Встречали ли вы восход солнца в дороге? Мне частенько выпадало такое счастье…
Наше село находится в ста километрах от областного центра - центра жизни моей малой Родины, где вместе со мной росло и моё стремление вырваться в настоящую большую жизнь.
Сначала поездки в Оренбург были редким счастьем, свалившимся на наши с сестрёнкой детские головки. Они несли с собой предвкушение от недоступных в селе удовольствий и развлечений.
Если дел у папы было не очень много, то нас ждали или поход в цирк, или кафе-мороженое. Ну, а если было какое-то совещание, то мы, вместе с мамой, отправлялись в поход по магазинам. Для нас это было увлекательнейшей прогулкой. Мы шли по Советской (слово улица нет нужды произносить, как Бродвей – понятно каждому). Множество магазинов, кинотеатров, пельменных, столовых и ресторанов – всё было интересно, как сама жизнь, которая для горожан была обычной, размеренной и вальяжной, а для нас, маленьких сельских жительниц, казалась недосягаемым раем.
Когда после окончания школы я поступила в сельхозинститут и стала папиной последовательницей в деле его жизни (он к этому времени уже десять лет председательствовал в колхозе), поездки в город стали частыми и обыденными. Из самых ранних ещё младшеклассных воспоминаний запомнились некоторые…
Шестидесятые-семидесятые прошлого столетия… Автомобилей мало, автобусов ещё меньше… О «Жигулях» не слышали… «Москвич-408» доступен только передовикам производства, да единицам везунчиков из многолетней «мертвой» очереди желающих приобрести любую марку автомобиля. В колхозе по понедельникам отправляли в город машину, именуемую в народе «такси». Это обычный грузовичок с брезентовым тентом и досками, закрепленными между бортами – скамейки или лавки, кто как называл. Иногда они обрушивались под особо солидными пассажирами, но никто на это не роптал, разве что повопит немного на местном доступном языке несчастный, которому придавило ногу…
К каждой поездке колхозники - люди сельские, основательные –
готовились соответственно. Одевались потеплее: полушубки, валенки, пуховые платки – если дело было зимой; платки от пыли и рабочие халаты поверх нарядных одежд – летом. Брали с собой нехитрую еду. Через пятьдесят километров была остановка в пути. Грузовичок сворачивал с ухабистой дороги на обочину у одинокого дома, в котором жил кто-то связанный с этими самыми дорогами, как «станционный смотритель». Во дворе к услугам проезжающих был колодец-журавель и прочие удобства по деревенски – уборная (конечно, с актёрскими эти не имели ничего общего: ни дизайна, ни функций). Остановка занимала по времени минут двадцать, заканчивался перекур, все снова устраивались на своих местах и тряслись дальше – остаток пути. Позже, когда грейдер (насыпная дорога с укатанным гравием) заменили на асфальтированную трассу, дело пошло веселее и грузовички стали ездить резвее. Домик забросили и, в конце концов, он разрушился и люди куда-то делись… Наверное, он и в самом деле жил для того, чтобы дарить заботу проезжающим…
А студенткой, я каждый понедельник, ещё сонная и нагруженная сумками с продуктами на неделю, шла спотыкаясь к «такси», чтоб занять какое-нибудь местечко в уголке и ещё подремать дорогой.
На «почётном» пассажирском месте в кабине водителя обычно сидел какой-нибудь командированный в областной центр специалист или работник из правления (правление колхоза – контора или администрация – в народе «правление»), или родственник водителя, как правило – жена. Это право никогда и никем не оспаривалось. Мне за три года, пока я курсировала между домом и институтом, так ни разу и не удалось проехаться «с комфортом» в кабине «такси».
И хорошо… Если бы папа узнал, беды мне не миновать! Нас с сестрой родители держали в «ежовых рукавицах» во избежание «звёздной» болезни от того, что мы – дети, по сути, главного человека в селе. Я, например, в неполные двенадцать была отправлена папой работать в уборку на зерноток. Деревянная лопата – больше меня, но, пыхтя от усилий, подгребала зерно в вороха, старательно мела бетонку. Запах зерна, пыли, родной и близкий до сих пор, будоражит чувства и возвращает в счастливое и безмятежное детство, где так надёжно и тепло…
Кроме ежегодной работы на уборке, довелось работать и на посевной… Как-то папа посетовал на то, что на сеялках некому работать. Я же и предложила наш девятый класс на недельку с уроков снять, благо экзаменов в этот год не было и к концу года занятия в школе уже стали просто утомлять. Тут же они с мамой всё обсудили (мама учитель русского языка и литературы у меня была) и, заручившись согласием директора школы, отправили меня по домам одноклассников с радостной вестью: завтра в школу не идти. Назавтра мы все в полном составе дружно дёргали за рычаги сеялок и глотали пыль от трактора, тянущего эти сеялки по свежевспаханному полю…
Были в колхозе и другие работы для подростков: после восьмого класса нас с подругой взяли работать поварами на сенокос. Сенокосы были вдали от села в пойменных приуральных лугах и туда на всё время страды вывозили технику и людей. Базировались на берегу Урала и небольшого озера. Место называлось почему-то Горшки… и звучало так: сенокос в Горшках и сено было из Горшков. Вот там-то в Горшках и пришлось трудиться нам с подружкой. Там оборудовали временные полевые станы с палатками, навесами для столовой, прямо на берегу сооружали очаг. Взрослые женщины так далеко от дома не ездили – не могли оторваться от хозяйства, огородов, детей. Мы, две четырнадцатилетние девчонки, которые и картошку пожарить дома не умели, должны были кормить бригаду голодных уставших мужчин! Но, мир – не без добрых людей… Дедушка-сторож научил и печь растапливать, и варить нехитрый супчик, который назывался «польской» с ударением на последний слог. К концу сенокоса мы так наловчились, что получать похвалы стали и от самых привередливых механизаторов.
Так, параллельно общеобразовательной, я проходила и школу жизни, где тремя китами были: скромность, трудолюбие и дисциплина. К дисциплине папа был особенно требователен. Во время войны, совсем мальчишкой, попал служить на Флот: семь лет жёстких флотских законов и труд водолаза сложили его характер и оставили след на всю дальнейшую жизнь. Сам был очень организованным и того же требовал от окружающих, особенно от близких. Нам, его дочерям, рассчитывать на какие-то поблажки не приходилось: спрашивали гораздо строже, чем с кого-либо. Поэтому свою «дорогу на восток» я тряслась наравне со всеми в грузовом «такси».
Но иногда, были моменты, когда папины дела в «области» по счастливому стечению обстоятельств, и не без маминых ухищрений, совпадали с окончанием каникул в институте или воскресных визитов домой, и тогда, если было место в председательском УАЗике, мне разрешалось, одной или с подругой, ехать, «как белые люди». Выезжали всегда затемно и мы с Любашей подрёмывали друг у друга на плече, пока тьма вокруг не менялась на становившийся всё ярче, перед восходом солнца, свет. Папа сидел рядом с водителем и никогда не позволял себе заснуть.
Для меня оставалось загадкой: когда он спал? Мы с сестрёнкой редко видели его дома. С ранней весны до поздней осени он жил в ритме почти круглосуточной работы. Машину его мы видели: то у правления, то в мастерских, то на току, то в бригады пылила… А вот его самого изредка, когда по пути заскакивал домой сменить рубашку или по какому-то ещё делу. Ложились спать – его ещё не было, просыпались – его уже не было. А зимой в четыре утра ходил пешком на ферму к утренней дойке. Каждый день. У него правило такое было: всегда быть с людьми рядом…
Зато зимние вечера дарили нам радость общения с папой. Наряд, так называлась ежедневная планёрка, заканчивался часов в девятнадцать. Мы ждали, когда папа поужинает и все соберёмся в зале. Мама проверяет нескончаемые тетради и выводит красивые пятёрки (она их просто вырисовывала от радости за успехи учеников) или пишет планы уроков на следующий день, а мы с младшей сестрёнкой, облепив папу с двух сторон, слушаем.Он рассказывает о прошедшем дне, вспоминает что-то из жизни или читает вслух очередную книгу для всех нас. Одна из них – «Таинственный остров» Жюля Верна. Всё так живописно представлялось и над всем – папин голос, такой родной и такой надёжный… Мы с сестрёнкой, страстные поклонницы книг, для которых мамино разрешение почитать воспринималось, как высшая награда, даже в мыслях себе не могли позволить заглянуть вперёд и узнать: что там дальше. Это было свято: читать должен был папа! При своей занятости он находил возможность любить нас. А это время в пути, наверняка, использовал для обдумывания каких-то своих важных колхозных дел…
По мере того, как светлел горизонт, мы с подружкой окончательно стряхивали с себя остатки сна и готовились к суете студенческого дня. Пробивался первый луч, ослеплял наши сонные ещё глаза, и могучее светило медленно и ослепительно поднималось над степью. Смотреть вперёд становилось невыносимо и я начинала жалеть водителя, который опускал козырёк, но был вынужден смотреть на сверкающую в лучах солнца полосу асфальта.
Водитель председателя – это не просто шофёр. Гораздо больше!
У папы, за почти тридцать лет председательствования, их было около пяти. Для каждого это был нелёгкий труд, но – школа жизни и ступень наверх. Лишь один из них пошёл дорогой педагога, но и он добился успеха – из простого учителя стал директором школы, а впоследствии и заведующим РайОНО. Остальные стали руководителями разных подразделений: бригад, гаража, а последний – колхоза. Это не потому, что папа устраивал их на «тёплые места», а потому, что находясь рядом с ним, они учились, проявляли свои, возможно им неизвестные, способности, раскрывались, росли.
Для нас, членов семьи, они становились близкими и родными, как бы, тоже членами семьи. Свою любовь к папе мы переносили и на человека, делившего с ним часть своей жизни и, заботящегося о нём. Почти все приходили юными мальчиками и взрослели рядом с ним на наших глазах. Больше всего надежд папа возлагал на своего последнего водителя, который стал бригадиром, очень хорошим и хозяйственным. Когда папы уже не стало, этот рачительный хозяин стал председателем. То ли пошло всё не так, то ли стержня в нём папиного не было, но в истории он останется, как последний председатель, разваливший и продавший с молотка за копейки, наш колхоз.
Колхоз, в который папа приехал, когда ему едва исполнилось тридцать лет. Люди здесь жили в нищете, а председатели менялись каждые два-три года. Хотя я и была ещё совсем маленькой, но помню, как трудно давалось восстановление из руин: перекрывали крыши домов с соломенных на шиферные; сажали плодовые деревья, которые папе в порядке взаимовыручки давали его друзья и сослуживцы, работающие в питомнике; проводили водопровод, а позже – газ… Строили жилые дома, детский сад, клуб, школу, полевые станы и фермы с современным оборудованием. Со службы в Прибалтике папа привёз и желание сделать всё красивым и цивилизованным. Это была его жизненная программа: он жил, чтобы созидать. Другие пришли, когда всё было создано… Наверное поэтому стали пользоваться и разрушать. Но всё это было впереди: развал колхоза, Советского Союза, крушение былых ценностей…
А пока мы щурились от уже взошедшего над горизонтом и сиявшего всё ослепительнее светила и неслись по дороге на восток... Любаша, моя подруга – не подозревая, что станет счастливой женой офицера и мамой четверых детей. Я – не зная, что так и не встречу в жизни такого же надёжного спутника и защитника, как мой папа. Водитель – не мечтавший, что станет печально известной исторической личностью. И мой папа – уверенный, что всё сделанное им – не зря!