Лирическая повесть
Глава первая
СЛОНЫ
Синда хлопает ушами и пятится на меня. Я отскакиваю в сторону. Разыгравшись, она, чего доброго, может "нечаянно" так задеть, что не обрадуешься, или оттеснить к железной ограде, разделяющей надвое летний вольер слоновника, откуда уже тянется хобот "дедушки" Алмаза.
Мне строго-настрого запрещают заходить к слонихе. С Алмазом всё ясно и так: нужно быть законченым кретином, чтобы приблизиться к нему. Один вид чего стоит: громадная туша, чудовищные бивни (правый наполовину сломан), свирепые маленькие глазки... Бр-р-р!.. Мороз по коже!
Алмаз регулярно крушит ограждения, сворачивает в штопор двутавровые рельсы, срывает двери в зимнем помещении и раздирает электрические провода, по которым идёт ток, приводящий двери в движение. Током его, конечно, долбает, однако это лишь взбадривает молодчика для очередных вредительств. С превеликими трудностями Алмаза заманивают в "изолятор". Рабочие, посылая на голову "взбесившегося слона" громы и молнии, устанавливают на место сорванные железные двери, подсоединяют провода, искрят сваркой... Но чуть только Алмаза выпускают из узилища, он тотчас же принимается за старое.
Излюбленным развлечением слона о некоторых пор стало... метание камней в проходящих мимо работников зоопарка. Именно в "своих" - они узнаются безошибочно. Просто счастье, что слон не особенно меток, да и зоопарковцы, зная его мерзопакостный характерец, стараются обходить "наиболее опасные при обстреле места" двадцатой дорогой. К посетителям он более благосклонен, камушки в них не швыряет, но нет для него большего удовольствия, чем сыпануть в толпу зевак "горсточку" песка.
Чем объяснить вздорность его натуры? Возможно, виновата болезнь: у слона обнаружили хронический гастрит. Да и мудрено ли, ведь добрую половину своей жизни Алмаз провёл на колесах, в передвижном зверинце, где и питание не всегда вовремя и вдоволь, и возможность укрыться в теплом загоне не частая, и разные прочие "прелести" постоянных кочевий... Наши "скотские доктора" прописали своему исполинскому пациенту дубовый отвар, и Алмаз весьма охотно каждое утро выдувает ведро этого снадобья. Впрочем, лечение, по всей видимости, помогает слабо: в последние месяцы слон заметно похудел, стал меньше есть, больше налегает на воду, мучается расстройствами желудка. Да и сломанный гноящийся бивень даёт о себе знать. Внушительных размеров пломба, когда-то залепившая трещину в бивне, давным-давно отвалилась. Проделать стоматологическую операцию ещё раз нет никакой возможности: для этого Алмаза надобно на время усыпить, а препарат, способный обездвижить эту махину, был в зоопарке, да весь вышел, и когда появится снова, одному Богу ведомо... Да уж, если у тебя болит желудок и ноет зуб - тут, право, не до излишней общительности и миролюбия!
Ещё пару лет тому назад на площадке не было массивных рельсовых ограждений, и слоны могли гулять вместе. Но когда Алмаз начал донимать ещё здравствующую тогда слониху Марту, толкать на острые шипы, торчащие частоколом, дабы элефанты не подходили к краю обрыва и не свалились в глубокий ров, животных решено было разлучить.
Поздно! Проколотые стальными, изъеденными ржавчиной, шипами ноги слонихи не заживали. Началась гангрена. Стопы гноились от них отслаивались зловонные куски кожи. Слониха кричала, опускаясь на больные ступни. Как-то держалась, привалившись к стене, опираясь на здоровые ноги - левую переднюю и правую заднюю; больные приподнимала... Ложиться она и вовсе перестала, чувствовала: встать уже не сможет...
Тогда в один из дней в загоне (той самой душевой - "изоляторе", скрытой от посетителей, куда Марту кое-как удалось привести и откуда она уже не выходила) появился франтоватый, молодящийся господин с крупнокалиберной винтовкой в руках. Кто такой, откуда - для большинства осталось загадкой. Поговаривали, правда, что в своё время ему доводилось охотиться в Африке на слонов.
Одно знаю наверняка: он вошёл в слоновью душевую и вскинул винтовку.
Марта лежала. Уже не могла стоять. Когда больной слон не может держаться на ногах - это конец.
Охотник выстрелил почему-то ей в живот. Угодившая туда пуля никак не могла бы принести мгновенную, избавляющую от мук смерть.
Беззвучно - это было особенно страшно - Марта поднялась на ноги, собрав последние силы, и двинулась на этого "специалиста". Тот вскрикнул, и, чуть было не выпустив из рук свое драгоценное оружие, бросился вон из вольера. Кинулся прочь и директор зоопарка. Добежав до своего кабинета, увешанного шкурами тигров, белых и бурых медведей, начальственно оседлал телефон...
Прибывший вскоре взвод милиционеров расстрелял слониху из автоматов Калашникова.
Марта лежала, на асфальтовом полу душевой. Её бока вздымались и опадали: зверь был ещё жив!
Тогда люди оголили конец электропровода, сунули под хвост слонихе и дёрнули рубильник. Несколько раз пускали и отключали ток, но жизнь ещё теплилась в большом теле Марты.
Она дышала...
- Это её только щекочет, - нервно усмехнулся директор и велел подавать напряжение без перерывов.
Через несколько минут всё было кончено.
Остывающее тело слонихи муравьями облепили дюжие мужики с топорами. Сперва отрубили хобот. Его потом заспиртовали и выставили напоказ в стеклянной банке в комнате юннатов. Он и сейчас там - "учебный экспонат"...
Затем отчленили обезображенную голову Марты. Голову зарыли тут же, за слоновником, в зарослях сирени и акаций. Через два года мы с напарником выкопали слоновий череп, и теперь эту пожелтевшую кость можно увидеть в зоопарковском музее.
Над туловищем, - крепким и здоровым; болели у Марты только ноги, - мясникам пришлось попотеть. Целый день, с перекурами, рубили его на части. К вечеру погрузили в рефрижератор и отправили на завод - производить мясокостную муку, ценное удобрение...
Многие горожане, узнав о смерти слонихи, погрустили о ней. Дети - плакали о своей любимице.
Мало кто знал, к а к она умирала. Наверное, это и хорошо.
А стены душевой по сей день испещрены дырами от милицейских пуль...
Алмаз горевал по своей убиенной соседке. Всё то время, пока её добивали и разрубали на части, он беззвучно топтался в соседнем вольере, отгороженном от ужасного места глухой стеной и стальной дверью, не кричал и не отучал.
Присмирел он на какое-то время после этого...
Сейчас в "резиденции" Марты обитает молодая африканская слониха Синда. Вернее - семилетний слонёнок. Ростом Синда едва доходит Алмазу до уха, но когда станет совсем взрослоё, будет гораздо крупнее своего угрюмого азиатского соседа. Навряд ли, впрочем, он доживёт до подобного сравнения: слоновий век примерно равен веку человеческому - семьдесят, иногда восемьдесят лет. В неволе слоны доживают лишь до пятидесяти. Алмаз уже перешагнул этот роковой рубеж. И мало, очень мало надежд на то, что будущей весной он снова выйдет на площадку из своего мрачного, душного каземата.
Синда - бывшая "звезда" арены. Она и теперь не позабыла цирковой науки: салютует хоботом, кружится в вальсе, становится на задние ноги. Дети любят Синду, и не обижаются на неё, если в жаркий день она вдруг окатит их водой о головы до пят. С веселым визгом ребятишки разбегается, а довольная Синда лукаво поглядывает вокруг, как бы говоря: "Ну, кто еще хочет поиграть со мной?"
Она - большая сластёна. Обожает яблоки, сахар, печенье...
Редко, а всё же нет-нет да и приходится наблюдать такую картину. Слоны подходят - каждый со своей стороны - к разлучнице-ограде. Причём Синда бежит вприпрыжку, радостно похрюкивая. Алмаз же сперва стоит в нерешительности, точно прикидывая, солидно ли будет выглядеть, не уронит ли своего достоинства. Но затем степенно подруливает и он. Серые спины могучих зверей, возвышаясь над оградой, соприкасаются. Начинается ритуал общения. Хоботы слонов обвиваются. Кончик своего с двумя пальцами - сверху и снизу - Синда кладёт Алмазу в рот. Алмаз также кончик своего индийского однопалого хобота размещает между Синдиными языком и нёбом. В таком положении животные могут стоять часами. Всё это время в утробе слонихи что-то клокочет, напоминая, пардон, неисправный канализационный бачок.
Посетители, созерцая эту идиллию, умиляются: как же - целующиеся слоны! А потом, разумеется, раздаются эпатажи в адрес сотрудников зоопарка:
- Мучительники чёртовы, самих бы в клетку засадить, паразитов! Ишь, столбов кругом понатыкали, вохры лагерные! Да прийти тут бульдозером все клетки на хрен развалять, зверей на природу пустить, на травку! Слоники так хотят быть вместе...
Тут я обычно усмехаюсь. Посетители вовсе не обязаны знать, что "любвеобильный" Алмаз дважды не без успеха таранил ворота, врывался к своей "милашке" и так лупцевал её хоботом и бивнями, что зарвавшегося кавалера приходилось отгонять, отпугивать горящими факелами. Кроткая, незлобивая Синда всё простила неучтивому ухажёру, хотя на её боках по-прежнему видны глубокие шрамы. "Свидания" у ограды продолжаются, как ни в чём не бывало.
А посетители развлекаются:
- Эй, пацан, ты шо, работаешь тута? А шо делаешь? Говно чистишь?
- Нет - золото промываю!
- Да ты шо!.. И спереть можешь?
- Спрашиваешь! Даже с тобой поделиться могу. Тебе какой пробы: слоновьего или из-под бегемота?
Хохочут. Пусть хохочут.
- Парень, слухай сюда, скажи: кто с этих носатых - баба, а кто - мужик?
- У кого уши больше - тот и баба.
- Ты гля!.. Их шо, по ушам различают? А в натуре, у мужика уши, как обглоданные! Им шо - обрезают, чи шо?..
- Он азиатский. У них маленькие.
- Ни фига себе, "маленькие"! Слухай, а этот самый у него есть, чи тоже - обрезанный?.. Шо ты их не пускаешь на пару попастись? Он её хочет!
- Она африканка. Нельзя.
- А-а, ну, понятно: слонята будут - полу-негры, полу-чёрт-те-шо! Эти... Короче - помесь бульдога с носорогом!
- Вот-вот, потому и не пускаю!
...Когда поблизости нет ни начальства, ни посетителей, я, нарушая запрет прихожу к Синде. У меня всегда найдётся что-нибудь вкусненькое для "малышки". Я поглаживаю Синду по шершавому боку, и она жмурит от удовольствия умные карие глаза. Затем слониха не прочь пошалить. Носится по площадке с восторженными криками, похожими на игру неумелого трубача, изо всех сил дующего в трубу, откуда раздаются пронзительные, хриплые звуки. Вот тут пора ретироваться. Представьте себя, лавирующего в ограниченном пространстве, когда прямо на вас несётся "веселенький" танк!..
Осторожно ступая между шипов, подхожу к краю обрыва. Делаю по лестнице несколько шагов вниз, и неожиданно слышу у себя над головой:
- Володя, ну зачем так рисковать?!
На противоположном краю рва, огороженного невысоким заборчиком, стоит экскурсовод Тамара Витальевна с незнакомой девчонкой моих дет. Я не заметил даже, когда они подошли. Неопредёленно пожимая плечами, вылезаю наверх и подхожу к ним. "А барышня - ничего себе, фигуристая",- отмечаю, взглянув на девчонку. Она отворачивается и, облокотившись о заборчик, погружается в созерцание на нём металлических завитушек. На меня, разумеется, ноль внимания. Оно и понятно, куда уж нам, убогим: не научный сотрудник - "биолух" какой-нибудь, не экскурсовод даже, - так, нечто почти неодушевлённое в застиранной спецовке...
Но моментально соображаю, что эта гордячка наверняка видела, как пару минут назад Синда послушно исполняла мои команды, а сам я чуть не верхом сидел на слонихе... Ленивым движением достаю из нагрудного кармана коробку невиданных в наших краях папирос "Герцеговина Флор", чиркаю спичкой и, обращаясь к Тамаре Витальевне, говорю:
- Удивлён, поражён и обескуражен. Вы - здесь, и без очередной галдящей, шуршащей обёртками от мороженого, оравы? Неужто оскудел поток желающих получить самую разнообразнейшую информацию о братьях наших меньших, в частности - слонах?
Произнося этот витиеватый экспромт, искоса гляжу на девчонку. Она c удивлением смотрит в нашу сторону.
Тамара Витальевна устало машет рукой.
- Оскудеет тут... Сегодня по плану еще три экскурсии. И все - дети. Ужас! С ними же совершенно невозможно... А тут вот дочь пришла, попросила поводить её по территории. Мало мне пришлых посетителей - еще один экскурсант объявился!
- Да, - вздыхаю сочувственно, - на что это похоже? Никуда не годится! Мадемуазель, - обращаюсь к девчонке, делая строгое лицо, - и не совестно вам? Ваша мама измаялась водить по этим аллеям каждый божий день десятки людей. Всё тут виденное сотни раз, надоевшее... А вы заставляете её сопровождать вас, как иностранную туристку.
Девчонка неожиданно улыбается, смотрит мне прямо в глаза... Какой у нее... пронзительно - синий взгляд!
- Разве зоопарк может надоесть? - спрашивает.
- Может, сударыня, может, - киваю в ответ. - Особливо ежели всю пятидневку... отдыхать здесь с девяти до шести!
Снова улыбнувшись, она отводит глаза - я, должно быть, всё-таки, слишком нахально её разглядывал, - и наблюдает за Синдой, которая в это время творит в вольере уже нечто совсем невообразимое: бегает взад и вперед, нарочно загребая ногами песок, чтобы поднять в воздух не облака, не тучи - смерч, ураган, бурю пыли, верещит по-поросячьи, растопырив паруса африканских ушей, явно привлекая внимание к своей персоне.
- А здорово ты с ней, - говорит девчонка после некоторого молчания, продолжая с интересом взирать на выкрутасы Синды. - Как ты её не боишься, махину такую?
- Ну, она у меня ручная. Почти как кошка, - отзываюсь, не в силах сдержать самодовольной улыбки. - Верно, Синдюша?
Услыхав своё имя, слониха резко тормозит и с быстротой пропеллера вертит хоботом.
- Знает хозяина, салют отдает, надо же, - улыбается Тамара.
- Но зачем ты всё-таки заходишь к ней? Это же опасно, наверное, - говорит девчонка, снова обернувшись ко мне.
- Да, - опечаливаюсь я, - дико опасно. И тем не менее приходится идти на "рыск" - нельзя ведь актрису лишать ежедневных репетиций - квалификацию потеряет!
- Доиграешься когда-нибудь!
- Се ля ви, як кажуть у нас в Парыже, - развожу руками. - Но один выход таки есть: приходи, будешь ассистировать. Вдвоём не так страшно. Ну а в случае чего - заменишь геройски погибшего на боевом посту, и тем прославишься в веках. Идёт?..
- Что?! - встревает Тамара, принимая мой трёп за чистую монету. - Мало того, что ты ни в грош не ставишь свою жизнь и свободу твоих начальников, которые сядут за решётку, в другом только месте, если однажды Синда оторвёт тебе голову, так ты и посторонних втравливаешь в свои авантюры! Учти: ещё раз замечу тебя у слонихи - доложу заведующей, так и запиши себе!
Я успокаиваю, как могу, разбушевавшегося экскурсовода, но сделать это не так-то просто. Тамара Витальевна кипит, и долго пребывает в состоянии весьма разгневанном. Вот что значит - работа с людьми! С животными, что и говорить, гораздо легче. Гораздо...
- Катерина, - рявкает она, обращаясь к дочери. - Немедленно домой! Хватит, погуляли... я занята.
Девчонка недовольно хмурится, хочет, видно, возразить, но послушно поворачивается и идёт, кивнув мне на прощание. Убегает и Тамара, одаривая меня напоследок не слишком ласковым взглядом.
Я долго смотрю вслед Катерине - её яркая курточка далеко видна. Вот-вот она скроется за зоопарковскими воротами и... Как там у Пастернака: "В последний раз в орлиный клёкот вливается трамвайный рокот. В последний раз трамвайный шум сливается с рычаньем пум..." Вот я не видать уже давешней синеглазки...
Что ж, надо приниматься за дело, и я начинаю складываю вилами сено в шиферный домик. Рабочий день не закончен.
Глава вторая
"АДЫН, САВСЭМ АДЫН..."
От зоопарка до моего дома можно в считанные минуты доехать трамваем - всего-то три остановки. Но обычно я проделываю этот путь пешком. Можно не спеша шагать, любоваться зеленью деревьев или причудливой снежной бахромой на их ветках, слушать щебетание птиц, внезапно остановиться, привлечённым какими-то удивительными звуками издалека, и проводить глазами пролетающий в небесной выси журавлиный клин...
Поднимаюсь на четвёртый этаж, нащупываю в кармане ключ, открываю дверь и вхожу в свою обитель. Дома меня никто не ждёт. В этой двухкомнатной квартире я живу один.
...Кооператив "построила" бабушка. А вскоре мама привезла сюда двухмесячного орущего Вовку, закутанного в красное шерстяное одеяльце. Этим горластым существом был я...
В книжках пишут, что детям матерей-одиночек постоянно не даёт покоя вопрос: где отец? Может, и так. Меня это не заботило. Напротив - эгоистическую натуру вполне устраивало оставаться единственным центром притяжения маленькой семьи, и появление какого-то дяди или папы в мечтания не входило. Мама, безусловно, чувствовала это. Она так и не вышла замуж...
Многое понять и оценить сумел позже, когда со временем открылась правда моего появления на свет и я узнал фамилию родной матери. А тогда...
"Он растет очень развитым ребенком", - говорили обо мне окружавшие. Бабушка, баба Лиза, Лизуля - не чаяла во мне души. А мама...
- Ведь нам хорошо втроём, правда, Вовчик? - говорила она.
И я соглашался: хорошо!
- А куда бы нам отправиться летом? - спрашивала мама. - В Ялте были, в Киеве были... Где не были?
- В Ленинграде!
И мы летели в Ленинград. Подумать только: летели на самолёте в Ленинград, где Эрмитаж и Медный всадник, где белые ночи, а шпиль Петропавловского собора, кажется, задевает плывущие над городом облака...
Бабушки не стало в начале весны. Весна в том году была ранней, и люди на улицах несли веточки нежного растения - мимозы. С тех пор я не люблю эти жёлтые, пушистые шарики в светло-зелёной мохнатке...
Затем мы уехали на Север.
К маме приходили бывшие сослуживцы, успевшие уже перезимовать в далёкой "стране Тюмении". Они сидели за столом, и до меня, делавшего уроки в соседней комнатушке, долетали обрывки фраз: "Коэффициент... надбавки... стаж... Подумай о себе..." А мне, решительно не понимавшему, зачем надо уезжать на край света из нашего милого, доброго, тёплого города, говорили с усмешкой:
- А лес там какой!.. Тайга! Это тебе, брат, не парк культуры имени Отдыха! А ягод сколько... А грибов!.. Ты медведей боишься?
Нет, медведей я не боялся. Да что там медведь, подумаешь: я даже не побоялся однажды сунуть яблоко слонихе Марте прямо в протянутый хобот! Той самой Марте, которая, как говорят, убила троих служителей зоопарка и покалечила ещё восьмерых. Врут, конечно. Марта добрая. Больше всех зверей в зоопарке я люблю слонов. Даже Алмазика немножко, хотя он такой страшный, злой и часто бьёт Марту, а она ведь его наполовину меньше. Я её очень жалею. Потому и яблоко дал тогда. И даже успел потрогать, какой у нее палец на хоботе - такой весь мокрый, колючий (это оттого, что сверху на нём растёт жёсткая щетинка) и тёплый!
Тайга в самом деле изобиловала ягодами и грибами. Вот с медведями мне не удалось повстречаться, зато с не менее кровожадными хищниками - комарами и гнусом - я познакомился моментально!
Мы жили у самого леса, в посёлке, состоящем из вагончиков, балков и сборных домов, которые именовались бамовскими. Бамовские стояли, как в стихотворении про деда Мазая, на высоких столбах, чтобы в паводок дома не "плавали". Зимой, когда морозные ночи долги, посёлок освещался "сириусами" - мощными светоустановками на длинных мачтах.
В школу нас, поселковых ребят, возил автобус - школа далеко. Мне нравилась эта приземистая деревянная избушка, так не похожая на мою бывшую "образцово-показательную" школу родного города. Здесь не было ненавистной мне муштры и бесконечных нудных "линеек", учителя не вопили истерически, не отвешивали направо и налево затрещины и тумаки... Да и мы жили дружнее, интересней, веселей. Разве что зоопарка для нас не построили...
А еще была с нами Антонина Михайловна - учительница литературы: пожилая, грузная, носившая допотопные "очки-велосипед".
Она была нашим добрым гением. Уроки её многим запомнятся надолго...
Как-то мальчишки поймали маленького воробьишку, привязали к лапкам какой-то груз - гайку или камень. Птичка пыталась взлететь, но... Гогочущая толпа окружила на школьном дворе крошечный серый комочек, пытающийся вырваться из западни. На девчоночьи слёзы и мольбы никто не обращал внимания. Потом кто-то притащил рыжую облезлую кошку. Брошенная на землю испуганная кошка сперва заметалась в надежде удрать, но, почуяв рядом лакомую добычу, притаилась, замерла, стала неслышно подбираться к воробью. Детки с любопытством наблюдали зловещий пролог неравного поединка, ждали, что будет дальше.
- Немедленно прекратите! Как вы смеете! - Антонина Михайловна с непокрытой головой бежала по глубокому снегу, черпая его своими древними ботами. "Зрители" кинулись врассыпную. Обиженно вякнув, умчалась кошка.
Тяжело дыша, держась за сердце, Антонина Михайловна подошла к лежащему на снегу воробью, взяла его, полуживого, в ладонь, поднесла к губам и принялась отогревать дыханием. Низко опустив голову, медленно шла она с птицей в руке, поднялась на крыльцо и скрылась за дверью школы.
На другой день Антонина Михайловна вошла в класс, и мало кто осмеливался встретиться с нею взглядом. Из кожаного портфеля она достала книгу, села, раскрыла на первой странице и без всякого вступления начала читать вслух.
Звонка не слышал никто. Девчонки рыдали, закрывшись хрестоматиями и уткнувшись мокрыми лицами в рукава форменных платьиц. Даже мальчишки, эти школьные сорвиголовы, сидели тихие и смущённые уставившись в щербатые крышки своих парт.
Книга называлась "Зимовье на студёной".
Про таких, как Антонина Михайловна, говорят: педагог божьей милостью. Может быть, именно благодаря ей я стал писать...
Ладно, достаточно мемуаров... Раздеваюсь в прихожей и иду в комнату, которую в шутку называю "кабинетом". Она же одновременно и спальня, и столовая, и выход на "ближнюю дачу" - балкон. Во вторую маленькую комнатку я могу не заглядывать месяцами: там у меня "склад" всевозможного хлама (что поделать - издержки, в общем-то, вполне привлекающей меня одинокой жизни).
А "кабинет" свой люблю. Тут у меня - книги. Много книг: стеллажи от пола до потолка. Ещё бабушка начала собирать... На нескольких полках стоят книги особые - с автографами, дарственными надписями. Эту вот мне Сергей Образцов надписал: я однажды в Москве был, набрался нахальства, позвонил ему, напросился на встречу. Сергей Владимирович неожиданно согласился: "Приходите. Завтра, в два часа, театр..."
Сколько раз видел Образцова на экране, слышал по радио, читал его книги - замечательные, мудрые книги доброго волшебника, а всё же не ожидал, что он такой... молодой! В облике его - в задорном блеске живых серых глаз, давным-давно знакомом певучем голосе - не было ничего стариковского. Только лучики морщинок и седина напоминали о том, что собеседнику моему далеко за восемьдесят... Он вспоминал своё далёкое детство, и я видел его не прославленным на весь мир артистом, а десятилетним пареньком, бегущим с удочками по раскалённым от июльского зноя булыжникам нашего южного портового города...
Помнил зооуголок, организованный там в начале века. И рыб в аквариумах. И крокодила... И экскурсию, которую проводил по своим владениям основатель этого аквариумного царства, натуралист и... городской голова. Он умер потом, этот неутомимый энтузиаст, первый директор созданного зоопарка - "классово чуждый элемент". В тюрьме умер. Уже при Сталине...
Много, много книг. О каждой можно долго рассказывать.
И я надеюсь когда-нибудь написать хорошую, интересную книжку. Что это будет - проза? стихи?.. Пока не знаю.
Письменного стола у меня нет. В рабочий стол превращена громоздкая швейная машинка "Зингер" - явно ровесница нашего зоопарка. Сама машинка удобно убирается в специальный ящик внизу. Таким образом, получается столешница - не слишком широкая и длинная, но всё же достаточная для того, чтобы поместилась пишущая машинка, стопка чистой бумаги и несколько папок.
Из-под валика пишмашинки ехидно торчит лист с единственным напечатанным оловом: "Занятно...". Завтра - последний срок сдачи в редакцию городской газеты готовой юморески для "развлекательной" странички. У меня готово лишь это самое "Занятно". А в "молодёжке" просили поскорее подготовить заметку о читательской конференции в Доме книги... Значит, опять придется сидеть всю ночь. Занятно...
Когда пишется легко, бег времени незаметен. Слова ладно складываются в предложения и ровными строчками ложатся на бумагу. Весело трещит машинка. Усталости как не бывало, работа в радость. Но так случается редко. Чаще - наоборот: мучаешься над каждой фразой, любой посторонний звук способен вывести на себя, мешает сосредоточиться. На часы глядишь со страхом: боже, столько времени прошло впустую, а ведь надо хотя бы на пару-тройку часов отключиться, вздремнуть. С утра ведь - не в клубе кофий пить: лопатой ворочать, "золото" слоновье выгребать...
Вот уж год живу вдали от мамы. Она по-прежнему там, в маленьком северном посёлке, уже, впрочем, вошедшем в черту молодого, быстрорастущего города.
Почему я уехал? Захотелось самостоятельности! Стосковался по благам цивилизации? Соскучился по родному городу, с его прямыми, как солнечные лучи, улицами? Утверждают, дескать, первые градостроители задумали наш город южным Петербургом - отсюда и прямизна улиц. А зелень наших бульваров, скверов, парков и садов, прохлада фонтанов, буйство красок и ароматы рынков, стрелы мостов через полноводные реки, океанские суда в порту, аспидный ночной небосвод, сверкающий отблесками мириадов звёзд - точно распахнутая шкатулка с алмазами... Разве не снилось мне это в ночи выстуженного сибирского непогодья?
Но была и иная причина моего отъезда. Мама считала, что мои "пробы пера" - дело хорошее, но только тогда, когда это - занятие в свободное от основной работы время. Работы, пусть нелюбимой, зато необходимой для обладания твёрдой зарплатой. И была, конечно, права. После восьмилетки я пошел работать. Вернулся домой и устроился в зоопарк. Все удивляются, когда узнают, на какой общественно-полезной ниве я подвизался, многозначительно ухмыляются, а то и морщат носы. Я этих, морщащих, хорошо изучил. Ходют такие по зоопарку, хо-о-одют, скривившись, как середа на пятницу. Их, видите ли запах не устраивает. Так ведь зоопарк не Зоологический музей, тут живые звери, а не чучела набитые. Ну, не нравится тебе - не приходи, не строй постную физиономию! Но ведь приходят. Кривятся, плюются, костерят нас за "жестокое обращение со зверушками"... Пусть приходят.
Нравится ли мне моя нынешняя работа? Нравится! И чистка вольеров, и кормёжка зверей... Всякий день общения с моими питомцами дарит столько открытий! Приятно, что Синда, завидев меня издали (или почуяв? - зрение у слонов неважнецкое), салютует и громко трубит. Даже Алмаз, и тот даёт понять, что я для него человек не посторонний... Даже бегемот Султан - существо довольно бестолковое - при виде меня высовывает из воды свою шоколадную башку и ухает - глухо, точно в бочку: бу, бу. бу!.. А в финале своей "арии" с фырканьем выпускает из ноздрей водяные фонтанчики и визжит, совсем по-поросячьи: уи-и-и!..
А я к тому же и "нештатный автор" большинства городских газет: мои заметки частенько мелькают на страницах здешней прессы... А после областного совещания молодых писателей одно из моих стихотворений появилось в номере литературного журнала...
Мать не удерживала, зная мой характер.
- Что ж, поезжай, раз решил, - сказала. - Жаль, бабушки нет, тебе было бы легче. Надо ведь и поесть приготовить, и постирать... Ну, ты уже не маленький. Попробуй.
- Ничего, мам, справлюсь... Слушай, а бросай-ка ты к лешему этот свой Север! Копить деньги мы с тобой не умеем, да и соберёшь ли на всю жизнь? Поехали вместе, а? Домой! К морю, к солнышку! Хата, слава богу, есть, я работать пойду... Проживём! А какие мы с тобой борщи будем варить, какие салаты сооружать!.. Варенье крутить на зиму - ну, всякое! Поехали, хватит. Считай, что сибирская ссылка закончилась!
- Три года ещё, сыночка, до пенсии осталось... Кому старушка нужна, на какой работе? Езжай один. Не получится - вернёшься, ну а выйдет что - подождёшь меня дома... Буду тебе помогать. И вообще... Я жду тебя, сынок!
Глава третья
БЕРИЯ ВЫШЕЛ ИЗ ДОВЕРИЯ...
Утро. Опаздываю. Почти бегом, минуя дворы, выхожу на проспект. Тут уж не до пеших прогулок: слоны ждут завтрака, это святое...
Наконец-то к остановке подкатывает расшатанная, бренчащая колымага. Наверное, только в нескольких городах остались такие допотопные трамвайчики, которые десятки лет колесили по улицам, и теперь упорно не желают покидать их. Но скоро, очень скоро эти "последние могикане", железные свидетели еще немецкой оккупации и весеннего освобождения города в сорок четвёртом, навсегда исчезнут с привычных маршрутов. Кому как, а мне будет грустно расставаться с ними: смешные, старенькие черепахи были частичкой моего детства...
В вагоне качка, как на борту океанского лайнера, очутившегося в эпицентре урагана. Привычные трамвайные путешественники как-то ухитряются не падать, А вагоновожатый соловьём заливается в микрофон:
- Граждане! Если совесть мы имеем - докажите, своевременно проезд вы оплатите! Не оплативший - тот же несун, который, к сожалению, ещё встречается у нас... Для пассажиров особого назначения справка: у нас принято уступать в трамваях места для сидения пожилым старухам, инвалидам и женщинам, беременным детьми. Будьте взаимны, оглядитесь вокруг, выберите для себя подходящую преклонную старуху и посадите её.. Осторожно, двери открываю... Не падайте с подножек - потом можете себе и не встать совсем... Остановка "Зоопарк". Кто идёт в зоопарк, осторожнее там - звери кусаются!..
Когда я вываливаюсь из веселой "семерки", часы показывают без трех минут девять. Уф-ф, успел-таки!..
Через зоопарковские ворота, мимо лебединого озера, прямиком к серой бетонной коробке слоновника...
Навстречу выкатывается зоотехник Андрей Степанович - низенький, толстенький, необычайно подвижный, "за глаза" всеми именуемый Колобком.
- А-а, пришёл! - радостно кричит он. - Ты как всегда: тютелька в тютелечку! А я думал, что не придёшь уже, хотел прогул тебе ставить.
Колобок произносит это в своей обычной манере: скороговоркой, "глотая" окончания и сливая фразы в одну. Я прикидываюсь страшно оскорблённым.
- Андрей Степаныч, рази ж я прогульщик какой?!
- Та правильно, я рази шо говорю, - начинает оправдываться Колобок. - Никто не скажет, шо ты прогуляка, работаешь, слава богу, нормально, в пьянствах не замечен... Я ж не за то говорю, мало ли: заболел, под машину попал, не в трезвом состоянии под забором валяешься... Всё, Володечка, в жизни может быть.
Я едва сдерживаю улыбку: Колобок не шутит - проявляет заботу о подчинённом. Надо ценить!
- Андрей Степаныч, а вы где идёте?
- Та до профорга бегу, до Максимыча. Слыхал: автобус нам выделили и экскурсовода с бюро. Поедем на выходные в Крым. В славный город-герой усей нашей Родины Севастополь! Ты поедешь?
- Хм, подумать надо...
- Думай да сдавай деньги! И думать тута нечего: отгулов у тебя на полотпуска, Кузю проси - заменит... Куды ему, старому, ехать! Поездил, когда молодой был, повозил тюремщиков, хе-хе!.. Давай, едь: дармовая, считай, поездочка, профсоюз семьдесят процентов оплачивает... А меня, Володечка, назначили руководителем группы. Усей группы туристов с зоопарка.
Это уже любопытно!
- Ладно, - спохватывается Колобок, - а щас шуруй на рабочее место. Ты сёдня в паре с Кузьмичом опять, знаешь? Ну, вот... Воду в бассейне у бегемотов менять не надо. Вчера ж только сменили с ним. Иди себе, Владимир, трудись! А я - до профорга, до Максимыча. Зайду до вас ещё...
В рабочем коридоре слоновника меня поджидает Кузьмич - немолодой мужичонка с хитрющими глазами. Мы знакомы давно. Еще до отъезда на Север частенько забегал я после школы в зоопарк и с восхищением лицезрел Кузину работу в слоновнике. Животные дарят свою дружбу далеко не всякому это я усвоил прочно, - а "дядя Кузя" поддерживал со своими крупногабаритными подопечными самые приятельские отношения. В "Вечёрке" была напечатана фотография Кузьмича: он стоит рядом с бегемотом, распахнувшим пасть, в которой Кузьмич может без особого труда уместиться целиком, и что-то высматривает в зеве почтенного гиппопотама. "На приеме у доктора Айболита" - гласила подпись. Я вырезал из газеты этот снимок и бережно храню. Он тоже - добрая память моего детства...
- Здравствуйте, Василий Кузьмич!
- О-о, здорово, здорово, друг дорогой, - щурит он и без того узкие удмуртские глазки. Его окающий уральский говорок, не исчезнувший за долгие годы жительства в нашем причерноморском краю, как всегда, доброжелателен и приветлив.
- Ну, что, начнем помолясь? - говорю, вооружаясь внушительной лопатой. - Кстати, Кузьмич, вы мне про Берию обещали рассказать...
При легендарном наркоме Кузьмича призвали во внутренние войска. Особо распространяться на эту тему мой напарник не любит, тем паче, поговаривают, он и сам отсидел... Лезть ему в душу я не хочу, но Кузя нет-нет да и выплёскивает наружу то, что носить в себе становится невмоготу...
- Да что про него говорить-то, про Лаврентия-то Палыча, начинает он, потихоньку включаясь в работу. - Зверь был, чистый зверь - похужей Алмаза нашего. Ну, у этого хоть понятия нет, одно слово - животное...
- А самого его видели ?
- Кого? Берию-то? Видал, как не видать... Нас одним разом вызвали всех в Москву. Ну, младший состав, сержантский, - поясняет он. - Лучших, считалось, отобрали. Ну, и меня послали. Совещание какое-то там было, сам Берия речь говорил...
- А что говорил, не помните?
- Складно говорил, грамотно. А мы ж тёмные, из деревни, что мы там понимам!.. Ну, в конце все встали, ура кричали, хлопали. И я кричал, хлопал ему, само собой, только вот про что он там говорил - не помню чего-то...
- Врагов, небось, клеймил? - подсказываю.
- Ага, точно, хамил врагов народа! Стальной, грит, рукой их, собак, изничтожать нам надо... Это я уже по памяти вспоминаю...
- Из себя какой был? - интересуюсь.
- Из себя-то? Малость того... На Султана нашего походил, на гибемота. Жирноватый, одним словом... Ну, мундир был красивый, маршальский мундир был...
- А пенсне? - продолжаю допытываться.
- Чего? А, очки были какие-то, кажись... Не помню уже... Ты лучше вот что, ты погоди маленько про Берию... Я тут вчерась того... Стих я вчерась сочинил!
Кузьмичу явно хочется поделиться не воспоминаниями о страшном звере-Берии, а чем-то сокровенным. Он даже смущён немного. Страсть его к стихосложению известна мне давно, но я притворно изумляюсь:
- Сти-и-их?! Да ну!
- Сочинил, да... Даже два стиха, не один, это я сейчас вспомнил. Сначала один сочинил. Про Синду. Ну а после уж и про тебя сочинил... Два стиха, стало быть. Хочешь, скажу?
Я, разумеется, хочу. Кузьмич встает в позу заправского чтеца, опираясь на черенок лопаты, откидывает правую руку и декламирует гнусаво:
Наша Синка - как картинка.
Любит Вову наша Синка.
Вова лазит, не спросясь...
К Синде, Вова, ты не лазь!
Мы хохочем с Кузьмичом, наверное, минуты две.
- Хороший стих? - смеясь, спрашивает он.
- За-ме-ча-тель-ный! Учту, учту... Вам бы не в зоопарке... Прямым ходом в писатели!
Кузьмич озадачено хмыкает.
- В писатели... А чего там - могу и в писатели! Образования вот только не хватает, где точку поставить, где запятую, убей, не знаю! Ты вот, может, писателем будешь. Читал твои статейки. Толково, толково... Про то и другой стих:
Отчего ты, Вова, хмурый?
Снова ночью не спалось?
Брось ты эту писанину,
На черта тебе сдалось!
Я снова "в отпаде":
- Хвалил, Кузьмич, хвалил, а сам: "На черта тебе сдалось"! Ну и подковыристый же, - давлюсь от смеха.
- Так то ж - стих! - оправдывается, тоже с напускным жаром, Кузьмич. - А ты пиши, пиши, не робей! Нынче вам, молодым, везде у нас дорога. А нам, старикам, чего уж...
- Почёт, Кузьмич, везде почёт! Только это старикам, а вам до пенсии - как отсюда пешком до ваших Вятских Полян. До старика - тем более!
Кузьмич польщён. Упоминанием о его далёкой родине - вдвойне.
- Добро, говорит он, - стихи стихами, а Алмаза поить кто будет? Слышь, стучит. Бивнем, однако, в дверь колотит, холера, - добродушно ворчит вятич. - Пить просит, дракон. Тащи шланг, я покудова кран отверну...
Я выполняю распоряжение. Когда возвращаюсь к Кузьмичу, выражение его лица совсем другое, страдальческое. Он вдруг подскакивает, точно его садануло током, наклоняется к моему уху и горячо шепчет:
- Ты не думай, Вовка, что Кузя людей стрелял! Тут говорят всякое - не верь им, пустобрёхам! Не стрелял я никого! Моё дело было - на поезд погрузить, сопроводить и с поезда выгрузить... У меня однажды двое удрали. Молоденькие такие... Уж за что их взяли - кто знает. Лет по девятнадцать, им было, а мне тогда - что-то за двадцать пять... Под Томском мы тогда стояли, не пропускали нас почему-то... А они решётки на окне расшатали - и дёру в лес. Столько лет прошло... Мы заполошились - ну, кто в охране был, по лесу рассредоточились. Опять же - целый эшелон арестантов, до места рукой подать, а тут такое дело... Ведь, всё едино, далеко не ушли бы. Молодые, дурные, уж на что надеялись, хрен знает... Вот тогда и стреляли. Попробуй тут не стреляй: пособничаешь, гад!.. Стреляли...
- Убили их? - глухо спрашивав я.
- Не я убил, не я! - закричал Кузьмич, взмахнув сухоньким кулачком. - Нас там тьма была в охране, все палили, на пуле не написано, чья.. Я и не целился - знал, что, всё едино, далеко им не убежать...
- Политические были или уголовные?
- А шут их знает! Тогда - не поймешь... Один - в очках. Может, по науке был, студент, или просто зрением слабый... Второй - конопатый весь такой... А потом... когда мы их... Все веснушки-конопушки на лице побелели... До сих пор позабыть не могу... Они мне часто после снились. И в лагере, в Сыктывкаре, разъятить его!.. Будто бы говорили: сперва ты нас стрелял, а нынче, гляди-кось, сам, как мы, арестант-доходяга. Мол, поделом тебе! А ведь не я их, Вовка, не я!..
- Ладно, Василий Кузьмич, - вздыхаю. - Работать будем. Скоро кормёжку слонам привезут, а у нас клетки не чищены... Отвинчивайте кран.
Глава четвёртая
СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ВАЛЬС
В Крыму тепло. Совсем недавно наша группа в ожидании экскурсионного автобуса зябко куталась в свитера и кофты на холодном, пронизывающем ветру. А едва миновали песенный Перекоп, тотчас же, словно в границах Крымской области имеют силу другие законы природы, выглянуло солнце, стало припекать, и все поспешили стянуть с себя надоевшие шерстяные шкуры.
За окнами автобуса проплывают квадраты зеленеющих весенних полей, небо стало голубым-голубым, без единого облачка. Настроение так же безоблачно.
Не все наши, понятно, поехали. Звери хотят есть каждый день, поэтому общих выходных на нашей работе не бывает. Но нет в "ЛАЗе" и свободных мест. Андрей Степанович, чрезвычайно гордясь своим положением руководителя группы, везёт с собой чуть не всю родню, даже кумовьев из колхоза прихватил...
Дремлет Тамара Витальевна, опустив на колени недочитанную книгу. Красавица-дочь, устроившись в откидном кресле, с любопытством поглядывает в окно. Я не видел её с того дня, когда они с матерью застали меня в вольере у Синды. Тамара ничего не сказала ни Колобку, ни заведующей. Ох, не миновать мне крупных неприятностей, если бы меня там застукал кто-нибудь другой...
Рядом со мной сидит Иван - четырнадцатилетний сын директрисы зоопарковской кормокухни. Самостоятельно путешествует он впервые, но, видимо, полной свободы не видать ему и нынче: матушка поручила Тамаре Витальевне не спускать с него глаз. Мы с ним уже условились, что прошвырнёмся вдвоем вечерним Севастополем. Правда, я оченно сомневаюсь, что ему будет сие позволено, но Ванька уверяет, что для него не составит особого труда "уломать" Тамару. Значит погуляем...
Уже в который раз въезжаю я в Севастополь по этой извилистой, горной дороге, и, как всегда, замирает, ёкает сердце и чуточку захватывает дух. Не от высоты и крутизны... Для меня Севастополь - не только символ нашей ратной славы в двух войнах. Севастополь - моя родина. По-настоящему родным городом я считаю не его - тот, другой, откуда мы вот уже двенадцатый час добираемся экскурсионным автобусом, где прошло моё детство и где живу сейчас. Но родился-то я и провёл первые недели свои на белом свете именно здесь, в белокаменной столице Черноморского флота.
Тут же, должно быть, до сих пор живут и моя родная мать, и два старших брата, тоже оставленные ею в родильном доме, которые быть может, никогда не встречались друг с другом, разве что случайными, не узнанными попутчиками в троллейбусе.
Морской трамвайчик переправляет нас с Графской пристани в Северную бухту, к месту ночлега.
Нас поселяют с Иваном. Проглотив пару захваченных из дому бутербродов, я и Ванька, на ходу обгладывающий лапку нашей "общей" курицы, выходим во двор.
- Иди, Вано, отпрашивайся, - киваю в сторону соседнего домика.
Иван уходит и вскоре возвращается с Тамарой Витальевной.
- Володя, вы что, решили ехать в город? - с беспокойством спрашивает она.
- Точно так, - отвечаю. - Немного пофланируем по центру, и назад. Не тревожьтесь: тут спокойный, дисциплинированный город, масса военно-морских патрулей и вообще полный порядок. Нас не убьют и не ограбят, мы сами кого угодно... напугаем... Да и не поздно ещё - четверть девятого. Чего ему, - киваю на Ивана, - сидеть и киснуть в этой халупе, он, в конце концов, в Севастополь приехал или в Зачуханск?! Парень сроду дальше дачи не ездил, а тут приехал в такой город и на тебе: сиди, держись за хозяйкин подол! В десять вторые сны будет видеть, гарантирую.
Всё ещё нерешительно, Тамара говорит:
- Хорошо. Пусть идет. Только, Володя, пожалуйста...
- Что за разговор! Вернется и отрапортует, как водится.
- А вы не заблудитесь? Ты город знаешь? Бывал тут когда-нибудь?
- Доводилось...
- Ах, да, ты же уроженец... Я слышала: милиционер при въезде паспорта проверял, даже удивился...
- Ну, да: родился в Севастополе, паспорт получил на Севере, живу совершенно в третьем месте... Так мы пошли?
- Катерину возьмёте? - спрашивает Тамара.
Гм, вопросик!..
- Возьмём, - и в горле что-то, ч-чёрт, как назло... гм-гм... запершило.
А Катерина уже выходит из калитки. Ветер слегка перебирает её каштановые волосы.
В этот вечер я "в ударе". Болтаю вою дорогу, не умолкая. Рассказываю о Севастополе, который знаю не хуже аборигенов (часто приезжал сюда просто так, не ища никого и ничего; Кузьмич, который знает мою историю, беззлобно упражнялся в рифму: "Вову с папой или с дядей - неважно, с кем мамка родила. Лишь бы был здоровым и красивым на все годы, навсегда"). Говорю о древней "стране Киммерии", о хороших людях, в веках и поколениях прославивших Крым - именитых и безвестных, не оставивших нам своих имён, но - дела добрые, память благодарную...
Читал стихи крымские - Пушкина, Волошина... А потом настраиваюсь на веселый лад, "представляю" в лицах, как Ираклий Андроников говорил по телефону голосом Маршака, а на другом конце провода его и в самом деле приняли за поэта...
- А вот эту историю мне Сергей Владимирович Образцов рассказал... Стоял когда-то в Нахичевани памятник императрице Екатерине Второй. Твоей тёзке, - уточняю Кате. - Вот, а на постаменте красовались литые слова: "Екатерине Великой - благодарные армяне". Ну, после революции царицу, естественно, "свергли"" с пьедестала. И буквы отбили. Но свято место пусто не бывает: водрузили на постамент бюст Маркса. А буквы-то отбить отбили, однако следы от них на камне остались явственные. Так что, - резюмирую, - стоял памятник Маркса, на коем каждый мог прочесть о благодарных всероссийской самодержице армянах. Образцов говорил, что это было очень смешно.
Иван, что называется, ржёт до упаду. У Кати смех негромкий, хороший такой, будто Маленький Принц из сказки Экзюпери звенит своим заливистым смехом-бубенцом...
Стемнело. Зажглись фонари. Белые, жёлтые блики отражаются в зеленоватой воде залива, деревья бросают причудливые тени, и вокруг становится таинственно, загадочно.
Мы выходим на набережную к памятнику затопленном кораблям.
- А знаете, - тихо говорит Катя, - я ведь в Севастополь приехала к нему...
- К кому? - в один голос опрашиваем мы, а я пытаюсь острить: - К памятнику? Или, может быть, только к орлу, вон к тому, на верхушке, двуглавому, царскому? Ты ведь тоже, как-никак, Екатерина!
- К морю, - ответила она таким ледяным тоном, от которого отпала всякая охота упражняться в остроумии. - Я не императрица. А орел наверху не царский, а российский, и вообще, я устала, если вы собираетесь еще гулять, я могу добраться одна, дорогу я запомнила.
- Катя! Ты... никуда не пойдёшь!
Должно быть, она приняла меня за сумасшедшего. Как это - "не пойдёшь"! Ещё чего! Удивлённо вскидывает на меня глаза...
Какое-то время в ее глазах стоит испуг - выражения моей физиономии в этот момент, очевидно, можно испугаться. Затем опускает голову, улыбается уголками губ. Делает несколько шагов вниз и оказывается на огромном валуне. Нагибается, зачерпывает ладонью морскую воду.
- Ой, а она тёплая! - изумленно вырывается у нее.
- Горячая! - хохочет Иван, у которого, в отличие от меня, не пропало желание подурачиться. - Кипяток! Апрель месяц на дворе - купаться можно! Кто первый?
Он резво скачет следом за мной по скользким валунам, рискуя ежесекундно свалиться в воду, действительно открыв таким образом купальный сезон в весеннем Крыму.
Мы опускаем руки в эту изумрудную воду. В самом деле, она тёплая! А вечер нынче какой!.. Даже звёзды, рассыпанные над городом тысячами искорок, сверкают сегодня особенно ярко. Но, может, мне только кажется? Ведь я давно уже не был в Севастополе...
Пора и вправду возвращаться - экскурсанты мои утомились крепенько.
За бортом плещется море. Иван клюёт носом на верхней палубе. Катерина, закрыв глаза, сидит рядом со мной. Глубоко вздыхает во сне и опускает голову на моё плечо.
- Катенька, Катюша, - беззвучно, одними губами, шепчу я.
- Что? - так же неслышно произносит она.
- Ничего, всё хорошо...
Полупустой морской трамвай несет нас через бухту. Сияет луна, а вокруг вспыхивают светлячки звёзд. Их ледяное мерцание кажется величественным медленным танцем. В чёрном севастопольском небе звёзды танцуют вальс...
Пошатываясь от усталости, подходим к нашим домикам, где проведём две ночи. В одном из них дым коромыслом: музыка, топот пляшущих, громкие возгласы, звон стеклотары... Андрей Степанович, Колобочек наш дражайший, фестивалит с роднёй и хозяевами, празднует прибытие. Если торжество затянется, не ясно, кто нами завтра будет руководить...
Смотрю на часы. Ого, без десяти полночь! Вот это погуляли!
У калитки в темноте - молчаливая фигура. Да, Тамара Витальевна, устроили мы вам "отдых"...
- Ладно, Катя, - торопливо шепчу я, - мы с этим джентльменом растворяемся во мраке, а не то ему сейчас... До завтра. Ни пуха тебе!
Струсил. Элементарно. Слонов не боялся. Тигра перегоняли в другую клетку - к тигру входил, метёлочкой поторапливал... Со шпаной сколько раз пересекался - никогда тыл не показывал. А тут... К чему тигры, слоны, бронтозавры... При чём тут тигры-то, а?..
Катя меряет меня с ног до головы презрительным взглядом, вырывает руку из моей ладони и, круто повернувшись, быстро шагает по направлению к своей калитке.
Я бросаюсь было вслед, но, под ироничным взглядом Ваньки, как-то вдруг сразу сникаю, бреду к нашей хатёнке...
Глава пятая
ХОЧЕШЬ БЫТЬ ЛЕРМОНТОВЫМ?
Шумит за окном просторного кабинета Ленинградский проспект. Сотни машин проносятся внизу. Подземный переход прожорливо поглощает толпы людей. Грохочут трамваи, с противным воем несутся троллейбусы, угрожающе мигают светофоры...
Ад кромешный! Как тут можно жить и творить?!
- А остальные бебехи где? - опрашивает меня хозяин кабинета, видя в моих руках лишь тоненькую папку. Заоконный грохот его, кажется, ничуть не беспокоит.
- Вещи? - переспрашиваю. - Они в этой... В камере хранения, на аэровокзале...
- Так-с, - сухо произносит старик, - на аэровокзале, значит... Ты, к слову, не там ли на сей раз ночевать вознамерился?
- Нет, Николай Викторович.
- А где ж, не секрет ежели, конечно?
- В гостинице. В этой... Как её... Ну, которая на улице... на улице...
- Ну да, на той самой улице, - понимающе кивает он. - На Чкаловской. Знаю там гостиницу, Курский вокзал называется. А в прошлый раз вообще в люксе обретался. Во Внукове. Там, понятное дело, спальные мягче, сидячие... Ночью, выходит, в аэропорту маешься, а днём приезжаешь сюда, о высоких материях трепаться...
- Николай Викторович, какой аэропорт?!
- Ну, аэропорт или вокзал - неважно. Он, видите ли, не пожелал об-ре-ме-нять меня своим присутствием, - патетически вещает не на шутку рассерженный старик. - А мне лапшу вешал! Клюкву развесистую! А я, старый осёл, не додумал, какой такой великий блат имеет сей отрок осьмнадцати, годов, что в разгар лета получает койку в московской гостинице? А сам носом клевал, вот в этом самом кресле! Я-то думал, что он от моих бредней стариковских отдыхает, а он отдыхал от своих дурацких бдений!
- Но я привык не спать по ночам, - пытаюсь защититься.
- Ага, - удовлетворенно констатирует он. - Вот и попался! Привык он... Тоже мне ещё - Бальзак с периферии!
Я внимательно рассматривав кончики собственных башмаков.
- Что в землю взор свой вперил скорбный? Стыдно? А-а, то-то же! Ну, кончили базар-вокзал. Отныне своею властью повелеваю тебе дрыхнуть вот туточки, - и он широким жестом указывает на софу, над которой висит миниатюрный акварельный портрет Лермонтова. - Под сенью Михал Юрьича, глядишь, и тебе перепадёт озарения божьего, или чего ещё там? Вдохновения?.. Ладно, поехали на кухню, друг любезный. Отобедаем, а после делами займёмся. Смотрю, не с пустыми руками явился, - кивает он на мою тощую папочку. - Цельный роман притащил, не иначе! И, конечно, гениальный!.. Ладно, потом разберёмся. Полный вперёд! Ну-ка, ну-ка, что нам сегодня драгоценная наша Марья Ивановна настряпала, наготовила?.. Ну-ка...
Я уступаю дорогу, и он выезжает из комнаты в своей инвалидной коляске. Парализованные ноги укутаны потертой шалью...
- Знаешь, Вовка, что самое страшное для человека в моём положении? Самое страшное - думать только о своих болячках, и ни о чём другом. Тогда конец. Лучшее лекарство от всех хвороб - работа. А самая большая радость - вот, - он берёт в руку пачку писем. - Отовсюду пишут. Дети, взрослые, мои ровесники-фронтовики... Это ли не радость - сознавать, что твой труд нужен людям, слово отзывается в сердцах. Недавно из интерната приходили. Там у них что-то вроде литкружка или студии... Читали стихи. Славные ребята. Я всех запомнил. Глазёнки их помню - пытливые, любознательные... Поэтами становятся не все. В детстве сочинительствуют многие, в юности рифмоплётством грешат некоторые индивидуумы, потом это у большинства проходит. Как корь. Ну а тем, для кого сие необратимо, я не устаю повторять: не надейтесь, други мои, на лёгкое восхождение. Путь, на который вы вступили, сплошь в ухабах и рытвинах, А лавровых венков не ждите. Они достаются кое-кому, но это - ароматизированный компонент, приятная, но не всегда необходимая приправа к блюду, приготовленному вами с разной степенью умения и старания. Впрочем, у кого какой вкус... А так - ждут вас и насмешки, и пинки со всех сторон, и отчаяние... Способны вынести, преодолеть? Согласны на жизнь такую? Если да - идите смело! Будьте требовательными к себе, ищите и находите! Да ты слушаешь меня?
- Слушаю, Николай Викторович.
- А о чём задумался, детина?
- Над вашими словами думаю: и насмешки, и отчаяние, и пинки со всех сторон...
- Подумай, подумай. Хорошенько подумай, Зря я, что ли, распинаюсь? - добродушно усмехается он. - Помню, приехал ты ко мне первый раз... Когда это было? Года три назад? Приехал со своими стихами. Я и раньше, по письмам твоим, мог кое о чём судить... А тогда уже твёрдо сказал себе: из этого мальчугана может выйти толк, если, разумеется, он сам этого захочет, и к способностям своим приложит максимум усилий, умножит разум на труд, обретёт знания, поднакопит жизненный опыт... Крепенько усвой, друг мой: хочешь стать настоящим литератором, не борзописцем каким-нибудь, - пытайся в писаниях своих каждый раз приближаться пусть к маленькому, но - открытию. Пускай слово твоё станет откровением для читателя. Не знаю, удалось ли мне самому соответствовать этому... Вот, держи, - он протягивает мне книгу в голубой обложке. - Сборник моих стихов - старых и новых. Недавно вышел. Я там написал тебе...
- Спасибо, Николай Викторович, - лепечу взволнованно, принимая подарок.
- Я ещё надеюсь дожить до того прекрасного дня, когда ты, Володя, преподнесёшь мне свою первую книжку. Как считаешь, доживём?
- Доживём, Николай Викторович...
- Надо дожить. Ты ж смотри, не надуй!
- А... можно у вас попросить ещё одну книгу? - говорю, набравшись смелости.
- Ещё? Такую? Это для кого ж?
И я вдруг начинаю ему рассказывать о чудесном южном вечере, тёплой морской воде, ярких звёздах, и о ней - Кате... Говорю, что непременно увижусь с нею вновь, и она, наверное, простит меня, и мы... В общем, мы снова будем... как тогда, в Севастополе...
Он не перебивает меня. Дымит своей "Явой", изредка постукивая концом сигареты по краю хрустальной пепельницы. В его глазах спряталась грусть. Мне, как и ему несколько минут назад, кажется, что он совсем меня не слушает, думает о чём-то своём... В смущении я замолкаю.
- Любишь её? - спрашивает он после долгой паузы.
- Да. Наверное.
- "Наверное"! - усмехается он с той же непонятной мне грустью. - Дурачок ты, Вовка. Совсем мальчишка... - Из сложенной на столе стопки книг он берёт одну. - Писать ничего не буду, распишусь только, не возражаешь?
Я согласно киваю.
- А теперь почитай мне свои стихи, - просит он. - Что-нибудь новое, хорошо?
И я читаю. Сбивчиво, торопливо, смущённо...
- Вовка, Вовка, мальчик мой дорогой, - с нежностью говорит он. - Я верю в тебя. Оправдай же мои надежды. Светлого счастья тебе, доброго пути...
Глава шестая
ЛЮБОВЬ
- Здравствуй, Володя.
Я выронил из рук метлу, которой усердно пылил в верблюжьем загоне.
- Катя!
- Вот, пришла. Спасибо за книгу. Мама мне передала, но всю неделю не получалось вырваться в зоопарк. Извини.
- Что ты, Катюша! Как я рад... Ты свободна сейчас?
- В общем, да. До вечера.
- Тогда поехали куда-нибудь, а? В центр пойдем, на бульвар... В кино, может?
- Лучше просто погуляем.
- Тогда я мигом... Переоденусь только. Да вот ещё Бармалею воды нацежу, минутное дело, - тараторю, отталкивая локтём губастую, бархатную морду важного, флегматичного двугорбого Бармалея.
Вскоре подбираемся к неприметной, замаскированной зеленью потайной лазейке в самом дальнем конце забора. Ею пользуются мальчишки-безбилетники, да такие вот гулящие, вроде меня. Впрочем, любимую работу я прогуливаю впервые...
Оттянуть пару досок, протиснуться в проём между оградой и пышным кустом сирени, подать даме руку... Несколько десятков шагов по территории заброшенного кладбища, и вот уже впереди сквозь сумрак кладбищенских крон сияет солнце. Лето, жизнь! Там - шоссе и троллейбусная остановка - первый причал на нашем долгом плавании по морю счастья. Бежим, Катюша, наш рогатый лайнер уже пришвартовался к пирсу...
* * *
И потекли дни...
* * *
Мы не спеша бредём пустынным парком. После знойного дня на землю опустилась предвечерняя прохлада. У старого, давно бездействующего фонтана мы останавливаемся.
- Давай посидим немножко, - предлагаю я.
Мы присаживаемся на одинокую скамейку под древним, как этот парк, платаном.
- Когда уезжаешь? - спрашивает Катя.
- Через неделю.
- Билет уже есть?
- Да, позавчера ездил за ним в Одессу. Двое с половиной суток в вагоне... Экзамены в университете начнутся в сентябре, но я хочу заехать к матери - оттуда ещё одни сутки поездом.
- Выходит, эта наша встреча - последняя...
- Ну почему последняя? Глупышка моя... Я же миллион раз говорил тебе: пойду на заочное, если поступлю, конечно...
- Ты поступишь.
- Постучи по дереву, - смеясь, показываю на свой лоб. - Вернусь, Катя!
"Как я могу не вернуться к тебе?!" - хочется сказать мне. Я смотрю на неё, и мне бесконечно хорошо от того, что рядом она - красивая, милая, с глазами цвета весеннего крымского неба, рыжеватым отливом вьющихся кудряшек, моя Катя, Катюша... Моя...
- Почитай, пожалуйста, свои стихи, - просит Катя.
Видно, я здорово изменился в лице, потому что она смотрит на меня со страхом - почти как, тогда, на севастопольской набережной.
- Нет-нет, - успокаивающе произношу я. - Просто я вспомнил...
- Что вспомнил? - с тревогой спрашивает она.
- Надпись на книге: "Дорогой коллега и старый друг Володя! Примите вместе с очаровательной Катей мои самые, самые добрые пожелания. Пусть сбудутся все ваши созидательные планы, работать вам предстоит за четверых-шестерых - вдвоём.
В дружбе и любви будьте альпинистами - всё выше и выше. Дарите радость людям.
И вспомните обо мне, когда будете встречать в кругу своей семьи новый двухтысячный год. Пусть с него начнётся действительный отсчёт человеческого счастья..." Знаешь, в тот раз Николай Викторович тоже попросил меня почитать стихи. Он всегда просил, но тогда я вдруг почувствовал, что... Что мы с ним больше никогда... А я даже на похороны не успел приехать. Слишком поздно узнал. Из газет... И эта книга, которую он прислал для нас, ты знаешь, пришла через неделю после... А в тот раз он так смотрел на меня... Я теперь понимаю - прощался... Он ведь, Катя, спросил, люблю ли я тебя...
- Сочиняешь, - ахает она. - Ты мне ничего не говорил об этом. Ну, врёшь ведь! Признайся, что врёшь!
- Я не сказал раньше, потому что... Потому что не знал... А сейчас...
- Что - сейчас?
- Я люблю тебя, Катя. Ну, вот, ты плачешь, родная... Не надо... Это правда, Катюша. Я тебя люблю.
Глава седьмая
А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЛАСЬ...
.
- Ты позвонил, и я пришла. Не могла не прийти.
- Ты говорила по телефону так странно... Что это?
- Это книга Николая Викторовича. Та самая, помнишь? Возьми, она дорога тебе.
- Но у меня есть его книги! И эта, и ещё много... А эту он подарил тебе!
Катя в нерешительности держит книгу, затем всё же кладёт её на краешек полки.
- Володя, я... Ну, в общем, я пришла проститься.
- Да, я же уезжаю завтра... Утром автобусом в Одессу, с автовокзала на пятом трамвайчике - в Аркадию. Если карантина не будет, поплескаюсь в море до вечера, а ночьна вокзал. А сейчас...
- Ты ничего не понял, Володя. Я пришла попрощаться... насовсем. Мы не можем больше встречаться.
- Не можем?! Но почему? Почему, Катя?! Я... я же вернусь! Нет, я никуда не поеду.
- Не выдумывай. Поезжай и... выброси всё из головы.
- Что - всё?
- Всё, Володя. Всё... Я понимаю, это жестоко, но лучше сразу...
- Катя, котёнок, я обидел тебя? Конечно... конечно, я же не сказал тебе самого главного: мы поженимся, Катя! К чёрту университет! К чёрту Свердловск, билет... Завтра же пойдём в загс! Нет, сегодня! Сейчас же пойдём! Где этот чертов паспорт?!
- Нет, Володя, не надо... И ты... Ты ни в чем не виноват. Виновата - я. "Виноватая я", - пытается она пошутить, но получается не очень забавно. - Мне встретился парень, понимаешь? Мы скоро поженимся. С ним...
- Но... Я же люблю тебя!
- А я... Ты был моим другом, мне с тобой было очень хорошо, но... Так будет лучше, Володя. Прости.
- Тебе можно будет... иногда звонить? - внезапно осипшим голосом спрашиваю, отчётливо понимая всю нелепость этого вопроса.
Несколько мгновений она стоит в нерешительности, потом говорит с незнакомой мне твёрдой интонацией:
- Нет. Лучше не надо. Прощай.
Когда на лестнице затихают ее шаги, беру из раскрытой коробки папиросу, непослушными руками пытаюсь зажечь спичку. Спички ломаются одна за другой.
Подхожу к окну, прислоняюсь лбом к холодному стеклу...
Бац!.. Это ударила в стекло капля - огромная, тяжёлая...
Тут же небо с грохотом разверзлось, и страшный ливень, один из тех, которые бывают только на юге, во мгновение ока воздвиг непроходимую стену между небом и землёй.
"Катя! Она же без зонта! Она же... придумала все это - про парня своего! Придумала, чтобы... Да какая разница! Догнать! Вернуть её! Она не успела добежать до троллейбуса, наверняка заскочила в какой-нибудь подъезд... За ней, идиот! Ты же любишь её!..
...Я возвратился через полтора часа. На мне не было ни одной сухой нитки. Рыскал под дождём, где только можно было себе вообразить, но Кати не нашёл. Нигде.
Ливень за окном понемногу начал сходить на нет. Выглянувшее снова солнце заиграло радужным многоцветьем в дождевых росинках, и вот тогда мне стало совершенно очевидно, что успокоившаяся стихия унесла от меня первую любовь. Навсегда.
* * *
Интересно, знает ли кто, что слон - тёплый? Его грубая, шершавая кожа на вид непробиваема - броня! Но стоит к этой "броне" прикоснуться ладонью, или прижаться щекой, сразу чувствуешь это тепло живое... И асфальтоподобная серая громадина, как мы, веселится и грустит, радуется и страдает, смеётся и плачет...
- Синда, Синдюшка, девочка... Синда - хороший слон, хороший, ха-а-ароший слонёнок Синда! А Алмаз - плохой слон! Фу, какой Алмаз гадкий, нехороший, злой слоняра! Что, Синдик, снова тебя этот тип отдубасил? Бедненькая моя слонишка! Ну, мы этого гада накажем! Накажем, Синда? Мы к нему не подойдём больше, мы с ним, рукосуем таким, хоботосуем гнусным, незнакомы теперь! Он ещё сам к Синде приползёт, пардону просить! А Синда в его сторону и не посмотрит. Синде скоро другого слоника привезут. Он этому мракобесу покажет! Он ему задаст трепака! Он его на уши поставит и чечётку плясать заставит! Вот так, чтоб маленьких не обижал! А новый слоник Синду будет любить крепко-прекрепко! Синда про этого вот монстра клыкастого и думать забудет! Так, кисуля моя? Та-а-ак!.. Не плачь, Синда, жизня - штука переменчивая, не на одном Алмазике свет клином сошёлся! Привезут тебе женишка, нынче же осенью и привезут, - сам слышал, как наше с тобой начальство судьбоносное решение принимало... Ты верь мне, слоник мой! Не плачь, не плачь, хорошая девочка! Да, неразделённая любовь - вещь трагическая! Это я не смеюсь над тобою, Синдик, ты не подумай!.. Эх... Ну, не надо плакать, красавица моя! На-ка вот яблочко, утешься хоть немножко!.. Слоник мой милый, мой хороший... Синдочка, славная, добрая, - и я снимаю слезинки - крупные стеклянные горошины, - запутавшиеся в густой щётке её ресниц.
* * *
Катя вскоре вышла замуж. Она ещё однажды навестила меня, незадолго до своей свадьбы ("Соскучилась по тебе, вот, пришла проведать. Пришла - дом помню, а квартиру забыла: полгода не была, или больше? Нашла... Как ты тут? Чем занимаешься?.. Повесть? Обо мне?! Нет, пиши, пиши, конечно, разве я могу запретить..."). Зачем приходила? Кто знает... Мы посидели немного, перекинулись несколькими незначительными фразами, а потом я проводил её до трамвая.
Больше она не приходила.
Работаю я всё там же - вернулся к моим слоникам...
Изредка на улице встречаю Катю, одну или с коляской. Она уже мама... Мы любезно раскланиваемся издали.
И хотя, так или иначе, жизнь моя продолжается, всё же...
Всё же я дописал эту скучную повесть о первой любви.
Катя её, к счастью, не читала.
1986 - 1992
Николаев - Екатеринбург - Переделкино.