разносили всякие небылицы, но правды никто не знал. И только подруга Нины Тамара Костылева снисходительно улыбалась на вздохи и ахи сельчан и родителей Нины, молчала. Она ещё вечером знала, куда ушла  подруга, и завидовала ей. Молчать уже было невмоготу, и она рассказала своей подруге куда девалась Сокова, та своей, и пошло гулять сарафанное радио по деревне. Старухи ахали: дескать, ничего-то святого нет у современной молодежи, мужики снисходительно улыбались - хороша чертовка, просто огонь. Услышав это сообщение, Мишка Рогов подъехал к самому дому Петра Коновалова на своем Т-75. Этот широкоплечий парень, недавно вернувшийся из армии, выскочил из кабины и, косолапя, сделав презрительную мину, подошел к забору, оторвал жердь, так же хладнокровно ударил по рамам. Изба вздрогнула, стекла веером брызг вылетели сразу из трех окон. Коновалов выглянул и увидел перекошенное от злобы лицо тракториста, драчуна и заводилы. Нина от страха забилась в угол и молчала.
 – Шлюха, –  цедил сквозь зубы Мишка. – Тьфу, мразь. А я тебя берег, любил.
Он еще не успел сказать всего, что было у него на душе в этот миг, как вышел Коновалов.
 – Повтори, что ты сказал? – вперился он своим взглядом в Рогова.
Внутренним чутьем Михаил почувствовал страшную силу Коновалова. В груди закрался холодок. Он понял, промахнись, пощады не будет.
 –  Вор, –  прорычал он, озлобляясь.– Чужую девку украл.
 – Ты повтори, что ты сказал про эту девушку - ублюдок?
Нина поняла: Рогов беспощаден, вон глаза горят, как у дикого зверя. Но на чьей стороне будет верх? Михаил держал жердь, метра три длинной и толщиной будь-будь не сломается, а Коновалов без страха подходил с пустыми руками.
Мишка был самый сильный в округе парень, мог одним ударом кулака снести с ног любого мужика. Его боялись все. Нине стало жаль Петра. Ещё лишь одно мгновение, и Мишка размозжит ему голову, но жаль и Рогова, он весь побледнел. Это у него был первый случай, когда ему так бесцеремонно перешли дорогу. Сейчас он не столько жалел свою невесту, как свое право на предводительство, которое было попрано с приездом Коновалова.
«Девушек кругом много, – думал он, –  а вот честь одна. И я должен защитить её от всех посягательств». И он  не хотел, вот так запросто живешь, с ней расстаться. Взгляд Коновалова не предвещал Мишке ничего хорошего, и он понял: если не ударить его жердью, черт знает что может произойти. Вдруг случится так, что парень вытолкает его пинком в зад, и тогда позору не оберешься, ведь Петр хорошо владеет приемами самбо, да и силушка у него будь-будь.
Сейчас Рогов уже сомневался в своем поступке, решившись на отчаянный шаг. Не лучше ли было все превратить в шутку и посмеяться над сумасбродной Нинкой: мол, ах королева, да таких в округе, хоть пруд пруди. Он стоял и не знал, что делать. Отступить – стыдно, ведь из окна выглядывает Нинка, да и народу уже вокруг собралось немало. И Рогову до слез было больно, что не он, а этот городской слюнтяй – без году будущий юрист – попользовался её девичеством. А он, Мишка Рогов, любил её, и осенью должна быть свадьба.
Он оглянулся по сторонам.
«Что это такое, – подумал он, – кругом народ, откуда? Упустил момент. Теперь уж ничего не вернуть».
Рогов со злостью взмахнул жердью и с силой опустил её на голову невозмутимого противника, и тут почувствовал сильный рывок, не удержался и упал на тропинку. Он еще успел вскочить, встретиться взглядом с Коноваловым, как мощный удар в заднее место заставил его сделать сальто и вылететь на улицу за ворота. Сейчас пожалев о том, что, когда ему предлагали заниматься борьбой, раздувал свои щеки, говоря: я и так заломаю любого. Надеялся на себя – обидно. Голос обидчика звучал как приговор:
 –  Я на тебя зла не таю, но рамы ты мне вставишь. Понял! Не то молодая жена замерзнет.
И тут вся округа грохнула смехом. Этого-то Рогов боялся пуще всего. Он вскочил в кабину своего трактора и уехал.
 – Правильно его, Пётр Иванович, проучили, а то всех парней здесь зажал, диктует свою волю, как хочет, – просипел Курочкин, бывший участковый милиционер.
 – Дядя Саша, как здоровье?  –  спросил Коновалов.
 – Да как здоровье-то, раны старые болят. Вот опять в груди осколок немецкой мины задвигался. Врачи говорят операцию делать надо. А сами боятся. Какая-то нервная артерия на пути, осколок присосался к ней, – ответил Курочкин.
 – Петька, да как же ты посмел, увести к себе девку-то ночевать?  – закричала родная тетка Коновалова.– Для этого я тебя вырастила, чтобы ты блудил?
 – Успокойся, Петровна, дело молодое, чего кричать, –  сказал Курочкин. –  От такой соблазнительницы разве устоишь?
 – Тьфу, мужики! Все вы - охальники, одно на уме, – топнула она ногой и пошла домой.
 – Что делать-то теперь, Петр Иванович? – выйдя из толпы, спросил отец Нины.
 –  Как что? Окончу институт, приеду, поженимся.
 – А-а-а,– закричала мать Нины, –  сметанку слизал, а простоквашу кому? У неё осенью должна быть свадьба с Мишкой Роговым, ты приехал, всё расстроил.
– Мама, успокойся. Я буду жить здесь в его избе, – крикнула из окна Нина.
 – Как бы не так! Оставлю я тебя в этой расхлестанной развалюхе. Жди!
 –  Мишка стекла и рамы вставит, – не сдавалась дочь.
 –  Как бы не так, вставит. Извини, подвинься. Не для того он их бил. Это же – Рогов. Ты плохо его знаешь, доченька. Он один такой на всю округу, понимать надо. Ох, и рискнула ты милая.
 – Вставит, Елизавета Павловна, вставит. Куда денешься? Покапризничает, но сделает, – сказал Коновалов.
 – Пошли, Петр Иванович, поговорим, – вздохнул Курочкин,- у нас есть о чем.
 – Пойдем, дядя Саша. Уж вы извините меня, что я вас не называю по имени и отчеству, –  привычка.
 – Ничего. Так как-то и лучше, и ближе, одним словом по-деревенски.
– Нина, я сейчас приду. В шкафу у меня колбаса, сыр, хлеб, чай на плитке, не голодай, – крикнул Коновалов и ушел.
 – Ишь, изюмчик, –  процедила сквозь зубы Елизавета Павловна, да так, чтобы все слышали, – привязал девку - не голодай, а сам уматывает. Мы  Соковы - не таковские.
Коновалов на эти слова даже не обернулся. Он шел легкой походкой, знающего себе цену.

Глава восемнадцатая

У Рогова внутри все клокотало и бурлило и, не разбирая канав и ям, он носился на тракторе по полю, видел перед собой испуганный, грустный взгляд своей возлюбленной в доме Коновалова, где только что получил удар по самолюбию. Стыд и боль в груди были нестерпимыми. Он метался, бросал трактор из стороны в сторону. Двигатель ревел, хлопали гусеницы, но Мишке сейчас было не до этого.
«Говорила - любовь на век, –  вспомнил он слова Соковой, – поманил другой, и все забыла. Эх, подлая. Но я еще скажу своё слово, скажу».
На какое-то мгновение у него совершенно поехала крыша, и тут он увидел бегущую по полю Нинку. Длинные русые волосы развевались на ветру. Она, будто невесомая, не касаясь земли, парила и звала Мишку к себе, обещая все земные и неземные блага. Глаза её излучали тепло и свет. Кровь ударила Рогову в голову.
 – Нина,- крикнул он под шум двигателя, – постой. Я сейчас.
Но она, помахивая тонкой, изящной ручкой, уходила все дальше и дальше от него. Он видел её игривый стан, глаза, улыбку. Вот она совсем рядышком у кабины. Мишка, готовясь схватить её, отъезжал чуть-чуть в сторону. Но Сокова, загадочная и манящая, была снова впереди. Рогов не заметил, как подъехал к карьеру, где брали гравий для бетонирования животноводческой фермы. И, падая с верхотуры более трех метров, ощутил удар по лбу и потерял сознание. Сколько времени был он в таком состоянии, не помнит. Очнулся, почувствовав, что кто-то вытаскивает его из кабины.
 – Нина, ты? –  прошептал Рогов еле слышно. Он открыл глаза и увидел Коновалова.
 – Пришел посмотреть на мое падение? Ну, смейся, смейся – вот я, –  ругнулся Мишка.
 –  Михаил, успокойся. Виноват, что ли я, право дело?
 –  А кто же  по- твоему?
Пётр молчал, что он мог сказать своему сопернику, что Нинка затмила собой весь белый свет, что он постоянно ощущает её, перестал думать о чем-либо, и только одно желание было всего сильнее – быть рядышком с ней, путаться лицом в её волосах и слушать, слушать переливчатый  нежный голос.
 –  Давай, Миша, выпьем. Чего нам ссориться из-за юбки, – сказал Коновалов, вытаскивая из кармана бутылку водки. –  Я смотрю, по полю мечешься, а потом пропал. Ну, думаю, может быть, несчастье,  какое.
 –  Да катись отсюда – утешитель. Что тебе от меня надо?
 – Не, Миша, так не годится, в своей деревне я не хочу иметь врагов.
Рогов молчал. И тогда Пётр Иванович пошел домой.
И тут он услышал голос Мишки:
 –  Пётр, остановись.
Медленным шагом, прихрамывая и глядя прямо в лицо, к нему приближался Рогов. Он смотрел на Петра, изучая его. Коновалову от этого взгляда стало не по себе. И он отвернулся.
 –  Петька, –  наконец-то выдавил из себя Рогов, –  а ведь я тебя из-за угла хотел пришибить, но сейчас понял – врага надо встречать в открытом бою. Да и какой ты мне враг. Я уверен, Нинка сама у тебя повисла на шее.
 –  Не надо так, Миша, – взмолился Коновалов, – она хорошая.
 –  Ладно, не буду - мы же мужики.
Он весь приободрился, приподнялся как-то прямо на глазах и, повернувшись, твердо вступая, пошел к трактору. Это была его земля – его родина. И Коновалов, глядя на Рогова, тихо шептал:
– Мишка, как же ты вырос за это время! Что с тобой? Одни скисают после удара, другие наоборот, крепнут.
Пётр Иванович любовался статной фигурой тракториста, которая все удалялась и удалялась и вот пропала в карьере. В это время, пересиливая сердечную боль и унижение, Мишка повторял про себя: мол, крепись Мишка. Все перемелется, боль уйдет, наступит радость, и праздник будет на нашей улице.
Через двадцать минут из карьера послышался шум двигателя, и трактор выполз, направляясь в поле. Коновалов стоял и смотрел, радуясь тому, что так хорошо всё обошлось.
Солнце вошло почти в зенит, и палило нещадно. Раскрыв клювы, на столбах сидели грачи и галки. Дышать было нечем. Коновалов почувствовал, что к телу прилипла рубаха. Он снял её, подставив солнцу белую широкую спину, оглянулся на деревню. Ему показалось, что из его окна выскочила Нинка и летит к нему, прямо сказать, как на воздушной подушке, подхваченная дневным зноем, исходящим от земли. Тонкое белое платье так и трепещет, так и струится, переливаясь волнами радуги. Она будто не касается земли, вся воздушная и легкая. Коновалов протер глаза, видение исчезло.
«Я схожу с ума, – подумал он. – Боже, какая в вас сила - женщины. Стоит только окунуться в этот любовный переплет, и человек пропал, затянуло его, и нет уже сил, сопротивляться,  и не хочется как-то – вот главное.

Глава девятнадцатая

На какое-то мгновение он понял, что не стоило бы так близко сходиться с девушкой, как-никак она родственница Владимира Ивановича, но голос страсти заглушил в нем все сомнения. И он уже был как бы в невесомости. Губы его шептали: Нина, Нина. А сердце, готовое выпрыгнуть из грудной клетки, рвалось к ней.
«Любовь, кровь и боль – все едино, – мелькнула мысль в голове.  –  Ох, и жизнь наша».
Он видел поля, леса, умирающего брата, и Нину, которая смотрела на него чистыми, голубыми глазами. Длинные ресницы хлопали, а в них была светлая слезинка. И Коновалов шептал про себя:
 – Добрая, отзывчивая душа. Ну, как же ты могла здесь вырасти и расцвести?
И, не владея собой, через пашню напрямик, Пётр Иванович бежал домой, где сейчас находилась Нина - жена его. Он бежал под открытыми взглядами сельчан, и ему было не стыдно.
 – Такая цепкая и красивая девка - сотона любого приворожит, – услышал он знакомый голос, но оглядываться не стал. Пусть болтают – их дело. Он резко открыл дверь. Нинка вскочила с кровати и бросилась парню на шею:
 –  Ох, как долго тебя не было! Я думала, уж не обиделся ли ты. Разве так можно?
 – Нинок, прости. Мишку Рогова видел.
 – Не надо, Петя, о нем, сейчас есть ты у меня. Больше мне никого, никого не надо. Ты, слышь - глупый. Я тебя с тринадцати лет люблю, но даже приблизиться, не смела. Ты такой важный, ученый. Дядя Саша и мой отец смеялись надо мной: зачем, мол, вязнешь в этой любви. У тебя поклонники – ты красивая, вот так-то. А я хочу детей нарожать, мужа одного иметь. Только я ничего не умею делать по хозяйству. Мама говорила мне всю жизнь: «Мы не видели счастья, так хоть ты, доченька, увидишь, отдыхай, набирайся сил». Петя, ты смотри какие у меня ручки – белоручки. Они не видели ещё черной работы. За меня все делают папа и мама, если я принимаюсь за что-то, мама кричит: «Замуж выйдешь, наработаешься».
 – Ну что ты? –  сказал Коновалов, и что-то родное и близкое дохнуло на него. И он глядел на неё, впитывая её слова в свое сердце, и на душе становилось тепло и радостно. Он растрепал её, пахнущие весной волосы, ткнулся лицом в шею. –  Нинок, Нинок, все у нас будет хорошо, дай только закончить институт. Я тебе обещаю, не подведу. На меня  ты можежь  положиться. Ты  мне нужна. Я люблю тебя, понимаешь, всем сердцем.
Обнявшись и глядя друг другу в глаза, ощущая счастье, которое так, нежданно - негаданно, свалилось на них, они не хотели терять этого мгновения.
– Нинка, ты что блудница? Собираешься домой-то? Он потешится и уйдет, а ты забрюхатеешь. Не пара он тебе. Марш домой! Отец велит, – раздался визгливый голос матери Нины под самым окном. – Ишь, два голубка уселись.
Нине стало обидно от сказанных матерью слов. Она как-то вся сжалась и сникла, глаза, пылающие счастьем, потухли, руки опустились. Но это было только мгновение. Вскоре она распрямилась, в глазах появился новый блеск, незнакомый Коновалову, и Нина твердо сказала матери:
 – Передай отцу, я остаюсь здесь!
 – Нинка, ты, что совсем сдурела? Что жрать будешь? Ведь ты еще совсем ребенок. Он же учится.
 –  Работать пойду.
 –  Работница из тебя. Научись хоть белье стирать.
 – Ну, мама, я не знаю! – воскликнула Нина и зарыдала. –  Эх, мама, мама!
В это время, разрывая устоявшуюся тишину деревни, Мишкин Т-75 несся по притихшей улице, выпуская колечки дыма из выхлопной трубы. Мотор ревел, бросая железную громадину из стороны в сторону, а в кабине никого не было.
 – Батюшки-светы, сыньи Божьи, –  запричитала Елизавета. – И за что такое наказание? На наш домик летит окаянный. И все это ты виновата, блудница. Ты, ты, ты! Бог свершает правый суд!
 – Мать, замолчи! Чего раскаркалась? Божий. Божий. Веришь ли, хоть сама-то в Бога? – сказал отец, подходя ближе. – Я что-то не заметил в тебе большой религиозности.
Коновалов вскочил, бросился к трактору, но он, наскочив на большой камень одной гусеницей, резко вильнул в сторону и угадал Соковым прямо в погреб, рыкнул и заглох, выбросив несколько бревен.
 – Неваровый, – выдохнула со злостью Елизавета Павловна, – уж не успел заскочить в кабину, чтобы эту железяку остановить, теперь прощай соления, маринады, варения.
Она махнула рукой и пошла к себе в избу, укоризненно качая головой: дескать, что с тебя взять-то?
Андриан Иванович, отец Нины, сухощавый с поседевшей головой, появился на крыльце избы. Он стоял и смотрел на погреб, не выражая особых эмоций, потом перевел взгляд на дочь, Петра и жену.
 – Чего стоите, как неприкаянные? – буркнул он, и обратился к Коновалову. – Не знаю, как теперь тебя Петя и звать – зятем, вроде неудобно, невенчанные, без росписи. Ну, да ладно, посмотрим. Заходите в избу – пить будем.
В большой комнате уже стол ломился от избытка водки, тушеной  свинины, жареной картошки, грибов. На самом краю стола уже пыхтел большой медный самовар. Икона – Мать Богородица немигающее смотрела из переднего угла, да со стен фотографии родных и близких.
 – Ну, мать! – Созывай гостей! Свадьбу будем играть, –  сказал Андриан Иванович.
     – Ты что, батько, сдурел? –  удивилась Елизавета Павловна.
 – А что тянуть-то. Раз уж они состыковались. Не будем им мешать.
 – Андриан, да ведь и заявления еще не подано. Удобно ли? Как бы на смех не поднять молодых, да и нас?
 – Матка, да разве в росписи дело, –  не унимался отец.
 – Так кого ты решил? –  сдалась Елизавета Павловна.
 – Человек двадцать, я думаю, хватит, тем более - будний день.
По деревне забегали, закричали, засуетились, ведь такого ещё никогда не было. Соседи подсмеивались: припекло Андриана Ивановича-то, вот и забегал. Забегаешь тут. Одна единственная дочка, красавица на всю округу и так быстро влюбилась, что и терпеть не хочет. Изнежили её, а она вон что выкинула, против воли родителей. Все думали, Нинка – жена Мишки Рогова, а подишь ты – сердцу не прикажешь. Выпорхнула из клетки и обратно не хочет туда.

Глава двадцатая



Обеспокоенный судьбой Мишки Рогова, Пётр Коновалов ходил взад и вперед около погреба, где неподвижно застыл трактор, потом не выдержал и сказал:
 –  Нина, пошли, посмотрим, что с Мишкой? Долго ли до беды.
 –  Идем, Петя, может быть, пьяный он попал под трактор.
Они вышли и увидели Рогова около деревни, который спал мертвецким сном прямо на дороге. Увидев его в таком состоянии, Нина побледнела, схватившись за руку Петра, и с дрожью во всем теле стала приближаться. Еще издали парень и девушка услышали здоровый храп мужчины и успокоились.
 –  Сейчас тепло, – сказал Коновалов, –  выспится и придет. Чего с ним случится? Давай только отнесем его в сторону, как бы машины не задели.
Нина бросилась Коновалову на шею, прижалась к его широкой груди, и затараторила:
–  Я уж думала, наше счастье будет на крови, аж, испугалась.
Сгущались летние сумерки, нагретая за день земля, отдавала свое тепло, пахло разнотравьем. Сгусток аромата: яблонь, черемух, сирени плотно стоял в деревне. Даже легкий ветерок не мог разогнать это созвездие запаха. Стрекотали кузнечики, да летучие мыши своими машущими перепонками дополняли общее очарование вечера. Синее небо чернело, выпуская из недр галактик яркие звезды. Убаюканная и обласканная природа зашлась, как бы, в своей неописуемой нежности.
Обнявшись, молодые вошли в деревню. В избе Нины все уже было готово к торжеству, и только ждали жениха и невесту. Стоило им только появиться на глазах, как Елизавета Павловна, тут же бросилась к ним:
 – Ну, что же вы? Как не от мира сего. Вам счастье идет в руки, а вы? Одевайтесь быстрей. Мы вот позаимствовали подвенечное платье у Галины Торговановой, а черный костюм у её мужа.
 – Не надо нам счастья с чужого плеча, –  заупрямилась Нина, у меня будет свое. Я лучше буду вот в этом, в каком встретилась с Петей.
 – Ну а ты, женишок, – воздела руки вверх будущая теща, – тоже не оденешь?
– Конечно, а как же иначе? –  улыбнулся Коновалов, посмотрев в лицо жены.
 – Ну и молодежь, все-то у них не по людски, – запричитала Елизавета Павловна.
А из-за стола уже кричали:
 – Чего тянете, молодежь? Вино скиснет.
Гармонист, сверкая глазами, наяривал плясовую, подбадривая людей. И вскоре все успокоились и сели за стол.
 – Горько, – крикнул отец Нины, –  посмотрим, как они любят друг друга. А ну, молодежь, не подкачай. Раз, два, три.
Андриан Иванович, поглядывал  на молодых и сельчан. Лицо его снисходительно улыбалось: мол, смотрите, смотрите, на что способна нонешная молодежь. А потом: дескать, куда им до нас. Уж в старое время любили так любили. – Но что это, черт их побери! Мать, они заткнули нас за пояс. Эх, счастья вам!
Он наклонил голову и опрокинул в рот горькую жидкость. Все улыбались. Застолье гудело. Андриан Иванович светился от счастья. Волосы, побитые сединой, растрепались, но он не замечал ничего, понимал, что дочь в своем выборе не промахнулась. Ему хотелось плясать, прыгать и радоваться.
В полночь, когда свадьба была уже в полном разгаре, дверь отворилась, и на пороге появился грязный с опухшим лицом Мишка Рогов, подбоченясь и кривляя задом,  запел:
Это чья така гармошка?
Это чей такой игрок?
Оторвать бы ему руки,
А гармошку под порог.
Потом, как бы удивляясь, воскликнул:
 –  Эх! Что я вижу! Моя жёнушка замуж выходит. Нинка – шалава, марш домой! Побаловалась и хватит. А ты – обалдуй, что разыгрался? Мало я тебя бил.
Руки гармониста сразу опустились, лицо померкло, а в глазах появился животный страх. Он как-то весь осунулся, вжался в табуретку, стараясь нырнуть под стол. Руки его нервно дрожали. Он посмотрел на Коновалова, который был невозмутим.
 – Васька, играй! Струсил что ли? – процедил он сквозь зубы и стал выдвигаться к гармонисту, чтобы его поддержать морально, вселить ему чувство уверенности.
 – Миша, брось паясничать! – крикнул Андриан Иванович. – Не видишь свадьба?
 – Эх, дорогой тестюшко. Да мы с Нинкой-то давно уж расписались на стенке угольком: муж, жена.
 – Дурак! Ничего у нас с тобой не было. – Нина была вне себя. Глаза её горели гневом. Она вся как-то засветилась лучезарно и счастливо, будто её подняли над этим столом, над этими хлопотами.
    – Петя, не верь ему. Я всю жизнь любила только тебя, – сказала она, как будто отрезала.
Сельчане с недоумением оглянулись: да Нинка ли это Сокова и откуда у неё столько решимости и смелости. Что-то на неё непохоже.
 – Молодец, девка, –  улыбнулся за столом Курочкин, бывший участковый. Он был еще бодр и крепок, хотя старые раны нет – нет, да и напоминали о себе, но когда боль отходила, он был весел и жизнерадостен. Вот и сейчас подмигнул Коновалову: не дрейфь, парень. Я с тобой.
В избе повисла гнетущая тишина, готовая взорваться в любое мгновение. В святом углу трепетали язычки лампад. Петр Иванович встал и пошел навстречу своей судьбе. Он понял, что ошибся в Рогове. Оказывается парень не из тех, чтобы прощать, и сейчас пойдет на все. Борьба будет жестокой, промахнись Петька и тебя уже не будет.
 – Ну что, смаковник? Чужих жен отбивать, да? Настало время поквитаться, –  процедил он сквозь зубы.
Звенящая нить паутины опустилась над гуляющими и пьющими и, казалось, в любую минуту она лопнет и взорвется весь мир. Даже комары и мухи, пролетающие по избе, притихли.
Коновалов, еще не зная, что предпринять, молча надвигался. В нем сейчас просто кипела лютая злость. Соперник ждал удобного случая, чтобы броситься на обидчика. Одну руку он держал в кармане. Она дрожала и вибрировала от напряжения.
«Нож, – мелькнуло у Коновалова в голове. Он оглянулся по сторонам, чем бы защититься в случае нападения, – подлец, разве так можно».
 – Чего медлишь? Что струсил? Ну, подходи, подходи, смаковник, – нервничал он. – Я тебя и на том свете достану.
Выражение его глаз было такое, как говорили в старину: не приведи Господь видеть.
 – Нинка, подлюга! Я тебе век не прощу этого, – прошипел Рогов, выхватив финский нож, кинулся на Коновалова.
В округе знали, удар Мишки коронный, он неотразим, да если еще с ножом. Но Пётр одним мгновением поднял за ножку табурет и подставил его под удар.
 – Жив, – вздохнули все хором, –  слава те Господи.
Рогов пытался защищаться руками и ногами, но безрезультатно. В конце концов, его скрутили и связали и вызвали милицию.
 – Эх, Петька, уступил бы я тебе Нинку, да больно сладка она, сердце рвется, – пробурчал Рогов. – Постоянно её вижу, в чем мать родила. Каково?
 – Смотри, но только во сне – ухажорчик. Иначе - глаза заболят, – вышла из-за стола и повела точеными бедрами Нина. – На чужую женщину глаза пучишь. Нехорошо! Мой единственный во сне и наяву всегда был Петька.
 – Тогда зачем мне обещала?
Мишку увели, но по деревне еще долго неслась нецензурная брань. Он кричал, что Петьку Коновалова убьёт, а Нинку сбросит в грязный колодец. Там ей место, потому что она изменщица и недостойная внимания, как мыльный пузырь – лопнул, и нет его, вот, что такое Нинка Сокова.
Милицейская машина уркнула, и вскоре все стихло. А свадьба никак не могла раскачаться и войти в нужное русло, какое-то оцепенение защемило душу и сердце. Нужна была новая встряска, но только положительная, и Андриан Иванович крикнул:
 – Горько!
И снова все запели, зашевелились, заплясали. Нинка, подцепив Коновалова, выскочила из избы, где было душно от спертого воздуха и нагретых тел. Ей хотелось уединения и любви.
 – Ты что, Петя, веришь брехне этого пустозвона? – прижалась к мужу Сокова, –  скис что-то.
 – Ну что ты, Нинок! Просто как-то не по себе  от этого бурного объяснения. Стоило мне только промахнуться с табуретом и всё – свадьба и похороны, – улыбнулся Пётр.
Нина посмотрела на мужа снизу вверх, и на лице скользнула кривая усмешка: а ты как думал? Счастье - всегда достаётся боем.
Она легонько толкнула Коновалова и побежала, улыбаясь и дразня, и упала в первую попавшую копну сена.
 – Петька, ты меня любишь, любишь, –  обнимая его, шептала девушка. –  Как мне хорошо с тобой!
    Он смотрел ей в глаза и видел небо, чистое и открытое. В нем падали и гасли метеориты, зажигались новые звезды, взрывались старые. Вечный мир был неотделим от них, как сама вот эта природа, от которой появились Нинка и Петька, эти песчинки в океане человеческих судеб. Вот они в объятиях друг друга – сама жизнь, сама природа. Завершается круг естества, чтобы завершить новый, и так бесконечно.

Глава двадцать первая

Лето шло на убыль. Пролетел жаркий июль, будто миг в хлопотах и тревогах о дне насущном, наступил август, который для Владимира Ивановича был нежелательным, ведь в конце месяца должен был возвратиться сын Григорий после очередной ходки в места отдаленные. Сейчас, как ни странно, Владимир Иванович постоянно ощущал на себе его взгляд, холодный и чего-то ждущий. От этого взгляда отец сходил с ума. Всякий раз он хотел от него избавиться и не мог. Видно годы уже подводили, как-никак уже восьмой десяток распечатал наполовину. Правда, ещё здоровьишко есть, но долго ли его пошатнуть. Он ходил по избе, как неприкаянный, смотрел на свою Дарью и молчал. Она, как и двадцать, и тридцать лет, была такая же и не теряла своего облика, только, конечно, постарела. Широкоскулое, побледневшее лицо с нижней оттянутой челюстью, было плотно посажено на тонкую, длинную шею, которая своим основанием вдавалась в широкие, когда-то мускулистые плечи. А дальше он не хотел смотреть, она была, как  частоколина. Фартук и передник она не снимала не один десяток лет. Ноги, словно палки в валенках с галошами, были длинными, и ему казалось, нескладными. Он порой, когда ему становилось тоскливо, а испепеляющая душу и тело невообразимая боль по навсегда утраченному когда-то любимому бытию, подшучивал, глядя на жену: Дарья гвоздь. Она кротко опускала глаза, и Соков чувствовал, что в ней кипит негодование, хотя с виду она покорна. Владимир Иванович хмурился, но что с ней поделаешь. Вернется из тюрьмы сын, и она снова оживет, начнет бегать к нему в баню и носить пищу. Это старшему Сокову было, как острая зубная боль.
Вот и сейчас, в этот праздничный день, он проснулся с огромной тяжестью в груди оттого, что явился во сне сынок и спросил:
 – Ну, как, батя, живешь?
Глаза напряженные и, очень колючие. От этого взгляда у отца всегда происходил нервный тик. Сейчас он съёжился, открыл глаза и окончательно проснулся.
«Чертовщина какая-то, чтобы это могло быть? – подумал он. – Гришка, когда же ты от меня отвяжешься? Ну, такой я, такой. Служил фашистам и не каюсь. Обидела меня советская власть».
Через стекло пробивался луч света, высветив яркое пятно в простенке. Он увидел столб пыли, махнул рукой. Муха, поднявшись со стола, натужно загудела. С кухни несло запах жареного лука, рыбника и молодого пива. Соков вспомнил, что сегодня праздник Ильин день. Он потянулся  и, накинув на плечи старый пиджак, вышел на улицу.
Над деревней стлался выходящий из труб дым. Солнце только что вышло из-за горизонта, было большое и красное. Воздух как бы плавился в его восходящих лучах, поднимая от земли пористость хилого тумана.
 – Хорошо-то как, –  вздохнул Соков.
Подбежала черно-белая собака, прижалась к ногам, но прыгать вокруг него не захотела. Владимир Иванович не любил подобных штучек. Ему, казалось, что собака в одно прекрасное утро вцепится ему в глотку, и он её всегда отталкивал словами: ну, Жиронд, не шали. И собака, повиливая хвостом, отходила прочь.
Он осмотрел сад, взращенный своими руками, огород и остался доволен. Все шло, как не надо лучше. Благодать-то какая! Теплынь. Решил было взять ведра для поливки огорода, и идти на пруд за водой, но услыхал голос жены:
 – Батько, заходи в дом-то, попробуй молодого пивка, да и рыбник уже готов. Огород сегодня не будем поливать, перетерпит.
Владимир Иванович умылся под умывальником, расчесал поседевшие волосы, крякнул, почувствовав прилив сил. Он заправил фланелевую рубашку в брюки и вошел в избу. На столе стояла бутылка водки, две зеленые на тонких ножках стопки, графин молодого пива, закуски. Соков, снисходительно улыбаясь, посмотрел на жену и подумал:
    «Хоть бы переоделась, – а потом, – да зачем? Частоколину одень в любую одежду, она останется частоколиной». Он взял в руки бутылку, тряхнул её несколько раз так, что содержимое в ней закипело и запенилось.
 – Ну, Даша, с праздником, – подмигнул он ей и опрокинул содержимое в горло.
 – Жаль, Гришки нет, сынка-то нашего, – вздохнула жена. – Первенец ведь он наш, Володя. Уж больно он пивко-то любит.
Эти слова, как холодом обдали Сокова. Он не смотрел в лицо Дарьи, знал её достаточно хорошо. И сейчас боялся, что она ещё, может быть, что-то скажет. Ему не хотелось бередить старые раны особенно в эти минуты, когда на столе такая благодать, а по всему телу расходится приятная истома.
На стене тикали старые часы. Гиря медленно опускалась к полу, но ни Владимир Иванович, ни его жена Дарья не замечали этого. Под общей рамкой были семейные фотографии. Соков впился взглядом в них, чтобы как-то отвлечься. Здесь они с Дашей фотографировались ещё до войны. Фотографии повыцвели, но не потеряли своего первоначального облика. Соков, поджарый и сильный мужчина, вглядывался вдаль. Полные губы слегка приоткрыты. Нижняя губа, или как говорят в деревне - брыле отвисла, но он уже не замечает такого маленького изъяна, наоборот, с годами ему кажется, что это – красота мужчины. Дарья, уставившись в блюдо, молча ела, вспоминая молодые годы и то, как она сумела полюбить, вот такого дикого человека, от которого одна маята и только.
Соков, стряхнув с себя оцепенение, улыбнулся:
 –  Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.
А потом пошли к Галине Суховой, одинокой и вдовой старушке. У той тоже, как на грех, пиво пенится и играет. Попробуй, откажись, оно само в рот просится, и рад бы не пить, да сил нет. Оно с водкой, да самогоном – чистый ёрш. Ну и закуролесил Владимир Иванович, расслабился. Может быть, ничего бы и не случилось, если бы не Галина Сухова. Та возьми и начни разговор о смерти: кто как умирает. Специально, наверное, начала, чувствовала, что мужик на хорошем взводе. У неё на фронте погибли муж и два сына. Хорошо воевали. Наград у каждого было много. Вот и взыграло ретивое, что рядом сидит ещё совсем здоровый, хотя и старый мужик, а её близких,  давно уже нет. Пронюхала  видно о его прошлом, ну и захотела услышать из его уст, правда это или нет.
 – Умирают все одинаково, что молодой, что старый. Разница только в том, что молодой ничего не видел, а старому жаль нажитого. Особенно мучаются в петле. Сколько я видел повешенных – жуть, –  ничего не подозревая, развивал свою мысль Соков.
И вот эта языкастая старуха плеснула в лицо ему стакан пива и выдохнула с неприязнью, как будто выплюнула что-то омерзительное и гадкое:
 –  Фашист! Как тебя только земля носит?
Волосы её растрепались, а глаза метали огни и молнии.
«Ну, сущая ведьма, –  подумал Соков, хотя и был пьян. –  Как её взорвало и чего бы это»?
Соков встрепенулся – это было оскорбление, напружинился. За столом все гости вскочили с мест. Хорошо жена Дарья толкнула в бок и увела рассвирепевшего мужика вон.
По улице он долго ругался и кричал:
 –  Сволочи, недоноски,  деревня.
Ночь была тихая и теплая. С Волги дул освежающий ветер, охлаждал. А небо, словно его специально вызвездили, сверкало и искрилось. Хмеля в голове как не бывало, выветрило, выдуло. Он смотрел в небо, виденное и перевиденное им за всю жизнь столько, не сочтешь. Оно его совершенно не интересовало. Есть, ну и пусть оно будет, разве от этого меняется жизнь? Сейчас он почувствовал страшную силу, которая казалось, шла оттуда, из бездны непонятных миров. Глядя на звезды, он подумал, что это глаза вселенной, а может быть, и людские. Ему стало страшно и жаль себя. Один во всем мире, один. Куда приклонить свою голову?
Большая ива у дороги, неизвестно кем посаженная, спускала свои ветки – косы на пешеходную дорожку. И когда лицо человека касалось листьев, он чувствовал свежесть, исходящую из земли. Ива была высокая и кудрявая. В середине ствол её расщеплен, где образовалось большое дупло. Там обосновались скворцы и каждую весну выводят птенцов. Правда, ива была довольно зелена. Соки проходили по краям около коры, но во всем её обличии уже буйствовал тлен.
    Соков, проходя мимо её, всегда вздрагивал: Боже, серцевина гнилая, а она растет. Сейчас, коснувшись лицом её холодных веток, отпрянул, ощутив гибельный звон, который шел, как бы из земли, из самого её нутра. Она перед ним качнулась, и он упал, почувствовав страшную боль в колене, и полетел на острые камни, где бежала маленькая чистая речка. Сокову захотелось остаться здесь и больше никуда не двигаться, не надо заглядывать в лица людей: знают о его прошлом или нет? И эта теплота так и струится из каждого уголка этой местности, убаюкивает его. Но острые камни уже рвут его одежду, грудь, голову и тело. Он испугался и закричал, но людей рядышком не было: кричи, не кричи, на помощь никто не придет.
 – А ты пришел, когда наша страна стонала под сапогом неприятеля? Пришел? –  услышал он чей-то грозный голос, –  пришел? Так чего ты хочешь? Чего?
Голос ширился, креп. И ему показалось, что это сама земля кричит. Его земля, его родина. Она отталкивает его и гонит прочь. И вот он подхваченный сильным ветром, летит над горами, лесами и морем. Тут появились люди, но что это за люди – маски, которым не до его страданий. Они проходили мимо бестелесные и были все на одно лицо. И Соков с ужасом понял: не забыли, все помнят. Он увидел лицо Галины Суховой, одутловатое и злое. С распущенными седыми волосами, она надвигалась на него, потом Соня Кузина ошпарила раскаленными углями глаз. Появилась Украина, сверкнув белыми хатами, пышными садами и ярко разукрашенными одеждами. И тут вмиг все потемнело, сгорев от пожарища войны. Среди пепла выплыло лицо начальника полиции Егора Нерубацкого, офицера СС Кетлера. Они шевелили палками пепел и говорили сквозь зубы:
«Так будет с каждым, кто не повинуется новой власти», –  «Я не противлюсь, –  выдавил из себя Соков».
И увидел полные ненависти и презрения глаза людей. Это были глаза всей земли русской. Потом он услышал конский топот и звон мечей. Перед ним встали три всадника. Ему показалось, что это был Иван Грозный, Александр Невский и Дмитрий Донской. Они строго смотрели на Сокова. И Иван Грозный, вытянув длинный меч, тихо, но злобно сказал:
 «На дыбу мерзавца и жечь каленым железом. Изменникам родины - лютая смерть. Нет, он должен умереть на Украине, где совершал гнусные дела. Об этом надо позаботиться. Скоро ты должен быть там. Судилище и честь родины – святы».
И они пропали. Он испугался, отшатнулся и тут почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он очнулся и увидел, лежит около ивы, рядом большой камень, за который он запнулся и упал. Его трясло. Он покрылся весь холодным потом.
И жена, не выдержав, спросила:
 –  Володя, что с тобой?
Он не ответил, только хмуро сдвинул брови, будто самостоятельно и по своей воле идет на жуткую пытку.
В небе светила яркая луна, она как бы подмигивала Сокову. Он, кряхтя и стеная, приподнялся на одну ногу, затем на другую и, поддерживаемый женой, пошел домой.
У Галины Суховой надрывалась гармошка, слышался топот ног и знакомые голоса, выводившие залихватские частушки, которые разлетались по все округе: громко и задиристо:
Мой миленок хитер, хитер,
На клюке уехал в Питер,
А я маху не дала,
На ухвате догнала.
Соков узнал голос обидчицы и прошипел сквозь зубы:
 – Веселитесь – сволочи. Шлюхи вы все. А этот долдон и рад стараться. Ванька дома – Машки нет. Машка дома – Ваньки нет. Тоже мне гармонист. Оторвать бы тебе руки, а гармошку под порог.
Он почувствовал себя старым и никому ненужным, брошенным как щепка посреди уезженной дороги, по которой катилась чужая незнакомая ему жизнь. Он только к ней прикоснулся, но не понял её вкуса, да и не захотел. И вот сейчас, выброшенный на обочину этой жизни, сидит и ругается, а праздник в деревне в полном разгаре: течет пиво и вино. И только он валяется около этой гнилой ивы, задыхается от нестерпимой боли в ноге и душившей его злобы, которая проникла в самое сердце и укоренилась там ещё в те далекие времена, когда все ему было дозволено.
    Она была, как вулкан, которая притаилась, чтобы в нужный момент извергнуть всю энергию, а потом снова притихнуть на время.
 –  Даша, я, наверное, очень плохой, если люди таким способом избавились от меня, –  простонал он, обращаясь к жене, стоявшей рядышком и с ним, и ждавшей, когда ему полегчает.
Она не ответила, только всхлипнула в рукав сатинового платья, недавно купленного в сельмаге, которым она дорожила, ведь лучше – то не было.
Он приподнялся, обвел деревеньку презрительным взглядом, поморщился:
 –  Думал рай в этом месте найду, а где он - этот рай-то?
Сейчас, как бы в невесомости, потерял под ногами опору и плыл по чьей-то воле, но куда и сам не знал, очнулся от щелчка в замке, потянулся и пошел в баню. Почему-то его потянуло туда очень сильно.
 –  Даша, я буду здесь, а ты иди в избу, –  сказал Соков. – Мне хочется остаться одному.
Жена промолчала и ушла. Он знал, что она сейчас будет молиться по-своему, ведь в церковь она не ходит. Его сестра Лукерья приучила и Дашу к этому вероисповеданию. От горя все это, от нужды. Он знал, но молчал. Сам он, конечно, не разделял их веры, если им от этого легче – пусть. Он не раз слышал, как жена просила Бога, чтобы её Владимир покаялся перед народом, очистил свою душу. Сколько же можно ходить с такой тяжестью? Вон и сын Григорий ходит как неприкаянный. А всё почему? Да батько вынул душу у подростка, а вернуть её на место не хочет. Вот и маются оба. Он зашел в баню, включил свет. Мутная  лампочка высветила  убогое жилище сына: здесь старая  железная  койка с сеткой, оттянутой почти до полу, грязный, видавший виды тюфяк, покрытый землистым одеялом, две расшатанные табуретки, тумбочка, стол, сделанный из  не строганных  досок, на котором  две электроплитки, сгоревшие от постоянных проливов, обугленная розетка у самого стола, кружка, где остался и пригорел чефир, кастрюля, две алюминиевые тарелки, ложка – вот и весь житейский инвентарь, да и то не его, а родителей. Правда, на самом видном месте лежала толстая тетрадь его стихов и прозы. Написана она была очень давно, да и неумело, просто рвалась душа, и было нестерпимо больно. Ведь в свои пятнадцать лет загремел он на семь лет. А потом так и пошло, как по наклонной. Он вроде бы и не виноват, а попробуй ты докажи! Сидел – значит - виноват. Так и крутился бедолага по казенным домам: то тёща выведет его из себя, а потом накатает в соответствующие органы, то родимый отец, который боялся его пуще смерти и не хотел, чтобы сын жил дома. Вот и, баню, он выделил ему, как будто оторвав от сердца. Где же, маяться, горемыке? Мать смотрела тогда на мужа и качала головой: дескать, батько, для родного сына у тебя нет места в доме из трех комнат, веранды и зимовки. Побойся Бога - ирод. Но она не могла ослушаться хозяина. Он же молча делал свое дело.
Сейчас, находясь в бане, Владимир Иванович взял тетрадь сына в руки и начал читать строки, написанные полудетским почерком с ошибками и частыми исправлениями. Казалось, сердце подростка рвалось и кровоточило. Но ничего не отразилось в душе отца.
Он бросил на стол тетрадь и промычал:
 –  Чушь, какая - то написана, стоило ли время терять.
Он не заметил, как глаза его сомкнулись, сон был краток, но сын и тут сумел сказать свое слово: «Ну, как, батя, погулял? А пивко-то, поди ко - вкусное».
Эти слова, как жаром, обдали Сокова. Он проснулся и подумал:
«И этот поганец надо мной изгаляется. И как он мог узнать о моем приключении? Гришка, ты что – ясновидец? Ведь ты за тыщи вёрст отсюда. Быть такого не может».
Соков приподнялся на локти и тут, кто бы мог подумать, он вдруг увидел своего первенца, опёршегося на черенок железной лопаты, он хмурился и как будто посылал ему какие-то сигналы. Но Владимир Иванович его не понял. Он протер глаза – видение не пропало, стал молиться – не помогло. Потом он пришел к выводу, что это телепатия на расстоянии. Что тут поделаешь – родная кровь. Конечно, Владимир Иванович такого развития событий и представить не мог, но то, что случилось, ошеломило его. Он понял, что в жизни есть ещё что-то, чего не дано нам понять, если бы мы и захотели. Но, как говорится, три к носу – все пройдет. Соков улыбнулся в темноте, потер нос, забыв о том, что колено разбито и может сочиться кровь. Он задрал штанину, коснулся кровоточащей раны, острая боль толкнула его на кровать и, падая в отвисшую до пола сетку, застонал и заскрипел зубами, потом подумал:
   «Уж не разбил ли я чашечку на старости лет? Стать инвалидом и обузой для семьи – не велика честь».
Он потихоньку пошевелил ногой, проверил и убедился, что коленная чашечка в порядке, только сильно зашиблена, надо бы её забинтовать и меньше шевелить.
«Причудится же такое с Гришкой-то. Это может случиться только по пьянке. Гришка далеко и вдруг он рядышком, да ещё и нагло улыбается».
А из дому доносится монотонный голос жены:
–  Боже, да что же это такое, отец и сын – враги. Как же ты допустил? Неужели я уже не увижу их друзьями. Вынули моё сердце. И почему я согласилась с ним жить? Ведь он всегда был такой. Боялась, что не воспитаю детей одна после войны. Гришка мне помогал, прокормились бы как-нибудь. Он был уже большой. Теперь как в глаза смотреть людям? У меня у самой погибли два брата, и я понимаю, почему люди не могут простить моему мужу служение врагу. Как он только мог пойти на это?
У Сокова злость закипала на жену от такого откровения, но он сдерживался, знал, что если он её ударит, она ему может и не простить и тогда?..
Он даже представить себе не мог, что будет тогда. Только между лопаток шёл холодок, да покалывало острой болью под сердцем, ведь он был не так чист и, знамо дело, тащил домой все, что плохо лежит. Он не забыл, с каким презрением его встретили уголовники, как безжалостно били просто так: раз ты служил врагу – получай. У него от такого обращения до сих пор саднящая боль под сердцем. Он даже лица и слова своих мучителей не забыл. Сейчас ему тюрьма вспоминается как дурной сон, от которого ныли пятки, голова и челюсти, ведь били-то в основном по этим местам, чтобы жертва их помнила всю оставшуюся жизнь.
И он, конечно, помнил. Сейчас, проваливаясь в пьяный сон, он почему-то увидел себя в одежде простого ратника, стоявшего на Куликовом поле вместе с Дмитрием Донским. И именно, на него движутся полчища озверевших монголов. Он победно смотрит поверх голов, где простирается родная земля, которую пришел защищать, потом увидел стройные полки Наполеона, рвущиеся на Москву, самолеты и танки фашистской Германии, Кетлера, Егора Нерубацкого. Столетия промелькнули в его пьяной голове, заблудилась, запуталась история жизни, и где-то там, может быть, в далекие времена душа скорбела и болела, но вот ему открылась истина, что потуги его к красивой жизни не беспочвенны.
- Сколько же их, желающих поживиться за чужой счет,- выкрикнул он во сне,- проходят века, а алчность людская остается. Так за что же мне влепили десятку? За шесть мешков ржи? Какая дикость! Да разве вытравишь из человека лучше жить! Я думал революция для нас, а она!
И вдруг все исчезло. Появилась деревня Азарково: тихая, и уютная с чуть приплюснутыми крышами домов, приветствовавшая всегда тебя, заходи, заходи – гостем будешь, я рада каждому.
Сокову хотелось крикнуть: люди, у меня же золотые руки, посмотрите только на них, спросите, что я только не умею делать, плотничать – пожалуйста, слесарить – всегда готов, в электротехнике разбираюсь. Да я самый клад для вашего захолустья. Вы еще меня узнаете. Не смотрите, не смотрите на меня так, я не просвечиваю. Ну что вы за люди? Зачем меня изучать? Я ж не подопытный кролик. Сердце, печень, легкие – как у всех. Вам нужна моя душа – накось, выкусите. Дурак  я  будто, так перед вами и растаял, ждите!
«Ты всё скажешь. У тебя до сих пор в душе сумбур, злобу таишь! Не бывать этому. Не вернутся старые времена»,- услышал он до боли знакомый голос, потом увидел и её. Она выплыла из черного дыма пожарища войны, красивая и стройная. Он сразу узнал её. Это была Оксана Стрепет – его поздняя любовь и страдание.
«У тебя тоже рыльце-то в пушку, за моей спиной пряталась во время войны, детей от меня  нарожала, – крикнул Владимир Иванович, но, заметив скептическую улыбку, прошипел. – Чего ты  передо мной выпендриваешься? Уж была бы действительно героиня, а то простая баба».
Он проснулся от тяжелого предчувствия. В маленькое подслеповатое оконце струился свет. И Соков сначала не понял, где он. Ему казалось, что он на Украине и ведет полемику с Оксаной, но, увидев печку, вспомнил, что он в бане после пьянки, а жена Дарья в избе.
Соков хотел подняться, но голова оказалась тяжелой и не слушалась. Он снова уронил голову в подушку, да так и застыл, уставившись в черный прокопченный потолок. Он каким-то третьим чувством понял, что надвигаются грозовые события, от которых уже не отвернуться, не слукавить. Через несколько минут  постучали, и Соков подумал: «Жена, наверное», –  крикнул:
 –  Даша, чего стучишь? Заходи.
Дверь отворилась, и на пороге появилась Галина Сухова.
 – Владимир, Дарья вроде мертвая, –  сказала она скороговоркой, чтобы Соков не успел ей нахамить за вчерашнее. Он вздрогнул, как от удара кнута, вскочил на ноги и крикнул:
 – Ведьма, ты что несешь? Добить меня хочешь!
 – Ты что, мужик, разве этим шутят, – взъярилась Сухова.
В комнате, развалившись на полу, лежала его жена Даша. Она была уже холодная. Соков опустился перед ней на колени и впервые за долгую жизнь, заплакал в голос.

Глава двадцать вторая

В избу стали стекаться мужики и бабы. Срочно были посланы телеграммы детям.
 – Гришке в тюрьму не посылать, – крикнул Соков и ушел в лес, но и там успокоения не нашел. Он сел на пенек своей деляны, задумался:
«Жил человек, и вот его уже нет, а ведь только сегодня ночью молилась Богу, упрашивала его, чтобы мы с Гришкой помирились. А как же тут помиришься, коль мы на разных полюсах жизни. Он так понимает её милую, а я так, и никогда мы не придем к единому знаменателю, да и не хочется как-то. А ведь как я рвался всю жизнь и все для себя. Помнится, с какой радостью отец принял нашу революцию. Он сказал тогда: «Наше настало время – то есть беднейшего люда. Трепещите богатенькие. Уж теперь-то я с вами сведу счёты и обиды. Ох, сведу! Вы у меня за все заплатите и - дорогой ценой. А должок-то за вами большой накопился». Да, батько мой был - человек с большой буквы. Ох, и попил же он за свою жизнь. А когда пропил корову по пьянке, как ревела мама. Боже мой, как она ревела. Отец, пошатываясь, пришел во двор, а за ним и шулер из Петрограда, что батьку облапошил в карты, кинул веревку на рога коровы и увел её. Мы все: мал, мала меньше остались без молока. Отцу же хоть бы что. Запьёт – шабаш. Уж не уймется, пока из дому все не вынесет. Как кричала мама: «Ирод! Нет у тебя ничего святого. Дети с голоду пухнут. Будь ты проклят – каналия. Прости мя, Боже! Не хотела я тебя гневить, вывел из себя этот гад-то».
И вот началась революция, которую уже давно ждали, и отец сразу стал активистом, вскоре вступил в партию, ездил с продотрядами, пить стал меньше, глаза его горели огнем возмездия: «Володя, дали им, куркулям-то сегодня. Ух, как дали. Выскочила женщина с ребенком на руках и закричала: «Что вы делаете? Детишки с голоду помрут. Муж погиб за революцию, будь она трижды неладна, а вы»? Она вцепилась мне в волосы. Я ей прикладом винтовки в грудь. На, мол, стерва. У них две коровы, лошадь, а тут в городе рабочие с голоду пухнут. Кулаки чёртовы. Мы выгребли у них все до последнего зернышка. Пусть теперь походят в нашей шкуре – зажирели сволочи. Ты, Володя, вырастешь с ними-то больно не цацкайся, учти – наша власть. Как что – писульку куда следует – тут он и есть голубчик – иди сюда. Я то знаю – дело проверенное». Батя, вот у тебя все получалось, а у меня одна пробуксовка за другой. Я помню, как ты раскулачивал нашу деревню: крик, ругань, шум и все на твою голову, а ты в кожанке с маузером на боку, такой гордый непреступный, а я пацан с винтовкой, но тоже делал нужное для нашей революции дело. Все ясно две лошади, две коровы - кулак. С таких,  какой спрос? Пять семей отправили в район, а там по этапу. Маленькие ребятишки кричат, женщины плачут, мужики скрипят зубами. Батько мой тогда разошелся: «С враждебными элементами иначе поступать нельзя. Никаких угрызений совести. Жалеть – значит проиграть революцию. Жалость – наш злейший враг. Все для борьбы, всё для революции». Ох, какое это было время! А сейчас? То ли ещё будет. То время было легендарное. Согнали мы этих кулаков в кружок одежонка-то плохая, хорошую, конечно, отобрали у них. Женщины своим дыханием согревают  маленьких детишек. Батя бурчит про себя: «Сдохните,  все сдохните. Нет вам жизни на этой земле». Через неделю его повесили в конце деревни на осине. Кто? Так и осталось загадкой. Бабы шептались: Бог покарал нечестивца. Собаке – собачья смерть. Газеты извещали:
«Погиб от злодейской руки верный сын революции Иван Соков, отомстим за него, товарищи. Твоё служение родине и революции – будет нам примером. Кровь за кровь».
Его похоронили в городе на площади жертв революции. Вскоре приехали энкеведешники, похватали в округе десять молодых мужиков и расстреляли около деревни на опушке леса. И ушли, никому ничего не сообщив. Я же гордился отцом, как никак – герой революции, а я его сын. Пусть он пил, гулял, но то, что он делал, с лихвой окупило грешки молодости, ведь он делал счастье для меня и таких, как я. Правда, потом многие говорили, работать не хотел, а жить любил  по - барски. Может быть, и у меня та же жилка, ведь кровь- то одна, Сокова. Я вступил в кандидаты партии, мне уже наклёвывалась должность председателя колхоза, а эти скотницы продали меня, и я угодил за шесть мешков ржи и куда – в тюрягу. И чуть ли не угодил на одну скамью с врагами народа. Но Бог миловал. А после, что было ловить? Война, а потом снова тюрьма. Хорошо ещё не попал под вышку. Пришел – силы уже не те. Идти в колхоз работать за палочки – кому охота. На производстве – дисциплина, да и кому я нужен в таком возрасте. Все на шабашках, да на шабашках, пенсии себе не заработал. Спасибо Юрке Королеву, директору совхоза, поставил двадцать лет работы. Получаю сорок шесть рублей пенсии. Неплохо. Пришлось ему, знамо дело, ручку золотить. А как же иначе? Даша моя ничего не получала – все за моей спиной. Если бы я не ходил на шабашки, разве бы я прокормил такую семью? В деревне стали проводить электричество и радио, я и тут отвертелся от взносов. Сам сделал проводку в избе, а когда на улице темнело, накидывал концы с крючками на провода около столба. После уже подключили официально. Сколько кричала Галина Сухова, что я ворую электричество, а поди докажи. Нет ничего и все тут. Придут контролеры, посмотрят: не идет к дому от столба проводка, значит баста - чист. Эх, Вовка, и ловок же ты. Ловок-то, ловок, а вот, что теперь делать? Дашки-то нет. Дом продать – кому деньги? Сашка пропьет. Володька и так живет, как кулак, поросят держит. Сам расплылся от сала, аж глаз не видно. Машину «Жигули» имеет, что ему еще надо. Мне же жить здесь нельзя, Гришка скоро приедет. Эх, жизнь»,
Ветер шуршал в ветвях деревьев заунывно и тоскливо. А рядом тревожно кричала птица, пыталась отогнать Сокова  с места, где он сидел с тяжелой думой на челе. Она крутилась и пищала, и сама-то маленькая, серенькая, а сколько шуму было от неё, что Сокову стало не по себе.
«Неужели в этом мире я мешаю всем, – мелькнула в голове мысль и ушла, как залетная легкая тучка. Потом явилась спасительная. – На земле люди нужны всякие, иначе жизнь будет неинтересной. Женщина и то рожает своего милого ребенка в муках, а тут государственные проблемы. Владимир, Владимир, ты и философствовать научился. К чему бы это»? И он горько  скептически улыбнулся, как будто открыл великую тайну жизни, от которой ему будет легче, ведь он не совершал никаких преступлений, просто хотел жить, а люди этого не понимают и всеми силами и средствами хотят доказать обратное. И он, зажатый со всех сторон условностями и пересудами, крутится, как уж на сковородке. Каково!
В лесу же на миг воцарилась тишина, даже птички замолкли, не издавая малейшего звука. Соков поднял голову, посмотрел на небо. На лицо упали первые капельки дождя. Он поёжился и, тяжело кряхтя, встал.
По небу ползли с запада на восток темные дождевые тучи. Крупные капли захлопали по листьям деревьев и по спине.
 – Домой надо идти, – сказал он вслух, как будто кто-то его слушает. – Наверное, там полный бардак.
Он попытался подобрать нужное слово, но оно ускользало, а в голове проносилось одно единственное: бардак. Тащат то, кому что нужно, а я расслабился.
И тут, будто что прорвало: лес застонал, завыл, заплакал. Огромная берёза, издав тяжёлый утробный гул, упала прямо к ногам Сокова, лишь немного зацепив его листочками, которые, как ему показалось, злобно гудели. Потом сверкнула молния и описала вокруг Владимира Ивановича несколько кругов, встала, как бы в рост, и пошла выплясывать около его ног дивные кренделя. Прожив длинную жизнь, Соков не видал и не слышал отродясь, чтобы молния выделывала такое чудо. Он стал молиться, и ему привиделось, что кто-то над ним смеётся, и сверкнули синие глаза.
Он в испуге закричал диким голосом:
 –  Наташка, это ты? Сколько ж ты меня будешь мучить? Возьми меня с собой.
В ответ услышал:
 – Не созрел ты ещё, не готов. У тебя всё впереди. Знаешь ли ты Соков своего пращура, который жил несколько веков назад, и как была его фамилия? Да Подлянов, мил человек, потому что он совершил против своего помещика великую подлость, чем и заслужил такую фамилию, и деревня была названа в честь его, да ведь вы же не ведёте родословной и откуда вам знать свою карму и своё древо? Я расскажу тебе Владимир Соков, кто был Иван Подлянов? Да твой далекий и далекий предок, если начинать твою родословную от его начала жизни, то она вся из тёмных пятен. Смотри, смотри на небосвод, а не на меня, маньяк Соков. Это твой  озлобленный пращур Иван Подлянов ползет к дому помещика Зябликова, у которого симпатичная жена Дарья и маленькая дочь Маша. Видишь, какая красавица эта женщина. Он решил обесчестить её, потому что она не такая как все, а потом бежать на Дон и там затеряться среди казаков. Помещика в доме нет, прислуга отпущена по домам. Женщина одна с дочкой. Вот он забирается в окно. Ничего не ожидающая Дарья в безумном страхе за себя и за дочку. Но его это не волнует, наоборот он весь при счастье. Схватил её и бросил на кровать. Она поняла в чем дело, и стала защищаться. Конечно, силы были неравны. Он деревенский парень, а она, не видавшая черной работы, выросшая без нужды и забот, оберегаемая домочадцами и всей родней. Заметил, сколько в ней отваги. Она незаметно дрожащей рукой достаёт из стола мужа заряженный пистолет, и когда Подлянов направляется в комнату дочери, стреляет. Он падает, так и не довершив своего злодеяния. Было тогда ему двадцать два. Роившийся от твоего предка ребенок, был отправлен в монастырь, где воспитывался до совершеннолетия. Но видимо учеба ему не далась, а может гены сработали неукоснительно. Я забегаю уже вперед, что же случилось с этой женщиной, то есть Дарьей. Да она в ужасе упала на кровать, да так и застыла от нервного шока. Почувствовав неладное, муж Дарьи прискакал на тройке вороных рано утром и, увидев жену в таком состоянии, а около неё плачущую дочь, пришел в дикую неописуемую ярость. Вроде все он делал хорошо и честно. Народ его очень был доволен своим помещиком, но нашелся один, да в семье не без уродов. Кто ему нашептал на ухо, что можно так сделать? Сейчас узнаем: вон молодой парень из соседней деревни, которого свой помещик наказал кнутом, сказал Ивану: «Да нет на Руси добрых помещиков. Вот ты небитый, чистенький весь, а у меня все тело в рубцах. Я сесть не могу. Тебе хоть бы хны. Хотел обесчестить его дочку, да где там: няньки, бабки, все начеку. А как в казаки, если на душе такой груз? За что он меня так нещадно порет? Видимо для удовольствия. Дочка у него красивая, но не для меня. Сделай своему помещику гадость, друг ты мне или не друг, и  бежим  вместе на Дон. Вдвоем-то - сподручнее – путь не близок». «Да зачем я буду Ивану Зябликову делать гадость, если он хороший, и вся деревня за него, –  стал защищаться твой предок. – Я что – злодей, какой»?
«Да все помещики сволочи, по ним давно плачет петля, нож и пуля. Струсил да, тогда я один бегу на Дон. Там жизнь вольная: набеги, чужое добро, вино, красавицы пленницы. Разве это не жизнь? Разбогатеем, приедем сюда и купим себе поместья со всеми потрохами и дворовыми. Сменим фамилии и заживем как настоящие помещики, а жены у нас будут не какие-то там русские бабы, а иностранки: турчанки неописуемой красоты, или персианки. Они самые лучшие жены в мире, и преданные как собаки. Ну, Иван, не подведи. Я уже всё приготовил для побега, даже лошадей на первое время, чтобы убежать как можно быстрей и дальше, потом можно их и бросить».
 – Нет, не могу, –  упрямился твой предок, и тогда его дружок сказал:
 – Вон Машка, дочь кухарки, ей двенадцать уже, давай её трахнем для поднятия духа, смотри какая она упитанная, говорит мальчишеская дворня, что она - не против, только они боятся. А нам-то чего бояться, мы же мужики.
Вовка, смотри, как ничего не ожидающая девочка, была затащена в овин и там зверски изнасилована. Конечно, она сопротивлялась, как могла, но что её сила по сравнению с двумя здоровыми бугаями. Эти изверги думали, что их никто не видел, поэтому были радостны и веселы. А в твоего предка, прямо сказать, вселился бес. Он понял миг величия и сладострастия, знал, что слабая жертва только усиливает и обостряет чувства, и гонимый этим желанием испытать его снова, полез в окно. Но Дарья оказалась не Маша. Она мгновенно очнулась от шока и, оценив ситуацию, произвела выстрел. А вон и дружка Ваньки привязали к скамейке и порют кнутом. Он, конечно, говорит, что это не он совершил такой проступок, а его дружок из соседней деревни, но ему не верят, ведь, сколько гадости он натворил в деревне? Ужас! Стегали, стегали, а он всё живой, облили холодной водой и этот стервец снова зашевелился. Тогда помещик крикнул кухарке:
– Лукерья, доверши начатое дело.
    И она, схватив кнут, стала хлестать распростертое на лавке голое тело обидчика, приговаривая:
– Чем тебе, ирод царя небесного, сделала моя девочка? За что вы её так?
Она махала кнутом до тех пор, пока её не оттащили в сторону: «Лукерья, Лукерья, успокойся, он уже давно испустил свой демонический дух. Грузи его на телегу и отвези  к болоту на съедение волкам. Они бродят где-то рядом». Но даже голодные звери обходили его стороной. И тогда помещики двух деревень решили сбросить тела казненных в самое гиблое место на болоте, откуда идет вонючий газ. Они дождались зимы и, прокладывая гати, дотащили прах обеих дружков и отпустили в чрево, где идет постоянное гниение вещества. Слышишь, Соков, да нет, ты Подлянов, какой поднялся демонический хохот из болота, будто смерч прошел над землей. У мужиков даже шапки с голов послетали. Они в страхе начали креститься и, немного успокоившись, обнесли это место двойным забором, как напоминание, что здесь находится прах нечистой силы. Прошли столетия, но жерди до сих пор целы и им ничего не делается. Правда, люди забыли уже о тех событиях, которые когда-то были у всех на устах. Сейчас временами слышится демонический плач, да дикий хохот режет устоявшуюся тишину ночи. Что это, Соков - Подлянов?
Владимир Иванович в страхе дрожал, он не знал, что сказать разбушевавшейся Наташке. По его щекам текли крупные кровавые слезы. Он то уходил в мир иной, то опять выброшенный какой-то непонятной ему силой возвращался. Он хорошо понимал, что это ни что иное, как избиение его души. И он подумал, а есть ли она у меня. В ответ слышал дикий саркастический смешок, который бросал его в жар и, обливаясь холодным потом, он спросил:
«Наташка, будь милосердной, прости»?
Но в ответ он увидел синие огненные глаза, как ацетиленовые горелки, раздуваемые кислородом, которые на близком расстоянии приводили его тело в сгусток тепловой энергии.
«Да что же это со мной? – кричал он. – Есть же какая-то сила, чтобы укротить эту ведьму» А глаза приближались, и он услышал: «Я не ведьма, а посланница твоей души. Слушай дальше – голубь сизокрылый. Я расскажу всю подноготную вашего рода. Если я занялась этим – значит Богу угодно. Родившийся у Дарьи Зябликовой ребенок от твоего предка Ивана Подлянова был тайно отправлен в монастырь, где и воспитывался до совершеннолетия. Но учеба и нравственные устои людского общежития ему не дались. И в одно прекрасное утро, прихватив пару гнедых коней, он бежал на Дон. По пути, увидев красивую девушку, барского сословия, он изнасиловал её, но убить не успел. Хватившийся дочери отец, помешал ему. Он выстрелил и попал ему в ногу. Спасли твоего предка бандиты, что выскочили на лошадях из леса. Быть бы ему казнённым, но судьба поступила с ним иначе. Он отлежался в лесу, залечил свою рану и бежал на Дон, прихватив с собой и остальных, так как их уже обложили, и ещё бы несколько дней быть бы им всем на дыбе. Но твой Иван Иваныч оказался умнее всех. Он спокойно обошел все посты, и был таков. При набегах на чужие земли самым беспощадным и кровожадным был Иван Подлянов, отмечали казаки. Он пил мало, когда после похода все напивались до одури. Вскоре в одном из набегов он прихватил с собой красивую турчанку, и она стала рожать ему детей и только сыновей. Пятнадцать сыновей, один - одного, краше, выросли на его подворье.
«Иван, расскажи свой секрет, как у тебя рождаются только казаки, оплот твоего древа жизни».
Иван посмеивался и молчал, похлопывая собеседника по плечу, боясь сказать ему: мол, ты Васька - слабак, если женщина оказалась сильнее тебя. А эти коршуны разлетелись по всему земному шару. Правда, не все стали злодеями. Образ турчанки матери, всегда с понурым лицом, глубоко засел в их памяти. Но старший сын пошел по стопам отца, разливая вокруг кровь и боль. Ему нравилось истязать людей. В одном из набегов был тяжело ранен, но друзья спасли и вывезли на Дон, где он долго лечился и, когда пошел на поправку, решил, что еще один набег, и он привезет с собой молоденькую турчанку или персиянку, и осядет с ней на краю станицы. Добра, которого он привез из набегов, хватит на всю оставшуюся жизнь. Помогли ему друзья поймать молоденькую козочку. Какие у неё были черные испуганные глазки. Она вся дрожит. Косички разлетаются по плечам. Вскоре он заставит её заплести волосы в единую косу, от которой он зайдется в страсти, но детей она ему пока рожать не будет или слишком молода, или что-то по женским. Она очень тяжело и долго набирала женскую силу, оставаясь такой же подвижной и испуганной козочкой. К четырнадцати годам она забеременела и родила ему сына первенца, да такого большого, что видавшие виды, бабы не могли поверить в увиденное, но пацан стал быстро расти и развиваться, потом на свет появился второй, третий и четвертый. Конечно, радости отца не было предела. А турчанка все страдала и плакала. Что угнетало молодую женщину, он не знал. Вот и настал тот день, когда он поймал её и впервые приголубил. Она сопротивлялась, кусалась, как дикая кошка, но это его не остановило, наоборот, разжигая мужскую похоть. Дружки кричали:
 – Ванька,  да, вдарь ей, вдарь. Ишь, разгулялась - пленница. Никакого уважения к победителям.
Он, конечно, не ударил её, но прижал так, что у девчонки затрещали кости. После этого она только утихла, видя, что у подъезда дома его дружки зарубили сначала отца, а потом, ворвавшись в дом и мать и, забрав все ценное, ушли. Она видела, как защищался её отец с одной рукой, брызгая кровью, как братишка, выхватив кинжал, бросился на её защиту, и был посажен на кол. Боль и омерзение пронизывало все её тело, а её обидчик Иван заходился в это время в страсти. Потом он крепко накрепко привязал её к седлу, и с награбленными трофеями, банда ушла на Дон. Больше твой предок на охоту не ходил, наслаждаясь близостью молоденькой турчанки. А она терпела его, боясь, что не сможет достойно отомстить за отца, мать и брата, да и за себя, ведь он не пощадит, если будет промах. Она ждала и вот услышала внутренний голос, который шел к ней как бы из глубины веков:
 –  Маша, пора. Ты уже в полной силе. Удачи.
Почему-то приказ пришел на русском языке. Она не могла понять почему. Но была уверена, что в ней забурлила кровь, ведь на свет, она рожала казаков, которые так нещадно обошлись с ней и её семьёй. Потом пришла к ней спасительная мысль- это не казаки к ним пришли, а бандиты. А убить бандита, пусть он даже её муж- это великое благо для человека и Аллах, правда, она уже поменяла веру, и Иисус Христос её не осудят в этом. Она спрятала свой клинок, с которым не расставалась ни днем, ни ночью, под матрас, и когда её Иван зашелся в экстазе, она вынула нож, пальцами нащупала бьющееся сердце, и вонзила его. Подлянов так и не понял, что это и, уходя в мир иной, захлопал глазами. Вовка, вот такая жестокая карма вашей родословной. Теперь перейдем к современности. Смута в России. Горят помещичьи усадьбы. Вон твой батенька с дружком Филькой идут к кладбищу, где находится часовенка Зябликовых, ломами срывают замки, выкидывают гробы из склепа, снимают драгоценности с останков и запивают, да так, что, кажется, к жизни уже возврата нет. После революции его вешают свои же деревенские. Но он опять на высоте, его хоронят, как героя.  Хотя место его, там, на болоте вместе с его предком. Может быть, ваша карма бы очистилась от негатива, но как видимо она долго ещё будет жить в ваших душах. А молиться и просить прощения у Господа, вы ещё не созрели».
 –  Наташка, Наташка, научи меня, как жить, –  закричал вне себя Владимир Иванович. – Дай мне силы для возврата к людям.
Но в ответ услышал язвительный смешок: мол, хватился поп за яйца, а уж Пасха-то прошла.
«Бред какой-то несет Наташка. Какую-то карму выдумала: дескать, грехи твоих предков могут перекинуться на тебя. Да как так, если я их не совершал. Где справедливость? –  подумал он. – Я что отбивная котлета, которую можно колотить и колотить».
И как будто в подтверждение, грянул гром, сотрясая землю, а молния опять стала плясать вокруг его. Он попытался встать, но руки и ноги не повиновались ему. А дождь лил и лил, и не было ему конца, будто туча хотела размыть его, превратив  в сгусток грязи, наполняя  тело огромной тяжестью. Он приподнялся и, шатаясь из стороны в сторону, пошел домой. Еще не доходя до своей избы, он услышал голос местной вопленицы и сразу догадался – Степанида Морозова. Она всех своих подруг провожает вот этим образом. Соков вошел в избу, где уже, вымытая и обряженная, строго застывши, лежала его жена Дарья, а голос вопленицы разносился по избе.
«Уж вы повийте, тонкие ветры холодные,
Из-под холодной, из-под северной сторонушки,
Раскатитесь, поленья, колодья  валючие,
И повыстань, моя красная, красивая подруженька».
Соков стер набежавшую слезу и молча пошел на кухню. Он достал из шкафа бутылку самогона, налил стакан, выпил. Стало немного легче, но за то словно железным обручем сдавило грудь.
         Он упал на койку, да так и пролежал почти двое суток без движения, встанет стакан самогону заглотит – и опять лежит.
Сейчас под крышу Сокова стали съезжаться родные и близкие. Не было только Гришки - старшего сына, которого еще не отпустили, да, по правде сказать, ему и не сообщили.
Владимир Иванович очнулся, когда уже его дом был заполнен родней, близкой и дальней. И первым делом было его великое удивление- это появление в доме Петра Коновалова, про существование которого он уже и забыл.
 – А ты чего здесь, – вырвалось у Сокова, –  разве ты наш родственник?
 – А ты как думал, конечно, – ответил Коновалов. – Я даже на свадьбе твоей дочери был. Что, забыл?
 – Врешь, Петька, ты следователь, и, я знаю, зачем ты здесь.
 – Верно, Владимир Иванович, ты не ошибся, жизнь вашу хочу проследить до конца, ведь твой сын убил моего брата, а из-за твоего легендарного отца - пьяницы, расстреляли десять мужиков  из деревни. В этой десятке был и мой отец.
«Дурак – ты, Петька, – подумал Соков, – и этот с суконным рылом лезет в калашный ряд, вынюхивает. Видишь ли, проследить он хочет до конца нашу жизнь. Врешь мальчик – корень Сокова крепок и ещё долгие годы будет жить на земле. Не напишешь ты никакой книги о нашей жизни. Чувствую, ведь ты уже надумал. Но главное, ты всё равно не схватишь, оно в наших сердцах».
И он, отвернувшись от посетителя, двинулся к столу, где уже стоял гроб с телом жены, который концами выходил со стола. Дарья лежала окаменелая, и жизнь для Владимира Ивановича сейчас уже не имела никакого смысла. Он ходил, смотрел, но ничего не отражалось в его затуманенном мозгу. Коснулся рукой гроба и отпрянул: «Чужое рукоделие и сделано очень плохо. Надо бы самому выстроить по домовине себе и Дарье. Раньше так и делали старики. Что-же, я-то проморгал. Все дела - некогда о себе подумать. Эх, жизнь наша – паскуда, ржавеет, скрипит, визжит. Сколько я домовин сделал в войну, старался, чтобы все было красиво, добротно. Себе избу-то как отделал? Любо, дорого посмотреть. Двадцать тысяч проси – с руками оторвут, потому что удобства, красота и от железной дороги рядышком. А когда-то дома здесь за бесценок отдавали, теперь поняли, хотя и заставляет их колхоз работать, но что из этого, их не запугаешь. Что же я в хозяйские дела-то ударился. И вот всегда так несмотря ни на что. А ведь беда у меня и не выскажешь. Дарья меня понимала по-своему. И вот её уже нет. И я нищ и гол. Кто меня пожалеет, кто скажет ласковое слово? Кругом враждебная пустота, хоть разорвись».
Он сел на скамейку и задремал, а потом заговорил:
 – Наташка, закрой глазищи-то, закрой. Ведь тебя сейчас повесют. На тот свет не собираешься, блудница? Хоть бы помолилась. Никакого страху нет. – Соков, ворочаясь с боку на бок, продолжал словами Наташки: – Фашистский холуй, приводи приказ своих хозяев в исполнение. Не зря отполировал столбы и веревка новая.
 – Не спеши туда, Огнивенко. Тебе всего ещё восемнадцать. Смотри, как будто по заказу сотворена – прелесть. Ужель не жаль себя? Детей бы, нарожала. Будь я проклят, – говоришь ты, – холуйская образина. Чего, чего ножками-то засучила? Неприятно, героиня. Я тебе покажу холуйскую образину. Да я… Егор Иванович, Егор Иванович, что кончать её? Я ещё не  натешился, больно хорошо ей такое благо – смерть, ведь она меня оскорбляет. Ты, Егор Иванович, говоришь, что мне составляет удовольствие мучить девушку. Да, конечно, я бы её пожарил на медленном огне, и она показала бы свой страх. Я не верю, что у людей нет его, блажь одна, да и только, что она неживая.
В доме на миг все замерли, а Соков продолжал свой диалог, озлобляясь все больше и больше.
Не выдержав сонного и полупьяного монолога, Галина Сухова крикнула:
 – Злодей! Исчадие ада.
Владимир Иванович очнулся от крика, обвел всех непонимающим взглядом и вздохнул:
 – Где я?
 – На Украине. Где ж ещё тебе быть. На медленном огне жаришь Наташу Огнивенко, – сказал Петр Коновалов.
 – А где тогда Егор Нерубацкий, шеф полиции?
 –  Давно уже в могиле, и только ты  долго задержался на этом свете.
               –  Бог милостив.
 – Бог-то милостив, а вот мы?
 – Ты чего на меня клепаешь, Коновалов? Я своё отсидел.
 – Ой - ли! – отсидел? Наших  людей в войну сам вешал и мучил. Да, за это тебе грозит вышка через повешенье. Небось, следы-то замазал в войну, что с тобой, так мягко обошлись – десять  лет  всего дали. Да за то, что ты совершил, тебя надо жечь на медленном огне.
– Ты, что, Петька, на человека-то вешаешь? – завыл в голос Владимир Иванович, а сам подумал: «Неужели я во сне, что сболтнул о своих художествах в войну? Тогда мне – хана. В войну выкрутился, а сейчас залетел по своей глупости». Он обвел всех присутствующих  коротким пугливым взглядом, увидев злобные лица людей, пробормотал:
 – Коновалов, я этого так не оставлю. У меня документы, награды есть. Люди видели во время праздника «Победы».
Коновалов, сняв с вешалки плащ, вышел. Он боялся, что сорвется и ударит по этому ненавистному лицу. Применение силы сейчас,  не было необходимости.
В избе стояла мертвая, грозовая тишина. Все взгляды были обращены на Сокова, а он, ну - никак не мог справиться с собой, сидел и хлопал глазами, ощущая всем своим телом сильное покалывание под сердцем. Липкий противный пот стекал по лицу. Темная фланелевая рубашка в одно мгновение стала, хоть выжимай. Он хотел встать, но силы покинули его.
«Что делать, что делать? – думал он лихорадочно, – сейчас закричу: мол, умираю. Убил меня Коновалов своим подозрением. Ох, убил».
И он закричал, прерывисто дыша, и держась за сердце:
– Люди добрые, воды. Не могу. Ой, сердце останавливается. Убил меня Петька, убил – родственничек несчастный. Эта смерть будет на твоей душе – убивец. Я ни в чем не виноват. Разве можно перенести такое черное оскорбление!
Видя, что люди немного очнулись и пришли в себя, Соков приподнялся и, держась за стенку, направился к кухне. Там он отоварился самогоном, колбасой, хлебом и потихоньку вышел. Дарью, жену его, как и полагается, похоронили по-христиански. Поискав Сокова и, не найдя его, родственники разъехались. А через несколько дней, облитый со всех сторон бензином, загорелся его красавец – дом. Он вспыхнул, как яркая звезда  на  небосклоне, и  когда пожарники приехали, тушить уже было нечего. Только не потухшие головешки говорили о том, что когда-то здесь был дом.
А в это время Владимир Иванович Соков лежал на окраине леса и горько плакал. Земля уходила из под его тела, все рушилось. Слезы сами текли из глаз, но он их не вытирал. А вокруг была кромешная тьма, и только в деревне, словно фейерверки, летели искры и головешки от горящего дома,  да слышался треск огня. Издалека он различал голоса односельчан, старавшиеся помочь пожарникам потушить его горящий дом и не дать огню перекинуться на соседние избы,  ведь стоит только попасть искре на высушенную дранку,  как  огонь  завершит начатое дело,  деревня превратится  в  груду пепла  и  головешек.
Соков рычал молча:
 –  И чего вы, люди, суетитесь, не потушить вам моего огня. Не потушить. Вот он здесь.
Он бил себя в грудь, массажировал сердце, сжимал его. Ночь была тёмная без единой звездочки на небе. Сокову было хорошо, не видят его даже звёзды. Потом по сердцу прошел нестерпимый жгучий озноб:
 – Боже, неужели вся моя жизнь была сплошной темной ночью. Даже сейчас, когда я сжег все нити, связывающие меня с этим миром,  луна  и звезды не хотят выглянуть и посмотреть на мое деяние, – встрепенулся в ужасе он. – Но ведь почему я сделал так,   да чтобы старшему сыну Гришке ничего не досталось, дом-то и всё, что в нем, нажитое мной, а разве я своим богатством не могу распорядиться, как мне вздумается? Я же своим горбом все это нажил. Ночей не спал. Дурак может только  свое отдать. Но он же мой сын. Какой он мой? Он сын народа.
Потом он понял, что разговаривает сам с собой, и замолчал, подумав: «Старик я старик, заговариваюсь уже». Вскоре все успокоилось, огонь перестал полыхать, и он увидел, деревня погрузилась во тьму. Кое - где,  в окнах мелькали огоньки, затем потухли и они. И тогда Соков поднялся со своего лежбища и, крадучись, со стороны леса подошел к дому, точнее к тому месту, где он стоял. Скрестив руки на животе, молча  смотрел на пепелище.
– Слава тебе, Господи, – произнес Владимир Иванович в тишине ночи, – ничего-то ему не достанется. Уморил он меня, уморил. Может быть,  я  только через него пошел на это. Эх, жизнь!
Он увидел яблони, уцелевшие от пожара, вытащил финский нож, сделал надрезы коры: дескать, вот Гришаня, получай от меня наследство. Я не жадный.
От этих слов на миг ему стало холодно. Он содрогнулся, подул себе на руки, подошел поближе к пепелищу и подумал:
«В последний  раз меня греешь мой заветный уголок, вот и руки, словно земля - черные. И тело одряхлело.
Восток слегка розовел, и Соков решил: пока народ не проснулся уйти с места своего позора. Он спешил, но ноги не слушались. И Владимир Иванович скрипел зубами и стонал:
 –  Боже, мой, если меня кто увидит!
Деревня просыпалась. Скрипнула дверь у Галины Суховой, потом взвизгнул барабан у колодца, послышался плеск воды. Соков лег на траву. И ему показалось, что земля гудит, сотрясается и плачет. Он ли не лелеял её. Смотри, она как пух. Такой одворины, как у него, нет во всей округе. И все равно не принимает его -  и все тут, словно он не её сын. На какое-то мгновение он как бы заснул вновь, как в те далекие года, почувствовал, как холодные руки девушки ищут его горло. Он открыл глаза, над ним склонилась она. Зовет его и плачет и ему слышится: ты мой, ты мой. Глаза синие, синие как будто смотрят на него из бездны космических миров строго и взыскательно. Он встрепенулся и окончательно пришел в себя. Его била дрожь. Он не знал, что делать, руки и ноги тряслись.
 – Дарья, как там? –  шептал он бледными губами, прижимаясь к земле, но в ответ слышал гудение. Жена не услышала его. – Вот уж и жена отвергла меня. Один я, совсем один на земле и под землей. И нет мне покоя.
Он встал в полный рост и поплелся на станцию, уже не обращая внимания на то, что его заметят.
«Свой дом сжег, и, кому какое дело»? –  думал он.
По пути ему никто не повстречался, и он был рад этому, взял билет на Москву и уехал. По пути смотрел в окно, но ничего его уже не радовало, чувствовал - конец его предрешён, и сейчас только оттягивается время. А поезд, стуча колесами, неутомимо бежал туда, где он ощутил буйство крови. Мелькали полустанки, деревни, города. Напряжение в его груди нарастало. Сколько прошло с тех пор лет, как он покинул эту станицу и тот дуб, который постоянно видел во сне и наяву, и всех тех, что были с ним рядом. Конечно, он не хотел туда ехать, но какая-то сила, не подвластная ему, толкала его, и он уже не мог сопротивляться. Что это такое, он не знал, а перед его взором было синее, синее небо, в котором ранней весной пел жаворонок, и маленький Володя стоял в поле и слушал птицу, ему было хорошо и уютно. И вдруг, кто бы мог подумать, он увидел на пригорке огромную змею, включившую свой гипноз. Птичка в воздухе затрепыхалась, забилась и, не в силах вырваться из могучих тисков гипноза, сложила крылья и упала в раскрытую пасть змеи. Маленький Соков тогда долго плакал, ему было страшно. Со временем это видение не прошло, а наоборот усилилось. И вот сейчас он чувствовал себя на месте этой птицы. Ему не хотелось ехать на место своего позора, он знал, что поездка ни к чему хорошему не приведет, но какой- то зуд был в душе, а по ночам он слышал зов. Закрыть же свою душу и сердце не было сил. Синие, синие глаза Наташи Огнивенко звали его и манили. Он утопал в их бездонности и неуязвимости, молился, страдал, ходил в церковь, чтобы избавиться от них, но ничего не помогало, да ещё её голос, как ни кстати, прорезался так внятно, что он не сомневался – это она пришла за исковерканной его душой.
«Пора, брат, пора и честь знать, зажился ты на этом свете. К дубу, к дубу, – слышал он напевный, ласкающий голос, который проникал в каждую клеточку его задрюченного мозга, вызывая ответную реакцию: еду, еду».

Глава двадцать третья

Сын Владимира Ивановича Сокова Григорий досиживал последние дни своего очередного заключения. Он работал на совесть, но порой встанет, упрется грудью в черенок лопаты, и смотрит, не мигая на железную дорогу. Вот она рядышком стучит, по ней текут грузы, а из окон выглядывают люди. Стоит Григорий думает, а перед глазами вся его жизнь, как на ладони.
 –  Уркаган, что загрустил? – положив на его плечо тяжелую руку, спросил  седой, но довольно ещё сильный мужчина, – надолго ли вырвешься-то отсюда: месяц, два?
 –  Ой, Костя! Да хоть бы одним глазом увидеть мать, – ответил Григорий. –  Что-то сердце не на месте. Жива ли?
 – А как же батько?
 Григорий замолчал надолго. В нем боролись два странных чувства: с одной стороны, что-то похожее на любовь, с другой лютая ненависть, которая разъедает душу. Он не ответил седому, да и что он мог ему сказать. То, что его тянет в деревню, так вряд ли он поймет его.
 –  Соков, тебе письмо, –  сказал прораб, подойдя ближе.
Григорий разволновался и подал обе руки. Давно он не получал весточки и вот.
 – Чефиришь? – глядя на желтые трясущиеся руки, сказал прораб. Он посмотрел Сокову в лицо, стегнул тоненькой вицей, с которой он никогда не расставался, стегнул себя по сапогу и подумал: «Хороший ты, Гришка, парень, но вот фортуна не на твоей стороне. Загубишь ты себя чаем, кожа стала желтая, как пергамент, и руки уже дрожат, а ведь тебе и лет-то немного, жить бы да жить. Эх, парень, парень, что с тобой творится, что тебя гложет»?
Григорий открыл письмо, стал читать. Оно, оказалось от Галины Суховой, которая писала:
«Не знаю, сообщили тебе кто или нет, ведь в ночь с Ильина дня твоя мать умерла от сердечного приступа. Её мы похоронили достойно, как и полагается. А батько твой, ещё не похоронив жену, сбежал, вскоре загорелся дом и баня. Люди говорят – это работа твоего отца.
Он сболтнул о своих художествах на Украине. Когда умерла Дарья, он не просыхал, видимо от горя это и случилось, как и должно было случиться. Он вдруг стал разговаривать, знамо дело, во сне. И все слышали, как он вспоминал Наташу Огнивенко, казнённую в войну полицаями, где был и твой дражайший батенька, и принимал активное участие, а рядом был Петр Коновалов, муж твоей двоюродной сестры Нинки. Он в Подлянах работает следователем. Ну и завертелось. Батько твой понял, что ему несдобровать и скрылся. Жаль мне тебя, где сейчас приклонишь свою горемычную голову, хоть ты еще и не старый, но все же. Если хочешь, приезжай. Так и быть пристроим, да и ты ещё в силе, и сам развернешься. До свидания, Григорий.

    
К сему твоя соседка – Галина Сухова.

Григорий Соков, спрятав письмо в карман, притих. Он смотрел в землю, ковырял носком кирзового сапога бугорок и что-то бурчал про себя. Слов было не понять, только слышалось мычание и сопение.
 –  Ба, Гришаня, да на тебе лица нет. Ох, как домой захотелось. Начальничек, отпусти до дому, –  ехидничал седой.
 – Чего паясничаешь, Костя? –  сказал прораб, –  может быть, у человека горе.
Седой насупился. По щекам заходили тугие желваки, волосы вздыбились под черным беретом, сейчас он напоминал зверя, приготовившегося к прыжку.
 – Ты канай отсюда, начальничек, – процедил он сквозь зубы, обращаясь к прорабу. У нас с ним свои счеты. Мы немного поковыряем своего бугорка. Он нам очень много задолжал. Где мы еще найдем такой случай, чтобы поквитаться? Иди, иди – не мешай!
Прораб ушел. Соков хорошо знал, что сейчас его начнут бить смертным боем: по голове, печени и почкам. Их шестеро, и все они по указке своего вожака готовы на все. Вот они рядышком: молодые, расторопные, не знающие жалости, стоят, ждут указаний пахана. Соков приготовился, умереть – так достойно. Он знал – предательство они не прощают. Только какое это предательство, подумаешь, он сказал, что этот белобрысый со стеклянным взглядом на прошлой неделе убежал к девахе. Седой каким-то образом разнюхал, и сейчас начнется экзекуция. Соков не уходил, презирая трусость. Да и хорошо знал, что от них не убежать. Он весь напрягся, как бы подороже отдать свою жизнь. Секунды летели, будто года, проведенные в тюрьме. За свои отсидки, он так и не научился повелевать, как это делали другие – такие как Костя. Он не раз был бит, но все же
оставался человеком. Сейчас он смотрел, как его окружили враги, и ждал момента, чтобы броситься первому. Пусть он погибнет, но не уступит.
    – Гришаня, дорогой! Поведай нам - дружок,  как ты заложил нашего  всеми уважаемого Вольдемара? – прошипел  звеняще  Седой, приподнимая  за подбородок тяжелую голову Сокова и, готовясь  резким  ударом  по глотке,  свалить  своего  недруга.
Григорий знал железную хватку Кости, и сейчас выжидал, когда он откроется.
«Выдержка и терпение, – думал он, – иначе эти нелюди затопчут, смешают с грязью или, не дай Бог, забетонируют в стене»
Проходили мгновения. Седой наслаждался своей властью и силой, ведь за его спиной еще шестеро псов – это его личная охрана. Он и в лагере держал всех в узде, а здесь и подавно. Он заглянул в глаза противнику, но страха в них не увидел и дернулся от обиды и ненависти. Для него это было страшнее удара, чтобы жертва его не боялась. Таких людей он боялся и ненавидел. И чтобы вселить в их душу страх, ревел от обиды и бил наотмашь. Вот и сейчас в глазах Сокова он не увидел страха, взвыл, махнул ребром руки по шее, но Григорий нагнулся, нырнул ему под удар и со всей силы бросил ребро своей ладони на горло обидчика. Седой крякнул и упал, хватая ртом воздух и, царапая руками землю. Все это произошло так быстро, что его дружки растерялись от такой дерзости. Подумать только, на самого Седого поднял руку и уложил его. Они бросились на помощь Косте, но было поздно. Хватая ртом воздух и, разрывая рот, Седой крутился на земле, а Григорий уходил. Он шел медленно, как будто происшедшее не касалось его.
 – Ты куда? – процедил сквозь зубы Вольдемар, – напакостил и уходишь! Так не годится. Посчитаться нужно. Должок за тобой ох и велик. Его  смоешь только кровью, а как же иначе?
Он подходил неторопливо, держа в руках лопату. И этот стеклянный блеск, в глазах, предвещал, что сейчас прольётся кровь. По коже Сокова прошла холодная дрожь, но он овладел собой. Вольдемар сделал бросок лопатой, но просто так для испуга. Соков не дрогнул. У него было все рассчитано. И тут он ощутил сильный удар по голове чем-то тяжелым. Он успел еще обернуться, но получил новый удар и, падая на бетон, увидел, как разъяренный Вольдемар бросился к нему, двинул черенком лопаты по зубам и  дико заржал, сверкая злобными глазами. И все пропало. Григорий уже не чувствовал боли, он просто потерял сознание. А в это время прораб уже вызвал милицию, и она спешила на место происшествия.
 – Не уйдешь от нас, голубчик, – шептал, прищуриваясь, Вольдемар, стараясь нанести удар так, чтобы, и выйдя из тюрьмы, Соков чувствовал его. – Должок за тобой крепенький, скоро не рассчитаешься. Земля только прикроет тебя и твои грехи. А так…
Он нахмурился, увидев милицию, почесал за ухом, сплюнул сквозь зубы на обезображенное лицо Сокова и отошел в сторону.
Гришка лежал в больнице, смотрел в потолок, а рядом на соседней койке лежал Костя Седой. Он был очень плох и мало двигался, но частенько из его уст вырывалось:
 – Это тебе не пройдет – козел  вонючий,  все  зачтется, Где бы ты не скрылся, найдем.
Временами подходили врачи, осматривали и отходили.
«Злоба, злоба, –  думал Григорий, – так может и крыша съехать. Вот и батя мой зол на всех и вся. Ох, как в этом мире все обуглено и кровоточит».
И он с горечью выдавил из себя сокровенные мысли:
 –  Мама, мама моя. Для чего ты родила меня. Вижу муки и горе, да от побоев на теле потоки огня.
Он лежал на кровати и думал о своей загубленной жизни, которая пролетела вот так за не понюшку табака. Сколько лет он скитается по тюрьмам, где только не был, что не видел. С Костей Седым встретился давно, еще в первую отсидку. Молодые были, горячие. Косте хотелось, чтобы Григорий ему прислуживал.
 –  А-а-а, новенький появился! – выдохнул он тогда, развалившись на нарах. – Подойди ко мне, хочу видеть глаза с воли.
 –  Ясли к корове не ходят, –  отрезал тогда Соков, –  кому я нужен, сам подойдет.
 – Я не гордый, могу и сам, ноги есть, а вот у тебя, сосок, их сейчас повыдергиваем. Ребятки, пошли, – хихикнул Костя, – чуете, интересненькое дельце начинается. Салазки что ли ему загнуть, а может, велосипед сделать. Уж больно молоденькие козлики его любят. Так бы сидел на нарах и любовался, как они вдохновенно улюлюкают. Просто душа расслабляется, и тебе хочется жить.
К Сокову сразу бросились трое крепких парней, но он успел отскочить. Ему не было страшно, что сейчас он будет избит, перед глазами стоял умирающий друг. Гришка приблизился к наглому и самоуверенному парню и процедил сквозь зубы:
 –  Я для тебя не буду придумывать никаких кар, просто смешаю с землей и все.
  –  Молодец, герой, –  снисходительно улыбнулся Костя. –  И он еще угрожает. Ребятки!..
Но голос его тут же прервался от мощного удара ноги в пах. Костя завертелся от боли и вскоре потерял сознание. Григорий, тогда просто Гришка, дико крикнул:
 –  Кто хоть на шаг приблизится ко мне, вашему вожаку будет очень больно.
Он держал руки на горле своего врага, ему хотелось тогда перехватить дыхание у этого ещё неоперенного властолюбца, но он подавил в себе дикое желание и отошел. Все разошлись. А через некоторое время Костя очухался, приподнялся, повел глазами и просипел:
  – Что я вижу? Этот херувимчик сидит. Ребятки, загибайте ему салазки, да поживее, ведь он ждет удовольствия.
  –  Перестань пищать – гнида. Получил данную информацию – пережуй её, – угрожающе прошипел, поднявшись с нар, заросший бородой дядька. – А не то я тебе сейчас преподнесу новую. Заткнитесь все. Тебя вроде Гришкой зовут. Ложись спать и никого не бойся. Люблю отчаянных парней. С Никифором не пропадешь, дружок.
Его громогласный голос содрогнул  притихший к ночи полумрак тюрьмы. И Костя сник, притаился.
С тех пор прошло уже много лет. Волосы Гришки покрылись белым инеем, но глаза ещё не потускнели. Как ни странно, несмотря на все неурядицы жизни, в нем ещё билась нерастраченная энергия молодости, хотя все уже прошло, и он уже ничего не ждал. Правда, при встрече со своим давним знакомым Никифором, который оказался ему земляком, снова было улыбнулось счастье, тот хотел познакомить его с хорошей женщиной, но время прошло, а знакомства так и не состоялось. Или Никифор его обманул, или женщина не согласилась стать женой Григория. К своей Инне и к дочери он не пойдет, да и что он им скажет: мол, приехал. Нужен он им, как пятая нога собаке. Ведь сами же и посадили его. Пока был молод и силен – жизнь не удалась, так что ждать сейчас? Инна старше на десять лет. Он вытащил из кармана письмо Галины Суховой, поморщился от боли.
 –  Мама, –  прошептал он внятно, –  тебя уж нет.
 – Что, херувимчик, печенка побаливает? Погоди, выйду из больницы, ты не так запоешь. Я все помню. И твоего земляка Никифора тоже. Он тогда тебя выручил, поднял над нами, не то мои мальцы с тобой бы посчитались. Дай хоть адресок, где твой спаситель сейчас находится и жив ли он? Сколько уж лет прошло с тех пор.
Григорий отвернулся к стенке. Спорить и говорить, ему было невмоготу, да и что сказать Седому – открыть душу, не поймет. Не из того теста сделан. Душа для него и жалость – пустой звук. Холодный расчет и власть – вот его стихия. Он, как и Соков, тоже неустроенный в жизни. А быть может, и не хочет. Где, как не здесь, поймешь себя, что ты владыка над людьми. А это – такое сладкое чувство. Приказывай и властвуй. Если кто позадиристей – усмири. Для такого случая найдутся дружки, только укажи. Соков не раз видел, как они злобствовали. Вот они Седые и властвовали, сколотив вокруг себя подобных. Сейчас Костя, поднимаясь с койки, вращал  злобным взглядом, но сил пока еще не было, и он выжидал: кто же вперед окрепнет? Дружков в больницу не пускали. А броситься в одиночку – значит снова быть битым. Они и без его сигнала знают и теперь следят за ним неустанно. Седой скрипел зубами: дескать, ишь,- кабан развалился, койки ему не хватает, ноги через железные прутья лезут. Хорошо потешились мои ребятки над ним, да помешали им завершить начатое дело. Ну да ладно, Бог даст – еще свидимся. И тогда я отправлю его в ад.
Тишина. В палате синеватый оттенок от ламп. Между коек неслышно ходят врачи и медсестры с градусниками и шприцами, осматривают больных, сделают своё дело, и опять покой. В открытое окно дует ветер, и хочется снова жить. Рядом с больницей небольшой сад, где растут яблони и вишни, нырнуть бы в него и задохнуться от этого запаха, лишь бы не быть здесь, где от лекарств кружится голова, и постоянно тянет в сон. Григорий лежал с открытыми глазами, отгонял дремоту, но ему давалось очень трудно. Избитое тело требовало отдыха и сна. И он то засыпал, то опять просыпался. А перед окном,  протягивая  зеленые ветки,  стояла огромная  сосна, и  от неё шёл  запах, да такой родной и близкий, что Сокову  до боли в висках захотелось очутиться в сосновом бору возле  речки Парашихи, где нет Седого с его притязаниями на  лидерство, родного отца, который после смерти матери и поджога собственного дома, сбежал неизвестно куда. Григорий стонет, скрипит зубами, а боль в сердце не проходит.
«Мама, ты из-за меня с батенькой не дожила свой век, –  думает он, –  мы не можем найти общего языка, да и как его найдешь, если все запуталось, погрязло в черной паутине».
Он смотрел в окно и незаметно для себя, стал читать стихи собственного сочинения:
А на окнах стальная решётка,
В коридоре глазастый конвой,
И глумится коварная тетка
День и ночь надо мною, хоть вой.
Душу вынула эта судьбина,
Вот она, плач не плач, не поймет.
Может, я был, от роду - дубина,
Что попался в её перемет.
Закружила, завыла шальная,
И ведет мою жизнь в никуда.
Эх ты, тетка, ужель ты больная?
Отпусти меня, слышь - навсегда.
Дай мне силу и Божье поверье,
Я хочу жить, как все на земле,
Сохрани мои редкие перья,
Что остались в душевной золе.
 –  Гришка, ты ещё жив? А какие стихи печальные – браво парень. Но знай, я тебе остальные перышки выщиплю, косая идет, немного осталось тебе дышать этой благодатью и плакать над своей судьбой. Не для тебя этот воздух, – раздался в тишине хриплый голос Седого. –  Я теперь найду тебя везде, помни меня. Эх, сил нет добраться до твоей койки. Ты бы узнал Костю Седого. Сколько лет-то мы с тобой знакомы, дружок? Затянулся за тобой должок, затянулся. Бородатый тот, ну земляк твой Никифор, спас тебя. Сделали бы мы тебе салазки, а потом потешились бы вволю.
Соков слушал, слушал монолог Кости и не выдержал, нажал на кнопку вызова. Вошла молодая сестра. На лице вопрос: мол, что надо и кому из вас.
 –  Косте плохо. Надо успокоительное, мается мужик, места себе не находит.
Сестра осмотрела больного, ушла и вскоре появилась со шприцем. Сделав инъекцию, сказала:
 –  Не надо волноваться.
Костя ещё немного погрозил и уснул. Лицо его в это время было надменное и злое.
«Наверняка его дружки будут меня ждать. Мой срок уже истекает, –  подумал Соков. – А как мне их обмануть? Они меня точно сейчас ухайдакают, если встретят. На стройплощадку милиция подоспела, не дали добить».
Он чувствовал – здоровье идет на поправку и недалек день, когда скажут: все Григорий Владимирович, выходите. А куда ему идти и кто его потрепанного жизнью, но еще довольно крепкого человека ждет? Да фактически никто. Матери уже нет. Она всегда была рада приезду сына, а у братьев и сестер свои семьи. Может быть, отдаться в лапы Костиных волков? Нет, они будут истязать и наслаждаться чужой болью. Зачем это? Соков ещё довольно  силён, и вероятно найдет своё счастье. Он не заметил, как уснул. Проснулся, когда что-то упало на пол. И сначала не понял, где он и что происходит. В окно падали лучи заходящего солнца, сосновая ветвь слегка покачивалась, касаясь стекол. Он посмотрел на пол и увидел Костю Седого. Изо рта его сочилась черная сукровица. А в руке он держал нержавеющую вилку.
«На меня полз – вражина, – подумал Соков, –  еще бы немного и простился бы ты с жизнью Гришка».
Седой скрипел зубами, пытался  дотянуться  до кровати своего обидчика и  не мог. Прибежали врачи и сестры, положили его к себе на койку, сделали укол и ушли. Костя успокоился и уснул. Через несколько минут медсестра потрогала за плечо Сокова и тихо шепнула ему на ухо:
 – Выходи, тебя ждут.
Соков поднялся со скрипом и, шатаясь, пошел следом. В кабинете, куда его завела медсестра, сидел начальник тюрьмы. Он взглянул на Григория Сокова и сказал с горечью в голосе:
 –  Подержал бы я тебя еще немного здесь, пока не оклемаешься, да боюсь, добьют они тебя. У Седого дружков много, даже в городе есть. Езжай- ко ты дружок втихаря домой. Вот тебе документы и билет на поезд. Моя машина довезёт тебя до вагона. Перед отходом поезда ты переоденешься, чтобы не так было заметно.
 –  Илья Федорович, спасибо вам за всё, –  прослезился Соков,- век буду помнить.
 – Гриша, тебе спасибо. Ты парень правильный. Вот часы от меня в подарок, чтобы не забывал. Смотри, больше не попадайся. Если буду проездом, зайду в гости.
Соков, сопровождаемый шофером начальника тюрьмы, вышел во двор и сел в машину. Мотор взвыл, и бывший зэк двинулся в новое измерение жизни, которое для него, может быть, роковым.



Глава двадцать четвертая
 
Вот уже в который раз Григорий Соков приезжает в деревню Азарково после очередной ходки в места отдаленные. Тогда была жива мать, теперь её уже нет. А вместо дома – страшное пепелище, как раковая опухоль на живом организме деревни, где ветер раздувает по округе пепел, наводя тоску на душу о чем-то страшном и тревожном. И обугленная душа Григория ждала, что вот-вот здесь появится отец и скажет своё излюбленное слово:
 –  Приехал. Ну, располагайся. Надолго ли?
Но ничего не происходило. Утром, побывав на могиле матери, и, конечно, от горя, расстроившись, он нечаянно облокотился на ствол засохшей яблони, взглянул на фруктовый сад, когда-то согревавший его душу своим ароматом и неукротимой работой пчел, собирающих нектар, и понял, что он загублен руками отца, чтобы не достался его сыну- первенцу, Григорию Сокову. Он вдруг ощутил всю пропасть, разделяющую его с отцом, схватился за сердце и изрек:
 – За что, отец? Ведь я люблю тебя. Думал, что ты настоящий разведчик. А ты!!!
Он вспомнил, как после первой отсидки, молодой и сильный, со звероватым  взглядом, вышел на улицу в первый раз. Что было у него на душе, никто не знал, а он и не докладывал, просто ходил по деревне и смотрел. Тюрьма, конечно, отложила на его лице свои отпечатки, и это видели все, особенно молодые девушки. Ведь, если судить по годам – жених завидный, двадцать два года. Это ли не возраст для женитьбы. А рост, а ширина плеч – говорили сами за себя. Но вот этот язык, жаргон и повадки просто шокировали не только слабый пол, но даже и мужиков, убеленных сединами. Он догадывался, как его воспринимают люди, и хотел меняться к лучшему, но на это нужно время, да и отношение людей.
А день был красив своим июльским теплом и светом, душистым разнотравьем и голубым небом без единой тучки. Хотелось любить и быть любимым. И он пошел туда, где есть прохлада и водная гладь реки. Он чувствовал, что она где-то рядышком, но где точно, не знал. И вот, пройдя лес, он незаметно спустился к берегу Волги и был очарован её величьем и широтой.
На берегу, куда он вышел, плескались ребята в теплой сверкающей на солнце воде. Взрослых почти не было. Григорий разделся и, медленно вступая в воду, ощутил великое блаженство. И  был порыв крикнуть во всю мощь своих легких, но передумал, чтобы не испугать малышей, булькающихся рядышком. Ног касалась мелкая рыбешка. И ему было приятно чувствовать её прикосновение. Он зашел поглубже, но так как не умел плавать, побоялся идти дальше. Все же получив заряд бодрости, вечером он решил сходить в клуб, что находится на отшибе, метрах в двухстах от реки. И когда настало время, он оделся и пошел. В это время крутили киноленту «Тарзан», но он на фильм опоздал и, чтобы как-то скоротать время, двинулся прогуляться по пустырю. Заложив руки в карманы брюк, как это делал в детстве, направился к реке. А навстречу ему вышла компашка подвыпивших парней лет пятнадцати- шестнадцати, но они все были как на подбор: рослые, плечистые и к тому же ещё задиристые - семеро одного не боимся.
– Ха, парень-то в бильярд играет. Девок ему мало, –  завопил один из них, чем и ввел в бешенство Сокова.
 – Насосались - сосунки, –  прорычал он сердито, – теперь гордые и сильные стали. Молоко еще на губах не обсохло, а вы водку жрёте.
Парни опешили от такой наглости незнакомого им парня, и тот первый, нелестно отозвавшийся о нем, сказал с усмешкой:
 –  Бильярдист,  и чего он выпендривается?
Сокову надо бы сказать что-то мягкое и приветливое и уйти в сторону, а он вскипел:
 – Что ты сказал, сосок?
И думал уже дать ему пинка, чтобы не выкаблучивался, а они, скинув с брюк ремни и, ощетинившись медными бляхами со свинцовой напайкой, стали наступать. Соков понял, что не так надо бы начинать жизнь на гражданке, но было уже поздно. Он еще не успел ничего понять, как страшный удар по плечу правой руки лишил его рассудка. Он зарычал, как раненый зверь, и пошел на них. Второй удар был сзади и по голове. И он, обливаясь кровью, рухнул в траву. Так закончился его первый день после освобождения. Очнулся глубокой ночью, осмотрелся, но ничего не понял и пошел домой наобум.
Дарья, встревоженная дурным предчувствием, бегала вокруг клуба и, наткнувшись на него, увела домой, обмыла и вызвала врача. И эти удары не прошли для Сокова  даром, да еще надломленная в тюрьме психика стали давать сбои. Он замкнулся в себе, но и деревенские парни не очень-то стремились сближению с ним. А ему хотелось, чтобы кто-то взял его за руку, как малого ребенка, и повел его в мир гражданки, незнакомой и враждебной ему. А приспосабливаться было очень тяжело, но надо. Вся же лексика и повадки, приобретенные в тюрьме, не годились в новом мире. И как ему было жить, он не знал. Но время шло. В нем давно уже созрел мужчина, а выхода не было. Поступать, как это делал Седой, Григорий не хотел. Многие по камере хвастались своей остервенелой любовью с женщинами, но он так не мог. Ему хотелось тихого ласкающего душу и тело счастья с милой и любимой девушкой, от которого душа бы становилась мягкой и чувствительной. Но сколько он ни делал попыток сблизиться с настоящей девушкой, ничего не получалось. У каждой из них, с которой он желал познакомиться, находился свой уклончивый отказ. И он был в отчаянии. Его отец, видя, что у сына на любовном поприще ничего не клеится, решил его женить. Не беда, что родственные связи у них пересекаются где-то в пятом колене, и старше она его на десять лет, к тому же очень любила мужиков, но это не остановило отца. Свадьба состоялась. Владимир Иванович не промахнулся. Его сынок Гришка влюбился в свою жену Инну без памяти. Вскоре у них родилась дочь. И назвали её Надеждой. Григорий от счастья летал. А бабье сарафанное радио потешалось: родственничек спас, кто бы взял старуху в жены, да ещё с такой репутацией. И дочь-то, наверное, не от него. Ну, совсем не похожа. Ай да батенька, ай да молодец, удружил своему сыну, какую девушку просватал.
Но вскоре молодая жена стала напрягать своего мужа, что ей необходима новая шуба, да не какая-то там, а норковая и при том высшей пробы.
 – Да где я столько денег возьму, –  взмолился выведенный из себя Григорий. – Я и так белого свету не вижу. В глазах темно от работы.
 – А мне какое дело. Женился – работай. Я хотела выйти замуж за другого, а ты вклинился, теперь не плачь, –  парировала жена.
На помощь ей всегда приходила мать. Она складывала руки на животе и, выпятив вперед нижнюю челюсть и сверкая глазами, отдающими зеленью гниющего пруда, протяжно вздыхала:
 –  Ведь вон, Инна-то, какая у меня красавица. От парней отбоя не было. Тебе, видишь ли, посчастливилось больше всех, такую красавицу отхватил. Не по уму. Не каждому везет такое счастье. Если бы, не Владимир Иванович, ни за что бы не отдала за тебя свою дочь. Уговорил, родственничек окаянный, хоть и десятая вода на киселе, но всё же, как никак по своим. А ты не понимаешь этого. Олух ты царя небесного. Да такая жена должна ходить не только в норковой шубе, но и вся в золоте, потому что ей цены нет. А ты захныкал. Подумаешь, в глазах темно. Эка, невидаль. Каждый, кто хочет жить хорошо, так работает.
И Григорий устроился на самую престижную работу – колоть огромные валуны, раскиданные ледником по округе. Он жег на них костры, потом поливал холодной водой, чтобы были трещины и при помощи несложного инструмента: кирки, лома и клиньев, добивался нужных размеров,
которые требовал заказчик. Он работал от зари до зари. Удары тяжелого молота, то глухие, то звонкие, долетали до деревни и будоражили народ.
 –  Загонит она его в гроб, ох загонит, –  говорила у колодца Галина Сухова, –  ведь человек не машина, вон как наяривает кувалдой, а она будь-будь. Помашешь ей день-то. Чует мое сердце, доведут они парня. Ой, доведут. Бабоньки, как же так можно любить и кого? О Боже, помоги ему сбросить эти путы. Жаль парня.
Бабы вздыхали, охали, но что они могли сделать, да в общей сложности ничего. Даже мать Григория Сокова утирала слезы, предчувствуя неладное. И вот оно случилось. Замахнувшись из последних сил, он ударил по камню и охнул, повалившись на спину. В глазах померкло, и он потерял сознание. Сколько так лежал, он не помнил, очнулся в больнице и под капельницей. Что с ним произошло, он так и не понял, а врач не хотел честно и открыто сказать ему, только нахмурился, когда больной спросил у него:
 –  Доктор, что со мной? Ведь я ещё, довольно молод.
– Плохи твои дела, парень. Эту работу тебе необходимо бросить. Иначе. – Он недоговорил, пощелкал пальцами по столу, взглянул больному в глаза. –  Я хочу, как лучше, понимаешь, я врач.      
 – Да мне осталось всего чуть-чуть, и я куплю жене норковую шубу, – взмолился Григорий Соков.
 – Как знать, как знать, – пробурчал врач. – Я тебя предупредил. Нужно очень много времени, чтобы ты вошел в норму, имея в настоящее время полное физическое и нервное истощение. Хотя ты и молодой, но сердце уже на пределе, да еще ночью к тебе кто-то заходить в подсознание, вызывая бурную реакцию. Ты вскакиваешь в одних трусах и бежишь куда-то в каменоломню. Мне кажется, что тебя какая- то ведьма прихватила. И даже очень неплохо, если ты весь в её власти. Это чувствуется, когда ты разговариваешь с ней ночью во сне.
Выйдя из больницы, Григорий сказал жене:
 – Инна, мне врач запретил так работать. Я должен восстановить силы, иначе он не гарантирует мне жизнь.
 – Какое он имеет право командовать, –  вскипела Инна, –  осталось хрен, да не хрена.
 – Нет, не пойду. Я ещё жить хочу, –  заупрямился Григорий.
 – А я что, муженёк, жить не хочу. Осталось начать, да кончить. Да ничего с тобой не случится, иди Гришка. Мама, хоть ты ему подскажи. Ты, чего удумал - не пойду на эту работу. У тебя контракт. Жить-то, как думаешь?
 – Гриша, уж ты сделай  милость, ведь не бросать же начатое дело. Какой же ты мужчина после этого? Зато, как будет хорошо, когда жена с тобой пойдет по деревне в норковой шубе. Все мужики и бабы обезумеют от зависти. Это ж понимать надо. А ты - не пойду. Да разве так поступают настоящие мужики. Они должны умереть у ног любимой женщины.
Но Соков уперся: нет и всё тут. И тогда тёща, обуреваемая страстями, схватила черные четки, которые очень берегла, стала шептать какие-то странные слова, закатив под потолок глаза. Четки дребезжали в её дряблых руках, наводя ужас на зятя. По телу Сокова пошли какие то токи, на миг остановилось сердце, потом снова забилось. Он испытал жуткий страх и крикнул:
 –  Чем идти туда работать, я лучше повешусь.
 – А-а-а, голубчик, –  заверещала теща, схватила со стола тонкую капроновую веревку, бросила Гришке и прошипела со свистом в голосе. –  Иди, там тебя уже давно ждут. Кладбище рядом, а дерево выберешь сам, на котором тебе удобно висеть. Мы придем, снимем тебя и тут же закопаем, как собаку.
Гришка Соков наконец - то понял, что между женой и им нет ничего общего. И её ошеломляющая любовь, которая поглотила душу и сердце парня, была просто наигранной и больной. Он увидел черную пропасть, разделяющую их, и какая то сила толкала его туда. Сила была настолько непонятной ему, что он не знал, куда обратиться за помощью. В ярости он побежал к столетнему клену, закинул на сучок веревку, накинул петлю на шею. И тут увидел плачущую мать и услышал её голос:
 – Гриша, сынок, перекрестись и её чары на тебя ослабнут. Она ведьма, уходи от них. Они хотят твоей смерти.
Он снял веревку с шеи, перекрестился, стало немного легче, и на полусогнутых ногах ушел с кладбища. В голове гудело, и началось подташнивание, как будто, проглотил что-то омерзительное.
Теща прямо зашлась в ярости:
 – Кишка тонка - стервец. Иди, работай! Мать тебя спасла. В следующий раз тебе уже никто не поможет.
Соков ушел, но не на работу, ему казалось, что впереди женщина, которая ласково улыбается. Он успокоился и вскоре почувствовал себя вполне нормально. Женщина пропала. Он зашел в магазин, взял водки, налил стакан и прямо без закуски выпил, стало намного легче, потом ещё и ещё. Очнулся под кустом, почувствовав, как сильно его тянет к жене и теще.
 – Под кустом спал - поганец. В этот раз тебя спас ангел хранитель. Сидеть бы тебе снова в тюряге. Не хочешь работать – будешь там, мой милый, прозябать, уж я постараюсь, будь уверен.
Все же он нашел в себе силы, отбросив в сторону чары жены и тещи, пришел домой и в первый день услышал гневный голос отца:
 – Что? Не пожилось? Иди обратно к ним, проси прощения, ты здесь не нужен. Надо же быть, полному  идиоту, такую женщину оставил, да ты и мизинца её не стоишь.
Мать не выдержала и сказала свое веское слово:
 – Владимир, скажи, кого наша милая сношка только не привечала? Может, и ты у неё побывал, ведь она безотказная.
 – Безотказная, – вскипел Владимир Иванович, –  ты что, держала её за ноги?
 – По всей округе так говорят о ней. Прославилась.
 – На чужой роток не накинешь платок, –  не сдавался Владимир Иванович.– А всё же она – чудесная женщина.
 – Да уж куда чудесней: ни кожи, ни рожи.
 – Понимала бы.
 –  Да уж куда мне, один ты понимаешь.
 –  Ладно, пусть живет, –  согласился отец, –  только не с нами, а в бане. Она новая и ему по уму.
И так Гришка стал жить в бане. Выделили ему старую кровать, что осталась на чердаке от старых хозяев. Скамейки, стол из не остроганных досок он сколотил сам. И все было бы хорошо. Он устроился на работу грузчиком, нашел женщину и намеревался было, уже перейти к ней жить, но тут приехала районная милиция, и под белые ручки увезли Григория. И он залетел на второй срок. А уж потом пошло и поехало, месяц два на воле, снова милиция и новый срок. Вроде он и не виноват, а как докажешь свою невиновность, сидел - значит виноват. И все это было с подачи папеньки и тещи.
Сейчас, держась за ствол сухой и опаленной яблони, думал про себя, предчувствуя надвигающуюся беду:
«Вот и мой конец пришел, а я еще и жизни не видел – только тюрьмы и тюрьмы. Где справедливость? Ведь я хотел жить, как все, не получилось. Может быть, я не так плох, если сравнивать себя с другими. Меня любила мама. Я делал для неё всё. Больно мне, больно, что жизнь прошла так бестолково. Батя виноват. Эх, Васька, Васька- друг мой. Тебя уже давно нет, а я все маюсь. В этом году не побывать мне на твоей могилке. У батяни окончательно съехала крыша, и мозги пошли набекрень.
Кажется, все идет к затянувшейся развязке. Долго он терпел, да видимо, уже не в состоянии держать все то, что он натворил. Когда-то должен был состояться Божий суд. Видимо, время приспело. Сейчас, наверное, он стремится туда. Батя, батяня, что ты набедокурил? У меня жизнь отнял, у Васьки, да еще там у кого-то на Украине, куда теперь летишь».
Он зашел к Галине Суховой, занял денег
 –  Ну что, Григорий, езжай. Ты сбросишь тяжкий груз со своей души, узнав всю правду об отце. Только понимаешь, я боюсь вашей встречи. Деньги, если не приедешь сюда, пришлешь. Я тебе верю. Ну, счастливого пути. – Она тихонько всхлипнула, зажав рот.
Григорий вышел. Что ждало его на Украине, где действовал его отец во время войны, он не знал. Одно единственное желание было узнать все до мельчайших подробностей. А там будь, что будет. Не вечно же носить боль в сердце за отца. И он ушел. Галина Сухова проводила его за деревню, перекрестила в спину и стояла до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Светило яркое летнее солнце. С Волги дул прохладный ветерок. И старушка вспомнила праздник Ильин день и пьяненького Владимира Сокова, его слова, и сердце захолонуло от надвигающейся беды.

Глава двадцать пятая

Обеспокоенный отсутствием Григория Сокова и не имеющий о нем никакой информации, так как в больницу к нему никого не пускали, Костя Седой резко пошел на поправку. Что с ним такое он и сам не знал. Когда рядом был  Григорий Соков, этого не происходило. И вот стоило ему только удалиться, как весь организм будто осатанел, посылая на болевые точки всю свою защитную энергию, которая подняла его с койки и заставила действовать целенаправленно и нужном русле.
 –  Ба! – воскликнул Седой, – да я еще хоть куда, корешман  мой, Гришенька. О, как мне хочется увидеть твои глаза, услышать твой чуть приглушенный голос. Ты заразил меня этой страшной болезнью, и я не могу её стряхнуть с себя. Умом понимаю и хочу оставить тебя в покое, а вот сидит во мне какая то странная причуда, которая шепчет мне и днем и ночью эти странные слова, от которых я просто схожу с ума: Костя, ты не от мира сего, ты должен править людьми и доставлять им адскую боль и страдание – такова твоя стихия. И если я вижу, как страдают вокруг меня люди, у меня вырастают крылья, и я парю над этими людишками, как орел над своими жертвами, только дело в том, что орел хочет есть, и это потребность животного, а у меня совсем другое чувство. Я вхожу в транс, тело мое трепещет и стонет, как будто я в раю. До чего мне хорошо и радостно, что не хватает слов для выражения полного моего счастья. Гришка, Гришка – козел ты - вонючий, где же ты скрылся от меня? Может, мне бы и не оправиться было после твоего удара по горлу и одновременно по моему хозяйству, если бы не эта сила, которая во мне живет после нашей встречи тогда, ведь мы были совсем пацанами. Я не знал, да и представить не мог, что эта связь будет до гробовой доски. И сейчас, когда нет тебя, я чувствую зуд во всем теле, ведь ты ещё ни разу не показал своего страха, и я не могу смириться с тем, что ты сильнее меня. И когда я раздавлю тебя, может быть, в моей душе наступит долгожданный покой. Я больше уже не могу. Ты достал меня до самого донышка моей души. И почему ты не такой, как все? И почему я должен страдать, ощущая болезненный зуд, мое тело стонет, не говоря уже о душе и сердце? Не сегодня, так завтра, я сбегу из больницы – наша встреча неизбежна. Скоро, скоро я найду тебя. Быть может, это рок, который ниспослан свыше.
Так говорил сам себе Костя Седой у раскрытого окна и, вдыхая полной грудью настоявшийся за день аромат больничного сада, который проникал в расширенные ноздри больного, приводя в движение, занемевшие от длительного лежания руки и ноги. Ему хотелось немедленно покинуть это здание и пуститься в далекий путь. Но он хорошо, что ему не хватит сил, ведь он только-только начал поправляться. И это его состояние ни что иное, как всплеск души, а до окончательного выздоровления еще очень далеко
В палате стояли две койки, две табуретки, небольшой столик с хрустальной вазой темного цвета, где красовалась ветка ели с большими шишками, да на табуретке около кровати кнопка вызова. Он часто ею пользовался, когда в этом не было острой нужды для него, чтобы врачи видели, как ему плохо и прилагали бы все усилия для его выздоровления, ведь он не просто осужденный за преступления. В первую очередь, он есть – Константин Седой, который держит всех заключенных в ежовых рукавицах, да и на воле он не последний человек.
Он уже начал есть, и потихоньку дошел до окна, долго вглядывался в рельеф сада, пока не обнаружил мужчину, который подавал ему сигналы. Седой сразу не узнал его, а потом дошло, что человек в синей фуфайке не кто иной, как его сокамерник, с которым они не один пуд соли съели. И систему знаков разработали тогда вместе, а с годами её усовершенствовали. И вот теперь его знакомый пользовался ею. Сигналы с воли шли, и Косте было радостно ощущать, что его не забыли и помнят. И как ни странно, он видел улыбающееся лицо Гришки Сокова – довольное жизнью. И Седой шептал одно единственное слово: дескать, я всё помню, мои  мальцы сдерут с тебя кожу живьем. Вот уж тут в моей душе наступит великий праздник, а с ним и покой. Случится это и очень скоро, ведь в жизни, дорогой Гришенька, надо платить, а ты мне нанес столько      обид, и не выскажешь.
Вереницы знаков руками, головой и ногами, посылаемые человеком в синей фуфайке, долетали до Седого и ложились на его раны, как бальзам. Он понимал, что он не забыл и ещё кому-то нужен, и это окрылило его, заставляя биться сердце с удвоенной энергией. Этими знаками собеседник спрашивал, как дела и что делать. Седой отвечал, что его дела плохи, за смертное избиение Сокова ему и его дружкам добавят срок. И он просил помочь ему в побеге, пока он находится в больнице, ведь отсюда легче уйти незамеченным, а до поры – до времени он будет имитировать свою немощность, граничащую с полным отсутствием сил и деградацию ума, будто у него повреждена какая-то нервная точка, которая мешает ему двигаться и по-настоящему мыслить. Он хорошо понимал, что долго ему не удастся прикрываться недугами, якобы имеющимися у него, и наступит момент, когда его хитрости раскроются, и он снова угодит в тюремную камеру. А пока он думал о побеге, предчувствуя запах воли, которая ему уже грезилась во сне и наяву. Он услышал во дворе шум и поспешил лечь в постель. Принесли обед. Седой, скорчив презрительную мину лица, хрипло произнес:
 –  Опять грубая пища, ведь у меня болит горло.
Медсестра, не сказав ничего, ушла. Взяв ложку, он начал аппетитно есть. Ему нужны силы для побега. И вот в субботу, когда врачи порассеялись, он приподнялся с койки и, озираясь, медленно пошел по коридору. Охранники, а их было двое, куда-то испарились. Он спокойно открыл железный засов черного хода и вышел, где его уже ждали друзья в машине. Они доставили его на оперативную квартиру, сделали пластическую операцию лица и выдали поддельный паспорт на имя Петра Константинова, родившегося в глухой деревушке, давно забытой всеми. У друзей он отлежался, поправил своё здоровье и отправился искать Гришку Сокова. По пути своего следования он должен был «убрать» криминального авторитета, много наследившего, а когда его прижала милиция, он выдал всю структуру «малины», что в течение многих лет делала свое дело чётко и дерзко, не оставляя никаких следов. И все же милиция не успела воспользоваться предоставленной ей информацией. «Малину» заранее предупредили о возможном провале, и она в глубокое подполье, прекратив все связи с внешним миром. Началась работа на измор, у кого крепче нервы. В таком случае, где полный штиль, и где еле-еле теплится жизнь, Костя Седой или Петр Константинов, известив своих друзей об этом, поехал в деревню Азарково, выдав себя за лучшего друга Григория Сокова, которого он любит больше родного брата. Но ему деревенские люди не поверили, да и видела Сокова только Галина Сухова. Заподозрив неладное, сказала, что Гришки нет, ведь он ещё не вышел из тюрьмы. Срок-то уже вроде подошел, но что-то он не появлялся здесь. Покрутившись по деревне и её округе, Петр  Константинов решил все же попытать счастья выцарапать хоть  какую-нибудь информацию о том, кто такой Григорий Соков и кто его родные. И как ни странно, на ловца и зверь бежит, ему повезло. Встречная женщина рассказала все, что знала о семье Соковых. В восторге прилива чувств, Седой вытащил из кармана четвертной и со слезами на глазах сказал:
–  Спасибо, милая женщина, выручила меня, ведь он друг мой, каких на свете мало. Он мне роднее брата родного.
Посидев немного и подумав, он решил, что батенька Гришки непременно на Украине, где совершал свои злодеяния, а вероятней всего, за ним махнул и его сынок, ведь конфликт у них обоюдоострый, а значит - они оба там.
Черная «Волга» и четверо в не молодых мужиков летели к Москве. Мелькали поля, леса, перелески, деревни и города. Машина не останавливалась ни на час, только на подзаправку и обед. Седой боялся, что он опоздает, и случится с Григорием Соковым трагическая беда. А это не укладывалось в его понимание. Он хотел видеть своего врага веселого и радостного в жизни, чтобы эффект их встречи был самым наилучшим.

Глава двадцать шестая

В деревне Подляны Петр Коновалов, собираясь в дорогу, уговаривал жену, чтобы она поняла необходимость в поездке его на Украину, где во время войны был её родной дядька Владимир Соков. Коновалов уверял:
               –  Нина, пойми, мне нужно. Я же следователь.
 – Сдался тебе этот Соков. Всю жизнь твердишь. Я должен, я обязан,- волновалась жена. – У нас же Васька растет. За что же я полюбила тебя такого непутевого? Уж лучше бы Мишка Рогов, у него запросы попроще.
 – Ну, Нина, ты опять за свое?  Да я тебя никому не отдам, и выкинь из головы всю дурь. Понимаешь, я еще в детстве решил проследить весь его жизненный путь, а затем написать книгу.
 – Ты знаешь, что он нам родня?
 – Уж лучше бы такой родни и не было, из-за него погиб мой брат.
Мысли его сейчас были далеко. И Нина отошла в сторону, она знала, Коновалова с намеченного пути не свернуть. Раз он решил - пойдет на все.
Нина, надув пухлые губки, выдохнула:
 – Эх, Коновалов, и все-то у нас не как у людей.
Петр Иванович не ответил. Он углубился в бумаги, думал. На лбу пролегла глубокая морщинка. И Нине стало жаль его.
 –  Папка, – вбежав в комнату, закричал сын Васька. – Я ящерицу поймал.
 –  Ш-ш-ш, Вася, не мешай отцу. Он занят. Вот освободится, пойдет с тобой гулять.
 –  А мне он сейчас нужен, –  канючил маленький Коновалов.
 –  Ох, и упрямы же вы, Коноваловы. И как с вами жить - ума не приложу.
Нина заохала, заахала. На её загорелом лице появился нежный румянец, тонкий, прямой нос покрылся испариной. Она была невысокого роста, но стройна, как будто по заказу выточена. Раннее замужество её почти не изменило, а наоборот придало женственности и изящества. Нина, по-прежнему, носила волосы на роспуск, которые опускались почти до самого пояса. Глаза, крупные, голубые, излучали доброту и ласку. Губы сочные, цвета спелой вишни, прикоснись к ним, и ты ощутишь внутреннее тепло. Выйдя замуж, она как бы переродилась, стала более привлекательной.
 – Нина, я не могу без тебя, –  встречаясь с ней, говорил Михаил Рогов.
Но она, таинственная и заманчивая, уходила прочь. А Петр Коновалов, когда у него был прилив чувств, вздыхал, глядя прямо в глаза жены:
 – Ну, жинка, ты у меня, как хорошая книга, чем больше её читаешь, тем больше хочется. И каждый раз узнаю что-то новое о тебе.
 – Выдумал тоже – книга, –  щелкала она ему пальцем по носу.  –  Я обыкновенная, земная женщина из крови и плоти.
«Нет, ты необыкновенная, – возражал про себя Коновалов, не находя подходящих слов, смотрел на неё и любовался, думал, – ну как так могло случиться, что такая женщина любит его Петьку Коновалова».
Временами же, как ни странно, он ничего не видел, прослеживая жизнь Владимира Сокова. Далась же эта ему жизнь, она зациклила все его чувства и помыслы. И Нина его немного ревновала к этим пристрастиям. Ведь, если он уходил в себя, то больше ничего не замечал. Какое-то волшебное, таинственное чувство овладевало им в эти минуты. Он был на грани душевного срыва. И бывший участковый милиционер Александр Курочкин, забегая к нему, часто спрашивал:
 – Петр, как ты думаешь, душа Сокова на месте или мечется?
 – Конечно, мечется. Он сболтнул в припадке горя о своём прошлом, но всё ли?
Курочкин молчал. Седая его бороденка тряслась. Он взвешивал из своей практики, когда дело было уж совсем запутанное, но время проходило и мало помалу прояснялось.
«Душа не дает ходить в потемках, – думал он. – Как бы человек не был черен из нутрии, а все же хочет очищения – диалектика».
Вслух же сказал:
 – Петя, ведь вот как получается в жизни-то. Может, ты знаешь, бригадира полеводческой бригады Афоню  Трепова и его друга Михаила Лебединского?
 – Нет, не знаю.
 – Ну ладно, слушай. Старость пришла к Афоне, смерть уже стучится в ворота. – И дедок рассказал, когда к нему пришли, родные и близкие,  о своей трудной жизни и о том, как он ходил к жене Михаила. Она вешала полотенце, что, мол, мужа нет, заходи. И так продолжалось всю
жизнь. Глаза его воспаленно смотрели в одну точку. Он был вне себя. Унести бы свою тайну в     могилу, а он вынес её на свет Божий.
«Грешен я перед тобой, Михаил. Ты ведь друг с самого детства. А я, нет мне прощения, всю жизнь жил с твоей Настей. Мог бы я утянуть свою тайну, да вот тут все изболело, – показал он на грудь. – Какого»?
 – Михаил подскочил к жене: дескать, правда ли это? Настя ответила, что правда.
– Эх, Афонька, Афонька, лучше бы ты свою правду с собой унес, –  сказал кто-то, не помню кто.
 –  А как её возьмешь эту правду-то, если она просится наружу, и ей нет преград. Долго была она спрятана и вот. Так же вышло и с Соковым, хранил, хранил её, но она вырвалась, как бы он ни прятал.- Диалектика.
 – Да, дела, – качал головой Коновалов, вглядываясь в деревенскую улицу, думал о Сокове. Перед глазами простиралась родная земля, хоженая  и перехоженная им вдоль и поперек. Он был кровь и плоть от неё. Она кормила и поила его. Вот мелькнула Нинка, еще подросток, Галинка, её отец Владимир, умирающий брат Василий, Гришка с ножом и кричащий народ, центральная улица деревни с подгнившим колодезным журавлем, тощие коровы, выходящие со дворов. Кажется, была убогость, но она как-то не омрачала взгляда, и душа была полна неописуемого созидания и надежды. Когда это было?
 –  Петя, ты слышал что-нибудь про Егора Нерубацкого – шефа полиции, с которым водил дружбу Владимир Соков? Он вроде бы сбежал с немцами, когда наши наступали.
 –  Нет, дядя Саша, я этим делом вплотную не занимался.
 – А я наводил справки. Не нашли его нигде. Опытный был зверь. Жив ли? Сколько он наших людей загубил, а возмездие так и не пришло. У меня сейчас болят раны. Но их терпеть ещё можно. А вот, когда душа начинает болеть, что эти Нерубацкие ходят по земле, становится плохо. А вот кто наш Владимир Соков, никак не пойму. Вроде он здешних кровей, а вот в нем есть самое гадкое – жадность.
–  Несомненно. Мне же кажется, ларчик просто открывается, хочется жить хорошо и богато, а ему повязали руки. Задумки у него были большие. Да и отец – герой революции, и это наложило свой отпечаток.
 –  Это уж точно. Дай только поблажку, все растащат по своим конурам. Ты, Петр, все узнай. У него ведь два сына. Его бывшая сожительница работает первым секретарем райкома партии.
Коновалов изумленно поднял брови, ведь от Сокова он слышал одно единственное: запуганная, старалась выжить, берегла себя, вот и пристроилась к нему.
 – Удивляешься? Да я и сам тоже. А дело было проще. Она жила в поселке и была руководителем подполья, связанным с партизанским отрядом. Ради дела, на что не пойдешь. Немцы так и не смогли раскрыть её.
Коновалов с облегчением вздохнул:
 – Так вот она какая, Оксана Стрепет, потерявшая на фронте мужа.
Он задумался,  и на лбу появились мелкие морщинки. В избе воцарилась тишина. Монотонно тикали часы с кукушкой. За стеной Нина читала книгу. Она углубилась в чтение и не слышала, что происходит в доме. Васька с ящерицей убежал на улицу. Солнце почти в зените. Зной, казалось, повис над самой землей. Даже птицы стараются меньше летать. А здесь в комнате, прохлада.
 – Диалектика, – вдруг раздалось в избе, и Коновалов взглянул на Курочкина в упор. – Чего смотришь, Петр Иванович? Я задумался о своей молодости.
Курочкин как-то сник, и по его старческому лицу пробежали тени, а сеть глубоких морщин сбежалась к переносице. Чувствовалось, что он чего-то усиленно вспоминает. А вспоминал он войну и свою жизнь. И получалось, что он её прожил честно. Правда, порой ошибался, но всегда старался быть человеком. И с детских лет работал на земле. Первый председатель колхоза говорил ему: Саша, учись, усваивай уроки жизни, Диалектика. С тех пор и к Курочкину прилипло это слово, да так и осталось с ним на всю жизнь. В армии подсмеивались над ним: внимание - идет диалектика. Курочкин не обращал на них внимания, отшучивался, как мог. И вот первый бой за одну из железнодорожных станций на западном фронте, где Александр Петрович вытащил из самого пекла тяжело раннего бойца, который уж больно подсмеивался над ним.
               – Ты, Диалектика,- открыл он глаза. – Брось, я тяжелый, все равно не дотащишь.
 –  Дотащу, Костя. Все будет хорошо.
И раненый потерял сознание. А Курочкин вытащил его и сдал в санбат. Прошло несколько месяцев – и вот письмо:
 – Спасибо тебе, Диалектика. Не ты бы так мне была бы хана. Уж не обижайся, если я тебя так зову. Привык. Мне кажется, здесь нет ничего плохого.
А потом и самого Курочкина ранило. Сознание уходило, а была зима. Он, истекая кровью, замерзал. Нашелся товарищ по роте, заметил его, дотащил в санбат, где рядовой Курочкин отлежался, излечил раны и вместе со всеми штурмовал Будапешт. На службу в милицию, направила партия
 – Ну что, Петр Иванович, поехал? – прервал тишину Курочкин.
 –  Для успокоения души – надо, –  ответил Коновалов.
И они, не сговариваясь, стали одеваться. До станции было семь километров. Путь – не близкий. И он вышел пораньше, чтобы не спешить. На душе было тяжесть, которая давила с годами все больше и больше. Он думал:
«Наконец, я разгадаю тайну Сокова. Ох, уж эта тайна! Она меня выбила из колеи жизни, погубила моего брата, изуродовала Гришке жизнь.
Он шел тихо. Дневной жар угасал. Идти по лесу было одно удовольствие. Вдыхая полной грудью смоляной воздух, курил одну сигарету за другой. Комаров не было, а слепни еще не доставали.
«И так, Оксана Стрепет,- думал он,- вышла ли она замуж? Как растут дети? Что скажет ей? Для чего приехал? Душа неспокойна. Поймет ли? Как никак, она сейчас обремененная заботами о районе, властью, не до этого ей. А потом: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». И слова тестя: «Эх, сынок, не рано ли тебе в душе- то ковыряться? Представь это нам старикам, а тебе еще и тридцати нет. В эти годы буйствуют люди, любят. Им не до самоанализа. Вот пройдут годы, успокоишься, тогда и размышляй. А сейчас что? Пустая трата времени и нервов».
 – Нет, не трата, –  громко возразил он своему мысленно воображаемому собеседнику – то - есть тестю. Так что эхо далеко отнесло его слова. Лес встрепенулся и вскоре затих. – Мне хочется найти истоки. Почему таким, как Владимир Соков, все удается.
Птичка, сидевшая около дороги, вспорхнула, испугав Петра Ивановича. Он увидел её, и улыбнулся:
 – Что, покою нет от непрошенных гостей? Уж ты извини меня.
Вдалеке виднелась железнодорожная станция. Над ней клубились дымы маневровых поездов, слышался едва уловимый стук колес.
«Где же ты сейчас, Владимир Соков, –  думал Петр Иванович, –  неужели действительно на Украине? Что тебя потянуло на место преступления? Чувство раскаяния? Вряд ли.
Лес стоял притихший, будто его чем-то придавили. В небе ни единой тучки, ни малейшего колыхания ветра.

Глава двадцать седьмая

Украина встретила Сокова всплеском зеленых садов, сверканием белых хат, а когда он вступил на холм, увидел памятник Наташе Огнивенко. Она стояла такая же, как и тогда при казни, только сейчас уже на вечные времена. С ней уже ничего не поделаешь.
Он лег на холме, уснул и услышал её голос, как будто из земли: ну чего же ты, герой, пришел? Я знала еще и тогда, что наша родина не простит тебе.
«А я не предатель, – защищался Соков. Я жить хотел. Вон и Оксана Стрепет тоже. Мне чужды ваши стремления к героике. Я есть - Владимир Соков. Власть, какая бы она ни была, – не для меня, человек должен ломить, тогда у него будет полная чаша на столе.
«Неужели тебе, Соков, все равно, под чьей пятой находиться?- услышал он гневный голос. – Я знаю, Егор Нерубацкий другой. Он истинный враг рабочего класса, а ты? Понимаешь, он сказал однажды о тебе так: Сокову какое дело до власти, была бы красивая баба в постели, клок земли и полная чаша на столе. Сам он другой. Он любит власть. Повелевать другими у него в крови. Ему-то, и нужны  такие помощники, как ты. Не забывай это Владимир Соков. Если бы не такие, как
ты, – меньше было бы предательства. Вы не дали мне полюбить,  нарожать детей – святая святых каждой женщины. Вы перечеркнули во мне старость. И я навсегда осталась молодой. Смотри, Владимир Иванович, –  дух во мне не сломлен, а ты червяк – всю жизнь ползаешь, стараешься все для себя. Тебе чувство братства чуждо. Народ же тебе противен.
 –  А что он мне хорошего сделал, мой народ – то? Вижу от него одни оскорбления и боль. Всю жизнь живу под кличкой – фашист. Это ли не оскорбление личности. В Ильин день Галина Сухова плеснула пивом в рыло. И не выдержало сердце моей Дарьи, разорвалось, – какого?
«Ты – то личность, Соков? Не смеши. Что-то, я не увидала, в тебе личности. Скольким людям ты нанес боль? Еще до сих пор отрыгается твое поведение в войну, а ты ищешь себе оправдания».
«Слаб я Наташка, многое не понимаю. Да и нужно ли? Для этого есть большие головы, пусть они и думают».
«Червяк ты был, червяком и остался. Сыны твои, у Оксаны Стрепет другие, ходят ко мне, они – наши».
 – Врешь ты все, Огнивенко. От Сокова родятся – только Соковы и никто больше.
Он очнулся от этого сна и наваждения. Его трясло. Холод проникал к самому сердцу. И ему показалось на миг, что сердце уходит из его дряблого тела, стремится разорвать грудную клетку и биться на свежем воздухе.
Солнце поднималось из-за горизонта, как и тогда, и в жизни станицы всё менялось, слышалось мычание коров, хрюканье свиней, гортанный крик хозяек. Владимир Иванович оглянулся, и ему показалось, что идет его Оксана. Он протер глаза - видение пропало.
А впереди, пока хватал глаз, тянулись подсолнуховые поля. Жёлтые  шляпы  занимали весь горизонт. Тучи пчел кружились около них. Соков задохнулся от идущего от земли парного запаха и закашлялся. Он очнулся и подумал:
«Вовка, что с тобой? Бред какой-то ты несешь. Видимо ты стал совсем плох, долго ли так сойти с ума».
 – Вроде бы знакомый, – услышал он чей-то старческий голос. –  Да никак Вовка Соков, своей собственной персоной пожаловал в наши края? Сколько лет, сколько зим. Жив - черт ладанный. Что тебя сюда погнало? Ну, здравствуй!
 – Егор, разве ты? Какими судьбами? Вот так встреча! Не думал, что на старости лет увидеть тебя и именно здесь.
 – Пути Господни неисповедимы. Что, в грехах каяться  приехал? Вижу, стоишь у памятника, показалось – свой.
              – Смотри, Егор, как дело-то обернулось. Ей честь и хвала, а нам – забвение.
              – А ты как думал? Героиня.
Тусклые глаза Нерубацкого потухли. Он облокотился на памятник и затрясся.
 – Чего, Егор, тяжко?
 – Смерть, Вовка, почуял, а как на чужбине умирать? Напасть - адова. Тянет меня сюда, да так тянет, сил никаких нет. Я вон и могилу себе выкопал в лесу – все же земля родная. И станица рядышком, да и кладбище, где похоронены мои предки. Невеста моя так и состарилась без меня, всё ждала лучших времен. А в войну, сам знаешь, не до этого было. Когда-то все эти земли были мои.
 – Богат ты был, Егор, –  вздохнул с завистью Соков, –  сколько имел земли. Я же так и не добился богатства, хотя ломил всю жизнь на себя.
 – М-м- да, – хмыкнул Нерубацкий, – не то время. – А сам подумал: «Да и кто бы тебе так дал разбогатеть? Глуп ты, Вовка. Многое не понимаешь, и не понимал. – Вслух же сказал, – может быть, мне по старой памяти сделаешь гроб. У тебя когда-то очень хорошо получалось – честь тебе и хвала.
 – Стар я, Егор, руки не те, – процедил нерешительно сквозь зубы Соков.
 – Вовка, ну ты ещё добрый – грех на судьбу обижаться. Смерть тебя обошла стороной, а ведь могли бы и к стенке поставить за измену-то родине. Ну да ладно, не будем об этом, посмотри, какие доски я купил, строгать не нужно. Распилил, гвозди заколотил, и все тут.
Владимир Иванович узнавал и не узнавал местность, все вокруг заросло дубняком, да не каким-нибудь, а отборным. Видимо было, что это искусственное насаждение. На холме же, подпирая небеса, красовался дуб, сколько ему было лет, никто не знал. Говорили, что под ним
ещё в давние времена сидели казаки Богдана Хмельницкого. Но, по-видимому, это были - только слухи. Правду же никто не знал. Он был зелен и могуч, вот только свежая земля не вписывалась в рельеф местности. И Соков догадался, что это и есть могила для Нерубацкого. Место было сухое и чистое, где легкий ветерок шевелит листву деревьев.
 – Ну что, Вовка, берешься? Баксами получишь. Валютой, понимаешь. С ней можно хоть за границу бежать.
Он взглянул на Сокова, проняло его или нет, и увидел на лице Владимира Ивановича заинтересованность, граничащую с алчностью. А глаза сверкнули, словно угли в ночи. В них Нерубацкий заметил живой блеск, значит, он не ошибся в Сокове. Он весь напрягся от одного только слова – золото и доллары. И Егор подумал:
«Да ты настоящий хищник, попадись тебе один на один. Нет, этого бы я не хотел. Он еще во что-то верит. Жить, видимо, хочет  триста лет, как черный ворон, питающийся падалью.
 – Егор, сколько? –  не удержался от соблазна Соков. Голос его дрогнул. Руки нервно задрожали.
Нерубацкий вынул пачку хрустящих банкнот и горсть золотых монет, повертел перед глазами Сокова и убрал обратно в карман со словами:
 – Не тащить же такое богатство в могилу, сделаешь дело, все будет твое. Можешь жить на них, где угодно припеваючи, так лет ещё с десяток.
Соков обрадовался. Такие деньги идут почти задарма в руки. Повезло. Крупно повезло на этот раз. Жизнь его не баловала. Приходилось много горбатиться. А тут! Он уже  не ждал от неё ничего и вот. Бывают же случаи. От радости и счастья, нахлынувшего на него, он подумал, что не выдержит сердце. Соков хватался за него. Конечно, так чтобы его движений не видел Нерубацкий, ведь, не дай Бог, засмеёт еще. Скажет, ох Вовка, и жаден ты. Не просто жадина - аред какой-то. И тогда Соков снисходительно сказал, почесав  левую руку:
 – Егор, к чему бы это?
 – К деньгам. К чему ещё. Ох, и богат ты будешь, Вовка. Понимаю, как у тебя расширились сосуды.
У Сокова защемило под левой лопаткой, стало трудно дышать, не обманул бы? Но, увидев спокойное лицо Нерубацкого, успокоился: для него же я буду стараться.
 – Чего откладывать, Егор? Ложись на доску, я тебя прикину, сделаю припуск на вытяжку тела.
 – Ох, и деловой же ты становишься, когда пахнет деньгами, – вытянувшись на доске, сказал Нерубацкий. – А знаешь ли ты? Ведь твоя Оксана сейчас работает первым секретарем партии. Да еще как работает. О ней ходят целые легенды.
 – Не бреши, Егор, окстись  – побледнел Соков. – Разве её допустят туда. В войну-то она спасалась около нас, и детей от меня нарожала.
 – То-то и оно, Вовка. Дураки - мы с тобой были оба. Она, как, оказалось, была руководителем подполья. С ней имели связь партизаны. А мы - то распинались перед ней.
 – Егор, этого быть не может. Да ты же сам видел, она боялась всего.
 – Боялась, говоришь. А ты посмотри в клубе станицы – герои войны. Сразу станет ясно, кто есть кто.
 – Нерубацкий, не верю, наверное, другая.
 – Другая, как бы не так. Нет, дорогой – это она. Да, я её из миллиона узнаю. Я ж её видел своими глазами. Почти нисколько не изменилась. Правда, немного постарела. Люди к ней тянутся за советом, а мы - то думали - глупышка.
 – Так ведь годы прошли, – пытался защитить её Соков.
 – Брось темнить, Вовка. Делай свое дело. А потом можешь её пристрелить. Должно же её найти когда-то возмездие.
 – Егор, не надо. Ты же, наверное, прибыл сюда из-за кордона нелегально?
 – А ты, Вовка, оказывается, догадлив стал. Кто бы мог подумать. Да и словечки – то, какие - аховые – кордон.
    Соков обиделся, но ничего не сказал. Он замерил доски, отчеркнул карандашом углы. Звенела пила, стучал молоток. Вскоре гроб был готов. Его осталось только покрасить. Нерубацкий предусмотрел и это. Достал краску, кисть и сказал:
 – Крась.
Соков беспрекословно взял в руки кисть и начал красить. Егор зорко следил за работой, и когда Владимир Иванович закончил, достал бутылку виски, налил рюмочку, опрокинул её в рот со словами:
 – Что-то знобит, да и душа кровоточит.
Соков почувствовал запах спиртного, повернулся. Ему тоже без этого зелья не жилось, не думалось.
 – Что, Вовка, носом-то заводил? И тебе охота?
Соков проглотил слюну, кадык его дернулся, на глазах появилась слезинка.
 – На, да успокойся. Наверное, и не пробовал заокеанского добра. Прикоснешься к его силе, узнаешь, как живут за границей.
 –  Крепка зараза, – поперхнулся Соков, – не продохнешь. Умеют же люди делать добро.
 – Владимир, а все же надо твою Оксану того, – глубоко вздохнул Нерубацкий и потянулся до хруста в суставах. – Мне будет не умереть, если она жива. Ты пойми. Мы с тобой прожили век, не видели белого свету, а она? Нарожала детей, и живет королевой. Ты как это понимаешь – справедливо? Неужели тебе не обидно? Присосалась к нам, выжила, а теперь говорит своим детям и внукам, какие мы плохие. Хочешь ещё выпить?
 –  Наливай. Семь бед - один ответ.
Булькала в рюмку заокеанская водка, нижняя челюсть у Егора Нерубацкого дергалась, старческая рука от обиды и горя дрожала. Пригнувшись к Сокову, он тихо ругался. Глаза были такие же, как и тогда, в те далекие времена, когда у него было власть. Он мог просто так, ради забавы, пустить пулю в лоб и при этом даже не шелохнуться, не проявить никаких эмоций. Владимир Иванович от страха содрогался перед этим человеком, ведь в нем была такая сила, которой Соков не чувствовал в себе. Потом он, конечно, понял, что это ненависть, затаенная глубоко в сердце. И с годами она еще больше усилилась и заматерела.
Нерубацкий сидел, поджав ноги как это делают мусульмане и  вздыхал. Владимир Иванович видел – отними у Егора ненависть, и его уже нет, останется один только прах, который еще ворочает руками и ногами. Ткни пальцем и он рассыплется, превратясь в землю.
Он был невысокого роста, серый костюм в черную полоску висел на нем, как, на коле. В чем только и душа держалась. Но голос, голос его ни с кем не спутаешь: сильный, звучный, откуда только и брался в этом тщедушном старике. Щеки, что пергамент, пролежавший в земле несколько десятков лет. Рот провалился. Правда, там были золотые зубы, но это ничего не значило, так как челюсти выдвигались из кожного покроя, обнажая ровные ряды искусно сделанных зубов.
 – Что, Вовка, совсем я плох? – выплеснулся из темного отверстия рта вибрирующий голос. – Болен я, да и годков уже не мало. Может быть, я пожил бы еще, да немочь - будь она проклята, замучила. Боюсь, что умру и останутся жить на свете не отомщенные мной людишки. Так что, Вовка, только этим и живу.
 – Что же раньше-то не приезжал?
 – Кому охота раньше времени умирать.
 – Резонно.
Винные пары делали свое дело. И первым не выдержал Нерубацкий. Он с горечью заговорил о своей жизни за рубежом.
 – Все думал, что придет время, и я задам такую свадьбу, что содрогнется вся округа. Ждал, ждал и вот состарился, а моя невеста уже давно ушла в мир иной. Есть у меня сын, но он какой-то – не наш - не русский. Женщина – американка, и отпрыск весь в неё. Знает заниматься только своим делом. Русское ему все чуждо. Даже язык не захотел учить. Да и дела отцовские он не понял и не принял. Отдал я ему что мог. Как- никак, ведь кровь и плоть моя.
Нерубацкий сидел на своей земле, вдыхал полузабытый с детства запах, мял в руках траву и радовался до одурения. И по его старческим щекам текли слезы счастья и умиления. Он их не смахивал, боялся, что пропадет настроение и очарование, которым встретила его родина. Он был
сейчас на взлете своих чувств, вспоминая все, что здесь происходило, и был горд собой. Подбородок его вздрагивал, руки выписывали какие-то замысловатые фигуры. И Соков не хотел бы оказаться под его пристальным взглядом. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего. В нем светилась незаживающая кровавая рана и дикая неукротимая сила мести.
 – Вовка, так ты согласен сделать доброе дело? У меня уже сил нет. Я тебе как-то Вальтер подарил. Жив ли он? Коли жив и него и давай. Не хмурься, не хмурься – золотом плачу.
И он закидал с руки на руку горсть золотых монет царской чеканки. Глаза у Сокова лихорадочно загорелись, будто у больного человека.
«Ничего, ничего, поломаешься и пойдешь, как миленький, – думал Нерубацкий. – Я, вижу, ты еще не потерял смысла жизни. Ишь, как забеленились зенки-то. Быдло, а хочет в люди выбиться на старости  лет. Продажная твоя шкура. Нет, милок, не видать тебе этого».
Золото сверкало и искрилось на руке Нерубацкого, раздражая аппетит Сокова. Он сдерживался, как мог, но сил было все меньше и меньше. Сначала начала дергаться левая щека, затем медленно задрожали руки, а в глазах засверкали отблески золота. Он весь напружинился, рука машинально придвинулась к руке Егора. И он прохрипел, с трудом выдавливая из себя слова:
 – Покажи.
Нерубацкий понял, Соков созрел уже окончательно, и больше не стоит будить в нем дьявола, ведь не дай Бог, он потеряет разум и неизвестно чем еще кончится для Егора такая игра. Он резко выдернул из кармана маленький пистолетик, навел в грудь Сокову и простонал:
 – Остынь, Вовка. Сначала сделай дело, потом все будет твое. Мне понимаешь, уже ничего не надо. Она скоро пойдет вон около этого леска.
И Соков, устремив взгляд в даль, о чем-то думал, собрав к переносице глубокие морщины.
«Забрало за живое, – усмехнулся про себя Нерубацкий. – Оно и не таких слизняков, как ты, скручивало. Помяни, Боже, мою душу грешную».
Соков молчал, руки его нервно дрожали, а тело знобило, будто от сильной лихорадки. Он смотрел на Нерубацкого как на куклу, набитую опилками, и думал:
«Тряхнуть бы его, чтобы высыпались потроха, меня втравливает в дикую затею. Ох, чудовище».
Но, видя наведенный пистолет в свою грудь, Соков сдерживался. Он знал, Егору терять нечего, пулю всадит, не задумываясь.
Нерубацкий взял в руки бутылку, налил рюмку виски, поднес Сокову и сказал:
 – Пей, дурья - башка. Еще не хватало того, чтобы ты перехватил мне глотку своими ручищами, обалдуй проклятый.
Соков трясущимися руками принял рюмку, вылил её в рот, закашлялся, похлопал себя по груди и протяжно прошамкал:
 – Как Бог по душе протопал босиком, скользнула она желанная, согрела душу и тело и ушла, создавая блеск жизни. Боже, а ведь как хорошо на свете, потом он подумал: «Ох, уж этот Нерубацкий и зачем он только приехал, всю душу вынул своим золотом. Если бы этим богатством обладать мне. Я бы еще пожил. Врачи говорили, что, Владимир Иванович, еще довольно крепок и проживешь долгонько. Ох,  кабы было так. К сыну бы Вовке поехал. А что дом сжег,  кому какое дело. Он мой, что хочу, то и делаю».
Соков, казалось, не хмелел, только глаза становились шире и опаснее. В них сверкал хищнический огонь, который мог зажечь все вокруг, только позволь.
«Молодец, – подумал Нерубацкий. – Ишь, как разгулялся, даже страшно подойти, придушит - и поминай, как звали. Еще не хватало, чтобы от этого медведя».
Соков же делал вид, как будто на Егора не обращает внимания, ел мясные консервы, искоса поглядывая на собеседника, похваливая их:
 – Егор, вкуснотища, словами и не передать, а божественная водица просто прелесть.
 – Ешь, Вовка, не часто такое бывает, – ухмылялся Нерубацкий. – Тебя, бедного, наверное, месяц не кормили.
Солнце клонилось к закату. Вот-вот наступят южные сумерки. Там это происходит очень быстро, не успеешь и глазом моргнуть. Время подходило. Нерубацкий заметно начал ерзать, нервничать, ведь с минуты на минуту должна была появиться Оксана Стрепет. Его впалая грудь сжималась и посвистывала. Жуткий хрип как молотком бил по ушным перепонкам  Сокова, но он молчал.
 – Владимир Иванович, пора. На святое дело идем, – сказал он, назвав Сокова по имени и отчеству. – На тебе беззвучный пистолет - меньше шума.
«Шпионский, – хотел было сказать Соков, но сдержался, – хорошая штука. Пух - пух и ни шума, ни грохота. Прикончить этого заокеанского пса, забрать деньги – и был таков».
Он потянулся было к оружью, но Нерубацкого будто током ударило. Он мгновенно навел свой пистолет на Сокова. Ему стало страшно, взгляд Владимира Ивановича был дьявольски - кровавым. И он на какие-то доли секунды подумал:
«Уж не прикончить ли этого мужлана, а потом и его бывшую сожительницу. Потом понял, что может не хватить сил. А кто его закопает в могиле? Придут КГБШНИКИ и разберутся в чем дело. Пусть живет этот – олух царя небесного. Побольше бы было их, нам бы легче жилось. Ведь помани его побрякушками, черту продаст душу».
Сумерки быстро сгущались. И Егор насторожился, приподнялся, прислушался.
 – Пора, Владимир Иванович, скоро она появится, откинь все свои сомнения. Вот тебе задаток. А когда приговор приведешь в исполнение, получишь в три раза больше - понял!..
 – Не обманешь, Егор? – всхлипнул, облизывая сухие губы Соков, и протянул руки к пистолету и золоту.
 – Владимир Иванович, за кого ты меня считаешь? Да я от таких слов могу в гробу перевернуться.
Над лесом опустилась хмурая, гнетущая тишина, небо почернело, когда Соков вышел на тропинку удачи, по которой должна была ехать его бывшая возлюбленная, Оксана Стрепет и встал под дуб. В голове, кроме хрустящих банкнот и золотых монет, ничего не было. Наконец появилась и она. Он узнал её по прерывистому дыханию, когда она еще не поравнялась с ним, ведь столько хорошего было связано с ней. Он до сих пор не мог забыть её. Женщина ехала на своем велосипеде спокойно, не глядя по сторонам. За это время она привыкла к ночным поездкам, да и что с ней может случиться, ведь кругом родные места.
 – Оксана, стой! – Голос в тишине прогремел отрывисто и грозно. Она чуть не упала с велосипеда. Он показался ей знакомым. Так мог сказать только один человек, Владимир Соков. Стрепет хорошо помнила тот голос и боялась его. Она вглядывалась в лицо старика, но узнать не могла: прошло очень много времени с тех пор, как они были вместе.
 – Что, не узнала, секретарь?
 –  Володя, ты?
 –  Я.  Кому же еще быть.
 – Чего же ты пугаешь меня по ночам в лесу, почему не пришел днем?
От неожиданности встречи, она не находила слов. Для неё была эта встреча так нереальна, что она стояла и молчала. Соков, вытащив из рукава пистолет, навел в грудь женщине, дрожал. Она, по - прежнему, была хороша собой, только слегка постарела. И её гордый и независимый вид выводил из равновесия Сокова.
 –  Ну что, Владимир? Мстить пришел? Жизнь уходит, а старые счеты остались? – выдохнула проникновенно Оксана. – Значит и душой, и телом перешел во вражеский стан. Видать Нерубацкий все эти годы не дремал, а может быть, и он здесь?
В душе Сокова пошло тепло. Он вспомнил её всю и, чтобы заглушить в себе прилив нежности к этой женщине, крикнул:
 – Оксана, оставь Нерубацкого в покое. Ты сама виновата, зачем со мной жила под другой оболочкой? А я любил тебя.
  –  Любил, говоришь, холуй - фашистский! Да она у тебя ломаного гроша не стоила - любовь-то.
 – Не оскверняй то, что было. Из жизни ничего не выкинешь.
 –  А я ничего и не выкидываю, Вова.
Сзади послышались шаги. Человек со станции явно спешил. Услышав знакомый голос, ускорил шаги.
 – Чего тянешь, придурок? –  раздался из кустов шипящий голос Нерубацкого.
    Соков вздрогнул от этого голоса. Он не расслышал, как сзади к нему подошел сын Григорий и, узнав отца, понял, что происходит, бросился к нему, оттолкнув при этом женщину. Раздался хлопок выстрела.
 – Сволочь ты, батя. Чтоб тебе не было места ни на земле, ни под землей, ни в воздухе, – оседая на землю, выдавил из себя Григорий Соков.
 – Кончай их! –  крикнул Нерубацкий и выстрелил.
Пуля обожгла женщине щеку и вошла в дуб. Машинально Оксана Стрепет отпрянула от него и пустилась бежать. Она петляла между деревьев, ощущая тяжелое дыхание стариков сзади. Они её, конечно, не видели, бежали наугад в надежде, что ее тень мелькнет между деревьев.
Ночь была темная, глухая. Оксана Дмитриевна догадалась о намерении врагов, неслышно отошла в сторону, затаилась.
 – Ушла стерва. Это ты виноват - гад, – зло и отрешенно выругался Нерубацкий. – Так умри же вместо неё.
И тут Соков увидел синие глаза Наташи Огнивенко, а её тоненькая ручка направляла ствол Нерубацкого пистолета прямо ему в грудь. Он слышал её душераздирающий смешок, который шел из вечности. Ему на миг стало холодно и страшно. А она хохотала и звала его к себе, протягивая руки: мол, пора, пора и честь знать. Он остолбенел не в силах что-то предпринять и понять. Она же кружила и кружила около него, радуясь тому, что пришел час и миг расплаты.
 – Наташка, и ты здесь? – застонал Владимир Иванович. – Я не хочу к тебе, мне еще жить, да жить, понимаешь. Я не созрел, чтобы явиться к тебе на суд. Наташка, Наташка, подожди, отведи его ствол от меня, дай еще немного пожить. Я хочу посмотреть на своих сынов какие они у меня? Будь же умницей.
Соков почувствовал, как сильный удар в грудь опрокинул его навзничь. Ноги оторвались от земли, и на какое-то мгновение ему стало хорошо и покойно. Он упал на мягкую перину, увидел там рассыпанное Нерубацким золото. Владимир Иванович стал его быстро собирать. Но тут из-за камня выплыло злое лицо Нерубацкого. В руках он держал пистолет.
«Воруешь чужое? – услышал он его голос, –  да я тебя».
Соков дико закричал, что это все мое, и выстрелил прямо в лицо Егора. Нерубацкий исчез.
«Вот как с вами нужно поступать, – пронеслась шальная мысль. – Ничего-то вы понять не можете, белоручки».
Золота прибывало все больше и больше. Он зарывался в него, нюхал, наслаждаясь ароматом металла.
«Кто сказал, что деньги  и золото не пахнут?  Я ощущаю их тончайшие оттенки. Так-то». Он уходил все глубже и глубже в золото. Оно стало закрывать рот, глотку, невмоготу дышать. Он ощутил жар во всем теле, протянул руки вверх. Ему показалось, что горячая кровь текла из развороченного сердца сына, потом она заструилась целым потоком.
«Почему столько крови, откуда? –  пронеслась жуткая мысль. – Гришка, даже здесь, когда я уже мертв, ты мне не даешь покоя. За что?
«Ты забыл, кто ты? –  услышал он голос сына. – Это сама земля русская наказывает тебя. Ведь то её кровь и боль заливает тебя. Ведь ты – исчадие ада».
И еще Соков ощутил, как мощные потоки из земли подхватили его слабое безжизненное тело и вытолкнули наружу, а там стояла Наташа Огнивенко, у которой были синие, синие глаза, они так и светились, так и жгли его тело. Ему было нестерпимо больно, а рядом стояли: сын Григорий, Егор Нерубацкий и Оксана Стрепет. Они показывали пальцем на Сокова и смеялись.
«Объединились, сволочи, –  подумал он.– К чему бы это»?
Потом он увидел гробы, отполированные его руками, которые падали на него и давили своей тяжестью, а из них выползали чудовища. Они прилипали к его телу и потихонечку отсасывали его кровь. Он взвыл от ужаса и удивления:«Что это? Я для вас старался, не жалея себя, а вы теперь пьете мою кровь».
В ответ Соков слышал хохот, бряцание кружек и какую-то неестественную музыку, но понять её он не мог.
«Видимо на моей кончине гуляют», – пронеслась шальная мысль. И тут услышал голос Наташи Огнивенко, спутать его он ни с кем не мог:
    «Ну, как, Владимир Иванович, нравится? Хороший праздник, не правда ли? Я, думаю, ты еще до кондиции не дошел, не дозрел, но мы тебе поможем».
Сверкнули Наташкины глаза и на горизонте показались виселицы, тщательно построганные рубаночком. Соков делал все на совесть. Они тоже пустились в пляс, выдавая дивные кренделя, приближаясь все ближе и ближе к нему, и, наконец, рухнули всем скопом, издав при этом вопль блаженства и торжества.
 – За что? – закричал  Владимир Иванович вне себя.– Я служил вам верой и правдой, а вы?..
Но ответа не было. Только грохот, улюлюканье и непонятные возгласы неслись всюду и били, били по ушным перепонкам, будто праздничные тосты, за возвращение блудного сына в своё лоно.
Владимир Иванович умирал долго, тяжело. Жизненных сил было еще достаточно, ведь пуля прошла мимо сердца, а когда приехала милиция и врач, Соков был уже мертв. Рядом лежал  сын Григорий, его кровиночка и наказание, но сын был еще жив и «скорая» увезла его в больницу.

Глава двадцать восьмая

Застрелив Владимира Сокова, Егор Нерубацкий поспешил к могиле, лег в гроб, прикрылся крышкой. При выстреле в висок, контакты на батарейке, которые подключены к микровзрывателям, должны замкнуться, чтобы обрушить землю могилы. Он еще думал делать это или нет, ведь дело еще не сделано, и Оксана Стрепет жива, благодаря какому-то мужлану, сунувшемуся под выстрел Сокова. Есть же такое невезение. Все было рассчитано и вот - на тебе - срыв. В таком случае умирать Егор не хотел. Надо постараться выбраться отсюда и уйти. Может быть, еще удастся пожить немного, умереть всегда успеется. Он уже хотел снять крышку гроба с себя и сбежать подальше, пока ночь, но услышал голоса людей и сопение, и понял – собаки. А вот от них уж не уйти. Нерубацкий прижался в гробу: пройдут, не пройдут. И услышал голос Оксаны Стрепет:
 – Ребята, сюда. Под дубом могила и гроб. Наверное, сюда забрался Егор Нерубацкий!
«Шлюха, – подумал он, – разгадала, сейчас ты у меня за все ответишь сполна. Давно я ждал этого момента».
Он приподнял крышку гроба и выстрелил. Оксана охнула, подалась назад, услышав хлопок. И тут произошел взрыв, а потом и второй. Стрепет,  стоявшая  рядом,  упала в яму. Она закричала:
 – Быстрее откапывайте гроб, может быть, он еще жив. Этот человек не должен умереть на нашей земле. Для него смерть на чужой земле – сильнее самой смерти. Он приехал умереть на земле своих предков.
Лопаты звенели. Надо было работать как можно быстрее, от этого зависело многое: посмотреть в глаза поверженному врагу, и желательно увидеть в них страх. Ясное дело, выдать он никого не выдаст, скорее умрет.
Гроб извлекли из ямы, открыли крышку. Нерубацкий лежал с перекошенным лицом и закрытыми глазами.
 – Раздеть его полностью, – подается команда Оксаны Дмитриевны. – У него, наверное, пистолеты, яды. Не хватало, чтобы еще кто-то умер от этой гадины. Оденьте, на него другой костюм.
Пульс у Нерубацкого прощупывался, но очень слабо, и врачи приступили к его оживлению. Через некоторое время, сердце заработало ритмично, но он боялся открывать глаза.
 – Ну что, Егор Нерубацкий, здравствуй, –  услышал он мягкий голос Оксаны Стрепет, –  чего притворяешься? Отвечай.
Нерубацкий схватился за карман, глаза его открылись. В них сверкнул зеленый огонь ненависти. Он выдавил из себя, задрожав при этом, как в лихорадке:
 – Довольна, потаскуха.
 – За что же так-то, Егор Александрович? Вам не позволительно так выражаться. – Она хотела, как бы оправдаться, а потом махнула рукой: мол, пусть, что угодно говорит. Вслух же сказала. – За что же этого-то угробил? Ну да ладно, судит тебя будем за старое и за новое одновременно.
Нерубацкий взглянул на Сокова, ничего не отразилось в его душе, ничего не произошло. Он думал, что его приговорят к смертной казни через расстрел, похоронят где - нибудь около станицы.
    Между тем Петр Коновалов, появившийся на месте преступления после трагедии, тоже присоединился к поисковой группе. Он во все глаза смотрел на  тщедушного старика и удивлялся: откуда только в этой развалине костей и кожи столько моральных и духовных сил? Он думал, записывая в тетрадь:
«Когда - нибудь я об этом напишу книгу, а пока надо переварить».
 – Оксана Дмитриевна, чего с ним валандаться, повесить его на этом дубе, как он делал в войну, и все тут, – крикнул кто-то из толпы.
 – Он и приехал сюда для того, чтобы умереть, считай, что ты для него предлагаешь высшую награду за всё, что он причинил нашей родине, – ответила Стрепет. – Нет, Костя, он умрет за рубежом.
Нерубацкий съёжился, по щекам потекли горючие старческие слезы. Он с болью в голосе выдавил из себя:
 – Дайте хоть проститься с родными могилами.
Пока возились туда, сюда, начался утренний рассвет. Солнце еще не вышло из-за горизонта, а птицы уже запели.
 – Я думаю, пусть он побудет на кладбище, – обратилась Оксана Дмитриевна к подполковнику милиции Пискуну, – родители, это - свято. Хотя он, и - враг, но не будем же столь жестокими, и дадим ему в последний раз побывать на могилах родителей. Конечно, он,   не заслуживает этого, но все же будем милосердны, ведь он - глубокий старик, и не сегодня, так, может быть, завтра, его душа предстанет перед Господом, если он есть, и за все свои гадости с него взыщется в полной мере.
Сопровождаемый группой милиции, Нерубацкий пошел на кладбище, там он упал на могилы отца и матери и, не стыдясь никого, горько заплакал. Он долго лежал, не шевелясь, и его никто не беспокоил, потом начал грести землю и складывать в платок.
 – Он закончил свое дело, теперь смотрите в оба, – сказала Оксана Стрепет работникам милиции. – Я уверена, у него и здесь зарыта или граната, или пистолет.
Так оно и  вышло. Егор зашарил руками по земле и незаметно для всех вытащил промасленный сверток. А в нем, как, оказалось, был «Вальтер», но Нерубацкий не сумел им воспользоваться. Милиция была начеку.
 – Все, Егор Александрович, время, – подняли его милиционеры с могил, где над заросшей травой склонялись акации и вишни, а с памятника на Нерубацкого смотрели родные лица матери и отца. Он зашатался, посмотрел в глаза Стрепет долгим пронзительным взглядом и просительно сказал:
 – Оксана, пойми, Это же мои родители. Я же здесь родился. Позволь мне умереть на родине.
 – Нет, Егор Александрович, не пойдет. Ты сколько своих земляков загубил? Молчишь. Теперь тебе хочется лежать вместе с ними – не кощунство ли это, Егор?
 – Ну почему я тебя не пристрелил сам, а  послал  этого дундука, думал так будет классически, как в кино, сожитель убивает свою любовь. Ох, и  дурак же я  был,
 – Спасибо, Егор Александрович, оказывается у вас щедрая душа. На старости лет, а думаешь с вывертом.
 – А все же, Оксана, разреши мне умереть на своей земле, что тебе стоит это сделать. Я же, как и ты, –  здешний. Я покаюсь во всех своих грехах. Ну, пойми меня, все уже давно прошло.
Стрепет стояла и смотрела на него. На её щеке появилась слезинка. Она - как-то, вся сжалась, сникла, и Нерубацкий почувствовал, что вроде бы прониклась к нему жалостью: старый, никому уже ненужный человек, из прошлого времени, просится на постоянный постой на свою исконную землю, которая взрастила и вспоила его и его предков, вот он весь со своими причудами и болями души и сердца.
 – Хорошо ты сказал, Егор. Жаль мне тебя. Да очень много ты вреда нам принес. И хотелось бы помочь, да не могу, память об убиенных вами не позволяет. Вон памятник Наташе Огнивенко. Вспомни, что вы с ней сделали, а её и восемнадцати не было. Ладно бы вы пришли защищать свое добро, как это было в гражданскую, тут все понятно, но вы пришли на плечах наших врагов, которые вторглись, чтобы захватить нашу жизнь и нашу землю. Здесь не может быть оправдания. Почему же в тебе не сработало чувство самосохранения, ведь родина в опасности – все на её защиту. Многие из вас, что были за границей так и сделали, им честь и хвала. Я склоняю перед ними голову, а вот ты и твои людишки на что надеялись?
Егор Нерубацкий на глазах у всех начал дряхлеть, блекнуть, у него уже не было сил на сопротивление как - никак - годы, да и он понял, что козырным тузом в этой игре обладает не он, а Оксана Стрепет. Ему было больно и обидно, но что он мог поделать, да ничего, фортуна жизни покинула его.
 – Оксана, скажи, кто взорвал мой полицейский участок?– спросил он.– Я до сих пор ломаю голову и не могу понять. Это твоих рук дело? Двадцать три здоровых мужика одним махом?
 –  Я отомстила за Наташку, жаль, только ты избежал этой участи.
Стрепет улыбнулась хитровато и надменно, чем и вывела из себя Нерубацкого, да к тому же её белые, здоровые зубы, которые она обнажила. Он был вне себя, увидев пышущую здоровьем  и счастьем женщину, которая встала на его пути тогда, да и сейчас.
 –  Каким способом, Оксана? У нас все было под контролем.
 –  Соков занес бомбу, которая и сработала в нужную минуту.
 –  Как? Ты, что мелешь? Он же наш!
 – Очень просто, господин Нерубацкий. Я испекла хлеб. Удалила из него весь мякиш, а вместо него заложила бомбу, завернула содержимое в тряпицу и подала его на обед. Он же на вас работал сутками, оттачивая гробы и виселицы до совершенства.
 –  С часовым механизмом?
 –  Нет. Она была с кислотным взрывателем.
 –  Где ты её достала?
 –  В лесу приготовили.
 –  И ты не пожалела Сокова, ведь ты с ним жила?
 –  Чего его жалеть, он же предатель.
 –  Да, хитра ты баба, а я тебя так и не разгадал, думал, что это сделал Ванька Гвоздь. Он был, а потом ушел. Мы не поверили его доводам и повесили. Жаль.
  –  Правильно и сделали, одним лиходеем меньше. Он первым сорвал одежду с Наташки, за что и поплатился. Я была очень рада, когда это правосудие свершилось.
 – А вот, ты, за все свои злодеяния против нас! – Он захлебнулся от душившей его злости, задрожал, хватаясь за сердце, глаза его выкатились из орбит, потекла слюна, – Не ответила, да еще и ходишь в героинях.
   –  Я защищала свою Родину, поэтому она хранила меня.
 – Кто выскочил под выстрел Сокова?
 – Его сынок Гришка.
 – Как сынок, откуда он взялся?
 – Вышел из тюрьмы и стал искать своего дражайшего.
 – Зачем? Он, что душевно больной?
 – Почему? Он нормальный парень.
 – Жив,  мерзавец?
 – Конечно, наши врачи его выходят.
 – Ещё один патриот выискался. Сколько же вас в России наплодилось? Голова идет кругом.
 – Егор, нехорошо так говорить о своей Родине, не по-божески.
 – Что я слышу, да ты ли это, Оксана, ведь ты же коммунистка?
 – А как я должна говорить, «мой милый враг», господин Нерубацкий. Я рисковала своей жизнью, подвергая многих огромной опасности, ради чего?
 – Вот уж и не знаю, ради чего, но я свою Родину не предавал. Я бился за неё, не щадя себя и людей: всё для победы над вами.
Нервные тики пошли по его лицу, задергался левый глаз, руки, державшиеся за сердце обвисли. Он медленно начал сползать с табуретки. Видя, что Нерубацкий вот-вот уйдет в мир иной, Оксана Дмитриевна вызвала врача, который сделал ему укол, возвратив к жизни. Когда Нерубацкий пришел в себя, он помутневшим взглядом окинул комнату и, поняв в чем дело, простонал:
 – Оксана, зачем этот спектакль? Почему меня вытащили с того света? Ведь я уже умер.
 – Нет, дорогой мой, тебя еще судить будем.
 – Я не боюсь вашего суда, так как уже давно переболел этим.
      – Вот и зря так говоришь, мы тебя просто выкинем за пределы нашей Родины, то есть за пограничный столбик. Уж я об этом позабочусь.
 – Это как? –  не понял он.
 –  А вот так, без шума и пыли, чтобы никто не видел, там, где ты появился в наших местах.
–  А как же суд, самый гуманный?
 –  Суд будет, не беспокойся, но стрелять или вешать тебя, это кощунство. Ты не заслужил такой милости, мой дорогой землячок.
 –  Что, даже пулю пожалела для меня и клочок земли, где я буду лежать?
 –  Да, а как же иначе?
Он пытался молиться, но рука зависала у него на лбу, а из горла доносился только тяжелый утробный хрип. На какое-то мгновение ей стало жаль старика, но, увидев полные боли и слез глаза Наташи Огнивенко и других, казненных им, эта минутная слабость ушла, а вместо неё пришло раздражение и дикая неукротимая злость. Ей хотелось рвать и метать, но этого делать было нельзя и она, покрываясь красными пятнами, выдохнула из себя сгусток желчи и отвращения:
 –  Уберите эту гадость с моих глаз.
И его вывели. Оксана Дмитриевна долго не могла прийти в себя, содрогаясь от нервного возбуждения. А когда вошла, пожалела что сорвалась, и ей было обидно и до слез больно. И зачем только она вела с ним беседу?
Вскоре состоялся суд. Нерубацкого приговорили к смертной казни через повешенье, но, учитывая  ходатайство  первого  секретаря райкома партии Стрепет Оксаны Дмитриевны, решили выслать его за пределы нашей родины, ведь Егор Нерубацкий  прибыл на территорию Украины нелегально. Он не хотел, чтобы его тело покоилось на чужбине, так как в последнее время ему постоянно снились родители, станица в которой он жил и рос, и где русоволосая Мария Карпенко ждала его долгие годы, да ещё раскидистый дуб, где он приводил в исполнение приказы своих хозяев. Сейчас все казненные им люди прошли, не задев душевных струн, но вот Наташа Огнивенко не выходила из его сознания, она всегда стояла перед ним. И зачем он только своим обалдуям позволил потешиться над ней, зачем? Просто была дикая, всепоглощающая злоба, которая подкосила его нравственный и духовный стержень, данный Богом. Потом он каялся, просил у неё прощения, пытался обрести покой и не мог. Она была постоянно рядом, стонущая от боли и мучительной беззащитности. Молодая, красивая девушка с синими большущими глазами, не знавшая ещё паренькового поцелуя, предстала перед обалдевшими от крови и своей безнаказанности - невинная душа. Сначала прошла в нем струйка жалости: дескать, не загуби, пожалей, но он заглушил в себе это чувство, вспоминая об этом всю оставшуюся жизнь. Это было жгучее, ни с чем не сравнимое чувство, особенно ночью, когда он засыпал тревожным сном. Ему казалось, что земля тонкая- претонкая пленка, порвав её, человек летит в черную бездну, не касаясь ничего, просто летит и летит в невообразимой пустоте, так продолжаются столетия: нет земли и нет других планет и чернота, которая выворачивает душу наизнанку.
Егор вскакивал весь в холодном поту, крестился, помогало, но ненадолго. Стоило только сомкнуть глаза, как снова появлялось это дикое видение. Он измучился. Сила тяготения дуба и родной станицы была такая, что иссушила душу и тело, и он готов был идти на все, лишь бы быть там, откуда он появился на свет, и где уже, давным-давно, была перевязана пуповина, связывающая его с матерью. Он слышал её позывные и позывные отца,  конечно, все это происходило ночью. Как будто наяву, видел их скорбные лица, а рядом с ними была всегда и она
Наташа Огнивенко, и он не знал, что бы  это могло быть, а посоветоваться с кем-то - было стыдно: офицер царской армии, видавший смерть, и вдруг верит в какие-то там видения, сны и страхи
Чтобы избавиться от этого кошмара, таившегося в душе, он запивал, да так, что терял голову, но и это не помогало. Приходило просветление, и снова с еще пущим ожесточением наваливалась душевная тяжесть и в конце концов сожгла последние мосты, связывающие его с заграницей. И он решил - будь, что будет, но я повидаюсь с родиной, дубом, с могилами родителей и с могилой любимой женщины, что ушла из жизни после их последнего диалога
 –  Эх, Егор, Егор, сколько ж в тебе злобы! Я боюсь тебя, будь ты трижды проклят за все твои злодеяния, –  сказала она.
 –  Но они мои враги, – защищался тогда Нерубацкий от нападок любимой женщины.
–  С кем ты воюешь? Это ж дети, девушки, женщины.
 – Ну, Маша, ты даешь. Да они же! – Он захлебнулся от душившей его ярости. – Злейшие наши враги. Одна Огнивенко, что стоит.
 – Егор, понимаешь. Я не хочу нашего счастья на крови. Я умру. Ты умрешь. Что ты оставишь после себя России - одну ненависть и злобу? Ты же – русский человек!
 – Сволочи! Они и тебя у меня уже забрали, а ведь я люблю тебя. И я ни на одну женщину мира не променяю свою Машу.
 – Поздно, Егор, уже об этом говорить. Человеческого чувства у тебя в душе, уже не осталось. Ты вурдалак в человеческом обличии. Мне жаль тебя, жаль нашу любовь. Я думала, ты приедешь сюда с миром и меня заберешь отсюда. А ты приехал и залил всю станицу кровью. Разве так можно жить? Что вы сделали с Наташей Огнивенко – стервятники? А ведь она – часть моей души и сердца. Я учила её уму разуму, чтобы она любила свою родину и защищала её. И она выполнила свой долг с честью. Эта девчонка, почти ребенок, встала на пути варваров и погибла в муках, защищая свое отечество. Вам не будет прощения ни на том, ни на этом свете. Аминь!
За эти слова Егор Нерубацкий мог бы просто пристрелить её, но рука не поднялась, ведь столько с ней было хорошего. Родители дружили семьями, а они друг в друге души не чаяли. Революция сломала все надежды. У Марии Карпенко умер отец, а за ним и мать. И Маша стала преподавать в средней школе русский язык и литературу. Она надеялась, что Егор увезет ей куда-нибудь за границу, ведь здесь жить нельзя. И он вернулся, но не затем, о чем так мучительно думала Маша, ожидая его у печки в холодные зимние вечера. И этот разговор в душе Нерубацкого остался на всю оставшуюся жизнь. Сколько раз он заходил к ней после разговора, но она ему ни разу не открыла двери. Она покончила с собой, оставив ему записку.
«Егор, я так больше жить не могу. Прощай. Маша».
Зная тайные тропы через границу и, имея в кармане много денег, он шел почти наверняка, но жгучая злоба души испортила все дело и, выброшенный за пределы СССР, или, как  он называл Российской империи и, стоя у пограничного столба, соединяющего его родину с иностранным государством, горько плакал. Потом его силы покинули и он, хватаясь за сердце, упал с широко открытыми глазами, глядя туда, откуда его только что вытолкнули. В руке у него была зажата пожелтевшая от времени записка Маши Карпенко. А когда подошли пограничники иностранного государства, Егор Нерубацкий был уже мертв. Вынутые из кармана документы показывали, что он не является гражданином СССР и только глаза, в которых была запечатлена родная земля, могилы родителей и любимой, дуб на высоком холме и памятник Наташе Огнивенко, говорили о том, что он кровь и плоть - гражданин Российской империи.

Глава двадцать девятая

Сквозь приоткрытые веки Григорий Соков увидел дневной свет. И сначала не понял, где он находится, ведь он хорошо помнил, что пуля, выпущенная его отцом в женщину, попала ему прямо в сердце, когда он подставил свою грудь под выстрел, чтобы спасти её. Она обожгла ему внутренние важные центры, он зашатался и потерял сознание от болевого шока. Что было дальше, он не знал, даже представить себе не мог, что он жив и белый свет видит наяву. Он открыл глаза и увидел склоненное над ним усталое лицо хирурга в белом халате, а за его спиной женщину и двух парней.
 –  Жив? Ну, слава Богу. Я думал, что ты не жилец на этом свете, ведь операция длилась более десяти часов. Внутри было сплошное месиво, но видимо, ты родился в рубашке, и у тебя есть ангел хранитель, если пуля, вертясь и крутясь, не задела жизненно важных органов, – сказал хирург и улыбнулся, –  теперь будешь жить.
Григорий повернулся и почувствовал острую боль в груди. На лице мгновенно выступил пот.
 – Ты уж, парень, не крутись, пожалей себя. У тебя внутри столько швов. Я боюсь, как бы не навредил себе, успокойся - всё будет хорошо, ты в больнице.
 –  Гриша, ты сын Владимира Сокова? – спросила женщина. – Я Оксана Стрепет.
Соков в ответ согласно кивнул головой, говорить не было сил.
 – Спасибо тебе. Я твоя должница. Эти ребята, Гриша - твои братья по отцу: Николай и Федор. Мы переживали за тебя. Теперь наш дом - твой дом. Ты за это родство своей кровью заплатил.
Братья дружелюбно улыбались. Они чем-то напоминали ему отца в молодости, но это сходство было слегка отдаленное, видимо женщина при зачатии ребенка была сильна, если оба парня – копия мать.
Григорий в ответ болезненно улыбался. Ему хотелось, открыто и радостно, но не получалось. Да и кто осудит его за это, если он только что очнулся от наркоза и еще не может понять, что ему так подфартило. Он жив, а это- главное. Пусть пока внутри болит, но это временно. Боль отступит, как только начнут заживать раны.
Оксана Стрепет крутилась около больного, как мать, хотя разница в возрасте была не очень большая. И выглядела она молодо, годы пощадили её, не исполосовав морщинами лицо, ведь вся её жизнь во время войны проходила по острию кинжала. Одна малейшая ошибка – и её судьба была бы такой же, как у Наташи Огнивенко, которая, претерпев боль и ужас издевательств, не сломилась, не выдала никого, и за это ей на главной площади села поставлен памятник из бронзы.
Руководитель же подполья в станице Оксана Стрепет, молодая и очаровательна женщина тогда, была беременной от Владимира Сокова, конечно, помочь девушке ничем не могла, силы были неравны. Небольшой партизанский отряд, с которым она была связана, занимался разведкой, передавая данные в центр, не вступая при этом в открытые бои с немцами и полицаями. Трудно было удержаться от боевых действий, но было надо. И Оксана выдержала все, даже две беременности от нелюбимого ей человека, прикрываясь тем, что она его безумно любит. За казненных наших людей она переживала втайне. Немцы и полицаи видели её, всегда веселой и жизнерадостной, и думали: мол, как хорошо ей живется с Соковым. А в это время, она ненавидела его всеми фибрами своей души. Он любил её и обожал, даже не почувствовал внутренним чутьем полного презрения. А выдержать все это было не так-то легко. Опытный и матерый мужик мог сразу заметить фальшь в их отношениях, а он, как ни странно, ничего не замечал. И когда были казни, он оберегал свою Оксану, просил у Нерубацкого, чтобы полицаи не входили в их дом. Так что она благодарила судьбу, что ей она послала такого мужика, который оберегал её, войдя в доверье к немцам и полицаям. Она могла спокойно передвигаться по станице, оставляя в тайниках информацию, даже не встречаясь ни с кем, чтобы не засветиться. Милая, добрая Оксана, конечно, ей было страшно за себя, за своих малых деток, за сельчан, но что поделаешь: надо было для родины, и она вершила свое дело. Даже её группа из пяти человек не знала кто руководитель подполья, так было законспирировано все. И вот сейчас, после многих десятилетий покоя и тишины, война снова отрыгнулась, и её от гибели спас случай, или ангел хранитель подослал к ней старшего сына Сокова. Она не знала, кто он. Все произошло так быстро, что и подумать, не было времени. Сейчас Оксана смотрела на страдающего от боли мужика, искала сходство с тем, от которого родила двух сыновей. То же лицо, тот же голос, но это был уже другой человек, ведь тот которого она хорошо знала, ни за что бы не подставил свою грудь под выстрел ради спасения незнакомой ему женщины. Оксана долго смотрела в знакомое ей лицо. Отголоски войны, отдельные вопли, страдания людей вдруг встали перед ней во всей своей оголенности и обугленности чувств. Она увидела тех людей, которые остались только в памяти и больше не придут, не скажут ей ничего. Выплыл из тьмы десятилетий Егор Нерубацкий, который, похлопывая рукой Сокова  по плечу, говорил:
 –  Ну, Вовка, ты и мастак делать гробы для наших людей, хоть в чем-то ты себя превзошел. Одним словом – молодец.
Она увидела тогда довольное лицо своего сожителя, его алчно- хищнический взгляд, его дрожащие руки, и ей стало жаль себя, жаль молодых лет, которые были отданы - правда на благо Родине, но все же она не хотела бы повторения, ведь это так омерзительно и страшно изображать из себя влюбленную и в кого? Да считай - в самую некудышнюю дрянь. Долго она держалась, но слезы сами потекли из глаз. Она склонила на грудь раненого свою голову и горько заплакала, может быть, в первый раз так – открыто и беззастенчиво. Вулкан, накопившихся слез, выплеснулся. Наконец-то, то, что в ней жило, встало и обрело реальное очертание добра и зла, и это было, не с кем-то там, а именно с ней, с Оксаной Стрепет. Ей стало жаль себя до слез, до боли в сердце. Вот она молодая, красивая женщина в объятиях уже немолодого мужика.
    Сыновья её не успокаивали, да и хирург, хорошо понявший женщину и мать, стоял и ждал, когда душа её очистится от тяжких воспоминаний, и ей станет легче.
Григорий Соков смотрел на женщину и волновался не меньше её. Он ещё не полностью осознал, что происходит, но чувство радости уже вошло в его сознание.
 –  Ну, Гришенька, поправляйся, а я прослежу, чтобы за тобой был хороший уход, ведь ты заслужил это, –  утирая слезы, сказала Оксана Стрепет. –  Мы тебя будем часто навещать.
Поблагодарив хирурга за хорошую работу, она вышла из палаты, а за ней и два её сына. У Григория промелькнула шальная мысль:
«Ну, неужели после стольких мытарств и общего непонимания я наконец-то обрету покой и счастье».
И он уснул, успокоенный надеждой, что и он чего-то стоит.
А рано утром, когда в палату заглянуло яркое солнце, Соков увидел медсестру, которая ставила ему капельницу, она была счастлива и весела, мурлыкала себе под нос какой-то легкий мотивчик, а руки проворно и сноровисто делали свое дело, глаза же нежно и ласково смотрели на него. И каким-то внутренним седьмым чувством он понял: моя. И сердце наполнилось теплом. Судьба шла ему навстречу. Он ощутил прилив сил и радовался как ребенок, который наконец-то выклянчил у родителей любимую игрушку. Вот она почти в его руках, светится только так, как нужно только ему. Он был на взлете своего блаженства, да еще медсестра подошла, приложила на его горячий лоб свою пухлую нежную ручку и бархатным, волнующим голосом украинки, проворковала:
 –  Ну, как дела, больной? Скоро за дивчатами будешь бегать. Ничего, ничего, выше голову.
В её синих глазах было столько радости и сочувствия, и были они от его лица так близко, и ему казалось, что сердце, не разорвавшееся от пули, может разорваться от радости, которая охватила его за участь к его судьбе всех этих людей. И кого? Да потенциального зэка, который по воле отца стал им. Боль, по утрате прошедшей молодости, острым клином забилась у него в мозгу: «Вот, если бы такое участье было бы ко мне в те годы, я бы, наверное, достиг каких-нибудь высот. А сейчас внутри меня все перегорело, обуглилось, превратилось в сгусток желчи и обид. Бог даст мне шанс отогреться среди этих незнакомых мне людей. Я надеюсь, что мне наконец-то повезет. Надо только не заглядывать в рюмку, да бросить пить чефир. Силы еще есть, можно начать жить с нуля».
А медичка не отходила от него, и ему казалось, что она хочет ему что-то сказать очень важное, но стесняется: то поправит ему сползающее на пол одеяло, то заглянет в его измученное лицо. Так продолжалось довольно долго. Медсестра приводила в порядок его отдельную комнату, ведь он как - никак спас от неминуемой гибели самого секретаря райкома партии, поэтому и уход за ним должен быть особым. После был обход, при котором в белом халате он узнал Оксану Стрепет. Она, как мать, подошла к нему, приложила руку на его горячий лоб и заглянула увлажненными глазами в его лицо. Соков, обласканный и убаюканный, погрузился в глубокий сон, где увидел тот лес, перекошенное от злобы лицо отца, хриплый крик какого-то старца, сильный толчок в грудь, и все пропало. И какое же было его изумление, когда, очнувшись после долгого сна, он увидел девушку – журналистку из местной газеты, затем видимо дошли слухи и до области, и оттуда приехал корреспондент. Всеобщее внимание так окрылило Сокова, что он начал задумываться, а не написать ли ему историю своей жизни честно и правдиво, ну конечно, под псевдонимом, так как дружки Кости Седого могут найти его и здесь. Не раз он хвастал, как расправляется на воле со своими обидчиками. И это было правдой. Длинные руки Кости Седого творили свои злодеяния по всей стране. Зная это, Григорий Соков предупредил журналистов, что все свои интервью будет давать только под псевдонимом. Нет худа без добра. И это уберегло его от расплаты, так как дружки Кости Седого, которых не знал Григорий, спрашивали его и здесь, но он вовремя сменил фамилию и паспорт, а фотографией своего обидчика Седой их не снабдил, видимо в тюрьмах, где они встречались, фотоаппаратов не было. Правда, словесный портрет у них был, но историю его рождения и жизни выдумала сама Оксана Стрепет при помощи, конечно, службы безопасности. Они на это мастаки. И так он оказался братом Оксаны, правда, не родным, а троюродным. Попробуй, разберись в этих связях. Был человек, жил, умер, была война. А на войну можно списать и не такую шалость, да и кто будет разбираться в семейных связях, тем более самого секретаря райкома партии.
И так на свет появился новоиспеченный родственник Оксаны Стрепет Григорий Владимирович Угрюмый. Правда, он украинского языка не знал, да и откуда он мог знать, если родился и вырос в России, тем более в лесу, в заброшенной деревушке, которую спалили немцы. А все это время трудился на рыбном промысле, куда уехал еще совсем юным пареньком. Женился, да неудачно, имеет дочь. В настоящее время  холост. И думает найти себе пару.
А медсестра дважды побывала замужем и оба неудачно, решила в третий раз попытать свое женское счастье, строила ему глазки и кормила с ложечки. Это занятие доставляло ей большое удовольствие. И Гриша, конечно, попался. И свадьба была богатой. Оксана Стрепет постаралась на славу.
 –  Гриша, будь снисходителен с ней. Светка хорошая. Понимаешь, только очень влюбчивая. Береги её. Она с тобой пойдет в огонь и в воду, –  сказала Оксана Стрепет. – Таких женщин, как она, мало на белом свете. В ней нет коварства и лукавства. Если уж она что говорит, так оно и есть. У неё оба мужика оказались лгуны и пьяницы. Поэтому она хоть и любила их, но выгнала, не стерпела обид, причиненных ей. А детей у неё нет, может это и к лучшему.

Глава тридцатая

Вглядываясь в лицо парня особым женским чувством, Оксана Стрепет вдруг ощутила тревогу за Григория Сокова, и сердце её подсказало, что Гришке необходимо сделать пластическую операцию лица, ведь наверняка, Костя Седой о котором рассказывал Григорий, убежал и сейчас ищет своего врага. Выстраданное счастье Сокова - Угрюмова может в одно мгновение оборваться, если ничего для него не предпринять. Она договорилась с врачом, который бы мог сделать эту операцию, и Григорий, не задумываясь, лег в больницу.
Прибыв в эту станицу ранним утром, Костя Седой - Константинов понял: Гришка здесь. Надо только его найти. Для этого должен был особый нюх. А спрашивать у местных жителей станицы, ему не хотелось, ведь он скрывался тоже под чужой личиной, и где гарантия, что его не раскроет милиция?
Черная «Волга» сновала из конца в конец районного центра, но Сокова нигде не было. Дружки Седого уже начали роптать, что нет никакого Сокова в этой станице, да и он - не дурак, зная отношения с Костей Седым и его дружками, быть здесь, это ж - погибель. А он не обращал внимания на их недовольные лица, все больше и больше убеждаясь в том, что он не сегодня, так завтра встретит Гришку. Седой - Константинов плохо ел, и плохо спал. Он за это время, пока идут поиски, похудел и как-то весь осунулся. Терпение у него уже было на пределе. Он не сдержался, стал наводить справки; что, не появился ли тут новый житель, Григорий Соков, но никто ему не сказал ничего вразумительного. Правда, по станице шла молва, что какой-то Григорий Угрюмый подставил свою грудь под выстрел Владимира Сокова и этим спас от гибели первого секретаря райкома партии Оксану Стрепет. «Не Гришка ли это Соков, – подумал Седой, – ведь мог же он сменить фамилию, да и первый секретарь, я думаю, не отказал ему в поддержке».
Он зашел в местную библиотеку, попросил подшивку газет. Прочитав статью, где черным по белому, было написано о геройстве Григория Угрюмого, и Костя Седой окончательно убедился в своей догадке. Совершил этот поступок ни кто иной, как Гришка Соков, так как его отец убит его бывшим начальником и это справедливо. Что посеял, то и пожал, да и Гришка Соков получил своё, что заработал. Это его рок, к которому он так долго стремился.
«Жив ли он, – думал Седой, – если жив, то, как его найти? Ведь, вот- гад, даже сменил фамилию. Испугался меня похвально. А я думал, что он из железобетона. Он же, как и все оказался трусоват, а может быть, просто поумнел. Я боюсь, если буду любопытствовать, меня может обнаружить милиция. Конечно, она сейчас на рогах от края и до края нашей необъятной родины, что сбежал опасный преступник Константин Вампиров. Эта фамилия моего отца, под которой я числюсь в деловых бумагах милиции, а так я Костя Седой. Но как узнать, где этот Угрюмый – Соков, который в одно мгновение из зачуханного зэка превратился в уважаемого человека, даже в газетах о нем пишут – каково? Уж я-то его уважу, только бы он мне попался».
Седой - Константинов остановил машину около пивного ларька и встал в очередь, усиленно разглядывая мужиков, не попадется ли ему знакомое лицо. Но сколько не вглядывался в лица и повадки людей, ничего обнаружить не мог, что бы чем-то было связано с Григорием Соковым, и решил попить пива. Он взял семь кружек сразу, отошел в сторону и, потягивая холодный напиток, следил за мужиками и дорогой, по которой двигались местные люди. И тут он увидел одиноко идущего мужчину. Походка и все движения рук и ног напоминали ему, что это Гришка Соков, но вот лицо идущего было совершенно не то. Нос был горбинкой, а у Григория прямой и длинный, тяжелые и толстые губы выпирали, а у этого поджаты до тонких или как говорится в народе до нервных, а уж веки глаз и совсем непохожи. У Сокова были тяжелые и нависшие, а у этого нормальные. Он шел уверенно, опустив глаза в землю. Седой почувствовал, что это идет никто иной, а именно Соков, но вот только лицо.
 – Угрюмый идет к Оксане Стрепет, – проговорил один из пьющих мужиков, –  повезло ему, аж, самого секретаря райкома партии от верной гибели спас. Герой – жизни своей не пожалел. Видать у него ангел хранитель есть, если пуля продырявила грудь, а он остался жив, женился и живет как у Христа за пазухой, учится на кого-то.
Это известие Седого пробило как током, он в одно мгновение побелел, отставил не выпитые кружки в сторону и быстро пошел к машине.
 – Васька, заводи – вон он! Ну, он сейчас от меня не уйдет, –сказал Седой, напрягшись до предела, –  не я Константин Вампиров буду, чтобы не поквитаться с ним. Теперь я ему и Бог, и ангел хранитель и судья.
Он вытащил из кармана пистолет с глушителем, открыл окно в машине и заводил стволом по приближающейся цели. Расстояние неумолимо сокращалось, к тому же надвигались ранние южные сумерки, которые сглаживали истинное намерение преследователей.  Машина резко набирала скорость, не включая фар, это и насторожило Григория. Заподозрив, что это может быть Седой, он свернул за угол и притаился за оградой кирпичного столба.
 – Где он скотина, Васька!? – услышал Соков его голос, – включи фары. Он далеко уйти не мог. Где-то здесь. Свети, свети. Неужели догадался?
Тревожный вопль Седого - Константинова рвал тишину погрузившейся во тьму станицы. По спине Гришки текли струйки холодного пота. Он боялся сдвинуться с места, что б не нашуметь.
 – Теперь он выдаст меня, ско-ти-на! Как хотелось его сначала подранить, а уж потом поджарить, чтобы он вертелся как уж на сковородке. Неужели опять ушел? – ревел в полный голос Седой  –  Константинов. – Ох, и не везет мне с ним – проклятие. Но я его  найду и уничтожу. Не будь я Костя Седой - Вампиров!
Зная, что Костя Седой не успокоится, пока не найдет его, Григорий Соков - Угрюмый решил мелкими перебежками, изменив маршрут, уйти от нежелательных гостей. И это ему на первых парах удалось. Он уже перешел железную дорогу, вставшую на пути. И решил было повернуть в нужное направление, как вдалеке увидел мчащуюся на большой скорости машину, которая осветила его фарами. Надеяться можно было только на чудо. Он ощутил, что его левое ухо что-то обожгло, потом закапала теплая кровь. Глазами он начал искать убежище, где бы ему скрыться.
Скорый поезд на огромной скорости промчался мимо. Машинально Соков взглянул на него в поисках машины. И тут столб огня вырвался в небо. Машина, протараненная поездом, полетела с большого откоса.
 – О, счастье мое, Боже. Ты помог мне. Это же Костя Седой, – выдохнул облегчённо Григорий Соков – Угрюмый, сбросив с себя тяжелый груз, который висел над его головой многие годы. – Нашел свой конец. Летел поджарить меня, а попался сам.
Скрипя тормозами, остановился поезд. Подъехали пожарники, милиция, скорая. Три обезображенных огнем трупа вытащили из обгорелой «Волги» и долго гадали, кто это?
Григорий Соков – Угрюмый подошел ближе, но то, что он увидел, привело его в шок.
 – Эх, Костя, Костя, ты так и не успокоился. Гордыня и злоба погубила тебя. Ну что ж! В жизни у каждого своя плата, – процедил сквозь зубы он. – Вот и мой батяня всю жизнь кочевряжился, а результат?
Хотя было уже и темно, но откуда ни возьмись, стал собираться народ. Пистолет с глушителем обнаружили далеко от машины, на котором четко были обнаружены отпечатки пальцев, а также и на посуде, что была в машине.
    Оксана Стрепет стояла около Григория и смотрела на обгоревшую машину и трупы. Не часто такое встречается в станице и её районе, а вернее это первый случай в её жизни.
 – Григорий, кто это – Седой? –  спросила она.
Соков не ответил, только в ответ кивнул головой. Ему не хотелось говорить об этом. Он понимал, что это отрыгнулась тюрьма и та боль и страдание, нависшее над ним, вдруг обернулось торжеством, победой и радостью, граничащей с нервным срывом. Да в душе он радовался, что так получилось, но какая-то саднящая струна горячей судороги прокатилась по всему телу и застряла в горле тяжелым и глубоким комом, что стало не вздохнуть воздух. А сердце вдруг запело, бросив всю свою энергетическую силу на восстановление хорошего настроения, пострадавшего от увиденного.
 – Гриша, да у тебя кровь, – взмахнула руками Стрепет, – ты ранен? Что же ты молчишь? В тебя стреляли?
 – Да, – неохотно ответил Соков – Угрюмый, – я почувствовал, как что-то обожгло мне ухо вон там, у железнодорожного переезда, потом потекла кровь, и тут грохот и взрыв, который выбросил огромный огненный столб, осветив округу тревожным огнем. Признаюсь, мне стало страшно. До сих пор трясутся руки.
 – Никита Федорович, поскорее ему перевяжите ухо, ведь он ранен, – обратилась Стрепет к врачу скорой помощи, – кровь течет, а он молчит.
 – Ранен? – спросил майор милиции.  – Кто в тебя стрелял?
 – Костя Седой.
 – Как, Костя Седой? Откуда ты его знаешь?
 – Тянули лямку в одной камере.
 – Расскажи, где, чего?
Первый раз в жизни он начал издалека и со всеми подробностями, не упуская мельчайших  деталей. Майор  слушал его, записывая весь разговор на магнитофонную ленту. Дослушав до конца, сказал:
 – Ну, это еще надо проверить, он или нет. Может, кто другой. Экспертиза покажет, кому принадлежат отпечатки пальцев, вон какие четкие на пистолете. Он его инстинктивно выкинул, вот они и остались такие. Понимал, что это  главная улика против него, а времени на раздумье не было. А может, пистолет просто вылетел из руки, когда машину ударил поезд. Вообще-то разыскивается опасный преступник Константин Вампиров, бежавший из больницы, где проходил курс лечения после драки с таким же бандитом, как и он. Что-то они не поделили между собой.
Григорий смолчал, ведь это он нанес Косте убийственный удар, и если бы, не «Скорая», которая подоспела вовремя, неизвестно остался ли бы жить он.
 –  Да Григорий, повезло тебе, если не поезд. – Оксана протяжно вздохнула, заложив руки за голову, продолжила. – Видимо, ты родился в рубашке. Я думала, Бога нет, сейчас убеждаюсь, что есть. Ты спас меня, поезд тебя. Может это просто совпадение: люди встречаются в нужном месте и в нужное время – вот и все. Я думала мне уже все, а ты подскочил и подставил свою грудь и я жива. Жив и ты, потому что появился поезд и ударил машину в заднее крыло. Она улетела с откоса и загорелась. Если бы твой Костя пропустил поезд, а потом мог бы тебя догнать, ведь смотри какой пустырь, на котором ты оказался. Здесь спрятаться очень трудно, почти невозможно, а он не захотел его пропустить и вот - результат. Надо Богу молиться, что так получилось. Он одним ударом разделался с ним и дал тебе шанс на счастливую жизнь. Не упусти его, Гриша.
Прибежала Света – жена Григория, запричитала, заплакала:
 – У нас скоро родится ребенок, а ты рискуешь собой, разве так можно, милый мой, хороший.
Григорий положил на плечо жены тяжелую руку, заглянул в глаза:
 –  Света, успокойся. Жив я, что еще тебе нужно?
Она притихла, замотала головой и прижалась к нему, радостная и счастливая. А потом, обнявшись, они пошли домой. Ночью Соков долго не мог уснуть, перед глазами неслась черная «Волга», из которой раздавались глухие хлопки, будто бич кнута и доносился до него саркастический голос Кости. Он просыпался в холодном поту, молился, оглашая притихшую комнату, где они спали с женой:
    – Демон, сущий демон! Ничего в тебе человеческого нет. Сгинь, сгинь с моих глаз и больше не появляйся. Я устал от тебя, понимаешь, устал.
 –  Гриша, спи, – прижалась к нему жена, – я отгоню от тебя всякие наваждения, я создам тебе покой, мой милый. Спи. Я буду за тебя молиться.
И он убаюканный и обласканный женой, крепко уснул без снов и сновидений, а за окном уже занялась заря нового дня. Светлана была уже беременна на девятом месяце. Конечно, они еще не знали, кто у них будет, сын или дочь, но оба хотели иметь сына.
И вскоре на радость молодых Светлана родила действительно сына: головастого, кричащего, с большими синими глазами, как у матери, так не похожего на фамилию, которую придется ему дать по отцу и матери – Угрюмый. Он кричал и плакал, как будто жалуясь отцу и матери и всем близким, что он не Угрюмый, а Соков Василий Григорьевич. Это ж понимать надо.
Гришка Соков, поклявшись тогда на смертном одре своего друга Васьки, думал: ели у него когда-нибудь родится сын, он обязательно назовет его Васькой. Как решил, так и сделал. И все было бы хорошо, но вот фамилия, с которой он ну никак не хотел  смириться, плакал и жаловался на что-то. Досужие языки говорили, что ребенок  не принимает чужую фамилию и необходимо восстановить свою, но многие над этим смеялись и называли тех людей чудаками. А парень плакал и не мог успокоиться. И волей-неволей Сокову пришлось восстановить свою фамилию, так как фамилия Угрюмый могла оставить в душе ребенка неизгладимый след, ведь он не хотел быть угрюмым, рос жизнерадостный, притягательный и счастливый.
 –  Света, а ведь Васька-то у нас, а? –  вздыхал отец, когда был в хорошем настроении. – В кого бы это?
 – В тебя! В кого ж еще! –  садясь на колени мужу, улыбалась счастливая жена, ловя каждое слово ребенка. – Ты посмотри, Гриша. Он же - копия ты. Только глаза мои, а так – весь ты. Тут уж, и дураку  понятно.
 – Ну, уж и весь, –  ворковал, глядя на свою кровиночку, отец и нежно гладил тяжелой рукой по колену жены. А она, ласковая и податливая, ловила каждый жест мужа, довольная тем, что ей повезло в жизни, пусть он и постарше её и на много, но все же он мужчина и работать умеет. А это главное. Правда, пока нет квартиры, но секретарь райкома обещала уладить дело, и сдержала своё слово. Радости не было предела.
Справив новоселье, они всё думали, что это не им дали квартиру, а кому-то другому и живут они просто у кого-то по просьбе Оксаны Стрепет. Но время шло. Вот женился у Оксаны старший сын Николай, а за ним и Федор на следующий год. И осталась Оксана Дмитриевна одна, маневрируя между домами: то тут поможет, то там. Григория Сокова она тоже не забывала, и Васька называл её бабушкой. Порой  она возьмет его на колени и долго смотрит в его лицо.
 – Бабушка, ты чего у меня нашла? –  встрепенётся мальчик. – Я тебе кого-то напоминаю?
– Да Вася, я тебя сравниваю с моими сыночками, и душа болит за вас, ведь столько пришлось претерпеть в войну, даже вспоминать страшно, мой внучек.
Выйдя однажды из квартиры, Григорий Соков увидел у подсохшего дуба Оксану Стрепет и по взволнованному лицу понял, что у неё нагрянули воспоминания. Она была вся вне себя. Он хотел с ней поговорить о книге, которую задумал написать, и Оксана могла бы ему помочь, с чего начать, ведь сейчас у неё много времени, она на пенсии – вот уж несколько лет. Волосы её побила коварная седина, но голос и походка остались, как и прежде. Только одна примета её предначертания к старости, она стала часто уходить в воспоминания, но память у неё была такой, что завидовали молодые, а силы уже были не те и это все видели. Соков подошел к ней и, чтобы не спугнуть, кашлянул издалека. Она повернулась к нему и радостно сказала:
 –  А, сынок! Ну, подходи, посидим вместе. Как твоя книга, пишется? А задумка у тебя хороша.
 – Плохо, Оксана Дмитриевна, ничего не получается. Я не думал, что это так трудно.
 – Ну, а как ты думал, книгу написать – не шутка. Нужен талант. Попробуй с того, как ты первый раз попал в колонию, только не жалей красок и чувств, редактор разберется, да и мы поможем.
Она звала его сынком и ангелом-хранителем и не стеснялась этого, считала, что он дал ей жизнь. Теперь, их частенько можно было видеть у дуба, где они обсуждали обширную рукопись Сокова. В ней он описывал, как попал первый раз в тюрьму, и как  после, чтобы это было, как он
думал, в назидание другим.  Долго спорили, но, в конце концов, приходили к единому мнению. И все же, после  изнурительного труда, Григорий Соков принес законченную работу -  рукопись,  в редакцию местной газеты, где он описывал свою жизнь. Но она не удовлетворила запросы редактора, и началось новое вымучиванье строк, которое никак не приближало автора к намеченной цели, а наоборот, заводило его в дебри, откуда он никак не мог выбраться, не потеряв чего-то главного.
 – Гриша, ты бы кончил заниматься не своим делом, – сказала ему как-то жена Света.– Два года уже бьёшься, а ведь ни на йоту не продвинулся к своей цели. Пусть твоя биография останется достоянием нашей семьи. Идет?
 – Пусть, – согласился Соков, – устал я, даже седина ударила в голову от переживаний.
 –  Молодец, – выдохнула из себя Оксана Дмитриевна воздух. – Я как-то не могла сказать тебе этого, боялась задеть твои чувства.
Жена Светлана принесла бутылку самогона и сказала:
 – Выпьем и помянем тех, кто погиб у этого дуба. Вечная им память. Читай, Оксана Дмитриевна, ведь вы их хорошо помните.
Стрепет, взяв в руки стакан с самогоном и кусок сала, стала читать фамилии и имена людей, выбитые на гранитной плите, здесь они были замучены, а потом сброшены в общую яму, которую выкопали сами для себя. Она стояла, держа в руке стакан, и по щекам её текли слезы, и ей казалось, что оттуда, из этой ямы, что под плитой, доносятся человеческие стоны. Она отчетливо видела этих людей по одному и всех сразу, таких разных по годам и здоровью, но всех таких родных и близких. А рядом, в стороне, был похоронен Владимир Иванович Соков, где на мраморной плите рукой умелого художника было запечатлено его распростертое тело со следами крови на одежде и широко открытыми глазами, миг его смерти.
Это было сделано по личной просьбе Оксаны Стрепет. А ей приснился сон. Во сне к ней явилась Наташа Огнивенко из вечности, которая и подсказала такой памятник, как бы в назидание всем живым. Она сказала, что русская земля не приняла в свои объятия Сокова, он превратился в вечно блуждающий призрак, которому нет покоя ни на земле, ни в воздухе. Такой же участи заслужил и Егор Нерубацкий. Они постоянно крутятся вокруг дуба, но ничего уже не могут сделать людям. А Оксане часто приходят слова. Откуда? Она и сама не знает.
О, люди добрые, не сейте зло.
Оно, пронзив века, к потомкам возвратится,
Прольётся кровь и заискрится,
Как в бурной речке сломано весло,
Когда тебя несет на камни, где водопад.


Послесловие

А дуб, проживший на холме несколько столетий, где Егор Нерубацкий хотел упокоиться на вечные времена, усох. И теперь Оксана Стрепет часто выходит на холм, прижмется к дубу и смотрит, смотрит в небо, отрешившись от всего земного. Её когда-то густые русые волосы побила седина. И как ни странно, у дуба она стала мысленно спорить с Егором Нерубацким, который как бы говорил ей: «Ну что, секретарь, все закрома выгребла в надежде обогнать капиталистические страны? Кишка у вас тонка. Эх вы - правители! А я то – дурак - набитый отдал всю свою жизнь на борьбу с вами. Зачем? Ведь это я точно предвидел, но меня душила злоба. С моей земли согнали меня – дворянина высоких кровей, и за что»?
«Но ты как думал, Егор? Не все тебе пировать за счет народа».
«Народ я не обижал, я давал ему жить. Так что же послужило к тому, чтобы выгнать меня с земли моих предков»?
«У тебя был наемный труд».
«Был, так что ж из этого? Я сам кормился, кормил своих крестьян и еще излишки продавал. Так кому от этого было плохо»?
«Вон, какую имел долину, а мы»
«Опять, Оксана, на чужую кучу глаза пучишь. Нехорошо. Чему вас, секретарей, только учили»?
«Не тебе меня пытать, – встрепенулась она и посмотрела вокруг, не подслушивают ли кто её сокровенных мыслей. И опять вызывала в своей душе его образ. – Ты чего всё здесь»?
«Я дух, хотя ты и выгнала меня за пределы моей родины, но я здесь».
«Но ты еще, оказывается - нахал. Кто тебе позволил быть здесь»?
«Кого я теперь буду спрашивать»?
«Меня, кого же еще».
«Тебя? – удивился дух, – ты сама уже не та, что была раньше. И, кажется, ваша песенка уже спета. Неформалы перейдут вам дорогу».
«Вот и нет, еще крепка наша партия, и её лидеры».
Он смотрел на неё этот ветхий старик и улыбался.
Она очнулась и сказала себе вслух:
 –  Видимо, я схожу с ума. И чего я говорю сама с собой, стараясь вызвать дух моего врага, если мощный дуб не выдержал энергетики зла, творимого здесь, а я ещё пытаюсь доказать сама себе, что поступила неправильно, выгнав его на чужбину. Даже дух его не должен быть здесь.
Во имя Отца и Сына, и  Святаго Духа. Аминь!!!



      
 
 




   

 

 
   
 



 
.


   

   
 
   

               





               




 


 
 



 
   
 

 
   
   


 


 
 
 

 

 




 
 





   

 
 
   

   

      
.

 

 
.