У-ду-ша-ю-ще.
Она облизнула пересохшие губы, рассеянно проведя взглядом по лицу врача. Он что-то говорил, изредка делая записи в своем блокноте, когда в очередной раз натыкался на равнодушное молчание. Спустя сколько дней он окончательно убедится, что его новая пациентка никогда не промолвит и слова в его присутствии?
В палате, где она находилась уже месяц, было пусто и холодно. Высокие стены, покрашенные белой краской, небольшое окно с кованой решеткой, шторой из какого-то плотного желтовато-белого материала, кровать с тонким матрацем и отвратительно мягкой подушкой. Первую ночь она не могла уснуть, переворачиваясь с боку на бок и проклиная свою судьбу, синтетику и твердые пружины. Затем вернулась апатия.
Ирония. Странная жизненная ирония. Ей стало хуже сразу же, как она переступила порог палаты. Словно тени, преследовавшие ее до этого, снова набросились на плечи, едва прикрытые тонкой тканью сорочки, царапая белоснежную, не запачканную загаром кожу и заставляя ее опуститься на колени. Ее призраки кружили ночью по комнате, нашептывая страшные, режущие душу слова. Она же только сжималась в комочек, кусала до крови мокрые от слез губы и мягко царапала ногтями простынь.
Утро не приносило облегчения. Тени не уходили, а отступали в темный угол палаты, пристально следя за каждым ее движением. Поэтому, чтобы лишний раз их не тревожить, она целыми днями стояла у окна и смотрела на парк, широким кольцом окружавший больницу. По пустынным, припорошенным разноцветной листвой, тропинкам в это время года никто не гулял – персонал предпочитал выводить пациентов во внутренний двор, защищающий людей от порывистого ноябрьского ветра высокими стенами больницы.
Парк казался брошенным, обиженным ребенком. Голые ветви его деревьев укоризненно качались на ветру, изредка стараясь уцепиться за хмурые тучи, низко проплывающие над землей.
У-дру-ча-ю-ще.
Она же старалась уцепиться не за кучевые облака, звезды или облака. Ей хотелось ухватиться за кусочек угасающего сознания, выбраться из этого тоскливого омута боли и отчаяния. Горькая смесь лекарств, бесед с психиатром и редких встреч с близкими не могла помочь ей выкарабкаться из темницы собственных мыслей.
Снова пустой взгляд черных глаз, направленный на пожилого мужчину в белом халате. Какой сейчас день? Месяц? Год? Она не знала ответа, время утратило для нее весь смысл, теперь была важна только смена дня и ночи. Ночью приходил страх. Днем все чаще и чаще наведывалась боль.
О-пу-сто-ша-ю-ще.
В наше время престижней иметь в семьях больных раком, чем сумасшедших. Поэтому к ней приходит только мать, раз в неделю, ровно на час. Прячет глаза, виновато улыбается и успокаивающе хлопает по ее руке, безвольно лежащей на подлокотнике.
Все остальные избегают с ней встреч. Боятся, что она увидит в их глазах жалость?
Проклята.
Она проклята. Богом, высшими силами, судьбой… Не важно, кем и когда. Главное, за что.
Она вечно будет жить в июле, загнанная в ловушку из собственной вины и укора окружающих.
Седьмое июля две тысячи пятого года. Лондон. В восемь пятьдесят утра, с разницей в пятьдесят секунд, были взорваны три поезда Лондонского метрополитена. Почти через час, в девять часов сорок семь минут, раздался четвёртый взрыв в автобусе на Тэвисток-сквер.
В одном из поездов ехала она со своей младшей сестрой. Во время взрыва осколки стекла попали ей в голову и, практически ослепнув от боли и крови, заливавшей лицо, она бросилась к выходу. Лишь на улице, в безопасности, она вспомнила о сестре.
Было слишком поздно. Вагоны были в огне, спасатели, пожарные и добровольцы вытаскивали пострадавших наружу, но ни в ком она не могла разглядеть Солу. Паника, хаос захлестнули все вокруг, погружая весь мир во тьму.
Она очнулась в больнице с обезображенным лицом. Мама, заливаясь слезами, тихо прошептала в ответ на ее молчаливый вопрос: «Погибла».
Соле было восемь лет.
У-би-ва-ю-ще.
Знаете, что шепчут ей призраке в ночной темноте?
«Ты будешь вечно жить в том июле…»