(Написана повесть в 1995 году и валялась - в том числе и на Проза.ру - полтора десятилетия с названием "Смертный приговор". "Убрал" про "смерть", политику, комуняк и прочую хрень - увы, не всю, но всё же...)
Повесть напечатана в журнале "Литера" №3 за 2012 год. Новый толстый журнал, издаваемый на деньги Правительства (то есть на наши) Республики Марий Эл.
«В холодильник – холод, в морозилке – мороз. Что завтра жрать?» – я закрыл холодильник и, повернувшись к стене, выдрал вилку из резетки. Громоздкий прибор фыркнул недовольно, дернулся и замолк.
Куда же утром отправиться в поисках заработка? Может, хватит ломать голову? Ведь есть контора, в которую возьмут, где заработки неплохие, и зарплату более чем на два месяца не задерживают. Но... Опять изыскания.
Нет уж... Только по приговору суда в ту контору, чтоб еще на пятнадцать лет без права на отпуск и, желательно, без выходных. Даже снилось такое недавно - пожизненно приговорили к изыскательским работам на пользу «мировому капитализму и олигархам». Нет уж, лучше ночами по помойкам шарить, чем с холопским хомутом на шее колбасу жрать в ожидании Юрьева дня...
На «биржу» заглянул вчера. Думал, куда-нибудь грузчики требуются. Куда там... Самая нужная ныне и престижная это работа, оказалось. И тут прокол.
На шофера можно поучиться пока, права не помешают. Но там полтора миллиона рублей требуют за обучение, а где их взять. Неплохая перспектива после института в ПТУ поучиться, вроде как в аспирантуре...
Пытался страховой деятельностью заняться, но кинули меня страховщики просто эффектно. Лапши на уши навешали, мол, месяц без зарплаты поработай, прояви себя, а потом контракт заключим и будешь получать процент от заключенных договоров плюс оклад в миллион рублей. Обрадовался, целый месяц носился днями по разным конторам; вечерами по домам, пытаясь застраховать-облагодетельствовать людей. Куда там... У кого деньги есть, те и без меня знают, как и где себя застраховать. Тем же, у кого этих денег нет - на кой черт жизнь такую страховать...
Результат страховой деятельности моей можно было сразу предугадать. Болван самый натуральный. За месяц чуть более десятка все-таки договоров страхования заключил. Принес их в фирму эту поганую, сдал. Дамочка сидит в «предбанничке» - с ногами до шеи, с юбкой до ушей учтивая да разлюбезная – страсть. Знала, по какому делу пришел, залебезила.
– Здравствуйте, Анисим Феоктистович. Наша компания благодарит Вас за проделанную работу. Присядьте, пожалуйста. Вам кофе или чаю?
Давно я кофе хороший не пил. Разомлел от учтивости предбанной прошмандовки.
– Кофейка мне, пожалуйста. Не откажусь.
Кофе налила шустро мамзелька, ни одного лишнего движенья не сделав, но в такую мелкую чашечку, что обидно стало немного: пусть бы кофе норму положила, а воды побольше налила, чтоб удовольствие продлить – все-таки из водохлебов я. Предки у самовара ведерного вечерами просиживали.
А ныне вон какие нравы – наперсточек нацедили и пей, делай вид, что удовольствие неслыханное получаешь, а про себя плюйся и матерись, сколько влезет. Уж лучше не травили бы душу и чайку налили побольше. Стакан бы, а не наперсточек.
Бумаги мои мамзель взяла и мне предложила подождать несколько минут:
– Вы, Анисим Феоктистович, посидите, а я бумаги ваши Леопольду Степановичу занесу.
«Несколько минут» почти час длились. Не иначе как в блуд впали там работники страхового бизнеса. Хоть бы кофейку побольше налили, я б не возражал – делайте, что хотите, а мне дайте почувствовать принадлежность «деловому миру».
Наконец выпорхнула девица-синица:
– Анисим Феоктистович, Леопольд Степанович Вам благодарен. Но сегодня он очень занят – ответ завтра даст во второй половине дня, так что заходите. Мы Вам всегда рады.
Рады мне не очень были, когда я на другой день вновь пришел в фирму эту. Даже не признала меня будто мамзель длинноногая:
– Вам чего, гражданин? – встретила она вопросом, в коем от былой любезности ничего уж не осталось.
Но после некоторой паузы, пошевелив, верно, куриными мозгами, глаза удивленно выкатила и улыбку какую-то выдавила на личике своем размазюканном и туалетно-мраморном.
– Анисим Феоктистович? Добрый день. Вы за ответом пожаловали?
– Да-а... – несколько заискивающе ответил мамзели.
Тут она поморщилась слегка, будто недоумевая и не понимая, а может просто посчитала меня очень бестолковым. Дескать, не понял что ли – выпроводили вчера тебя дурака надолго-навсегда и бесповоротно. Но пересилила себя, ибо понимает, что и сама не бог-весть какая величина. От якшанья со всяким сбродом, являющимся и шатающимся везде и всюду, не ограждена, а, следовательно, сама и должна пресекать все попытки «элементов» проникнуть в святая-святых запретные апартаменты Леопольда Степановича. Причём, стоять на своем рубеже должна насмерть, а то в противном случае лишится тепленького, но зыбкого своего местечка.
– Вы знаете, Анисим Феоктистович, – миролюбиво и даже сочувственно обратилась ко мне наконец мамзелька – должна и вынуждена Вас разочаровать. Дело в том, что для испытуемых у нас есть норма - за месяц заключить не менее шестнадцати договоров. Вы же, только четырнадцать оформили. Компания Вам благодарна. И мы надеемся, что Вам все-таки повезет. Не отчаивайтесь...
Произнеся эту казенную речь, девица отвернулась к окну и замерла в позе задумавшейся цапли.
«Вот зараза, даже кофию не предложила...» – с обидой подумал я и пошел прочь из гнусного заведения. А пока брел до своей конуры размышлял о том, что коммунизм до сих пор строим. Сначала большевикам своим горбом светлое будущее сотворили. Теперь вот всяким жуликам да прохиндеям лепим его. Как были пращуры мои простодырыми пахарями, везу¬щими на горбу боярско-помещичих большевиков-толстобрюхов в рай, так и последующим поколениям предстоит радикулит наживать на извозе грядущих спиногрызов в новые «эдемы».
Изживется ли такое проклятье когда-нибудь?
Одно успокаило – целая страна таких непуганных идиотов. И ничего с этим не поделать. Кабы другими были, давно бы всю нечисть воровскую загнали в такую прорву, из которой никогда этой погани не повылезть, а пока живи да терпи.
И учись. Вот только учится не у кого, а своих мозгов, верно, не хватает, чтоб такую премудрость уяснить...
Телевизор включил, чтоб под его лопотанье уснуть. Не спалось. И мысли вольно или невольно вернулись к заботе о хлебе насущном. Снова встал и отправился на кухню. Холодильник из «пищеоборота» выведен и заглядывать в него нечего. Зато в посылочном ящике под раковиной на кухне обнаружил три картофелины и морковку; в настенном шкафчике нашёлся пакет «Супа овощного». На простенькую похлебку провиант, значит, имелся. Еще бы хлебушка.
В том же шкафчике нашлось и с десяток засохших корок хлеба, уложенных в матерчатый мешок во времена относительного благополучия. Ещё обнаружились приправы - перец горошковый с лавровым листом.
«Ушицы б сварганить...» – неожиданно осеняет меня. Вот только места здешние не рыбные. Кроме малявок ничего в нашей речушке, что протекает в сотне метров от моего дома, не поймать.
Однако в моем положении то ли холостого, то ли уже не женатого и это какой то выход.
Жена, не выдержав моих исканий смысла житейского, еще в добрые застойные времена, когда дела мои шли трудно желать лучшего, покинула меня, забрав дочку. Необъяснимый разлад внутри себя и с окружающими приобретал, говоря словами бессмертных классиков, необра¬тимый антагонизм. От этого семейный наш корабль вынесло на речку с реверсивным течением, кое разодрало утлый наш ковчежишко на две части и понесло каждую из них в про¬тивоположные стороны – меня на одном из обломков вниз по течению в одну сторону, а жену с дочкой в противоположную. И расстояния между нами достигли на сегодняшний день не одного парсека.
О жене задумался, а глаза мои будто поднялись к потолку, взирая оттуда на покоящуюся плоть с жалостью и сочувствием.
«Не иначе «погнал»... Раздвоенье личности началось. Шизанусь скоро...» – равнодушно и спокойно, как о чем-то меня не касающемся, подумал о происходящих со мной странных раздвоениях.
Чтоб отвлечься от забот и горестей, закурил «Приму». После двух-трех затяжек здравое начало в мыслях стало проявляться.
«Малявок сходить наловить штук полсотни - уха будет. Благо все необходимое для этого имеется...» – обнаружилось, что на улице давно новый день начался, хотя по времени шестой час утра, город находится еще в предутренней дрёме. И еще одно открытие – оказалось, поспал неплохо и даже свет на кухне не погасил.
– Не рачительно, Аниська – вслух воспитываю себя – Ох не рачительно электроэнергию тратишь, змей. Никакой у тебя экономики экономной в доме нет.
Бормочу это уже с каким-то умиленьем и даже радостью, верно, оттого, что на день предстоящий цель появилась, причем с самого раннего утра. А последнее могло сулить только удачу, ибо мысль, подаренная взошедшим светилом, по языческим поверьям обещала воплотиться в жизнь вместе с планами партий. Жаль, что мысль эта была об несчастных малявах, а не о другом, более стоящем. А, впрочем, о дарах не торгуйся, а то ни с чем останешься, еще Пушкин это очень убедительно доказал. А с классиками не спорят ибо ученье их, если не верно, то всесильно и наоборот.
После эдакого мыслеблудия ставлю на плиту чайник и лезу в кладовку за рыбацкими причиндалами. Благо оных со времен изыскательских немало осталось. Для ловли маляв не так и много их требуется - пара-тройка крючков, несколько дроби¬нок на грузила, самой тонкой лески метра три и пара поплавков с зимних удочек. Червяков на реке насобираю – не в Америке живем, куда червяков для рыбаков из Канады завозят. В магазинах ими торгуют, куда не только рыбаки приходят, но и гангстеры, подбирая вместе с различным рыбацким инвентарем (кстати настолько хорошим, что не грех такой магазин подломить) и долларами из кассы также червяков импортных. Отобранное упаковываю в целлофановый пакет и выбираюсь из кладовки.
Меж тем, чайник уже вскипел и струей пара бил в стенку, будто пытаясь достучаться до непутевого хозяина, позабывшего в полупустых хлопотах о несчастной, как и сам, прокопченной и зачуханной посудине. Наскоро попил жиденького чаю с засохшим куском батона. Влез в старую выцветшую энцефалитку. Напялил на ноги короткие сапоги и, прихватив пакет с рыбацкими делами, выхожу на улицу.
Тихое августовское утро охватывает меня доброй прохладой, будто изливая всю благодать нерастраченную-отмеренную на предстоящий день неземным хранителем радости и счастья в большей мере на тех, кто в ранний час отправился в путь близкий ли далекий. Вдыхаю прохладный воздух всей грудью, а руки меж тем непроизвольно тянутся за сигаретами - что тут поделать? Такова натура, ее не переделать. Однако, на радость утренней свежести прячу пачку сигаретную обратно - две сигареты всего в ней осталось. Откладываю курение до того момента, как заброшу удочку. Чтоб отвлечься от этой незадачи, думаю о предстоящей рыбалке и еще о чем-то малозначащем, но присутствующем в нас и заполняющем минуты, которые не остаются в памяти, но живут в нас. Ведь и мы живём в эти минуты. Утро же – целое будущее, а день грядущий (он еще весь впереди) даже в самые тяжкие времена дарит надежду...
По Набережной улице иду метров четыреста, чтоб за город выбраться. Не в этой же помойке против домов многоэтажных рыбу ловить. За городом еще поднимаюсь вверх по речушке с километр, чтоб удалиться от шума и грохота просыпающегося «муравейника», а в голове что-то чапаевское наплывает на взбодрившиеся мысли.
«Брат Митька помирает – ушицы просит...» - которое сразу же рансформируется в несколько иное.
– Брат Аниська помирает, ушицы просит...
Поигрывая в уме такой вот чехардой из всевозможных мыслей-домыслов, дохожу до намеченного места. Оглядевшись и оценив с видом завзятого рыболова место лова, удовлетворенно вздыхаю. Еще с десяток минут требуется, чтобы вырезать из ивняка и оснастить удочку; отыскать да насадить червячка. Делаю, наконец, первый заброс. Теперь бы и закурить.
Куда там, поплавок задергался и, наверное, самый крупный малява величиной с указательный палец у меня в руке. Тут же отправляю выловленную рыбеху в мешок целлофановый, поправляю червячка и... кладу удочку на траву.
«Так не пойдет, – по старой «браконьерской» привычке рассуждаю чуть не вслух. – Как там учил великий вождь профсоюза браконьеров Павлик Морозов? Правильно, всякое дело начинай с перекура. Другой же фюлер учил, что енде гут - аллес гут... Тьфу... Какой еще конец, если не начинал еще дела. Вот, наслушались разной фюлерни, теперь сидим у разбитого корыта. Фюлеры пришли, покуролесили да слиняли, а народ остается, чтоб новых вскармливать...»
«Спокойно курим», – приказываю себе и сажусь на травку рядом с удочкой. Курить стараюсь не спеша, но какой-то зуд, знакомый всякому рыболову невольно погоняет и подталкивает ускорить процесс курения. Поддаюсь этому внутреннему давлению – осторожненько гашу хабчик, опускаю его обратно в пачку, произношу многозначительное
– Дома... – и беру в руки орудие лова.
Чтоб выполнить план добычи полсотни маляв потребовалось времени не более получаса. Приближался «яблоневый спас» и хотя яблони на нашем северном «марсе» не растут еще пока, дОлжно было принять повышенные обязательства по вылову еще десятка маляв. Ведь перевыполнение плана сулило «честь и доблесть». Мне же в тот момент показалось, что честь у меня имеется какая-никакая и дуэль с любым «дантесом» мне не страшна. Хотя тут же с огорчением подумалось, что на дуэль меня никто и не вызовет – времена не те и я не Пушкин... «Так и помру инженером-шаромыжником...», – удрученно подумал. Но тут же сплюнул зло и за «честь» бороться отказался. «Пускай коммуняки прошлые и нынешние планы свои перевыполняют, а мне еще предстоит канитель - маляв этих чистить».
В последнем я оказался прав, так как почистить рыбех времени потребовалось больше, нежели наловить их. К тому же и комары появились - в небольшом количестве, но кровь слегка попили, пока доводил ловлю рыбы до логического завершения. Зато дома выловленную и почищенную рыбу можно было сразу запускать в кастрюлю.
С тем и вернулся восвояси. А когда ушицы похлебал, опять мысли о хлебе насущном навалились. Правда, не с такой тяжестью, как на голодный желудок, но с назойливостью не меньшей.
«Голодный о еде думаешь, сытый об ей же мыслишь... Прямо спаниель нена¬сытный... Сейчас-то сыт, а вечером чем кишку забивать?»
Последнему доводу разумных контраргументов не находилось. Перспектива такая не радовала. И, чтоб не дожидаться голодного похмелья, отобрал из своей немалой библиотеки пяток книг с детективами и отправился в новый поход.
«Прошвырнусь по «комкам», тыщ по пять за книжонку дадут – глядишь и поимею четвертной на хлебушек с маргарином. Может и насчет работы что клюнет – уж больно денек то сегодня ладен...»
Обход «комков» начинаю от ближнего к моему дому. Подхожу к этому «грибку-водковичку», мельком по сторонам смотрю – не подходит ли кто к нему за утренней порцией «одурину». Улица почти безлюдна, страждущие, верно, уже отметились у злачной «точки». Нормальные же люди не подходят к этим заведениям нужды нет. Увы, я в эту категорию не попадаю, ибо с протянутой рукой предстоит мне горькое обращение к обитателям «комков». И хотя не произношу жалобное «шер ами», но от этого не становлюсь менее жалким, нежели отступающие и гибнущие гвардейцы Наполеона, вынужденные просить хлеба и крова у покоренного, как им казалось, народа.
Уже более ста лет назад умер последний наполеоновский солдат, участвовавший в походе на Москву. Шаромыжники же и до сих пор не перевелись – уж такова страна наша, где юродивые всякие чуть не самые святые. И не будет их – не будет России...
– Девушка, детективами не интересуетесь? – лебезливо согнувшись в соответст¬вующий крендель, произношу в приоткрывшееся отверстие-окошко. И тут же думаю зло и обидно: «И сколько же русского человека будут гнуть и унижать не переводящиеся веками все новые и новые «новые русские». Строят свои «скворечни» с таким расчетом - не захочешь да согнешься в три погибели перед ними. И за каждую безделушку, приобретенную в этих «комках» униженье принимаешь, как перед самым чванливым вельможей-царедворцем. В поклоне склоняешься и в позе такой просьбу свою мизерную изложи - то ли пачку сигарет тебе надо, то ли «жвачку» ребенку». И, верно, мало кто задумывается над этим, ломая горб перед злосчастными амбразурами. А, если и задумывается, то, придавленный нуждишкой (как я сейчас) глушит в себе искру возникшего протеста неизмеримой смиренностью или пришибленностью, как хочешь понимай. Девица в «скворечнике», с подругой посовещавшись о чем-то, отвечает грубовато-покровительственым тоном.
– Похмелиться что ли хочешь, мужик?
– Нет, любезная, хлебушка купить.
– Тогда не по адресу обратился, дядя. С этим на паперть надо, - и окошко захлопнула зло.
Ошарашенный отхожу от «комка». Вот жизня то какая. И не подойди к ним, а сами то, небось, из милости какого-нибудь «чурки» сидят за жалкие копеечки. На нее даже не обижаешься. Верно, все мы таковы - президент заместителей в грош не ставит; те своих подчиненных и так далее. А мы горемычные друг на друге обиду срываем.
В следующем «комке» кавказский товарищ сидит - к нему и обращаться не стал. Может и грамоте то не обучен.
В двух следующих краткое «нет».
В пятом удалось продать одну книжонку за семь тысяч. Уже кое-что... Я хотел продать сразу все пять книг, оптом как бы, но паренек, что купил книгу, присоветовал продавать их по одной - быстрее, мол, так получится. И вдогонку сказал, чтоб просил за товар свой сперва подороже, а потом уж снижал цену, а то прогоришь, мол. Ну последнего то бояться нечего - прогорел уже далее некуда.
Еще одну книгу за десять тысяч продал. Правильно присоветовал-подсказал паренек, сработало.
В общей сложности, часа три ходил от «скворечника» к «скворечнику», да по мелким магазинчикам. Четыре книги продал. Выручка составила тридцать две тысячи. При моей нищете сумма значительная. На книги «копеечку» не выкроил (а жаль кое-что есть в магазине книжном - новые тома Льва Гумилева и исторические романы старых писателей; в «Книжную лавку» еще бы заявку заслать), а хлебушком на ближайшую неделю обеспечил себя.
Такой момент, когда о хлебе насущ¬ном думать не надо, следует использовать для поисков работы.
После вчерашнего праздника сытого желудка спалось долго и безмятежно, будто решились все жизненные проблемы и достигнута пресловутая «вершина счастья». Утром это ощущение никак не желало уходить. Посему обход контор в поисках работы откладывался на неопределенное время. Сначала сидел на кухне и попивал чай с сушками, не решаясь на какие то подвижки в пространстве. Затем прилег на старенький диван. Взгляд мой блуждал по занимающим всю стену от пола до потолка книжным полкам, смастеренными из половых досок, приобретенных однажды неизвестно для чего по сходной цене - эквиваленту литра водки. Книги давно уже не помещались на полках и, под воздействием благостного настроения, невольно стал прикидывать, как можно расширить настенное книгохранилище. А в том, что это неминуемо, не сомневался, ибо свое нынешнее полунищенство воспринимал, как некую затянувшуюся шутку или игру в шаромыжку.
Так, рассуждая сначала о книгах, затем еще о чем-то, незаметно перешел к размышлениям о своей непутевой жизни. А как еще ее назвать? Закончил Архитектурный институт, а проработал долгие годы в лесах да тундрах Севера. Начиналось же все просто и ладно; перспективы самые радужные вырисовывались. После распределения работал в проектном институте сначала простым инженером, а потом и ведущим. Все складывалось самым наилучшим образом. Но...
Вот с этого «но» все и началось...
Женился я, учась еще в институте. И в Ухту приехал уже с женой и дочкой Юлей, которой исполнилось в то время полтора года. Сначала в «общажке» жили, а еще полтора года спустя и квартиру получили. Опять же полтора года спустя, отработав по направлению положенных три года, фортель выкинул наикрутейший, говоря нынешними языком. А «фортель» тот заключался в следующем: когда карьера моя шла размеренной поступью к вершине, неожиданно для своих коллег, написал я заявление на увольнение по собственному желанию. Не потому, что мне была противна архитектура тех времен и я своим увольнением выражал протест. Нет, просто понял, что «не в свои сани» сел. Тогда это было нормальным и, пожалуй, одним из достоинств того времени, что человек мог стремиться найти себя не только по принципу, где больше платят (что тоже имело значение немалое), но и где тебе интересно. Выдержав неисчислимые просьбы, советы и пожелания забрать заявление; отработав положенные по закону два месяца, покинул я свое тепленькое во всех отношениях место службы и подался в изыскатели, где и проработал более десятка лет.
Развод с женой оформили, когда проработал на новом месте больше года. Мы тогда с изыскателями пробивали трассу будущего газопровода по лесам и болотам Севера. Еще какое то время спустя с моего согласия, не без моего ведома разменяла бывшая моя женка и квартиру нашу. Не спорю, довольно удачно, ибо даже мне - стороне «обделенной» досталась однокомнатная квартира вполне просторная, но находящаяся в то время на окраине города. Я не благодарил ее за это и не попрекал - мне вполне было достаточно иметь уголок, где бы можно приткнуться после скитаний или спрятаться в пьяном дурмане на несколько дней от необъяснимых приступов тоски и одиночества.
Пьянка со временем обрыдла, изыскания еще больше. Тут времена подоспели иные – перестроечные. С пьяной головой понять смысл и тайный ход мастей этой хитромудрой партии невозможно, потому с пьянством завязал напрочь. Со временем и в изыскателях надобность пропала, чему я не очень и огорчился. Оказался в итоге без семьи, без работы; фак¬тически не бомж, но по сути...
Можно в строители, наверное, податься. Думаю, с архитектурным моим дипломом мастером возьмут на стройку. Но душа не лежит к этому, уж очень в кровь сильно въелась каторжная, но бесшабашная изыскательская жизнь. Так и носит в этом безбрежье два года. И где берега мои скалистые, в какой стороне никак не разберусь, а надо бы.
Нынешний муж Катерины бывшей моей супружницы в «новых русских» состоит. И, верно, процветает, так как от алиментов Катерина отказалась, но условие поставила, чтоб к Юлии не лез. Я и не лезу. Что я дать ей могу? Какой-нибудь «Сникерс» поганый - так она их (по объяснению Катерины) без меры истреблять может.
Податься может и мне в эти «русские»... Но на хари их посмотришь да на затылки холеные - не по себе становится.
Ужель, на них держаться Русь будет; ужель рвачеством да крохоборством процветет. Не верю... А потому ни в какие «русские» не пойду...
Но идея заняться торговлишкой, явившись, не покидала. А получила дальнейшее осмысление и подтолкнула к действию. Последнее даже обрадовало. Но не перспективой обогатиться и процвесть (сие мне явно не грозит) - тому, что движение какое-то наметилось.
И в претворение задуманного, занял у знакомого прохиндея пять «лимонов» под залог своей квартирки. Получив означенную сумму сроком на одни месяц под 1% в день, выехал в Москву за товаром.
Три дня пред поездкой, пока ждал деньги (Прохиндей объяснил, что деньги надо собрать у знакомых) изучал рекламу во всевозможных газетах, дабы не торговать, чем все торгуют, а найти некую «изюминку», которая позволит быстро и с наибольшей выгодой «крутануть» ссуду. Эти газетные искания дали неплохой результат, ибо в хаосе предлагаемого было немало интересного - не только тряпье и «сникерсы» разные предлагали в столице приобрести, но и многое другое, чего на рынках наших в данный момент не было, но что явно могло заинтересовать покупателя. Да ещё и Прохиндей подсказал, что и где купить. К тому же пообещал пристроить купленное в его магазин, если мне лень будет стоять за прилавком на рынке самому. Мероприятие моё было обречено на успех – понял.
С тем и приехал в Москву. Чтобы купить намеченный товар, потребовалось почти два дня, ибо ориентировался в городе весьма слабо, а товар пришлось закупать в разных концах сто¬лицы. Ночь на вокзале пришлось перебичевать. Билет в обратный путь сразу же по приезду купил, потому с ночлегом на вокзале проблем особых не было, если можно назвать ночле¬гом изгалянье на деревянной лавке. Однако, неудобства эти мало огорчали, на обратном пути можно отсыпаться сутки с лишним. Потому, когда объявили посадку на поезд, шел к своему вагону с надеждой, в ближайшие полчаса залечь на свою полку основательно и надолго. Увы. Не случилось....
Место мое оказалось боковым, но на нижней полке. То, что полка боковая нисколько не огорчило, даже наоборот, обрадовало. Ведь на боковушке ноги в проход не высовываются и никто за них ночью не цепляется, а значит, и сон не нарушает. Рюкзак свой изыскательский и безразмерный, товаром заполненный, (сумкой торгашеской еще не обзавелся) на третью полку закинул. Оставил только пакет, в котором были съестные припасы: чай, сахар, хлебушек московский, да колбаса. И еще книга, приобретенная на вокзале. Как же было удержаться от нынешнего книжного изобилия, в котором среди тьмы детективов плотно стоящих книг – двухтомник Гиляровского. Его т о и приобрёл.
Пока с рюкзачком разбирался, да с пакетом продуктовым, подошла женшина молодая, у которой место было на верхней полке - также загруженная двумя большими сумками. Торговка, как и я, наверное. Помог и ей сумки пристроить. Разобравшись и с этим, сел, чтоб дух перевести; женщина напротив меня разместилась. Тоже, верно, умаялась, вздохнула облегченно, косынку на плечи сдвинула осторожненько, головой тряхнула легонько, волосы льняные по плечам рассыпались, косынку синенькую васильковую волной светлой захлестнуло, будто в поле от ветра рожь колыхнулась, а васильки волной золотистой накрыло. Глянул я на диво это, и сдвинулось все кругом. Как в карусели дикой - белая стенка, что боковые места в плацкартном вагоне разделяет, расплываться стала и шириться. На части делиться начала - в березки белые превращаясь, будто над речкой тихой Еленкой, в лугах блуждающей, да, в яры песчаные упиравшейся. А потом из этого небытия возникшего голос вдруг услыхал то ли мамин, то ли девчонки соседской из грез забытых далеких - белобрысой и веснушчатой:
– Анися... Анися... Не подходи близко к обрыву-сорвесси...
– Не сорвусь... Я плавать уже умею... – хотел я ответить. Но не успел - что-то вернуло меня грешного из грез пустых в вагон скорого поезда Москва-Сосногорск. В нём против меня сидела красивая молодая женщина, недоуменно взиравшая на меня, на лице которой вблизи переносицы едва проглядывались несколько малых пятнышек - следов былых веснушек, а светлые волосы по-прежнему захлестывали, будто в поле ржаном васильки, ее голубенькую косынку с синенькими цветами.
Наваждение прошло. На смену ему возникла тяга непреодолимая закурить, глубоко затянуться, задержать в легких смесь воздуха с табачным дымом до легкого помутнения в мозгу, а потом с величайшим облегчением выдохнуть эту дурманящую смесь и замереть у окна в тесном тамбуре поезда.
Я встал, нашарил в кармане куртки зажигалку и пачку американских сигарет, что должно соответствовать моему новому положению инженера-челнока. Женщина посмотрела на меня и после некоторой паузы, будто не решаясь спросить, либо, стесняясь своей необычной просьбы, проговорила тихо.
– Вы курить?
– Да...
– Я с вами... Можно?..
– Колхоз - дело добровольное, – неловко то ли съязвил, то ли пошутил я.
– Вам не нравятся курящие женщины? - уже в тамбуре тем же робким голосом спросила попутчица.
– Не знаю... Наверное, не нравятся. Но, видите, сам курю, поэтому, как осуждать других за это могу? И к тому же многие сейчас курят. Потому глаз не свербит при виде курящей женщины.
– Вообще-то я не курю - балуюсь, как говорят. И вроде так положено по роду занятий...
– Я тоже обычно не курю дорогие сигареты и много. Но вот тоже - назвался груздем, кури «ЛМ»...
На том диалог наш не закончился. Между делом познакомились. Попутчицу мою звали Леной. Мое имя ее слегка удивило. Она даже повторила его тихо и немножко нараспев. Но тут же спрятала свое удивление, перескочив в разговоре на что-то другое. Лена, оказалось, как и я, ехала в Ухту из Москвы, куда тоже ездила за товаром...
Тут в тамбур вышли два мужика. Лена невольно отодвинулась от них и оказалась в узком пространстве тамбура против меня. И уже во второй раз за день то ли от дыма, то ли от необъяснимого возбуждения, поплыло и раздвинулось пространство тесного тамбура. Потекли русые ручьи по голубой косынке и привиделось поле хлебное к синей речке сбегающее, а в голове под стук колёс заколотило: «За берёзами поле…»
У речки березовый перелесок - в него поле упирается. Дорогой посередине оно рассечено - узкой и пылящейся вслед за мотоциклом (ИЖом стареньким - откуда он взялся и куда пылит?). И над полем, и над дорогой жаворонок висит-цепляется за вязкий воздух и переливчатой своей песнью оглашает золотящееся взморье, бьющееся в дальний берег - в березовые утесы перелеска. И далекий голос - юный и чистый, будто подлаживающийся под переливчатое многозвучье жаворонка зовет вернуться из опостылевших далей сквозь толщу беспамятства к далеким соловушкам и звонким жаворонкам.
«… а по полю жнивьё…» – колёса подстукивают в такт словам.
– Анися... Анися,.. – и еще одно краткое – Анисим, что с вами? Последнее уже из мутной действительности прокуренного тамбура.
Ещё что-то всколыхнулось в грохоте колёс. Только и расслышал: «… не моё. Не моё…»
– Вам, нехорошо? Пойдемте в вагон. Здесь так накурено...
– Во мужик обкурился - дым из ушей повалил... – это уже мужики шутят.
Я же поспешил заверить Лену, что со мной все в порядке. Просто не спал перед этим ночь, мол, а посему валюсь на ходу и засыпаю. И еще что-то бормотал несуразное - явно не с ума.
Вернулись, наконец, в вагон, к чаепитию приступили. Беседе нашей конца не виделось. И бессонная ночь предыдущая забылась, и обморок в тамбуре (хотя, какой это обморок - просто память взбрыкнула и напомнила, кто я, откуда и, где душа моя ночует, когда сны беспокойные полонят уставшее тело, когда не подвластен я ни разуму, ни границам пространства, ни времени, ни расстояниям). И еще не раз покурить сходили, и чаю попили не единожды. А разговор наш так и не кончался, будто взорвался где-то внутри нас ДнепроГЭС и слова, копившиеся долгое время в гигантском хранилище, хлынули беспорядочным мутным потоком, не обращая вни¬мания на берега и заслоны-шлюзы.
– Не пора ли спать, голубки? Жизнь долгая, наговоритесь... – это уже дедок, не выдержав, нашей болтовни, из соседнего купе вмешался в наши разглагольствования и напомнил, что время уже далеко за полночь.
После этого только и угомонились. Лена на нижней полке спать расположилась, а я на вторую влез - об этом даже не говорили, само собой произошло. Сон, однако, не шел. Воро¬чаясь на бултыхающемся в ночи ложе скорого поезда, строил в соответствии со своим архитектурным образованием воздуш¬ные замки в березовой рощице над тихой речкой Еленкой - так созвучной с именем новой моей знакомой. Да и как тут было не мечтать. Одиночество только поэтам, говорят, не в тягость. Я же простой советский... приговорён жизнью к изыскательским работам, замененных, видимо, другим более тяжким наказанием - любовью до гробовой доски. Последнее не казалось мне таким уж тяжким, но нести его придет¬ся, будто вериги пудовые, до самого смертного часа. И тут сомнений не было: не верилось, что в наше время такая несуразица, как любовь, может быть наградой, а не наказанием...
Был еще целый день беспечных разговоров ничем не обремененного знакомства; был вечер, когда пришлось-таки расстаться; была еще ночь радостных мечтаний, переплетающихся с необременительной бессонницей...
С утра на рынок отправился. И там ладно все складывалось - то ли оттого, что новичкам везет в любом деле, то ли оттого, что и впрямь неплохо рассчитал торговую операцию. Уже к вечеру следующего дня распродал три четверти привезенного товара и мог рассчитаться с прохиндеем за ссуду вместе с месячными процентами. Кроме этого еще товар оставался - это уже чистая прибыль мне. У Лены дела складывались не так удачно, но она этому не очень огорчилась. Закончив торговые дела, на остановке автобуса без малого полчаса прождали. Прямо в автобусе и попрощались - она на одной остановке вышла, мне же до следующей надо ехать.
В своей конуре холостяцкой пересчитал я выручку, уложил деньги аккуратными стопками. После обернул их полосками бумаги. Упаковав деньги в целлофановый пакет с ручками, отправился к прохиндею, чтоб рассчитаться с ним по ссуде и процентам к ней. Прохиндеюшка – бывший мой сослуживец по архитекторству еще, единственный, кто со мной знался еще с тех времен, когда я... – выслушав за чашкой кофе рассказ кратенький о моей поездке, поздравил с удачным почином, предложил еще раз «крутануть» деньги - мол, до конца оговоренного срока еще три недели и я успею за это время повторить фокус. Но я отказался, сославшись на то, что надо вновь провести газетные изыски, на что времени потребуется уже больше, ибо все, что сверху плавало, уже сгреб и в следующий раз такая удача не выпадет.
– Давай через месяц зайду, если что надыбаю, - подвел я итог своему торговому отчету и протянул прохиндеике пакет с деньгами:
– Вот – пять «лимонов» и плюс полтора процентов.
– Погоди, Анисим... Я не жлобина какой – договаривались 1% в день – вот и отсчитывай.
Я согласился частично и отсчитал 10% – от удачи, мол, премиальные еще. На том и закончили денежные дела. Прохиндей предложил вспрыснуть это дело коньячком, но я отказался, сославшись на усталость и последствия бессонных ночей.
Сон и впрямь наплывал со страшной силой. Потому, лишь добрался до своего расхристанного диванчика, сразу же уснул. Дрых, именно дрых, долго, не чуя реальности. Что виделось мне в глубоких ночных грезах, не помню, но явно самое хорошее, ибо утром такое брожение в душе было, что и описывать не буду да и не описать...
С рынка возвращался уже совсем налегке вечером. Ехали с Леной на том же автобусе. Только вышли уже на одной остановке - на ее. Вызвался сумку помочь донести. А у подъезда еще и наглости набрался на чай напроситься. Не иначе в струю попал, коя несет меня к процветанью земному. Даже возомнил - денег куры не клюют; квартира большущая, кни¬гами заставлена по всем стенам и все в кожаных переплетах, с золотым тиснением; жена раскрасавица....
И чего только не пригрезится... Но течению, подхватившему меня не противилюсь – уж очень надоели серость и одиночество жизненные.
Хотя не все, конечно, было столь безмятежно - нет-нет да и наплывали горькие мысли, что стал инженер-шаромыжник инженером-лотошником и рад этому безмерно. После чего радость непонятная сменялась минутным унынием. Единственное, что было несомненной удачей встреча с Леной. Но что сулило последнее? Может еще один удар судьбы, от которого одно спасенье в запойном неведеньи? Я даже не знал точно ее семейные дела. Знал лишь, что сын у неё - Саша, который почти все время живет у бабушки.
А муж? Может в командировке... Или сидит...
Неизвестность пугала, неопределенность сковывала. Но что-то гнало, будто дикого вепря по лесной чащобе. И летел я, сломя голову, не пугаясь крючкастых ветвей, ибо верил в крепость и дубовость шкуры своей; в крепость своего лба, способного сшибить любого врага, любое препятствие. И в довершение ко всему терять мне было нечего...
Но эти раздумья и сомненья лишь тогда наседали, когда Лена уходила на кухню, чтоб приготовить что-нибудь на ужин: нехитрый и даже стандартный - салат из помидор и огурцов да картошка. Когда же за стол сели, легко и просто вновь стало. Уже не думалось про кабанячье свое начало (в год свиньи родился) и баранья сущность (по гороскопу овен) не прояв¬лялась в разговоре, не к месту сказанными словами.
Я больше слушал Лену, ее рассказы больше про Сашу и бабушку. Сам иногда вставлял что-нибудь занятное и веселое. Взгляд мой то в глазах Лениных застревал, то в волосах ее русалочьих путался. И так хотелось уткнуться в это волнистое золототканье, что опять, как в поезде, отрешился в какой-то момент от всего и просто смотрел, будто сквозь Лену. Позади ее календарь висел. А на календаре березки, изображены – как в рощице над Еленкой. Правда, пейзаж был зимний… Лена что-то говорила, покуда не заметила мою полнейшую отрешен¬ность. А, заметив это, замолчала; руку свою поверх моей положила.
– Что с тобой, Анисим?
Мы уже на «ты» давно перешли, еще вчера – так сверхскоростно наши отношения закрутились, что такие мелочи, как бы мимоходом, решались. От прикосновения легкой руки Лениной и от слов ее опомнился, будто от наваждения.
– Ничего… Березки вон – позади тебя… Как над Еленкой…
– Это что? – не поняла Лена.
– Еленка – это речушка… Деревня моя на берегу ее.
– Какое название красивое – Е-лен-ка… А почему она так называется?
– Не знаю… Может раньше ельники по берегам были… А теперь вот луга да рощицы березовые по берегам.
– Все равно красиво. И Еленка, и березки по берегам…
– Да…. Умели раньше название поселению дать. Да и места для тех поселений выбрать могли. Не то что теперь… Поселок на болоте выстроят и название ему дадут, не всяк выговорит – какой-нибудь Социалистический…
– А у тебя в деревне есть еще кто-нибудь? – не поддержала Лена тему названий нынешних городов и поселков.
– Отец четыре года назад помер, а маму весной похоронили. Остальных жителей с десяток наберется, может. Все старухи вдовые да соседи наши – дедка Степан и баушка Лиза.
– А что ты не уедешь в деревню свою?
– Чего там делать? - но, помолчав немного, добавил - Если с бизнесом ничего не получится, да... (чуть не ляпнул - с тобой, но вовремя осекся). Тогда продам свою квартиру и уеду.
– А чем заниматься будешь? Фермерством?
– Я? Фермером? Да я лошадь двадцать с лишним лет не запрягал. Если только на проценты от проданной квартиры жить... Но надолго ли хватит тех процентов? До первой реформы-обдираловки?
– А я никогда в деревне не жила. Все в городе и в городе. Папа у меня, правда, деревенским был. Но рано умер, а родственников близких у него в деревне не осталось. Мама же в городе всю жизнь прожила, как и я...
– У тебя-то есть время пожить в деревне. У меня изба то справная после родителей осталась - поезжай да живи, плюнь на свою торговлю. У меня есть два «лимона», поехали, - предложил я. И неожиданно для самого себя бухнул с нахальной смелостью (или наоборот - со смелой нахальностью) - Устроим там медовый месяц.
Ну, не дано мне мысли чьи-то читать, а к женщинам с понятием подходить. Потому, в соответствии со своей кабанье-бараньей сущностью, могу только бухать невпопад нелепицы разные. Разговор наш тут же потух, приугас. Лена задумалась глубоко; я места не находил от своей неуклюжести и сидел крутился, будто мормышку заглотил.
Лена, скорее всего, шутейно вдруг согласилась, но спросила:
– А с Сашей как?
– С собой бери... Вернее, с собой возьмем. Куда иголка – туда и нитка, – кинулся я поддерживать свое неуклюжее, хотя может и интересное предложение.
– Ты его не видел даже...
– Увижу. Я ж не сейчас ехать предлагаю. Познакомимся... То-сё...
– Хорошо. Поедем на дачу завтра к нам? Если дел у тебя никаких нет...
– Нет, дел никаких, – заверил я.
Дальше беседа наша не клеилась - верно, слишком далеко забежала наша «телега» вперед «лошади» в планах наших. А это и потешно, и опасно...
Еще помаявшись так с полчаса, засобирался я восвояси. Уходить не хотелось, но и повода задержаться не находилось. Да и сверх сил моих было это.
– Завтра когда едем-то? – спросил почти от дверей.
– Как зайдешь, так и поедем. Лучше с утра часов в восемь.
Я уже за ручку дверную взялся и прощаться хотел, когдауслыхал.
– Анисим я тоже не хочу, чтоб ты уходил. Оставайся... – Я готов было броситься к ней, поднять на руки и кружить по узкой прихожей, кухне - пускай летят по сторонам мебель и посуда, все плошки-поварешки. Но что-то удерживало, пригвоздило на месте, язык, будто полоза саночного в тридцатиградусный мороз коснулся, прилип к нёбу - не отодрать. Лена стояла рядом и ждала. Мой взгляд, пронырнув омут глаз, выскочил
на невидимый бугор, поросший березняком, и рассеянно остановился, ибо из этого белоствольного благолепья послышался тихий звон радости и голос в нем растворенный звал - «Анися... Анися... Не уходи...»
Миг, другой и все рассеялось - одна рука на замке, другая на плече у Лены. А глаза близко-близко. Губы тоже... И когда оторвался от них с каким то сверх усилием, проговорил тихо, совершенно чужим голосом, ибо вся натура противилась словам тем.
– Прости. Лена. Не сегодня. А то захлебнусь...
– Я тоже... Иди...
На даче нас в тот день явно не ждали. Меня то уж точно. После неловкого обмена приветствий и нескладного знакомства, Лена со своей мамой - Ниной Петровной - удалились в домик готовить чай. Мы с Сашей в саду остались. Ягод уже не было, отошли. Зато в теплице, куда меня повел, первым делом, Саша было изобилие огурцов и помидор.
– Бабушка сегодня обирать их хотела и солить – тут вы приехали с мамой. Наверное, на завтра отложит, – вздохнул не по-детски Саша. Верно, нравилось ему быть хозяином этого огородного мирка.
– Не расстраивайся, Сашок. Мама, знать, для того и приехала, чтобы бабушке помочь. Да и я, может, на что сгожусь?
– Не мужское это дело с огурцами валандаться, – отрезал вдруг паренек по-взрослому безапелляционно – Лучше пеньки за домиком расколи. А то у нас с бабушкой сил нет с ними справиться.
– А колун есть? Или топор потяжельше?
– Есть все у нас. Пошли, дам.
Мы вернулись к домику. Позади него действительно была клетка крученных и сучковатых березовых и еловых чурок – явно не женскими руками с ними воевать.
Саша минут пять гремел где-то на веранде. Наконец, появился, неся в охапке, будто дрова, колун, здоровущий топор и два железных клина. Колун я взял, в руках повертел, примерился.
– Ох, Сашок, давненько я таким хитрым делом не занимался, забыл уж, как это делается. Ну ничего, подскажешь, если что не так.
– Конечно подскажу. Ты большую чурку на землю поставь и на ней коли остальные, – сразу же и охотно принялся Сашок учить меня.
– Нет, Сашок, я так не умею. Размах не полным получается. Лучше половинку чурки плашмя положить, к ней уже приставлять те, которые колешь.
– Как знаешь... – неохотно согласился Сашок.
Заготовка дров – дело известное. Когда был таким же, как Саша сейчас, подносил поленья маме. Та их в поленницу складывала - наука довольно хитрая. Надо так поленницу выложить, чтоб ровной была и прямей, а для этого каждому полешку место свое подобрать надо. Когда подрос, пилить стал с мамой - бензопил не знали тогда... Ну а с пятнадцати лет колошматил эти дрова, как заправский мужик. Дрова обычно зимой заготовляли в основном березовые. Замерзшие чурки колоть было легко, так как береста их не стягивала, не держала обручем и от каждого удара чурка непременно раздваивалась.
Сейчас, конечно, не тот случай был. Но и тут подходец к пенькам заковыристым нашёл – где меж сучков ударю, где и надурь осилю неподдающиеся полена.
Дело у меня заспорилось. Коли с детства какой науке обучен, да долго не вспоминал ее, при случае в охотку то очень даже к месту она бывает. И не заметил, как половину клетки перемолотил. С непривычки притомился. К тому же и в отвыкших от топора руках каждый удар стал отдаваться, парализуя на мгновенье их. Сел перекурить, дух перевести.
– Здорово у тебя получается... – Саша все время сидел метрах в пяти от меня на старой трехногой табуретке и, молча, наблюдал за моей работой - Ты как железный Дровосек.
– Ну скажешь, – поскромничал я.
– Мне бабушка читала про него. Он сильный, только мозгов у него нет. Ему Волшебник Изумрудного Города выдал их, тот и поумнел.
– Это в сказках только волшебники и мозги, и богатство дают. А в жизни, коли нет мозгов, на базаре не купишь и на паперти не подадут их. Они либо есть, либо нет и не будет никогда.
– А у тебя их много?
– Мозгов у всех по размеру головы. Только набекрень они у некоторых.
– Это как?
– Ну, значит, набок. Или вот так, – и покрутил пальцем у виска.
– Когда так, - Саша повторил жест - значит дурак. У них что, тоже мозги есть?
– Я же сказал, у всех, – и, чтоб перевести разговор, спросил – А чем еще здесь занимаешься? Друзья то есть?
– Есть друг – Витя. Он у водоема живет. Летом, конечно. Зимой он в городе живет, далеко от нас, потому там не видимся.
– А что за водоем? Купаетесь в нем?
– В жару купались. Но там лягушек много и жуков мелких по дну ползает много. Лягушки такие противные, как змеи. Мы их палками били и гоняли, а они все равно откуда то берутся.
– Вот это вы зря. Змеи те действительно поганые твари. А лягушки полезные, – начал я поучать Сашка, но тут почув¬ствовал фальшь в своих словах, так как вспомнил, как сами в его возрасте гонялись во время весеннего половодья за несчастными мышами-полевками, чьи норы затопило вешними водами. И лягушкам доставлось от нас. Бедных надували с помощью соломинки, вставленной в задницу. Надутых таким образом бросали обратно в воду, швыряя в неспособных унырнуть лягушек камнями и палками – что поделать, детская жестокость, видимо, всем присуща, только у большинства людей с возрастом это проходит. Отогнав эти воспоминания, продолжил,
– Змей, тех и в самом деле палками надо по башке. Змеи - они и сеть змеи. А лягушек не надо бить. Они ведь комаров ловят и едят. И еще их в молоко садят, чтоб не прокисало.
– Куда? В молоко? – Саша засмеялся – Они же такие толстые – все молоко вылакают. Или накакают в него, – и засмеялся еще громче и заливистей.
– Не накакают и не вылакают,– продолжил я, когда Саша поуспокоился – А молоко всегда холодным бывает.
– Ты тоже их в молоко садишь?
– Нет. У меня холодильник есть. И не покупаю я городское молоко, оно водой разбавлено и доярки, когда коров доят, бидоны не промывают – оттого скапливается на дне их все, начиная от грязи и навоза, и, кончая мухами. А лягух в молоко, говорят, на Украине бросают.
Тут беседу нашу Лена прервала.
– Мужики, кушать идемте.
Обед был знатный - молодая картошка, посыпанная укро¬пом и петрушкой; огурчики малосольные; грибки маринованные - не свалявшиеся кучей, а выложены на тарелку и плавают в светлом и прозрачном маринаде; селедка домашнего посолу, верно, по фирменному какому то рецепту и еще всякая всячина, приготовленная умелой хозяйкой. А к чаю подано варенье клубничное; черника и морошка засахареные. И оладушки с пылу-с жару очень даже к месту оказались.
Однако, изобилие на столе не переросло в изобилие словесное. Один Сашок нет-нет, да изрекал свои детские истины. Среди взрослых же все разговоры сводились к погоде, к ценам, да огородным делам. Но все это обсуждалось как-то вяло и несвязно. Чувствовалось, что кто-то за столом лишний. Я уже просчитал, что незваным гостем являюсь я, но, когда по окончании трапезы мы отправились с Леной за водой к артезианской скважине, она несколько успокоила меня.
– Ты, Анисим, не обращай внимания, что мама такая немногословная. Они ведь упрямые и принципиальные до одури бывают - все им надо семь раз отмерить...
– Да ничего... Я понимаю...
– И хорошо. Не будем об этом. Тебе еще здесь не надоело?
– Да нет. И потом - дрова доколоть бы надо.
– Хорошо. Только, знаешь, мне надо б в магазин съездить продукты купить и хлеб. Ты тогда дровами позанимайся, а я в поселок съезжу быстренько - туда и обратно.
– Конечно, съезди. А я, если что, подожду. Либо еще какую работу мне Сашок подыщет.
Уточнив с Ниной Петровной список необходимого, Лена ушла на остановку. А я вновь за колун взялся. Сашок уже не «помогал» мне, сидя на табуретке, убежал куда то со своим дружком, жившим на даче также с бабушкой и приезжавшей на выходные мамой. Лето подходило к концу, и я по себе знал, как за лето сживаются пацаны друг с другом. И когда приходит время разъезжаться по зимним квартирам, появляется вдруг множество всяких дел, которые ну никак нельзя отложить на следующее лето. Времени, однако, всё равно не хватает и с великой неохотой приходится отказаться от планов грандиозных и дел великих.
Где-то с час времени потребовалось, чтоб доколоть дрова. Расправившись с ними, сел на трехногий табурет и закурил. О чем думал? Да ни о чем... Наверное, как дрова уложить поаккуратней и куда. Нина Петровна о том же заговорила, когда из дому вышла и увидала, что все дрова поколоты. Поблагодарила меня и заверила, что уложить их и без меня сможет. Затем позвала в дом еще почаевничать.
От ароматного чайку, верно, вода в скважине хорошая, как откажешься. Чаек свежий Нина Петровна заварила. И сама за стол подсела. Спросила, с каким вареньем я чай буду пить. От варенья отказался, сказав, что пить хочется, а посему, мол, с сахарком попью, жажда таким образом лучше утоляется.
Под чаек беседа приобрела серьезный оттенок. Я так, впрочем, и предполагал, что и само чаепитие было затеяно с некоей целью - выспросить меня о том, о сем. Я не возражал и не противился этому, мне чего скрывать да зашифровывать.
– Мне Лена рассказала, как вы познакомились, – начала допрос-беседу Нина Петровна. – Я не хочу обижать тебя, Анисим... Ведь неустроен ты, работы у тебя стоящей нет и, как я поняла, не предвидится. Она инженер-строитель с ребенком у мамы на шее, а еще вы такой же. И еще... Неизвестно, как у тебя с Сашей сложатся отношения. Ему настоящий отец нужен... Чтоб авторитет был и положение. Вы ведь понимаете меня правильно?
– Да, Нина Петровна, понимаю. От ворот поворот. Только на шее я ни у кого не сидел. И садиться не собираюсь. А то, что сейчас не работаю, так это ни о чем не говорит. Я в изыскатели пойду снова. Меня возьмут. И заработки там приличные, и не задерживают. Попробуй не дай мужикам зарплату, они ж ни в какие «поля» не поедут. Да и как в командировку без денег человека посылать, даже нынешние умники придумать не могут...
– Заработки... Командировки... А Лена одна опять с Сашей останется? Да еще, не приведи Бог, своего ребенка заведете. И потом, в командировке вино, женщины...
– Нина Петровна, я уже более десяти лет с женой не живу. И не скажу, что монахом эти годы прожил. Но ведь это так... Без любви...
– А у вас что, любовь уже? Не быстро ли?
– Зря вы так, Нина Петровна, с таких бы ликов, как у вашей Лены, иконы писать. А вы – изменять...
– Ты еще и верующий?
– Какое там верующий... Если б верующий был, давно б от такой жизни в монастырь себя заключил.
– Вот и заключай... У тебя даже цели в жизни нет... А ты семью заводить.
– Ошибаетесь, Нина Петровна. Без цели даже лягушки на болоте не квакают.
– Ладно, Анисим, препираться. Я свое слово сказала, а вы делайте, как хотите. Но я не хочу, чтобы вы портили жизнь Лене и Саше.
Я встал резко, даже стул, на котором сидел, не устоял и повалился. Что-то вскипело во мне - удержаться бы, смирить гордыню. Ведь это мать Лены и Саше бабушка, ведь не со зла сказано было – от беспокойства за близких людей. Без миру и терпения не решить такое дело. Но меня понесло.
– Хорошо. Не буду портить. Не взбаламучу это огородное болото. Только не уверен, что вы им жизнь шибко красите.
С этим и удалился. Может, еще что говорил, но разве это важно. В чурку обледеневшую враз превратился. Как до квартиры добрался, не упомню. После сутки целые лежал на стареньком диване. Каких только планов не выдумывал: и повеситься, и газ открыть, и к Лене бежать умолять-клясться в любви вечной. Но так ничего и не придумал, не решил. Выжил, одним словом...
А через два дня занялся сборами. Решил-таки перебраться туда, где меж лугов течет речка Еленка, где в березовой рощице над ней светло и тихо, где стоит деревенька (а когда-то село) Красногорье и в ней дом с забитыми окнами.
И, видимо, немало надо проскитаться по чужим краям, чтоб понять - единственное место, где тебя всегда ждали дом родительский. К тому же известно – в гостях хорошо, а дома лучше. И, верно, уж слишком засидевшимся гостем я стал в этом городе...
Гараж продал чуть не в первый день, его у меня давно хотел купить сосед по лестничной площадке. С квартирой тоже больших хлопот не было.
Когда уже распродал все свое недвижимое имущество, когда отправил контейнер с вещами и книгами - зашел к Лене, попрощаться. Дома ее не было, в почтовом ящике лежало несколько скомканных газет. И последнее означало, что Лена, видимо, не желая меня видеть, переселилась к матери. С тем и уехал, как побитый пес к разбитой конуре...
Приезд мой в Красногорье совпал с «бабьим летом». И само это тихое увядание природы всегда нагоняло на меня тоску страшную, отчего и не любил я приезжать сюда по осени. А сейчас и вовсе мрачнее тучи был.
По утрам туман над рекой и лугами заливными одеялом пуховым стлался, а к полудню солнце по летнему жарко припекало - так, что казалось, не будет конца этой осенней благода¬ти, и, что близкое увядание лесов будет где-то, а здешние места, будто туча, минует стороной, и осень затяжными дождя¬ми не будет хлестать по горбам почерневших изб, а зима белым безмолвием не пленит это одичавшее земное пространство.
Теплыми вечерами по долгу сидел и курил на лавчонке перед домом. Ждал, когда на востоке зажжется яркая звезда Венера и медленно поползет по небесному куполу, все ярче и ярче вспыхивая, в густеющих сумерках. Иногда выходил ко мне покурить и посудачить дед Степан. Но беседы у нас не клеились и он, покурив, охая-ахая, уходил восвояси.
Первое время занимался обустройством нового жилища - крылечко подремонтировал, калитку поправил. Дрова со старых времен были наготовлены. Еще оставалось их на две-три зимы.
А вот в избе дел многовато было. Сначала с печкой разобрался - трубу почистил; плиту, треснувшую лет пять назад, поменял; саму же печь побелил дважды. Теперь от её белизны снежной, светлей стало в избе.
Потом банькой занялся - каменку поправил, окошко разбитое застеклил. Надо бы и колодец почистить, но лезть в него осенью не с руки. Потому отложил дела колодезные на следующее лето. Воды мне немного надо, можно и к деду Степану сходить. У них вода всегда считалась, чуть ли не лучшей в селе - знать, жила такая попалась. Для чая к ним за водой всегда, помню, меня мама посылала. Для баньки же из своего колодца годилась.
Пока приводил в порядок хозяйство свое, контейнер пришел. Новое занятие появилось книжные полки делать. Конечно, не все в одиночку мастерил. Дед Степан с баушкой Лизой помогли. Правда, дедко все больше советом да побасенками из красногорской бывальщины; зато баушка Лиза прямо из рук все отнимала. Узнала, что печку белю, прибежала, щетку отобрала и сама почти всю печку побелила. Я только подавал ей то белила, то еще что-то, стол передвигал и табуретку, с которых она трубу да верх печки до ума доводила.
Огород прошедшее лето пустовал, позарос травой и репей¬ником да полынью. Поэтому пришлось попросить, чтобы пере¬пахали его. Запасов на зиму с огорода не было абсолютно, придется на покупном жить. Но на этот счет не расстраивался - все это можно и в деревне купить, а на первое время запас был. Не успел приехать, а баушка Лиза приволокла картошки ведра три, моркови, луку и чесноку, мол, на обзаведенье, потому и денег не взяла, даже обиделась малость. И после, как заходила ко мне, так что-нибудь несла - то молока козьего, то пирогов и ватрушек к нему. Пекарни у нас естественно нет, на центральную усадьбу совхоза не находишься, поэтому хлеб пекли дома. Я уже не предлагал денег баушке, чтоб не обижать, но все равно не по себе было. Однажды не выдержал, сказал ей об этом. Та только рукой махнула, мол, что с тебя взять и добавила:
– Много ль ноньче народу то в деревни возвращается? Один на всю округу. И молодой, и образованный... Ишь, как времена меняются. Потому грех попервости человека не поддержать хоть маненько. Чай не басурманин какой заявился, а свой деревенский...
Дед Степан, когда увидал у меня книг целую уйму, так и зарылся в них. Никак выбрать не мог – чтобы почитать взять. Часа два их перебирал - возьмет одну, полистает...
– Анись, я вот енту возьму почитать.
– Бери, дядя Степан.
Отложит он эту книгу на стол на кухне, вернется ко мне (а я полки книжные мастерил), посидит-покалякает со мной, возьмет другую книгу. Опять полистает, поохает.
– Нет, Анись, я, пожалуй, ту брать не буду покеда, посля возьму. А сегодня ты мне вот енту выдай...
Так целых два часа изводил себя дедко, унося одни книги на кухню, и, возвращаясь с предыдущими. Наконец, остановился на Ги Бретоне - «История любви в истории Франции». Причем - взял сразу все пять томов. На мое удивление таким выбором ответил, что, мол, всем известна влюбчивость французов, а в чем секрет оного - никто толком не знает.
– Я вот на бабке своей с тридцать девятого году женатый. Это в нонешнем 96-ом скоко будет, Анись?
– Пятьдесят семь, дядя Степан.
– Видал, скоко. Ноне по стольку то и не живут вобче, не то, что женатыми. И вот все пейсят семь годов думаю - так ли об¬хождение у меня с Лизаветой было? Может, чем не потрафил ей? Ты сам-ет прочитал ли?
– Не все, дядя Степан.
– И понял ли чо? – не унимался дед.
– Дедко, знаешь что? Давай-ко видик наладим, я те такое покажу, что ни в одной книге не вычитаешь.
Сказав это, тут же полез рыться в коробках - сначала видик искал, затем кассету нужную. Наконец, наладил, включил.
– Смотри, дядь Степан. Я уже этого нагляделся. Не понравится, скажешь. Другое тогда включу. «Камедь» какую-нибудь, – и с тем удалился за перегородку к прерванному занятию.
Деду видимо понравилось зрелище. Слышно было, как он ахал-охал, плевался. Я со временем перестал обращать внимания на дедовы восклицания, увлекшись своим делом. Потому не услыхал, как вошла баушка Лиза. Она не обратила сперва внимания на то, что так увлеченно созерцает дедко - «Тропиканка» по ОРТ и «Первая любовь» по Ленин¬градской программе к тому часу закончились, остальное ее не интересовало. Баушка Лиза прошла в комнату, где я мастерил полки, и тоже удивилась большому количеству книг.
– А книжек то скоко! Поди деньжищ то на них ухлопал.
Я не успел ответить баушке, ибо дед Степан ее позвал.
– Лизавета... Лизавета... Иди ко суды... Глянь, каки причуды по телевизору кажут...
– Недосуг мне. Да и очки не взяла, - попробовала отделаться от назойливого деда.
– Иди. Я те свои очки дам. Анись, назад бы маненько прокрутил фильму, уж больно занятное было. Я вышел к деду.
– Да и тут вроде занятное зрелище...
– Нет, даве занятнее было, – сам же снял очки, протянул их баушке Лизе.
Я уж совсем собрался уважить дедову просьбу и сделал шаг в сторону телевизора. Но получил такой подзатыльник, будто какой-нибудь Мухамед Али звезданул по темечку, от которого отлетел в сторону и чуть не вышиб лбом косяк. Следующий удар достался деду. От удара того дед не удержался и упал под злосчастный телевизор, едва не завалив его на свою голову.
– Срамники... Хари бесстыжие... Экое ****ство старухе показывать удумали. Ты-то, старый, чего вытаращился? Не на¬смотрелся в районе то на баб срамных, когда гулеванил с имя?
Прочухавшись, и, на ходу потирая лоб, я подошел к телевизору и выключил забаву. Помог деду подняться. После кассету злосчастную из видика изъял и протянул баушке Лизе:
– Баб Лиз, не ругайся. Мне самому подсунули – сказали, что любовный фильм. Я и взял, - прикинувшись пострадавшим от злых обманщиков, безбожно врал я баушке – На вот, возьми. Печь будешь топить - так в огонь брось.
Та выхватила кассету, притворно плюнула на неё и спрятала за пазуху.
– Тьфу, на вас, хари бесстыжие. Ты-то старый забыл, как в ногах валялся, прощения просил? – с тем и выскочила из избы.
Помолчали минуту-другую.
– Ураган, а не баба... Потому, верно, и прожил с ей пейсят годов. И еще б прожил столько же, кабы Господь дал здоровья... А зря ты ей отдал вещицу-то. Ведь впрямь сожжет.
– Ничего, дядя Степан, у меня еще одна есть. А если понравится - еще куплю, когда в город поеду.
– Есть? Ну и ладно... Как-нибудь приду посмотреть. Только запереться надо.
С этим и засобирался дед Степан, дабы предстать пред грозны очи супружницы своея. Книжки, отобранные для чтения, под мышку взял. Но от порога вдруг вернулся, будто вспомнив чего.
– Слушай, Анись, у тебя какая-нибудь порченая есть пленка ента?
– Есть, наверное...
– Ты вот что... Мне дрянную-то пленку дай. Лизавета эть токо утром печь то топить станет. А я до того времени и поменяю пленки-то. Она ничего и не поймет. Я то другой раз ночью покурить встаю - Лизавета шипит на меня из-за этого, но что поделать сможет, когда потребность такая у мужика. Аккурат ночью и проверну операцию...
Наладив, таким образом, свой быт, занялся «промыслом». Конечно, рыбалкой. Это болезнь давняя и хроническая. С пер¬вого пескаря, выловленного в Еленке и, верно, до гробовой доски.
Сначала с удочкой просиживал подолгу на реке. Но кроме ершей да мелких окунишек ничего поймать не удавалось. Но у воды было всегда покойно и уютно. Потому величина улова не особенно волновала.
Весь небогатый улов отдавал баушке Лизе. Приносил ей ежевечерне малое количество ершей и окушков, которые она тут же обихаживала - чистила, потрошила, мыла самым тщательным образом в двух водах и затем складывала рыбу в целлофановый мешок, который по завершении процедуры прятала в холодильник.
Дед Степан, глядя, как баушка Лиза священнодействует с рыбой, а я и кошка Чернушка взираем на это, оторвавшись от «Истории любви...», позднее от очередного тома Д. Мордовцева, подшучивал над нами. Больше всего доставалось мне.
– Ты мотри, Анись, золотую рыбку не проворонь по малости то ее. А то Лизавета ей вмиг кишки выпустит. Чо тогда делать станешь?
– Другую ловить, дядя Степан. Еленка большая, рыб золотых в ней, если поискать, как у дурака махорки...
– Во-во... А ты видал ли дурака-то с махоркой. Оне, дурки то и не дураки вовсе, все больше на дурняк покурить стараются. У нас кто же дураку откажет?
А однажды перепалку эту неожиданно закончил:
– Вот, если б лодка у тебя была...
– И что? С лодки больше б наловил?
– Да нет... У меня на подлавке две «морды» есть и сеток парочка...
– Лодка-то есть у меня. Резиновая. Двухместка...
– Так что ж ты молчал? Давно б на рыбник наловил щук или язей. Завтра же бери причандалы мои и ставь. Я те подскажу, где «морды» поставить, где сетки.
– А толк будет? - сомневался я.
– А я почем знаю. Ты ведь рыбак - тебе и знать, с тебя и спрос... Еще лучше - «экранов» наделать. Этта мужик с городу ловил ими, так больно славно сорога попадалась. С «экранами» круглый год с рыбой будешь - и летом их ставить можно, и зимой под лед заталкивать.
– Ну «экраны» я видал. И как напутать их - тоже знаю. А идею ты, дядь Степан, хорошую подкинул. Лески у меня прорва. Сейчас за ней сбегаю, и начнем, пожалуй. Дядь Степан, поможешь? Вдвоем-то быстро наделаем их.
– Помогу. Ужо, конечно, помогу. Я и сам рыбки-то свежей ох как хочу.
Пока я бегал за леской, дед Степан приготовил две иглы для вязания сетей и две планки под ячею примерно в тридцать миллиметров. Весь вечер и следующий день заняты мы с дедом были плетением «экранов» и насаживанием их. Баушка Лиза, глядя, как мы лихорадочно и усердно занимаемся делом, беззлобно и с каким то умилением подначивала нас.
– Мужики, а если б вам ту фильму показать, что я в печке спалила, чтоб делать стали - на баб голых смотреть или «екраны» свои путать?
– Глаза-то два у человека. Одним бы на экран смотрели, другим бы на «екраны», - съехидничал дед.
– Уж ты б одним глазом смотрел... Кода-а... В оба бы, небось, таращился. Так, что и ширинку на штанах со всем хозяйством к сетям прихомутал, не заметил бы. Анисим тебя потом и закинул бы вместе с «екранами» в реку, налимов загонять, - не отступала баушка Лиза.
– Я молчу, Лизавета, молчу, – сдался дед Степан – Вишь, Анисим, бабы-то какие. Ты вот правильно сделал, прогнал свою к едрене фене. Сама эть начала, а скажи я еще слово – виноватым бы и остался. Все уж тут припомнила бы...
– А чо припоминать? Кобель был, им и помрешь. Не знаю, думаешь, как в районе-то неделю пировал? Всех шалав городских собрал и ну с имя хороводиться.
– Ты зря, Лизавета, так. Ордена-то не каждый день давали. А тут почитай через двадцать с лишним лет посля Войны наградили.
– Орденом-то и прикрываешься. Ишь, герой, какой выискался... – шутливый тон в словах баушки уступал постепенно ругательным интонациям и поученьям.
– И тут, вишь, объехала на хромой козе. Лучше чаю согрей ко нам, чем скалиться. - еще более покорно и примирительно попросил дед Степан, разошедшуюся супругу. А когда баушка Лиза удалилась ставить чайник, кратко поведал мне историю своих наград и подвигов.
– …. Я чо, виноватый что ли? Как под награду попадать - так обязательно ранят. Или зачем-то в другую часть переведут. Я ведь и войну-то начал чуть не раньше всех. Я эть говорил тебе, что с Лизаветой мы в тридцать девятом поженились. А в соро¬ковом меня на срочную призвали. На финскую границу я угодил. Восемнадцатого июня вечером наш дозор немцы расстреляли. На другой день хоронить их наладились. Тут и началось - самая настоящая война. Из пушек, паразит, лупит самой что ни на есть прямой наводкой. Пять минут не прошло от казармы сырое место осталось - прямо так и есть - где казар¬ма стояла, там яма получилась. Мы, кто в чем был, повыскакивали да ходу в лес. Я миномет прихватил, а мин к нему ни одного ящика не взяли. Так и пер, как ненужную железяку, восемнадцать верст. А там наши оборону каку-никаку организовали. И мин подвезли, и другого припасу. Только надолго ли тех мин, когда немец прет валом, конца нет. Тут меня ранило. Очнулся уж в госпитале - и как в него попал - не пом¬ню. В Архангельске лечился. После лечения - под Москву. Началось наступленье - меня опять ранило, опять госпиталь. Так же в Сталинграде получилось. Немцев то в окруженье взяли, по радиву передали. Обрадовались - победили, дескать, ходим - от пуль не прячемся. А снайпер-то - как тут и был. Опять госпиталь. Потом на Днепре ранило - уже на правом берегу. За Днепр и получил орден от. Уже в 72-ом году вручили. А последний раз в Берлине ранило. После госпиталя домой отправили, как демобилизованного. Орден, когда уж вручили... А до того ни одной награды, ни одной медали какой-никакой. Всю войну провоевал, от пуль не прятался. А наград - один орден и есть. Может, еще, где награды мои блудят - не знаю. Ну эть и ладно. Немца одолели, домой живым вернулся... Здесь и похоронят, - это для солдата самая большая награда - быть дома похороненным. Многим ли такое выпало...
Тут и чаек подоспел. Баушка Лиза к тому времени остыла, подобрела и вновь была благодушна и приветлива, как самая щедрая и гостеприимная хозяйка. Потому и потчевала нас, верно, как самых дорогих гостей, умиленно поглядывая, конечно, на своего деда. Истинно, немыслима любовь без ревности не в первый год, не в «пейсят семой»...
– А меня вот уже и в тридцать семь никто не ревнует, – с горечью подумал я, взирая на эту счастливую пару, которая, наверное, и держится на скрываемой от всех преданности неземной друг другу, а частые перепалки между ними всего лишь игра с целью скрыть от сглазу хрупкое двуединство любящих сердец...
С «экранами» дела мои рыбацкие пошли гораздо успешнее. Уже не только мы, но и подруги баушки Лизы вдовые старуш¬ки нет-нет да баловались ушицей. И теперь при встрече с ними слышал не только обычное приветствие, но и непременное:
– Спасибо, Анисим, за рыбку. Уж такая вкусная...
И после слов благодарности непременно предлагали то яичек, то молока козьего. Я вежливо отказывался, ибо на яички у меня с детства аллергия, а козьего молока и у баушки Лизы хватало.
Так и жил-зимовал. Процентов со вклада хватало с избытком. Хлеб баушка Лиза сама пекла, муки на санках зимой привез да в рюкзаке один приволок - зиму и ели хлеб. Еще на чай, сахар и масло постоянно деньги требовались. И, чтоб стариков сладеньким побаловать конфет да печенья покупал. Баушке Лизе конфеты «Коровка» нравились. Однажды купил ей целую коробку. Баушка сразу ту коробку в клеть убрала и доставила по вечерам из своего загашника по несколько конфет. Мы с дедом по негласному сговору конфет тех не касались, мол, в зубах застревают. И баушка Лиза в этом нас разуверить не пыталась.
Иногда на меня хандра находила. И тогда я по несколько дней не выходил из дому. Обложившись книгами, читал то одну, то другую. То просто лежал, разглядывая потолок. Баушка Лиза враз же вычислила причину такой хандры – порча и пообещала найти гадалку, чтоб порчу эту с меня снять. Но я отказался, объяснив это тем, что, если и этого не будет, то совсем пусто на душе будет - как в пустой бочке. У баушки и тут нашлось, что присоветовать:
–Раз отказываешься - значит не порча это. Глядишь - и осчастливит тебя...
– Кто? - уточнил я.
– Других-то не надо тебе. Вон на центральной усадьбе скоко баб молодых да вдовых. Мог бы уж какую приискать. Ведь чо деется-то... У той - пьяный под трактор угодил; у дру¬гой - зарезали; у третьей - спился. А ты не пьешь, образованный - любая б за тебя пошла. А раз не надо ни ту, ни ету, значит, третья появится... Уж поверь. Я скоко прожила...
Но не успокоила Баушка Лиза, лишь больший разлад в душе посеяла. Может и правда невесту подыскать? Жизнь-то долгая. Умрут дедко с бабкой, с кем куковать здесь останусь... Но отказался от такой затеи. Может со временем перегорит то мимолетное. Тогда уж...
Уже и весна... В диком половодьи разметнулась Еленка по лугам заливным; гнет и треплет кусты ивовые по берегам из воды былинками тонкими торчащие; упирается струями мутными в стволы ветел, тараня их льдинами, обдирая с жестокостью нещадной кору с их корявых и толстых стволов. Лишь березничек на острове малом выделяется среди мутных вод полых. И тянется к этим белоствольным робинзонам взор, стремится душа. Не выдержал, накачал лодку резиновую и перемахнул беснующуюся поверхность речную. На островке том мышей-полевок собралось великое множество. Которые уже обжились на островке; которые только на сушу выбрались - мокрые и обессиленные возле самой воды прочухиваются; а которых уже неживыми прибило к желанному островку. Не стал я нарушать пристанище этих несчастных страдальцев и, постояв минут пять возле крайней березки, сел вновь в лодку, чтоб вернуться в деревню, что на бугре приткнулась, рассеченная, будто грубым шрамом – оврагом глубоким, в обрывистых берегах которого запекшейся кровью обнажилась красная глина, верно, за это и получило наше село, когда то названье свое - Красногорье, что взгромоздилось в давние вре¬мена на этот глинистый пуп...
Недолго буйствовала Еленка. Неделя прошла, может больше чуть - утихомирилась, вошла в берега разгулявшаяся река. И стала вновь тихой и покладистой, как отгулявший мужик, виновато укрываясь в ивовые заросли, которые так нещадно хлестала еще совсем недавно, и, прячась от солнца жаркого в тени развесистых ветел.
Напоили и соком своим, весной и добром наполненным, березы могучие, что доживают долгие свои веки вдоль заброшенных трактов - дорогу нынче спрямили, и теперь проходит она в трех километрах от Красногорья через центральную усадьбу совхоза. А березы так и остались. Некоторые уже истуканами неживыми сделались, но стоят, держатся еще былыми могучими кореньями за твердь земную и, верно, нескоро падут. Их поросль уж стариться начала; от поросли той еще березки пошли - помоложе, постройнее; среди последних уже и елочки тянутся в тенистой дреме, набирая силушку, чтоб однажды раздвинуть незадачливых покровителей и восстать над ними в благородном величии...
Май в самом разгаре: березки, что над Еленкой стоят редким леском в листву молодую вырядились; яблони в садах одичалых в белое приоделись. После весны впервые лодку накачал и на промысел рыбацкий вышел. «Экраны» свои по все реке раскидал, а сам к бережку пристал – туда, где березки вдоль реки по бугорку разбежались. Вверх поднялся – все поплавки, как на ладони, видно. Если попадется рыбка, сразу увижу сверху. Поплавки пенопластовые белые на мутной еще воде видны издалека. Запляшут на воде – греби к ним, рыбку принимай. Но, увы, поплавки лишь от течения слегка шевелились, да легкий ветерок ими поигрывал.
От безрыбья да безделья я на бережку под шорох листвы молодой над головой - легкий и убаюкивающий в раздумья и мечтания погрузился. Да так этому неведенью отдался, что все окружающее, будто отдалилось, уплыло куда-то. И не сразу сквозь это забытье расслышал, что зовет, будто кто меня.
– Анисим... А-ни-сим...
От наваждения такого да покоя так легко стало, что и про поплавки забыл, не глядел на них, куда то за реку смотрел, будто благодатью такой ошарашенный. Что мне голоса, что мне рыба - все побоку. Однако голос уж ближе и явственней раздался. И явно не из грез.
– Анисим... Анисим...
Сперва подумал, что это баушка Лиза кричит (голос у неё молодой, звонкий - не сразу сообразишь, что не молодка зовет). Но так не хотелось мне покидать благостное забвение, что решил не отвечать и не оборачиваться. Однако в голосе что-то неуловимо-знакомое послышалось. Даже почудилось - обернусь, там Лена стоит. Стоит средь березок, как в прошлогодних грезах, и волосы русые по плечам струятся. Но таким нереальным казалось это, что сразу же и отогнал мысли такие. Но все ж обернулся...
Паренек какой то приближался в джинсах, в свитерке го¬лубеньком. Белобрысый, стрижка короткая. Невысокий - меня, наверное, на пол головы ниже. Когда же паренек ближе подошел, фигура его подозрительной показалась - вроде девичьей. Когда же совсем близко паренек оказался то и вовсе убедился, что не паренек, а девица это. И не просто девица, а Лена...
– Лена... – хотел навстречу к ней кинуться, да не могу. Будто прирос к земле. Да и прежде, чем встать, повернуться надо, а я и это не могу сделать, ибо придется от Лены отвернуться на миг.
Таращусь, змеем выгнулся. Не помню, но, наверное, так и было: рот от удивления открыл и, как рыба на берегу, воздух жадно глотаю. Столько раз виделась мне эта встреча над Еленкой...
И вот стоит она передо мной, а пред ней я нараскоряку и не сижу, и не лежу. Предпринять что-то пытаюсь, но не могу.
Наконец, вывернулся как-то, в состоянии шока эдакого любой выкрутас над собой сотворить можно. Встал. Шаг навстречу Лене сделал. Второй.
Сказать бы что-то надо. А я смотрю во все глаза, только одно меня занимает и волнует в этот момент, а где же волосы ее дивные, зачем красоту такую под ножницы?
– Здравствуй, Анисим. Не узнаешь?
– Что, ты, Лена... Узнал... – наконец и голосишко у меня появился. Верно, оттого, что не в глаза уже смотрел Лены, а обнял ее крепко и к щеке прижался.
Потекли слова... Прорвало... Сколько стояли так и болтали - трудно сказать. О чем я говорил - не помню. И вот из отрывочных фраз Лены вырисовывалась картина ее жизни после нашего расставания на даче в прошлом году...
Оказалось: вернувшись из поселка, куда ездила Лена за продуктами, и, не застав меня, поняла, что у нас с ее мамой произошел какой-то разговор, после которого я сбежал. Лена тут же хотела догнать меня, но Нина Петровна стала объяснять ей, что мы, дескать, не пара, что объяснила мне это, и я понял. Лену такое объяснение не удержало, обидело даже и она побежала на остановку. Автобус уже стоял на остановке той, но не трогался - видимо, водитель билеты пассажирам продавал. Лена поторопилась дорогу перебежать и не заметила из-за стоящего на ее стороне грузовика встречный «Жигуленок»...
В итоге - сотрясение мозга, переломы и уйма мелких травм. Только в середине декабря из больницы ее выписали. В больнице и волосы ей подруга обкорнала. Еще два месяца дома долечивалась.
Состриженных волос ей тоже было очень жаль, но я успокоил ее - коряво, как только я и могу:
–Кости целые, а волосы отрастут. Еще краше станут, нежели были.
– Тебе хорошо говорить - не тебя ведь, как вшивую овцу, остригли. Зато сам, вон, бородой оброс, да и волосы, наверное, год не постригал.
–А что мне их стричь часто? Раз в год баушка Лиза бараньими ножницами «под горшок» оболванит и ладно.
– Баушка Лиза - это соседка твоя?
– Да. А что, уже познакомились?
– Она мне и сказала, где тебя искать. Вещи у нее в доме оставила и к тебе... Молока, еще козьего попила - не понравилось почему-то.
– Это с непривычки. Главное, чтоб еще, что не случилось.
– Чего? - не поняла Лена.
–Случится, узнаешь. Пошли ко домой. С дороги-то проголодалась. Да я и сам уже давно тут просиживаю без толку. Потом вернемся - у меня лодка и «экраны» тут остались.
– Хорошо, пойдем. Я и вправду есть захотела.
– А меня как отыскала? - уже, когда к деревне шли, спросил.
– О, целая история... Я даже фамилию твою не знала. Хорошо у тебя имя такое довольно редкое - Анисим. А был бы Саша или Сергей - век не нашла бы. А так, села на телефон в одну контору позвонила, в другую - нашла, в общем, быстро. А вот куда ты уехал - никто не знал. Потом жену твою бывшую нашла. Через порог с ней поговорили, но она тоже ничего не могла сказать. Или не захотела...
– Да, она не знает. Мы с ней ни разу не были здесь. Все собирались...
– И еще - дочь твою видела. Она со школы возвращалась, когда мы разговаривали. Очень на тебя похожа - счастливая будет.
– Ну не знаю... Без отца растет - какое уж тут счастье.
– Но ведь ты не виноват.
– Она тоже...
– Ладно, не будем об этом. Я уж совсем отчаялась найти тебя. Когда в больнице была, попросила маму найти тебя. Но квартиру не помню - то ли тридцать вторая, то ли пятьдесят вторая.
– Тридцать вторая, - уточнил я.
– Мама сходила – в той и другой спросила: не живет такой - ответили. Потом Вера – подружка моя ходила. Нашла. Но ты уже уехал. Парень, который живет в твоей квартире, объяснил, помогал загружать контейнер, а вот куда - не знает.
– Так надо было в конторе Саню Смирнова спросить – он из райцентра нашего - земляк. Я ему деньги оставил и адрес сказал - на случай, если придут бандероли из «Книжной лавки». А на почте попросил, чтоб все, что мне приходит – ему переадресовывали.
– Откуда ж я знала...
– А как нашла? Через милицию?
– Нет. Через военкомат. Вера присоветовала. В военкомате сначала и слушать не хотели. Мол, с учета снялся, выбыл, куда не знаем. Справок не даем – говорят. Со мной тут истерика случилась – «скорую» хотели вызывать. Когда успокоилась, выслушали все-таки. Я рассказала, что в больнице долго была, что поссорились с тобой, что, как найти теперь, не знаю. В общем, пообещали все разузнать. И сказали, когда прийти. И вправду – пришла, адрес мне твой дали. И присоветовали, больше не ссориться до такой степени и под машину не кидаться. Вот так и нашла тебя.
– Ну, ты даешь... - только и нашел я, что ответить.
– Ты не рад, Анисим?
– Рад. Я всю зиму ждал. Не единожды ехать к тебе собирался, но думал...
– Он думал...
– Прости. Я ведь ничего не знал.
– Нет, ты меня прости. Я рассмеялся.
– Ты чего?
– Ты меня простила, я тебя простил... Теперь мы два прощелыги.
За разговором да беседой незаметно и к дому подошли. На лавочке под окошком сидели дед Степан и баушка Лиза. Они, щурясь - хотя солнце уже за ветлы закатилось - смотрели на нас по-доброму, с умилением. Представив им свою гостью, я уж хотел мимо пройти, с Леной - в дом свой. Дед Степан и не возразил - лишь молвил тихо, будто высказал какую-то мысль вслух:
– Ну, чисто-начисто голубки... Баушка Лиза же возмутлась:
– Эт, какими такими кушаньями-раскушаниями ты прынцессу свою потчевать будешь? И не выдумывай ко, заходите в избу. Я уж все тама приготовила.
И был роскошный то ли обед, то ли ужин - картошечка с груздями и рыжиками солеными; огурчики такие крепенькие и хрустящие, что не в рот просились, а обратно на грядку подрасти в ширь-в длину, чтоб семя свое пустить в землю; помидорчики и описывать не буду – разве могут они глаз не радовать, если приготовлены такой мастерицей, как баушка Лиза...
А что за застолье без чекушки... Потом еще чай из самовара пили с вареньями разными: не торопясь-смакуя...
Не было свадьбы... Не кричали нам «Горько!»... Но была брачная ночь... И только утром вспомнил я про лодку и «экраны» по всей реке понаставленные.
На реку мы отправились с Леной. Я собрал «экраны». Их так забило грязью и мусором, что тонкая леска превратилась в коричневый скользкий шпагат. И, естественно, рыба такое страхолюдище обходила стороной. Еще долго катал Лену по речке - жалел при этом, что не июль - каких бы красивых белых лилий собрали в роскошный букет. Потом сидели на бережку, ждали, покуда высохнет лодка и, молча, смотрели на Еленку. И каждому виделось свое – о дальнейшем мы еще не думали.
Еще мелькнуло в мылях я, что какая то это несуразность в наше вертлявое время и вдруг такая любовь... Разве возможно такое?
Но успокоил себя тем, что, может и дается человеку она в самые смутные времена, чтоб не разуверился он в идеалах добра и любви; в красоте мира, в котором он живет; в твореньях разума его; в силе и величьи души бессмертной.
Домой возвращались по дороге вдоль поля. Заросло оно – уж года три его не распахивают. И вспомнилось уж далёкое поездное.
За берёзами поле,
а по полю жнивьё…
Пусть и нет никакого жнивья, но мне-то другое уж продолженье слышится: «… счастье моё!»