52
Джино вошёл в кабинет Хайнца сразу после четырёх. Он улыбался той немного хмельной и растерянной улыбкой, которую Хайнц уже однажды видел на его лице:
- Звонила Лора. Спрашивала, как ты. Ей нужен каталог. У неё завтра важное интервью. Второе. Она просила меня встретиться с нею сегодня на Колоннаден штрассе. Возле моста через улицу, знаешь?
Хайнц знал. Там, напротив, на Эспланаде, была длинная стоянка, где они оставляли Карла, когда ходили в "Синемакс". Там же была и та самая тумба с рекламой сигарет, возле которой он бросил курить.
- Я знаю, где это. Она просила тебя прийти?
- Да. Но я... Я занят. Пойдёшь ты.
Они молчали, глядя друг на друга. Хайнц не знал, что именно известно Джино об их отношениях с Лорой сейчас. Может быть, тот общался с нею. Хайнц никогда не спрашивал. Он, правда, давно заметил, что Джино называл её тоже Лора. Не Лариса, как другие на фирме, а Лора, как он сам. Но Хайнц никогда не спрашивал. Это было не его дело. Он мог только ждать. Теперь он дождался.
- Спасибо, Джино. Конечно. Конечно, я пойду. Я не видел её целую вечность. Я не забуду каталоги, не волнуйся. Приготовлю прямо сейчас.
Джино кивнул и вышел. А через несколько минут вернулся, запыхавшись:
- В шесть. Я забыл сказать. В шесть.
В шесть, а сейчас едва половина пятого. Как хорошо, что есть время и можно приготовить себя к радости. Нет, радость уже пришла. На целых полтора часа раньше. Как хорошо узнать заранее. Он откинул голову на спинку кресла и сидел, улыбаясь. Просто сидел, улыбаясь. Потом вызвал такси. И был на месте за полчаса.
Он стал за тумбой и стал ждать. Они пришли через пятнадцать минут. Она и Вадим. Саши не было. Хайнц даже и не подумал выйти: это было его законное время. Он мог стоять и смотреть на неё ещё целых пятнадцать минут. Любимая. Моя любимая. Жена моя. Жизнь моя. Она опять поправила Вадиму воротник куртки. Почему он не следит за этим сам? Неужели так трудно, выходя из дому, посмотреть, как ты выглядишь?
Она стала напряженно оглядывать стоянку, ища черный "фольксваген" Джино. Жёлтый "порш" она бы заметила сразу, но его там не было. Она начала уже нервничать. Было только без пяти шесть. У Хайнца оставалось ещё целых пять минут, но она начала уже нервничать.
Он не хотел причинять ей беспокойство и пожертвовал ей свои пять минут.
Сейчас, ещё одно мгновение. Вот она отвернулась, и он вышел, улыбаясь и размахивая каталогами. Он взял два. Вот Вадим первым увидел его и показал ей. Она повернулась. И тут Хайнц увидел, как её губы сказали "любимый". Они сказали это по-немецки. Он, конечно, не слышал, но готов был поклясться, что она это сказала. Он уже даже приготовил фразу, с которой встретит её сейчас, когда перейдёт улицу. Он ей скажет: "Как хорошо, что русские, только приехавшие в Германию, не понимают слова "Liebling"".
Он уже приготовился идти и, всё ещё улыбаясь, посмотрел на дорогу, когда Лора вдруг сделала шаг вперёд. Она пошла к нему, ни на что не глядя. Она пошла, чтобы остаться с ним навсегда. И осталась. Она сделала этот шаг, и он чуть не стоил ей жизни, точно так же, как и самому Хайнцу, и Руге, у которого именно в этот момент зазвонил телефон.
Эпилог.
- Лора, я нашёл твои старые стихи. Ты спишь?
Хайнц стал читать. Он уже хорошо понимал по-русски. Даже стихи.
РОССИИ
И какой здесь почин только не был.
Атеизму неведом покой.
Круглый год запустевшее небо
Позапрошлой изводит тоской.
Всё крушат и ломают босые
Под лихой разухабистый вой.
Ох, крепка ж ты, родная Россия.
И берёзы стоят, как конвой...
Эта рвущая в пропасть дорога,
И бахвально-завистливый тон!
Что тут делать - поверить ли в Бога,
Или письма писать в Вашингтон?
Иль, размыкав в прозрениях разум,
Заплетённым в молитве рукам
Бормотать непонятную фразу:
Ну когда-то ж we shell overcome?
А закат полоснёт, словно бритвой,
Лес стоит по колено в крови.
Ну, кому здесь поможешь молитвой?
Я уеду! Зови - не зови...
ПЕСЕНКА
Я по тихим переулкам
Убегаю от судьбы:
Каблучки часты и гулки,
Руки детские слабы.
Что-то я по ветру сею,
Что-то за морем ищу.
Я сражаться не умею,
А брататься не хочу.
Тишина на белом свете,
Окна целые в домах.
На пустых качелях ветер
Растревожил тонкий страх.
Что-то я по ветру сею,
Что-то за морем ищу.
Я сражаться не умею,
А брататься не хочу.
Передёрнуты затворы
Изготовленной стрельбы,
Городские переборы
Перепаханной судьбы.
Что-то я по ветру сею,
Что-то за морем ищу.
Я сражаться не умею,
А брататься не хочу.
Нет. Я сражаться совершенно не умею.
А брататься никогда не захочу...
* * *
Метались, исчезали и парили,
Переплетая мыслимые встречи,
И длинными словами говорили
Совсем несвоевременные речи.
Любовь и кровь, наверно, рифмовали,
Несовременные испытывая чувства,
И, не стыдясь, смертельно ревновали:
За гранью совершенного искусства.
Зал переполнив, высоту взрывали
В финале звуки, к воплю приближаясь.
И, рокоча, пять тактов остывали,
От стен и канделябров отражаясь.
Снял пальцы с клавиш музыкант устало,
И тишиной волнение настало,
И то, что вечность длилось неустанно, -
Всё было в зале музыки органной.
* * *
В уме, в уме: ни слова никому.
Который день - прощанье за прощаньем.
Воспоминаний, образов качанье,
Где бред, где сон - нет грани. Не пойму...
О, объясниться! Путать и мешать
В объятиях упрёки, ласки, слёзы.
Всех подозрений разряжая грозы,
Неистово так можешь воскрешать.
Но явь ясна: где мнилась глубина,
Могу пройти, не замочив колени.
То лжи подвластны призраки и тени,
Как драпирует пустоту она.
И на весах тоскующей мечты
Всё легче-легче становился ты,
Всё истончаясь, будто горстка праха...
Колеблет ветер одуванчик страха,
Сдувает уж последний парашют.
Мечту свою я оставляю тут.
* * *
То же, что и вчера.
Бьётся ветер с утра,
Волосы теребя,
То же, но без тебя.
То же, но без огня.
Больше не ждёшь меня.
Анестезия души:
Руку в костёр - скажи!
Тот же с утра поход.
Прочь от себя иду.
Мне теперь - что по льду.
Мне теперь - что под лёд...
* * *
И без тебя смогу.
Думать - и то забуду.
Память — превозмогу.
Имя твердить не буду
Сладкое — леденец:
Каждый рассвет венчало.
Имя твоё — конец.
Имя твоё - начало.
Жизнь без тебя нести -
Нет абсолюта в мире! -
Да. Я смогу. Прости.
Может быть, дня четыре...
* * *
Мы проклинали нашу немоту,
Не зная, что обязаны ей счастьем,
Как хрупки чувства, как темны ненастья,
С какою лёгкостью ломают красоту.
Что есть любовь: непостижима соль
И нерационально проявленье,
А разницу меж сутью и явленьем
Нам в жизни проясняет только боль.
Картонный замок, только и всего.
Но как точны, изысканны строенья,
Которые творим мы из волненья,
Из ревности, почти из ничего.
И вот он смят, флажок затоптан в пыль,
Изломан флюгер, в башенках — проломы:
Ведь крепостные стены - из соломы.
Со сказками всегда сурова быль.
НЕСОВЕРШЕННЫЕ СТИХИ
Ладони не дотронутся до плеч,
и губы не коснутся подбородка.
Я не от этого проснусь: как только
моих волос бессонная копна
опустит холодок между лопаток
и далее потом, до самых пяток,
когда нетерпеливое дыханье
коснётся волосков на томном теле.
Я не от этого проснусь на деле.
Совсем ещё ленивая рука
скользнёт по необъятности постели,
размер которой мог предположить
возможное присутствие мужчины...
Но нет даже и лёгкого следа тепла
иль вмятин от возвышенностей тела
в монашеской прохладе простыней.
А чёрный след, оставленный на ней,
на самой малой из моих подушек,
мне подтвердит, что даже и во сне
я знала, что твоё прикосновенье
причиною не будет пробужденья.
Я не от этого проснусь, меня разбудит
бессмертное изобретенье Белла.
И хоть твой дух, легко уйдя от тела,
не сможет просушить мою подушку,
между ресниц он всё-таки просушит.
Наступит утро, и меня закружит...
И только вечером, на побережье сна,
нырнув, я вновь уткнусь в твои ладони,
свернусь в клубок на непрогретом троне,
где завтра снова я проснусь одна...
- Ты спишь, Рыжий? Я нашёл твою старую тетрадку со стихами, - сказал Хайнц громким шёпотом, как будто хотел и боялся её разбудить одновременно. Он отошёл от огромного - во всю стену - окна с видом на ещё укрытое туманом озеро и смотрел на своё рыжее семейство.
Она улыбнулась сквозь сон. Потом болезненно сморщилась: наверное, его сынок Джино прикусил-таки ей сосок своим новым зубом. У него резались первые нижние зубы. Один уже вылез. Его ещё не было видно, но вчера маленькая серебряная ложка, которой Хайнц его кормил, первый раз явственно звякнула в маленьком капризно скривившемся ротике.
Он замучил их совсем за эти последние три дня. Лора успокаивала неопытного Хайнца, что это так и должно быть. Так всегда, когда режутся первые зубы. А эту ночь они почти совсем не спали, и только под утро все втроём уснули на широкой родительской постели.
Хайнц вспомнил, как вчера ему звонил Дима и прочитал очередную лекцию о воспитании детей. Все меня учат, - усмехнулся Хайнц. - Но это интересно. Дима - большой оригинал. Он считает, что время цивилизаций не играет никакой роли в развитии человека как вида. И особенно распространяет свою теорию на младенцев, которые не зря, только родившись, могут две вещи: сосать грудь и держаться за мать.
Оказывается, хватательный рефлекс такой же сильный, как и сосательный. Кто бы мог подумать. И это потому, что в природе человеческий детёныш сам, без матери, выжить не может. Так что, когда он плачет, оставшись один, это не каприз. Это страх смерти. Бедный мой, маленький Рыжик! Надо тебя побольше держать на руках. Это ты любишь. Но если ещё и спать вместе! Нет, Дима. Это ты уж слишком. Это только сегодня. Потому что зубы.
Хайнц отошёл от кровати. Поспите, поспите ещё. Потом спустился вниз и увидел возле камина на галерее уже вставшего, но ещё сонного Сашку. Он захватил его золотую голову под мышку и поцеловал в нос:
- Ну что, старший сын, неси свой крест. Помогай мне варить кофе.
2 октября 2001, Гамбург
В заключение я хочу добавить:что хотя все события этой книги мною вымышлены, но герои, характеры - подлинные.
Я благодарю
моего дядю г-на Падана, канадского бизнесмена и большого любителя цветов, который так много помог мне в жизни и вошёл в эту книгу как г-н Фишер,
хотя в молодости, несомненно, был Хайнцем...
моего мужа, брата, детей и друзей, которые верили в меня и шли рядом по жизни: Анатолия, Роберта, Анну, Александра, Геннадия, Николая, Владимира, Натали, Юрия, Таню и Омара, Ежи, Герлинду и Петера,
а также г-на Иосифа Давыдовича Горелика. Он заменял мне на протяжении 20 лет рано умершего отца, но в эту книгу, однако, не вошёл...
С любовью Виктория Миллиан