- Ты знаешь, кто я!?
- Знаю. – Охранник хорошо помнил его еще по своей «службе» рабочим сцены. Артист и тогда выделялся своей эмоциональностью среди не самой спокойной актёрской братии. Его понимали, а многие жалели: молодую и амбициозную жену его за глаза прозвали «спутницей смерти» (в противовес «спутнице жизни»). Такой была штучкой: любого могла (и хотела!) обидеть, демонстрируя своё (никому, кроме нее самой, не интересное) «я». Беззлобно шутили: «Представляете, мы хоть дома от неё отдохнём. А ему каково?» Вопрос был риторическим. Сейчас ответ зримо вырисовывался в утомлённых мыслями и спиртным глазах уставшего лицедея.
- Я – заслуженный артист! Понимаешь? А ты кто?
- Не знаю. – Не было лукавства в озвученной фразе. Сам часто задавался вопросом, обращённым сейчас к нему так неожиданно. «Маменькин сынок»? А много ли - «папенькиных»? Безотцовщина (сродни безответственности, процветающей здесь на всех уровнях, начиная с «головы») стала печальным символом существования в России. Они с братом не были исключением – примером для «мужского» поведения была мать. Учитель русского и литературы? Он даже поморщился. Обожал литературу, знал русский очень и очень, но… Пацаны, угадавшие в нём «слабака» (не умел и не хотел он кричать на кого бы то ни было, никогда не поднимал руки на слабого…), выпендривались, как умели, хотя любили его – знал примеры. Девчонки сразу влюблялись «по-взрослому», и были ещё непредсказуемей мальчишек в своей изобретательности обратить его внимание на себя. Но – терпел. Надо было работать по двум причинам: не умел не работать – вынужденное безделье убивало какой-то смысл самого пребывания на земле; надо было «кормить» жену и ребёнка (правда, «кормить» на ту зарплату, которую только обещали, а ещё и не платили – такие времена – можно было лишь теоретически). Но он старался. За много километров от дома терпел выпендрёж мальчишек и ухаживания девчонок, игнорировавших его обручальное кольцо. Всё свободное время «пахал» на «даче» - зарплата ожидалась «когда-нибудь», здесь можно (и нужно!) было добыть ежедневный «хлеб». Сломался, когда за год преподавания в школе им предложили (всем учителям той школы, где он работал!) получить вместо денег …навоз. Так в сельской местности поняли процветавший тогда в стране во взаиморасчетах «бартер»… Он мысленно сплюнул.
- Ты пойми… - Мысли переполнявшие «заслуженного» никак не могли вместиться в законченные фразы.
- Понял, понял. Вы только, пожалуйста, встаньте со ступенек, поднимитесь в номер. – Охранник вспомнил давно зазубренное: «Мой господин, по долгу своему я должен сей же час отправить Вас в тюрьму…» Здесь, правда, в его обязанности входила не такая неприятная функция – нужно было только освободить лестницу для свободного хождения по ней других постояльцев гостиницы. «Постояльцы»… Однокоренное с «постоянно»… Этот – точно самый «постоянный» «постоялец». Имея квартиру неподалёку, регулярно сбегает от своей «нефертити» сюда; снимает дорогущий номер, затаривается спиртным и требует внимания к своей страдающей персоне. Охранник не сочувствовал ему. Себе сочувствовал. Нигде ему не было так трудно. Даже когда шёл вдоль автострады из Испании во Францию. Не шёл – бежал. Тогда предупредили (друзья или враги?): уходи – убьют; здесь, в горах, никто и искать не станет… Шёл весь день, а ночью оседал на согревшуюся за день землю, охватывал её давно загрубевшими руками и, теряя сознание, просил, нащупывая образок Богоматери с Младенцем в нагрудном кармане (мать дала в дорогу, дарившую одни вопросы): «Господи, помоги…» И засыпал, не успевая оформить просьбу до конца. Впрочем, Всевышний всегда знает нужды наши. «Сеньор, сеньор»- он с трудом открыл глаза (патологическая усталость усугублялась чувством двухдневного голода). Полицейские. Вяло мелькнула мысль: «Наши бы сначала напинали...» По-испански говорил хорошо, а документов не было. Нелегал. В их глазах читалась жалость (!) к нему – крупному, но измождённому, в ободранной одежде, русскому человеку, мужчине, потерявшему свой вектор. В хосписе предложили принять ванну, переодеться (его барахлишко, наверное, сожгли), накормили (и как!) и с собой дали еды. Уходя от спасших его людей, он снова читал (теперь в глазах испанских монахинь) жалость. И веру – «Господь с тобой». Они имели право так говорить, поскольку своими руками творили её (точнее их – и веру, и надежду, и любовь) для других… А ему нужно было спешить – как никогда хотелось домой.
- Ты поднимешься со мной в номер?
- Конечно. – Посещение номеров клиентов гостиницы было категорически запрещено. Но. Требующий диалога (а на самом деле – внимания к его несвязному монологу) завсегдатай не уйдёт без «компании». Надо потерпеть. Может, в номере заснёт. Внутреннее раздражение нарастало. И во французской тюрьме было легче, чем здесь… «Нелегальный переход границы» - звучит-то как грозно. А на деле! То тюремное заключение обернулось десятидневным отдыхом в комнате в три раза большей, чем смогла ему (после бегства от тёщи с её «материальными притязаниями») выделить мать. Кровать, стол, стул, не прикрученные к полу! Умыться – пожалуйста. Освободиться от шлаков – будьте любезны. Прогулки – по собственному усмотрению. Трёхразовое питание. Почему-то душевнее всех вспоминался завтрак: литр молока и сладкая булка. Полицейские не докучали своим вниманием, хотя он был, на тот момент единственным заключённым. Никакого намёка на унижение типа «Кто мы!» А здесь?
- Понимаешь? Трудно.
- Понимаю. – За время тяжёлого подъема по лестнице (грустный «клоун» висел на нём, делая невольным «костылём» для себя) это «понимание» пришлось выразить не менее десятка раз. «Если даже ему, сорящему деньгами, некуда бежать здесь, остальным-то каково?» - пытал он себя, понимая, что занимается русским самобичеванием, штампом засорившего всю классическую (и не классическую) литературу. Не к месту вспомнилась одна из влюблённых в него восьмиклассниц, которая на вопрос, что она читала из «классики», подняв на него неаккуратно накрашенные ресницы, невинно спросила: «Это то, что нам в классе читали?» Нет, хорошо, что пришлось уйти из школы. Всё равно долго не смог бы такое слушать. Но и здесь! Говорил же маме – «Не моя работа!» Угождать кому-то «по долгу службы»… Выслушивать этого великовозрастного стоныгу, не умеющего «читать» женщин. «А сам-то умеешь?»- щёлкнул его внутренний голос по носу. «Но не загружаю никого!» - огрызнулся в ответ и, кажется, почти вслух, поскольку «страдалец» оживился:
- Что говоришь?
- Нет-нет. Извините. Я пойду. Нам в номерах не положено находиться. – Есть повод уйти. И – уволиться! У него как будто тяжесть какая-то с плеч сползла (или впрямь худощавый несчастливец костями нагрузил так?) Нет, просто мысль, такая простая и близкая, вдруг материализовалась во что-то само собой разумеющееся. Работал же асфальтировщиком, грузчиком, на пилораме как со стволами управлялся! Прорвусь. Это – не по мне. И, уже подобрев даже к этому, утомившему его сегодня, бедогале, улыбнулся невольно, не вдаваясь в бессмыслицу фраз, потёкших вдруг из замороженных излишеством спиртного уст. Но в какой-то момент, заметив странный взгляд седовласого на себя, очнулся и удивился услышанному:
- Что это у тебя? – театральным жестом актер указывал на нагрудный карман своего невольного собеседника.
- Где?- Догнать мысль, заключённую в вопросе, было трудно. Да и скучно. Он уже мысленно уволился отсюда.
- У тебя – носовой платок! Платок носовой – у тебя!
Как на репетиции, поднадоевший субъект по-разному расставлял смысловые ударения, не убирая указующего перста своего, курком пистолета наведённого в грудь охранника. А тому вдруг, впервые с момента их встречи, стало его жалко: «Думает, наверное, у меня жена заботливее, чем у него. Дудки! Ни жена, ни «подружки» о «носовичках» не заботились. Мама никогда без них из дома не выпустит. Даже если на сажевый завод устроюсь… У этого, видать, нет матери рядом. Или – уже нет вообще…на земле. Я счастливее. А отсюда уволюсь.»
- Спасибо, - он решительно вышел из номера.
- За что спасибо? – деревенеющими губами спросил постоялец. И рухнул на кровать, не дождавшись ответа, которого и не могло быть. Он снова остался один.