Фронтовые рассказы (Анатолий Короченский) / Проза.ру

.... Памяти моего отца - Ивана Ивановича Короченского,
   ветерана Великой Отечественной Войны - посвящается

      КАРАБИН

Отец ушел на войну в феврале 1942 года, едва перешагнув свой 18-летний рубеж. После окончания трехмесячных курсов радистов он был отправлен на Западный фронт в прославленную 16-ю армию генерала Рокоссовского, и необстрелянным, не нюхавшим еще пороха солдатом-юнцом попал в самое пекло набиравшего обороты весеннего наступления наших войск по всем фронтам – от Ладоги до Азовского моря.
   Как известно из истории, всеобщее наступление, в результате распыления наших войск по трем направлениям, не завершилось успехом. Намеченные цели, изложенные в директиве Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина, достигнуты не были, и это была одна из самых страшных ошибок вождя, приведшая к гибели миллионов советских солдат, потому как политические соображения Сталина возобладали тогда над военной целесообразностью. Уместно отметить, что во время совместного заседания членов Ставки Верховного Главнокомандования, Государственного Комитета Обороны и руководства Генштаба, состоявшегося 5 января 1942 года, мнения командующего Центральным фронтом Г. К. Жукова и Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина по предложенному плану наступления по всем направлениям резко разошлись. Сталин, аргументируя свою позицию тем, что немцы растеряны после поражения под Москвой, измотаны, плохо подготовлены к зиме, рассчитывал на быструю победу на всех фронтах уже к лету-осени 1942 года. Г. К. Жуков в резком и напористом своем выступлении доказывал, что надо продолжать наступление лишь на западном стратегическом направлении, где создались благоприятные для нас условия, так как противник именно здесь наиболее измотан и не успел восстановить боеспособность своих войск. Что касается наших войск под Ленинградом и на юго-западном направлении, то там переходить в наступление нельзя, потому что без мощных артиллерийских средств, которых тогда не было, войска не смогли бы прорвать серьезную оборону противника, в результате будут измотаны и понесут огромные, ничем не оправданные потери. «Я настаиваю на том, чтобы усилить фронты западного направления и именно здесь вести решающее наступление, а от наступления на других направлениях воздержаться», – уверенно закончил Жуков. Это было открытое и категоричное возражение Сталину.
   Поддержал боевого генерала и Н. А. Вознесенский – первый заместитель председателя Совнаркома СССР, председатель Госплана. Сталин ценил знания, профессионализм и смелость Вознесенского в отстаивании своей позиции, поэтому всегда терпеливо выслушивал его мнение. Николай Алексеевич был еще и главным советником вождя по экономическим вопросам. Благодаря прозорливости и дальновидности Вознесенского, который убедил Сталина перед войной создавать большие резервы стратегических материалов, их не продавали, а накапливали, поэтому нам удалось в первый год войны выпустить около 20 тысяч самолетов. «Особенно трудно с боеприпасами. Материально технически обеспечить общее наступление на трех направлениях невозможно, речь может идти об обеспечении хотя бы одного, главного направления, да и то с большой натяжкой», – подытожил Вознесенский. После войны талантливый экономист Николай Алексеевич окажется среди «врагов народа». Ему припомнят в том числе и это выступление на заседании. Гонениям подвергнется и Маршал Победы Георгий Константинович Жуков. Но это все было позже, а шестого января 1942 года, после отправления директивы о всеобщем наступлении в штабы всех фронтов, колесо военной машины закрутилось с новой силой, втягивая в прожорливую мясорубку все большее количество людей и техники. Великая Отечественная война только набирала обороты...
   Задумывался ли отец тогда о своей военной судьбе? Сколько дорог ему предстоит прошагать и останется ли жив? Конечно, как и любой нормальный человек, он был горд, что защищает от врага свою Родину и, конечно же, мечтал дойти до Победы. А шагать оставалось три года и три месяца. Очень трудных, очень длинных, очень суровых три года и три месяца. Вернулся отец с войны живым и с боевыми наградами – орденом Красной Звезды и тремя медалями: «За отвагу», «За взятие Будапешта» и «За взятие Берлина». Был ранен и контужен. Но Бог сберег его.
   Когда я был подростком лет десяти, отец рассказывал нам с братом о своей жизни. Рассказчиком он был хорошим. У него была великолепная память, истории его включали мельчайшие детали, придававшие подлинную реалистичность, и были интересны для нас – пацанов. Мы с братом, как завороженные, слушали его многочисленные рассказы о войне, о Сталине, о наших дедах, прадедах, о достойных родственниках, о нелегком подземном труде шахтеров.
   Надо отметить, что когда отцу было уже за сорок – он был не очень разговорчивым человеком, хотя в молодости слыл говоруном. Но если он начинал что-то излагать и видел неподдельный интерес слушателя, то как будто преображался – говорил убедительно и точно, превращаясь в замечательного рассказчика. Наверное, ему самому было интересно мысленно перенестись в то время и еще раз его пережить, пропустив через свою душу. Периодически по ходу своего повествования он задавал нам, детям, своего рода обучающие вопросы, как бы проверяя наш интерес и прививая потребность к знаниям. Например, рассказывая о прославленных «Катюшах», он мог спросить: «А ты знаешь принцип действия реактивного снаряда?»; или «Как устроен парашют?»; или «Чем отличается штрек от забоя?». Ответы на поставленные вопросы мы с братом, конечно же, хорошо знали, потому как отец не раз нам об этом говорил ранее. Мы были хорошими слушателями, и отца это радовало. Особенно из всех
многочисленных историй я могу выделить две, которые произвели на меня огромное впечатление. Я гордился своим отцом и впоследствии, уже будучи взрослым, не раз делился этими историями со своими друзьями.
   Рассказывал отец примерно так:
– Как-то произошел со мной такой конфуз, но мне удалось достойно из него выйти. Было это в сорок втором, в учебной роте. Я был еще молодым солдатом, так сказать, не тертым калачом. Вечером мне предстояло заступать в караул постовым – на охрану склада ГСМ. Знаешь, как расшифровывается? (И если ранее он об этом нам не рассказывал, то сам же и отвечал: «ГСМ – это горюче-смазочные материалы, по первым буквам трех слов – ГСМ. Понятно? Запомните это».) Так вот, хотя учебная рота – это еще не фронт и боевые действия поблизости не ведутся, караульная служба постового – дело ответственное, поэтому каждый день перед заступлением на службу солдаты предстают перед начальником караула для инструктажа. Старшина разводящий, построив в шеренгу военнослужащих, заступающих на посты для охраны объектов, дает команду: «Караул – равняйсь! Смирно!» И после этого строевым шагом подходит к начальнику караула, прикладывает руку к головному убору, как и положено по уставу, и бравым голосом докладывает: «Товарищ майор, состав военнослужащих, заступающих на караульно-постовую службу, для инструктажа построен, старшина Иванина». Майор дает команду: «Вольно!» Эта команда означает, что можно расслабить только одну ногу, головой вертеть или разговаривать нельзя. И хотя мы, заступающие на пост солдаты, слышали инструктаж до этого не раз и знали его чуть ли не наизусть, все равно каждый раз перед разводом постовых офицер производил очередное построение. Делалось так потому, что это было предусмотрено уставом караульно-постовой службы.
   Дисциплина и порядок в армии – прежде всего, а на войне – тем более. Горюче-смазочные материалы предназначались для бронетехники, машин, самолетов. Диверсантов в наш тыл немцы забрасывали разными способами. А что если удалось бы врагу взорвать склады? Да что ты! Сколько людей бы погибло
от взрыва – мама не горюй! И войска остались бы без горючего – другого-то нет. Так что охрана объектов – дело ответственное.
   После инструктажа старшина командовал: «Равняйсь! Смирно! Нале-во! Для заступления на охрану военных объектов шагом марш!» И вся колонна из восьми–двенадцати человек под руководством старшины разводящего направлялась к охраняемым объектам. По очереди – на первом посту, затем на втором и так далее – старшина производил смену постовых: «Рядовой Полищук пост № 7 сдал» – «Рядовой Короченский пост № 7 принял». Колонна под командованием старшины двигалась дальше, и сменившийся солдат уходил вместе с ней. Вот такая, брат, петрушка.
   За полчаса до построения на инструктаж каждый солдат, заступавший для охраны объекта, получал индивидуально в караульной роте от офицера-особиста пароль и отзыв – их могли знать только те лица, которые имели доступ к данной информации. И если кто-либо подходил к объекту, постовой обязан был снять карабин с плеча, взяв его в обе руки перед собой, и скомандовать: «Стой! Кто идет?». Необходимо было представиться по форме, например: «Капитан Стрельцов». Постовой: «Пароль?» Приближавшийся: «Шипка. Отзыв?» Постовой: «Вулкан». Только после правильно названного пароля постовой мог пропустить к объекту. Если же команда постового была бы не исполнена или неправильно назван пароль, постовой обязан был скомандовать: «Стой! Стрелять буду! Ложись лицом вниз!», при этом дослать патрон в патронник. По уставу несения караульно-постовой службы, при невыполнении этой команды постовой обязан выстрелить на поражение. Вот такие дела.
   Первые часы после заступления на пост спать не хочется, – продолжал отец свой подробный рассказ, – бдительность еще не притуплена, но с течением времени, когда в части уже прозвучала команда «Отбой», все свободные от службы и нарядов отошли ко сну и наступала относительная тишина, потихоньку начинало клонить ко сну и меня. Мои биометрические часы, по всей видимости, еще не перестроились на строгий военный режим, и спать хотелось невмоготу. Сначала я пытался взбодрить себя, переводя мысли с одной на другую, тряс головой, прыгал с ноги на ногу, распевал про себя частушки, хлопал по щекам – одним словом, придумывал всякие ухищрения. Не понимаю, как это могло произойти, но я оказался у стены, облокотился на нее и стал дремать. Очнулся – сердце екнуло: как же так, как я мог…
   Не знаю, сколько времени прошло, когда я снова понял, что потихоньку оседаю вниз под тяжестью своего веса и из-за уморившего меня сна, как я ни старался с ним бороться. Я снова сползал на землю спиною по стене и, оказавшись на корточках, засыпал. Карабин при этом я твердо держал в правой руке, оружие выпускать из рук – последнее дело. Однажды, когда я в очередной раз очнулся, холодный пот прошиб все тело. Сон мгновенно исчез без остатка, потому как карабина в моей руке и рядом на земле не было. Страх опасности: а вдруг диверсанты? – тоже прошел моментально, так как, осмотревшись, я убедился, что никого поблизости нет. Стояла весенняя ночная тишь. Вдруг мелькнула мысль: «Пришла проверка, а я уснул, выпустив карабин из рук. Его проверяющий мог забрать с собой в штаб караула». Точно, сомнений не было. Что-то надо было делать немедленно. Мозг чеканил: «Это трибунал, позор». Не раздумывая более и не поднимая шума, я быстро выдвинулся в сторону роты. Скрытно приблизившись к зданию, понял, что не ошибся в догадке, так как отчетливо услышал слова Иванины: «Товарищ капитан, ЧП! Сон на седьмом». Действия были молниеносными, даже не знаю, какая сила управляла мною, но, увидев в приоткрытую дверь стоявший в углу первой комнаты свой карабин, больше не слушая, о чем говорит старшина, я умудрился без шума выкрасть свое оружие и так же тихо и быстро удалиться.
   Когда я был уже на посту, первое, о чем подумал, что если теперь мне придется нести службу даже не одну ночь, а две, три подряд, то я в жизни уже не засну. А вторая мысль, взбодрившая меня еще более, была в виде вопроса самому себе: «А как теперь старшина сможет доказать, что я заснул?». «Не было этого, – вбивал я себе в голову, – и все тут!» Долго размышлять не пришлось, так как вскоре я услышал приближающиеся шаги нескольких человек. Мысли, что делать дальше, приходили одна быстрее другой. По силуэтам людей я догадался, что это старшина с заместителем начальника караула – капитаном Полтавским. Действовал, как и полагалось.
– Стой! Кто идет? Пароль? – спросил я, сняв с плеча карабин.
Ответа не последовало, а уже четко различаемые мною фигуры продолжали приближаться. Кто-то из них буркнул что-то невнятное в ответ. Я, не мешкая, скомандовал:
– Стой, стрелять буду! Ложись лицом вниз! – автоматически досылая патрон в патронник.
   Моя команда не была выполнена, а старшина с капитаном были уже в десяти шагах. Я сделал предупредительный выстрел вверх, понимая, что стрелять в своих нельзя, но и иначе действовать – тем более. Никак не ожидая выстрела, они оба упали лицом вниз.
– Лежать, не вставая, до прихода начальника караула, – скомандовал я.
   Вскоре на выстрел прибежал наряд из четырех человек во главе с начальником караула майором Федоровым.
– Стой! Кто идет? Пароль?
– Шипка. Отзыв?
– Вулкан. Товарищ майор, докладывает постовой рядовой Короченский. Приблизившиеся к объекту люди на мою команду: «Стой! Кто идет? Пароль?» – пароль не назвали. Далее я...
– Отставить!
Старшина, вставая, бросил в мой адрес:
– Рядовой, за самовольно оставленный пост – под трибунал.
– Отставить! – скомандовал майор. – Старшина, сменить пост, рядового – в особый отдел.
   Там меня уже ожидал офицер-особист, выдававший мне вчера пароль и отзыв. Было четыре часа утра. Видимо, недовольный тем, что ему пришлось прервать свой сон из-за происшествия, которое старшина именовал как ЧП, он вначале допроса был расположен ко мне недоброжелательно, но затем его тон сменился на более нейтральный.
   Офицер допрашивал меня около получаса, затем приказал оставить карабин в его комнате и дожидаться в коридоре. Я выполнил приказ. Через пару минут на допрос прибыл старшина, быстро проследовавший через коридор и успевший бросить на меня очень недовольный, озлобленный взгляд. Мне на мгновение стало стыдно, но мозг тут же переключился на прежнее: «Что же будет? Покарают или обойдется?» О чем говорил старшина и офицер-особист, слышно не было, но время допроса старшины показалось мне вечностью, так как тревога за свою судьбу, за свою жизнь настолько нарастала, натягиваясь как струна, что периодами мне казалось, что я не выдержу. Опомнившись, я гнал прочь тяжелые мысли и приказывал себе думать о чем-нибудь хорошем. Мозг переключался на родных и друзей. И тут же тревога нарастала вновь: «А что скажут они обо мне? Ведь если меня упекут в штрафбат, деталей они знать не будут». Уже потом я понял, что больше всего волновало меня в случае плохого исхода: не то, что я пострадаю из-за своего проступка, а то, что обо мне будут думать родные и друзья. Наверняка они заклеймят меня позором: Струсил, сбежал, предал». Звук открывавшейся двери кабинета особиста отвлек меня от очередных тревожных мыслей. Вышел старшина, скомандовав:
– Рядовой, к капитану!
   Я, не мешкая, вошел в кабинет особиста и отрапортовал:
– Товарищ капитан, рядовой Короченский по вашему приказанию прибыл!
– Вы по-прежнему стоите на своем или расскажете мне правду? – уставшим голосом спросил меня офицер.
   По тону капитана и по его виду я понимал, что должен стоять на своем, ведь никто не пострадал, и я четко отрапортовал:
– Никак нет, товарищ капитан!
– Что значит «никак нет»?
– Добавить мне нечего, я все рассказал, как было, товарищ капитан.
– Что вы заладили: товарищ капитан, товарищ капитан! А вот старшина утверждает совершенно обратное, что вы, нарушив устав, сначала уснули на посту, а затем умудрились выкрасть у него из комнаты свой карабин.
– Никак нет!
   По особисту было видно, что он хорошо понимал, как было на самом деле, и я почувствовал некую благосклонность, слегка улавливаемую в его словах. Наверное, ему импонировало то, что солдат не растерялся в сложной ситуации, мгновенно сориентировался в обстановке и, изловчившись, вернул себе свой карабин. А эти качества для бойца на войне ох как важны. Такие мысли пролетали в моей голове, пока капитан обдумывал, что же со мной делать.
– Так, по-вашему, получается, что старшина рехнулся?
– Никак нет, товарищ капитан, не рехнулся!
– А что же тогда?
– Я думаю, товарищ капитан, что старшина на меня зуб имеет.
– Какой еще зуб?
– Ну это так, образно.
– Не глупый, понимаю, говорите по существу.
   Легенда про «зуб» пришла мне в голову только что. И я понял, что если ее развить в правильном направлении, она может оказаться не только правдоподобной, но и единственно верной. И я тут же выпалил капитану:
– Товарищ старшина на меня взъелся за лишние вопросы в строю и даже грозился дать мне наряд вне очереди.
   Это на самом деле было правдой.
…Я чувствовал, что хожу по лезвию ножа, испытывая старшину на прочность и задавая ему разные вопросы в строю. Не знаю, что на меня находило, но это ему явно не нравилось.
– Разговорчики в строю прекратить, – прерывал мои вопросы старшина.
– Это не разговорчики, – попытался я ввязаться в полемику.
– Еще одно замечание – и получите наряд вне очереди. Вам понятно, рядовой?
– Так точно, товарищ старшина!
«Видно, не зря я допекал старшину вопросами, может быть, спасительными для меня в теперешней ситуации», – подумал я, обрадовавшись своей сообразительности.
   Грешок в плане поговорить, поиронизировать, пополемизировать водился за мной с юных лет. В учебной роте мы еще не повзрослели. Для того чтобы своим нутром все понять, нам предстояло еще попасть на фронт в действующую боевую часть, где пули свистят и рвутся снаряды. А пока здесь, в учебке, и близко не осознавая, что нам предстоит, мы по-прежнему были вчерашними мальчишками.
…– Хотелось бы вам верить, – сказал капитан. – Утро вечера мудренее. Разберемся. Следуйте в казарму. Утро уже, светает, поспать надо.
– А карабин, товарищ капитан?
– Карабин – ваш, не теряйте его никогда. Это ваше боевое оружие. Оно так же дорого солдату на войне, как отец и мать дома.
– Так точно, товарищ капитан! – выпалил я, обрадовавшись доброжелательности капитана. Взяв карабин на плечо, обратился так же бодро: – Разрешите идти?
– Идите.
– Есть!
   Очень довольный, что вроде бы все для меня складывается благополучно, я быстро удалился в казарму, доложив по команде дежурному офицеру – лейтенанту Ионину о своем прибытии.
– Ну и наделал ты шороху, Иван Иваныч, – так шутливо называл меня лейтенант – заместитель командира нашей роты, которого мы любили за доброту и считали своим, да и годковто ему было, может, на три больше, чем нам. – Отходить ко сну! Утром доложишь о происшествии командиру роты. Он уже в курсе о твоих похождениях, я ему рассказал. Ну и молодец же ты, Иван Иваныч! Как это ты умудрился самого Иванину вокруг пальца обвести? Ну, герой прямо. Спать.
– Есть спать!
   И я уставший, но довольный проследовал в казарму и крепко уснул.
   Утром дежурный по роте прогорланил: «Подъем!» Мы взлетели со своих коек, наспех вскочили в кирзовые, еще почти новые сапоги, застегивая на бегу пуговицы гимнастерок, для построения на утреннюю зарядку и двухкилометровую пробежку. Дежурный по роте прогорланил снова: «Рядовой Короченский, к командиру роты!» Изменив маршрут своего движения, я быстро направился к капитану Попову, продолжая приводить в порядок свою форму. Командир нашей учебной роты был уже стреляным воробьем, призывником с первых дней войны, его мы очень уважали. Примерно в возрасте пятидесяти лет он сохранил моложавый, даже заметно спортивный вид. Всегда подтянут, аккуратен, он являлся для нас образцом офицера-фронтовика – и потому, что уже участвовал в боях, и потому, что был, несмотря на свою строгость и требовательность, всегда выдержан и справедлив. А родом он был с Кубани, из станицы Павловской, можно сказать, мой земляк.
   Постучав в дверь и войдя в кабинет, я отрапортовал:
– Товарищ капитан, рядовой Короченский по вашему приказанию прибыл.
– Коротко и четко доложите, рядовой, о происшествии с самого начала и до конца. Постараемся осмыслить вместе, – поотцовски, тоном строгого наставника заговорил наш ротный.
– Я на самом деле задремал, но не специально, – начал я свой доклад командиру.
   Не знаю, что со мной произошло, но еще минуту назад, следуя к ротному в кабинет, я вбивал себе в голову: «Стоять на своем до конца. Никто не пострадал. Стоять до конца…». А здесь, в кабинете у капитана Попова, я вдруг начал говорить правду:
– Я до последнего боролся с одолевавшим меня сном, не раз вскакивая с земли с тревогой и опасением, что могу заснуть, но дрем меня пересилил и уморил. Я не специально, так получилось…
– Дальше что было? – опять же по-отцовски спросил ротный, выводя меня из состояния нахлынувших эмоций и жалости к самому себе.
– Когда я, очнувшись, обнаружил, что у меня в руке и рядом со мной карабина не было, я…
   И я быстро рассказал капитану Попову все, как было далее. Про короткий утренний диалог с лейтенантом Иониным упоминать не стал. Это было бы ни к чему.
– Это вся правда, – закончил я свой доклад.
– За честность спасибо, удивительно, но на войне всякое бывает, – выдерживая паузы между предложениями, в задумчивости произнес ротный.
   Я стоял, слушая командира и не задумываясь о том, что будет дальше. Видно, исповедь ротному разом сняла весь груз тяжести с моей души, и мне, уставшему от переживаний, впервые с начала происшествия стало наконец легко.
– А ведь у меня трое сыновей. Двое, так же как и я, ушли на фронт в начале войны. И о их судьбе я ничего не знаю, – с той же интонацией, с отцовской любовью и тревогой о них произнес ротный, на некоторое время переключив свои мысли на родных ему людей. Затем, посмотрев мне в глаза, строго произнес: – Не было никакого дрема. Оружие ты не терял. Выдумал ты это все. Живым на фронте ты пользы принесешь больше. Запомни, сынок, выдумал ты все, – повторил ротный и скомандовал: – На зарядку бегом марш!
   Для меня капитан Попов в последующем оставался образцом русского офицера, спасшего мне, молодому солдату, тогда жизнь.

   И вторая история, которую отец рассказывал по моей просьбе мне неоднократно. Скорее всего это даже не история, а очень важный и тяжёлый период боевого пути отца.

      ФОРСИРОВАНИЕ РЕКИ ОДЕР


   Вторую историю отец рассказывал по моей просьбе неоднократно.
   Попав после учебной роты на фронт, отец, как и другие солдаты, многое испытал. Было и ранение, и контузия, когда рядом разорвавшийся снаряд, оглушив, повернул мозги набекрень. Затем, уже во второй половине войны, когда наши войска вели наступление всеми фронтами и теснили фашистов на запад, отец
участвовал в освобождении Венгрии и взятии города Будапешт.
   Но самое пекло, через которое пришлось пройти двадцатиоднолетнему, но уже обстрелянному солдату, – это форсирование реки Одер. По рассказам отца, такой тщательной подготовки к операции ранее он еще не встречал. На организацию форсирования отводилось пять–шесть суток. Передний край главной полосы обороны противника проходил по западному берегу реки. Главная полоса обороны имела развитую систему траншей и ходов сообщения. Даже командные высоты были превращены в опорные пункты. Командир 52-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майор Н. Д. Козин решил форсировать реку Одер и захватить дамбу на западном берегу силами 1-го стрелкового батальона 155-го гвардейского стрелкового полка, в котором и воевал в это время рядовой Иван Короченский. Река Одер в районе боевых действий имела ширину двести – двести пятьдесят метров. При одном из очередных построений для инструктажа и занятий отец обратился к офицеру с вопросом по поводу участия их взвода в боевых действиях, а то, мол, война закончится, а у нас и наград нет. «Возможность отличиться вам будет предоставлена, рядовой», – ответил тогда взводный. И на самом деле уже вечером этого дня отец был зачислен в специальную группу,
которой отводилась конкретная задача.
– Общая атака начиналась массированной артиллерийской подготовкой по обороне противника, включая уничтожение целей орудиями, которые вели стрельбу прямой наводкой, и завершалась бомбежкой авиацией, – рассказывал отец. – С началом
же атаки западного берега реки нашими стрелковыми подразделениями артиллерия должна была перенести огонь в глубину обороны противника и вести сосредоточенную прицельную стрельбу уже по ним, но для этого необходима была корректировка огня. Поэтому командованием была создана группа, состоящая из специалистов-радистов, для выполнения данной задачи. Задействовали тридцать шесть человек, которые были размещены в восемнадцати лодках, по два человека в каждой. После неоднократно проведенных учебно-тренировочных занятий по форсированию реки, незадолго до начала операции личный состав специальной группы был построен для встречи с командиром 52-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майором Козиным, который не скрывал, что после форсирования реки и проведения операции не все останутся живы. Он объяснил нам, почему очень важно, несмотря ни на что, скрытно и быстро переправиться на противоположный берег и выполнить поставленную задачу. Сказал он тогда примерно следующее: «Товарищи бойцы – коммунисты, комсомольцы и беспартийные!
Родина ставит перед вами ответственную задачу, от успешного выполнения которой будут зависеть жизни тысяч ваших товарищей, которые, форсировав реку вслед за вами, вступят в бой с вооруженным до зубов противником в мощных оборонительных укреплениях. Противник под победоносным натиском бойцов нашей Красной Армии отступает все дальше на запад. Враг озлоблен, но дух его сломлен. Всем восемнадцати расчетам ставится боевая задача за полчаса до общего форсирования реки нашими войсками переправиться на лодках на западный берег, закрепиться на выбранной позиции, установить наличие противника, уточнить систему его огня и радировать в штаб координаты для нанесения мощного удара нашей артиллерией. Перед началом форсирования реки будет проведен дымопуск, который дезориентирует и ослепит противника. Одновременно
по дамбе на западном берегу реки Одер с восточного берега будет вестись непрерывный пулеметный огонь. Живыми вернутся не все, но я верю вам, славные сыны Отчизны, что поставленная перед вами задача будет выполнена каждым с доблестью». Мы стояли по стойке «смирно» и как завороженные слушали генерала. Ответственность за судьбу страны, за наших боевых товарищей достигла во время постановки нам боевого задания своего апогея. «За выполнение поставленной задачи первая группа, которая передаст координаты скопления противника и его огневой мощи, будет представлена командованием к званию Героя Советского Союза, остальные – к высоким правительственным наградам», – закончил свою речь генерал.
   Операция началась спустя пару часов, к вечеру 26 марта 1945 года. С началом дымопуска противник открыл сильный артиллерийско-минометный огонь по нашим боевым порядкам на восточном берегу Одера. Был обрушен такой шквал огня, что земля вздрагивала под ногами, а вода кипела. Задымлению подверглись наблюдательные пункты и огневые средства противника, и уже спустя непродолжительное время эффективность артиллерийско-минометного огня заметно понизилась. В это время нашим расчетам, находившимся недалеко от реки в специальных укрытиях, была дана команда: «К форсированию реки готовьсь!» Даже когда прозвучала эта команда и вслед за ней: «Лодки на воду, форсировать реку!» – особого страха не ощущалось, но мы не могли представить, какой кромешный ад нас ожидал впереди.
   За каждым расчетом была закреплена самодельная деревянная лодка со своим номером, которая также находилась в укрытии. Когда прозвучала команда: «Форсировать реку», мы в полном обмундировании, с рациями приступили к выполнению боевого задания. Я стал скрытно продвигаться к своей лодке с
номером восемь. В ней находились два весла, пакля и конусообразные деревянные гвозди разных диаметров для затыкания пробоин в случае необходимости, а также два солдатских котелка с приделанными к ним ручками для вычерпывания воды. Как только мы спустили лодки на воду и отчалили, был открыт артиллерийско-минометный и пулеметный огонь по стороне противника, хотя стрелять прицельно у наших расчетов возможности не было из-за дымовой завесы. И тут же как по команде фашисты начали массированный обстрел всей акватории реки орудиями и минометами. Видно, засекли, что мы начали переправу. Страх парализовал меня в то мгновенье, когда лодку одного из наших расчетов, переправлявшуюся от нас метрах в двадцати слева, разнесло вдребезги. Вражеский снаряд угодил прямо в нее, разорвав лодку вместе с людьми на куски и разбросав по воде. Взрыв был такой силы, что нашу с сержантом лодку чуть не опрокинуло взрывной волной. Сейчас трудно представить, что мы пережили в тот момент, но то была страшная
картина, которая моментально парализовала мою волю, разум и тело.
   Крики погибающих бойцов доносились то слева, то справа, нагнетая до предела и без того жуткие, невыносимые переживания. Огонь противника не утихал ни на минуту. Когда до западного берега оставалось примерно метров пятьдесят, взрывная волна от разорвавшегося рядом снаряда опрокинула-таки и нашу лодку. Зачерпнув воды, она тут же пошла ко дну. Оказавшись в ледяной воде, еще не опомнившись от взрыва, не сообразив, цел ты или ранен, да жив ли вообще, я стал понимать, что иду ко дну. Изо всех сил борясь за жизнь, заработал руками и ногами. Надо всплыть во что бы то ни стало. Все силы моего организма были сконцентрированы на выживании, и страх был побежден.
   Рация утонула. Автомат марки ТТ, висевший через плечо на спине, и намокшее обмундирование сильно тянули ко дну, но, несмотря на это, мне и моему напарнику – старшему сержанту Голицину – удалось всплыть на поверхность. Мы отчаянно продолжали бороться за жизнь в ледяной воде, но нам бы не удалось выжить, если бы, к счастью, рядом не оказался широкий кусок
доски, зацепившись за который мы кое-как вдвоем доплыли до берега.
   Холода я не ощущал, но было страшно. Обстрел реки продолжался. Снаряды и мины разрывались повсюду: фашисты били по переправлявшимся, наша артиллерия – по западному берегу и дамбе, где в укрытиях находился противник. Когда мы добрались до берега, я не видел ни одной уцелевшей лодки. «Неужели все наши погибли? – с ужасом подумал я, но тут же себя успокоил:
– Не может быть, кто-то же должен остаться в живых». Наверное, из-за нерассеявшейся дымовой завесы и наступающих сумерек я не мог увидеть ни одной лодки. На берегу первые две–три минуты, лежа на спине прямо у воды, мы просто пытались отдышаться. Стемнело. Удивительно, но на непрекращающуюся стрельбу
и разрывы мин и снарядов мы уже не обращали никакого внимания. «Нам повезло», «мы все-таки живы», «надо бороться» – такие мысли стали приходить мне в голову. Приподнявшись на локтях, я очень обрадовался, увидев приближающиеся лодки с нашими солдатами, и вспомнил слова генерала: «Вслед за вашей группой форсировать реку сразу же начнут стрелковые подразделения». Радость все больше нарастала. Но вместе с ней появлялись и муки разочарования, и злость за бессилие, потому что гибло наших бойцов очень много. Я отчетливо видел,
как разрывами мин и снарядов лодки опрокидывало, и солдаты, барахтаясь в ледяной воде, тонули. Это было невыносимо больно, и жутко. Самое плохое, что, находясь в лодке под обстрелом противника, ты не в состоянии защититься и что-либо предпринять в ответ. Некоторые бойцы открывали огонь из автоматов в
сторону противника, но это была, скорее всего, стрельба нервов, и никто не вправе осудить их за это. По сути дела, в живых оставались те, кому случайно повезло больше.
   Инструкцией было предусмотрено, что в случае подрыва лодки и утраты рации бойцам спецгруппы необходимо было влиться в состав переправившихся после них рот и батальонов и вместе атаковать противника. Надо сказать, что огонь наших пулеметов, стрелявших поверх голов переправлявшихся солдат,
оказал сильное воздействие на противника, который был прижат к земле и не мог ответить мощным огнем. Это мы со старшим сержантом хорошо видели, находясь на берегу в ожидании высадки наших бойцов. Как только первые лодки стали причаливать к западному берегу, наша огневая мощь, как и предполагалось, была перемещена в глубь немецкой обороны, и мы, слившись с личным составом стрелковых рот, бросились в атаку на дамбу. Противник, не выдержав натиска все прибывающих наших сил, бросился бежать.
   Бой на дамбе завершился часам к десяти вечера, командиры подразделений приказали бойцам окопаться и закрепиться на рубеже, а мы с Голициным, разыскав командира 2-й стрелковой роты – старшего лейтенанта Колобова – доложили ему о поставленной нам руководством боевой задаче. К нашей радости, в бункере была немецкая рация, оставленная при отступлении. Наспех проверив ее рабочее состояние и поблагодарив Колобова за помощь, мы выдвинулись в поисках позиции, с которой просматривались бы оборонительные укрепления и огневая мощь в глубине обороны противника.
   Пробирались осторожно, так как местность простреливалась с обеих сторон. Небо было звездным. Стрельба к этому времени затихла, лишь изредка раздавались отдельные выстрелы и пулеметные очереди. Примерно в полночь 27 марта мы, выбрав удобное место для наблюдения, настроили трофейную рацию на
необходимую частоту и передали в наш штаб первые координаты по сосредоточению противника. «Координаты приняты, благодарим за выполнение задания», – радировали с нашей стороны. Чувство гордости и исполненного долга переполнило наши души. «Наверное, мы в рубашке родились, – сказал Голицин. – Интересно, остался кто-нибудь живой из нашей группы?»
   И передо мной предстала картина недавно пережитого ужаса, когда нить, отделяющая твою жизнь, твое сознание, твои эмоции от смерти, настолько тонка и коротка, что перестаешь понимать цену жизни. Тогда грань между жизнью и смертью была стерта настолько, что сознание начинало воспринимать эти два состояния почти как равные: в настоящее время ты пока живой, но в любое мгновение с очень большой вероятностью можешь быть мертвым. При этом ты не имеешь возможности бороться за свою жизнь, потому как, находясь в лодке, не можешь укрыться, защититься, сделать хотя бы малое, что могло бы спасти тебя от смерти. Я был человеком неверующим, но в тот момент просил о помощи: «Господи, защити и помилуй!», «Святая Богородица, убереги от погибели!». Не знаю, откуда эти просьбы о спасении мне были известны, скорее всего, от моей матери и бабушки, молитвы которых я слышал в детстве. «Окапываемся – и отдыхать», – по-дружески сказал сержант, прервав мои мысли. И только сейчас я обратил внимание, что меня трясет, как в лихорадке. Удивительно, но одежда к этому времени была почти сухой – она высохла на теле во время боя на дамбе и во время передвижения к нынешнему месту расположения. Мокрыми оставались только портянки и сапоги. Окопавшись, я снял их и положил на земляной бруствер голенищем с подветренной стороны, чтобы хотя б немного высушить. Портянки, придавив небольшими камушками, расстелил на земле. Ступни ног стал по очереди тереть ладонями. Это помогало: и ноги, и руки согревались. Голицин последовал моему примеру, произнеся: «Голь на выдумки хитра».
   К Голицину я относился уважительно, он был старше лет на пять. Познакомились мы только при формировании спецгруппы – он был из другого батальона. Когда шло распределение по лодкам, его назначили старшим в нашей боевой группе № 8. Во время короткого перерыва мы отошли в сторону и он, протянув мне по-дружески руку, сказал:
– Сергей Голицин, гвардии старший сержант, будем знакомы!
Я ответил:
– Иван Короченский, гвардии рядовой, будем знакомы!
В его тоне я почувствовал добродушность, и это меня обрадовало.
– Я думаю, прорвемся! Как считаешь, Иван Короченский?
– Конечно прорвемся, где наша не пропадала! – ответил я.
   За годы войны разные были у меня командиры. Одни – человечные, с совестью и честью, которые больше радели за подчиненных, за решение общего дела, другие (к счастью, такие встречались мне меньше) – выпячивая свое командирское превосходство, раздавали приказы налево и направо, не жалея солдат и не вникая в суть дела. Для них важнее было выслужиться. Старший сержант Голицин относился к первой категории. Родом он был из Сибири. Коренастый, крепкого телосложения, хорошо знающий свое дело. На родине у него остались любящая жена Нюся и трехлетний сын Егор. Об этом он мне рассказал ночью 27 марта, когда мы, окопавшись и немного подсушив сапоги с портянками, не могли заснуть, настолько пережитое вывело нас из равновесия.
– А у меня на родине остались мать и сестры. Отец умер, когда
я был юнцом, – поддержал я разговор.
– Ну а невеста-то есть? – спросил Голицин.
– Нет, нету. Так, была одна вертихвостка – Маринка, молодая еще, но г;ловы вскружить сразу троим умудрилась.
– Вот это девка, вот это огонь! А чего ж ты, Ваня, растерялся?
– А чего теряться… Говорю же тебе – молодая еще.
– И сколько же ей годков?
– Четырнадцать. Пятнадцати еще не было тогда.
– Вот это девка, – продолжал подзадоривать меня Голицин.
– Вот это огонь! Такая молодая, а троих охмурила. Красивая,
поди?
– Красивая-то красивая…
– Ты хоть поцеловал ее, Вань? – и по голосу сержанта я понял,
что он уже засыпает.
   Потихоньку размаривало и меня. В предыдущую ночь, перед началом наступления, мы спали, может, часа два-три, и, предавшись приятным воспоминаниям о доме, о родных, о Маринке, я задремал. Приснилось мне, что во время нашего наступления артиллерия вела беспощадный огонь по позициям противника глубоко в его обороне. Мы с Голициным корректировали ведение огня, и снаряды ложились точно в цель, почти без промахов… «От выполнения вашей задачи зависят жизни тысяч, десятков тысяч товарищей», – всплывали в голове слова генерала Козина. Наши войска наступали по всему фронту, уничтожая противника. Нам с сержантом, находившимся на высоте, хорошо было видно поле сражения, и дух захватывало от того, что наши наступают и беспощадно громят врага, и от того, что мы являемся непосредственными участниками сражения, корректируя огонь наших батарей. «Вот оно, возмездие! Так будет теперь всегда, до самого Берлина, до самой полной нашей Победы!» – радостно подумал я и проснулся.
   Было еще темно, заря только-только занималась. С обеих сторон – тишина. Голицин посапывал. Было прохладно, и я стал ощущать нарастающий озноб. Сержанту, видимо, тоже стало холодно, он заерзал, пробормотал что-то и проснулся.
– Светает, – сказал Голицин.
– И наверное, начнется такое... – ответил я.
– Проверь батарею, все ли в порядке? – спросил сержант.
   Я тут же включил рацию, аккумуляторная батарея показывала хороший заряд.
– Все в порядке.
– Тогда отлично. Позиция у нас сильно выпячена и заметна. Как бы не накрыло, – сказал сержант.
– Зато хороший обзор, – ответил ему я.
– Обзор-то обзором... Может, сменить, пока не поздно? – спросил Голицин, осматриваясь по сторонам. – Ладно, двум смертям не бывать. Остаемся здесь, но головы не поднимать выше бруствера. Местность хорошо просматриваемая, засекут – уничтожат тут же. Ты меня понял, Ваня? – по-дружески спросил боевой то-
варищ старший сержант Голицин.
– Так точно, товарищ старший сержант, головы не поднимать. Хорошо понял, – с приподнятым настроением ответил ему я.
– А девчат у тебя, Ваня, после войны будет хоть отбавляй, сами цепляться станут на такого героя. Зачем тебе эта свистопляска?
– Вертихвостка, – поправил я сержанта.
– А какая разница? – спросил он.
И в это время грохот сотен орудий, прервав тишину, содрогнул землю. Наши начали артиллерийскую подготовку по оборонительным укреплениям противника перед общим наступлением войск. Около двадцати минут шел массированный обстрел. Было раннее утро, уже рассвело. Заработали и более легкие орудия уже с западного берега, переправленные сюда ночью на больших плотах, буксируемых катерами. Пехота пошла в атаку по всей линии наступления, ответили вражеские минометы и пулеметы, и оставшаяся не уничтоженной после нашего артобстрела вражеская артиллерия.
   Земля от такого количества взрывов задрожала еще сильнее, воздух насыщался запахом сгоревшего пороха и гари.
– Все поле боя у нас как на ладони, – сказал Голицин. – Передавай, Ваня, координаты огневой обороны противника: 17 градусов долготы и 42 – широты.
– Есть передать координаты, – как положено по-военному ответил я и радировал информацию в штаб.
   Голицин всматривался в бинокль, желая убедиться, насколько переданные нами координаты огня окажутся действенными.
– Ваня, передавай корректировку по другой огневой позиции противника: 33 градуса долготы и 26 – широты.
– Есть. Передаю.
   К счастью, рация работала безотказно, наши сигналы принимались, и это было главным. Мы выполняли возложенную на нас боевую задачу.
– Они, что там, безголовые? Передавай еще раз: 17 градусов долготы и 42 – широты. А они лупят на 47 долготы и 42 широты!
– Есть, передаю: 17 долготы и 42 широты.
Снаряды то и дело разрывались и невдалеке от нас, хотя наступления рядом с местом нашего расположения не было.
– На, посмотри, – передавая мне бинокль, гордо сказал сержант, – прямо в точку.
   И я отчетливо увидел, как снаряды наших батарей ложились прямо на боевые позиции противника, уничтожая артиллерийские орудия и фашистов.
   Наши войска наступали, постепенно выбивая врага из оборонительных позиций. Но их оборона была очень надежной. Немцы были хорошо вооружены и опытны, и просто так, без боя, без гибели сотен и тысяч наших солдат, они не сдавались. Часа через два-три после начала боя было хорошо заметно, как наша
линия наступления местами ушла сильно вперед, а местами значительно отставала, поскольку наступление шло под мощным пулеметным и минометным артиллерийским огнем противника. Надо иметь сильный дух, волю и смелость, чтобы под непрекращающимся огнем шаг за шагом продвигаться вперед, вперед
к победе, уничтожая врага. Когда участки нашего наступления по глубине стали значительно разниться, случалось, что огнем наших батарей накрывало нашу же пехоту. Мы с Голициным видели это своими глазами и, стиснув зубы, срочно радировали корректировку огня. Люди гибли – свои от своих. Но то была война, а на ней всякое случается…
   Закончилась операция по форсированию Одера разгромом фашистов в их оборонительных сооружениях. Это был очередной значительный успех наших войск в ходе полного разгрома врага во Второй мировой войне. Десятки рядовых, сержантов и офицеров были представлены к званиям Героев Советского Союза. Из нашей спецгруппы, состоящей из тридцати шести человек, в живых осталось только шестеро – тридцать человек погибли при переправе через Одер.
   Генерал Козин выполнил свое обещание: два человека из шести, первыми передавшие координаты расположения противника и в дальнейшем производившие корректировку огня, стали Героями Советского Союза, четыре человека, в том числе я, рядовой Иван Короченский, и старший сержант Сергей Голицин, за проявленные мужество и героизм при выполнении боевой задачи были награждены орденами Красной Звезды. Это был тот случай, когда я, имея возможность наблюдать практически за всем амфитеатром боевых действий, по-взрослому понял, что такое война. Сколько смертей пришлось мне увидеть за два дня
боев! И вместе с ними – неописуемые героизм и мужество наших солдат! Мы верили в скорую победу и свято выполняли свой долг.
   Тридцать должны были погибнуть, чтобы шестеро выполнили задачу и остались живы во имя многих тысяч, десятков тысяч жизней… Еще долго в моей памяти и на войне, и после нее всплывала та самая первая лодка, которую вражеским снарядом вместе с людьми разорвало в куски и разбросало вокруг…
…Этот рассказ отца, который я слышал неоднократно, производил на меня очень сильное впечатление. 5 мая 2010 года, накануне 65-й годовщины Победы советских войск в Великой Отечественной войне, я написал стихотворение памяти моего отца – Ивана Короченского, ветерана Великой Отечественной войны.

         ГОРЖУСЬ И ПОМНЮ

Горжусь я тобой, мой отец дорогой!
Ты истинный – был, есть и будешь – герой.
Ты честно страну от врагов защищал
И кровью своей долг Отчизне отдал.

Я с детства запомнил рассказы твои:
Про то, как у Вислы гремели бои,
Про шквальный прицельный
смертельный огонь...
За все тебе низкий сыновий поклон!

И в праздник Победы в Великой войне
Мы вспомним о том, как служил ты стране.
За добрым столом всю родню соберем
И песню «В землянке» все вместе споем.

Отвел тебе Бог всего семьдесят лет.
Вместил ты в них жизнь и оставил свой след –
След друга и мужа, след деда, отца...
Ты отдал родным все, что мог, до конца.

Я должен потомкам твоим рассказать,
Как ты в восемнадцать пошел воевать,
Как Одер форсировал, смертельный вел бой,
Как лодку взорвал тот снаряд роковой...

Про чудо: остался ты все-таки жить!
Про то, как до берега должен был плыть,
Как холодом жгла ледяная вода...
И было тебе только двадцать тогда.

Про парня, что был под Азовом рожден
И орденом Красной Звезды награжден.
А в памяти вписано навсегда у меня:
До Победы – три месяца и двадцать три дня.

И правнукам скоро своим расскажу
О том, что я в памяти крепко держу,
Так вечная память тебе и покой...
Спи с миром, отец мой любимый, родной!