Ее белая изба всегда стыдливо пряталась в густых кустах сирени, калины и шиповника. Старые дикие груши будто ощетинивались, когда во двор ступал кто-то чужой. Они состарились вместе с ней, поскольку так же, как она, томились ожиданием, высматривая из далеких фронтовых дорог двух незабываемых ребят да их шутливого неугомонного отца. Ох, как же они озорничали, родимые! Вскарабкивались до самых высоких веток, цепляли на них веревки, мастерили качели и качались, качались… Батя подзадоривал сыновей:
- Ану, еще выше, выше!
Мать выходила на порог, резко сдвигала брови, хотела настрожить, но бойкие воробышки так громко хохотали, так радовались своим высоким взлетам, что она и сама не могла сдержать улыбку. Рядом маленькая Катенька тащила маму за передник:
- А меня покатают? Я тоже хочу!
… Догорают сухие ветки в печке, нужно поскорее засыпать уголь. Женщина грохочет старым дырявым ведром, отодвигает кочергой вьюшки, засыпает антрацит. Вчера утром завезли добрые люди, хоть и дорого взяли за доставку, зато теперь и зима не страшна.
Заносила тяжелые угольные камни одна, не за что было кого-либо нанимать. Ничего, потихоньку… Ведро за ведром. Соседи шушукались: ну и баба, несет ведра и не согнется, как девка! И то правда, ничто пока не согнуло солдатку: худая, стройная, как тополек. То ли к колодцу за водой, то ли белье вешает – не кряхтит, не подпоясывает поясницу. Где только сила берется?
Провели они вдвоем с Катенькой своих родимых в далекую степь, как в пропасть… Все горело, испепелялось в той пропасти. Возвращались оттуда единицы – то герои с орденами, то калеки с костылями… Ее всегда обходили стороной. Не останавливались ни почтальоны, ни фронтовики. И был у нее единственный признак, свойственный только ей: острый, пронзительный взгляд. Никто не смел говорить ей неправду. Ждала, спрашивала у своего сердца, у коротких тревожных снов расспрашивала: где мои заступники дорогие, что с ними?
Бралась за шитье. Сновали на белом полотне печальные крестики: красные и черные. Мелкие, как маково семя. Выступали на рушнике красивой каймой, райскими цветами. Неизъяснимая печаль таилась за каждым листочком. Едва появившись, узор застывал в трепетном ожидании вместе со своей мастерицей. Она крахмалила эти белоснежные полоски-рушнички, наглаживала их тяжелым чугунным утюгом, вывешивала над родными портретами. Солдаты смотрели на нее со своих увеличенных фотокопий и не говорили ни слова. А она уже столько им всего рассказала… Как праздновали освобождение села от фашистов, как возрождали колхоз, как председатель перед всеми крепко жал ее худенькую руку:
- Крепитесь, Фрося Ивановна, они не погибли, они живы в нашей памяти вечно…
Катя уже совсем взрослая, бегает с девчатами на колхозную прополку. Но вдруг начала бледнеть да покашливать. Сыро в лесополосе, а они же, уставшие да разгоряченные, мигом на траву, в тенечек. Простыла, врачи признали чахотку. Спасти не удалось.
Зимний холод проник в ее в сердце. А руки привычно разглаживают полотно. И оживают на нем две кукушечки между цветами, кукуют между собой, трепещут крылышками, будто считают-пророчат, сколько ей, бабе Фросе, жить осталось…
Заносила уголь, руки закоченели. Зашла в избу, согревая их дыханием. Подняла взгляд: смотрят солдаты.
- Ой, родненькие мои, соколики дорогие! Идемте же со мной! Беритесь за работу, а то ночь застигнет! Как же мне одной на белом свете дальше жить!
Туман застилает бабушкины глаза, на белых рушниках кукушки печалятся, трепещут лепесточками маки и розы.
…Далеко в райцентре, на братской могиле трижды повторяется одна и та же фамилия погибших солдат.
Не стало уже и Евфросинии. Семьи как будто и не было. И смеха детского, и качелей. Коренастые груши склоняются к окну: не белеет ли там вдовий талисман, тот последний рушничок с начальными буквами ее имени, с крестами по обе стороны от портрета и вышитым загадочным изречением: «Гроб мой светлый»…