Прослушал аудио-версию всего Есенина. Как всегда, впечатления от аудио абсолютно новые.
Прежде всего, – парадоксальная мысль: надо всем возвышаются всего четыре стиха:
- В том краю, где желтая крапива
- Устал я жить в родном краю...
- Не жалею, не зову, не плачу
- Отговорила роща золотая...
Но, как и сказал Басё, – три хороших хокку – это уже великий мастер...
Впрочем, Басё говорил о сверхдостижениях.
Весь Есенин – эта великая музыка, которую можно слушать бесконечно.
Попробуйте прослушать, хотя бы раз, всю Цветаеву (при всем уважении).
Каждый гений выражает дух, интонацию своего поколения, своего социального слоя.
Есенин донес до нас тектонические сдвиги стомиллионного крестьянства с его многотысячелетней историей. Скажем так, у него в руках не шокер, у него за спиной – Днепрогес.
Но, пожалуй, самое главное впечатление от аудио потока есенинскоих стихов – Есенин – человек.
И вот, что, поразительно и никак не вяжется со сплетнями и экранизациями. Не было никакой разорванности и "сталинской" многоликости в Есенине. Поразительная, нечеловеческая цельность. Все острохарактерные слухи – это маски Есенина.
Как человека его можно сравнить разве что с Христом в его земном воплощении. Таже гениальность, та же чувствительность, тоже бесконечное сострадание.
Даже братание с мытарями и блудницами, которых вменяли Христу в вину наряду с другими преступлениями,- это тоже есенинская черта.
Я читал стихи проституткам
И с бандитами жарил спирт.
Но на долю Есенина выпало три великих испытания, каждое из которых способно раздавить человека.
Во-первых, происхождение. О ту пору крестьян еще пороли. Это была низшая каста. Попав в юности в Петербург, Есенин, при всей своей всероссийской славе, испытал кастовое высокомерие дворянства, офицерства и, особенно, аристократии. Даже лидер питерской богемы Зинаида Гиппиус спросила его при первой встрече: "Что это на вас? Гетры?"
"Нет, – сказал Есенин. – Охотничьи валенки".
Эта несправедливость, это тупое и так хорошо всем нам известное феодальное чванство, даже по отношению к гению, во многом предопределила его искреннее отношение к революции. Хотя, конечно, на первом месте было сочувствие к нищете народа. К нищете его собственной семьи и односельчан.
Не меньшим испытанием стал и ХХ век. Родившись в древнем крестьянском мире и выплеснув первый сборник – все самое радужное и эйфоричное, что русская деревня могла бы сказать о Христе и не отделимой от него поэзии тысячелетней России, Есенин оказался в ХХ веке. В эпохе умирающей деревни и урбанистической революции. Он был, как магнитом, притянут к городу, но так и не нашел себя в городской жизни. Как не можем найти себя здесь и мы все.
Собственно говоря, с этого момента он умер для земной жизни и стал бесстрашен. Вот почему он так не похож на Маяковского. Вот почему его "колебания" – это искренний, минутный поиск, а не конъюктура. Желание приткнуться хоть к чему-то в том вакууме, в котором он оказался.
Третье, и самое страшное, испытание – это революция, террор, гражданская война, зарницы геноцида крестьянства.
Казалось бы, после этой тройной мясорубки мокрого места не должно было остаться от деревенского гения. Но что поразительно, слушаешь стихи во всей этой рестроспективе и понимаешь, что ни какие бы то ни было веяния, ни страх, ни пропаганда – ни что не могло сбить его с понталыку. Вот поколебался, ухватил Бога за бороду, протрубил пару строф во славу новому миропорядку, но через два-три стиха выпрямился, как бамбук, и опять – тот же русский бесприютный Христос.
У Пелевина есть замечательная формула: в России можно быть либо клоуном у пидарасов, либо пидарасом у клоунов.
Есенин предпочел вовсе не быть. Его душа начисто выпала из контекста современной ему России.
В сущности, уже с "Кабацких мотивов" – осталась одна точка опоры – его собственная трагическая судьба, его неминуемая гибель и крестный, метафизический путь вечной России.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам.
И Русь все также будет жить,
Плясать и плакать у забора.