Из серии мини-очерков « БЕСЕДЫ О ВСТРЕЧАХ "ЗА КОЛЮЧКОЙ"
...Слышал такое: что ты ходишь туда-сюда по камере… мельтешишь. Думаешь, если ты ходишь, то не сидишь? Ну да, сейчас все фильмы, как репортажи из-за колючей проволоки. Как учебное пособие для допризывника: каждый должен быть всегда готов к замене свободы несвободой. И говорят все вокруг всё больше на языке «фени» - диалект у нас такой образовался…
Так, о чём я? А, про сидение… Да. Вспоминается мне одна из первых интересных фигур, встреченных мною на этом, относительно коротком, но ярком пути, насыщенном «под завязку» жизненными впечатлениями, несмотря на отгороженность от всего мира решетками и заборами с неизменной «колючкой» - выразительным символом несвободы. Так и стоит перед глазами небо, перечёркнутое «ершистыми» линиями колючей проволоки... А фигура эта – интересная. Инвалид в инвалидной коляске.
Он, по его собственному выражению, "сиделец в квадрате". Ну как же, говорит, вы, хоть, и сидите, но, всё-таки, ходите. А я, даже, когда езжу, и то - сидя. И смеётся. Наверное, моя молодость и неиспорченность привлекали его. Или отвлекали… Мы с ним часто беседовали. Уж и не помню, о чём. Меня больше привлекал его парадоксальный облик. Загорелый, мускулистый человек, лишённый ног, лишенный возможности свободно ходить. Мы-то, с ногами, когда-то выйдем отсюда и пойдем, а ему - так и ездить всё время, не вставая. Разве что пересесть из коляски на койку. Вот, не запомнил истории про то, как это у него случилось. Помню, что не война. То ли поезд переехал, то ли гангрена какая…
Поражала его весёлость. Колония, (ИТК - номер такой-то), находилась в городе. Территория была небольшой – особо не разъездишься по двору. Вроде бы, звали его все Василичем. Не важно. Накручивал Василич на своей коляске между бараками или вдоль периметра, увенчанного «колючкой», переговаривался с караульными на вышках. Он был единственный, кто мог себе это позволить, а солдат за перекличку с инвалидом начальство не журило. Едет он с ветерком мимо вышек и покрикивает:" Давай, давай, братва, смотри в оба, а то я с разгону перелечу через колючку!" Все смеются, а меня холодок пробирает: это как же ему горько, наверное, сознавать, что если бы у него, даже, и были бы крылья, всё равно, ног-то нету. Все время летать… Вон, птицы, и те – полетают, полетают и походят, ноги разомнут, туда, сюда заглянут. Василич, встречая вопрос в моих глазах, кивал мне: "Что загрустил, Георгий? Еще не скоро я улечу. Разве что, амнистия…"
У Василича были сильные руки. Мы проводили с ним по вечерам турниры «силовиков». Мужики, молодые парни собирались вкруг него и поднимали на спор тяжести. Умельцами там были сляпаны разные подобия гирь, гантелей и пр. Турник был. Василич в соревнованиях не участвовал. Ему равных не было. Он был организатором и главным судьёй этих баталий, и, кроме удовольствия, получал свою долю от призового фонда.
Иногда мы сидели с ним после отбоя при свете «его» лампочки в отгороженном закуточке и говорили о жизни. Никто не приходил к нам и не напоминал о режиме. Уважали Василича всякие, там, дежурные и, даже, надзиратели. Слово «вертухай» тогда не употреблялось, или мне не запомнилось. Скорее всего, это прозвище было расхожим в местах с более строгим режимом. Мне порою кажется, что сегодняшняя «вольная» жизнь похожа на тогдашнюю «зэковскую» больше, чем последняя похожа на ту, что показывают нынче в кино про тюрьмы и лагеря.
…Сидели мы с Василичем и спорили о политике. Справедливости ради скажу, больше разглагольствовал и горячился я: и про Гитлера с Муссолини, и про американцев со своим апартеидом… Он больше посмеивался и отмалчивался. Я тогда считал, ему нечего сказать, но, теперь думаю, ошибался. Не принято было среди людей того старшего поколения много рассуждать о политике. И не важно, сидишь ты или свободно ходишь… пока. А попал он в лагерь из психбольницы. Выздоровел, вот и отправили сюда - объяснял он, посмеиваясь по своему обычаю. Дело в том, что в те времена (а времена у нас почти всегда были «теми») любое дело, связанное с проявлением инакомыслия, при всякой возможности старались квалифицировать как уголовное. Более легкие формы неповиновения или «умничания» пресекали "психотерапевтическими" средствами.
Мы «уходили на этап», как тогда говорили и сейчас говорят. Нас перевозили в следующую зону. У этой системы свои планы, как «сидящих» использовать, чтобы, хоть какой толк с этого иметь. Оставались те, кто не мог пригодиться на новом месте, или уж, всё равно, скоро на волю, так и тратиться на перевозку чего? Оставался и Василич. Обнялись мы с ним. "Давай, – дрогнувшим голосом напутствует он меня, – не поминай плохо. Смотри, учись обязательно." Казалось, какое дело ему до моей учёбы? Узнать бы, что у него за жизнь была до этой, «сидячей в квадрате»? Но, разве кто делился? Научилось целое поколение молчать. До войны, говорят, еще не все молчали, а после уж, научились.
Кому охота в психушку? Или «сидельцем» - тоже, ничего хорошего…
Осень, 2012 г.