В. ФЕДИН
РЫБАЛКА НА МАЛОЙ РОДИНЕ
из сб. "НА РЫБАЛКЕ У РЕКИ"
Может быть, сказывается душевная тяга к малой родине, но лучшей рыбалки, чем в моих родных краях, у волжских берегов, я не знаю. Получилось так, что первую треть жизни я провел на Волге и в ее окрестностях. Потом ровно четверть века я жил в солнечной Сибири и рыбачил на берегах Бии, Катуни и Оби, а также великих сибирских рек Чемровки, Песчанки и Каменки. И вот последний период живу в Подмосковье. Рыбак я не ахти, но рыбалку люблю. Порыбачил я на самых разных водоемах достаточно, и могу сравнивать.
Подмосковье рыбалка – горькие слезы. Три тощенькие уклейки – знатная добыча. И то, если мелочь выбрасывать, а крупную рыбу складывать в майонезную баночку. Или в спичечную коробку, поперек. Мы сами изувечили прекрасную природу Подмосковья, и теперь пожинаем несъедобные и горькие плоды труда рук своих, а точнее, жадности и глупости своей.
В Сибири рыбы, пожалуй, побольше, чем на Волге, и рыба там самая разнообразная, так что всем рыбакам приволье: и любителям, и профессионалам, и серьезным, и даже несерьезным. Хочешь, лови чебаков и пескарей, а хочешь – вот тебе таймень и нельма. Это если не считать промежуточные виды вроде стерлядки, лещей, судаков, налимов и прочей обильной средней рыбы.
Сибирская природа тоже заметно пострадала от Homo Sapiens,ов, я сам как химик, увы, приложил немало сил для ее уничтожения, но пока еще до состояния Подмосковья мы Сибирь довести не сумели. Но сейчас это, скорее всего, вопрос времени. В Сибири стремительно уменьшается русское население, и еще более стремительно увеличивается монголоидное. Судя по всему, вскоре Сибирь станет китайско-японско-монгольской территорией, и с ее природой произойдет то же самое, что с ней произошло в Монголии, Китае и Японии.
На средней Волге номенклатура добычи рыбака-любителя беднее, уловы поменьше. Но зато общая благодать много выше. В Сибири сколько ни живи, а чувствуешь себя туристом среди дикой природы, меня, по крайней мере, все долгие годы жизни там не оставляло такое чувство. А на Волге – все свое, родное, Чувствуешь себя как-то уютнее.
Школьниками мы не вылезали из нашей речки, - левобережной старицы Волги. Ловили мы всякую мелочь, которой там водилось видимо-невидимо, хоть штанами черпай. Самое интересное – никогда нельзя угадать, что уцепится за крючок. Окунь, плотва, красноперка, чехонь, подлещик, а то и щучка сдуру заглотит наживку, а иной раз попадется и жерех. На заливных лугах – множество мелких круглых озер, там вдобавок к обычной рыбешке попадаются караси и лини. Я считался в нашей компании средним по удачливости рыболовом, и то добывал за день до полусотни рыбешек. Удачливые же приятели ловили по две сотни, Мы насаживали добычу на кукан, и считалось особым шиком нести этот кукан домой по селу через плечо, иной кукан свешивался до земли.
Однако первая настоящая моя рыбалка в родном селе случилась через много лет, когда я уже работал в Сибири. Я приехал в Красный Яр в отпуск, повидать матушку. Житье получалось скучноватое, никого из знакомых в селе не осталось. Шли годы радикальных хрущевских реформ, как раз в это время проводилась крупномасштабная кампания по сближению города и деревни и укрупнению мелких районов, колхозов и совхозов. Красный Яр из райцентра превратился в рядовое, довольно убогое село, многочисленные районные организации в нем исчезли. Народу в Красном Яре заметно поубавилось, само село теперь производило впечатление запущенности и убогости.
Я зашел к родителям моего школьного друга с визитом вежливости. Они уже сильно состарились, им перевалило за шестьдесят. Однако дядя Андрей еще бодрился. Мы поговорили о том, о сем, а потом дядя Андрей предложил мне съездить с ним ночью на лодке на рыбалку. Он считался народным умельцем, мастером на все руки, и за свою жизнь сплел кучу сетей, вентерей и бредней. Сейчас все это пылилось без дела в сарае, ибо лодки он так и не приобрел, а ехать на мелкое браконьерство с чужим человеком, хоть и односельчанином, он опасался. Я согласился, он выпросил на ночь у знакомых лодку, и на закате мы отчалили.
Наш Красный Яр стоит на высоком обрыве, на яру, откуда и пошло его название. Под обрывам красивой подковой изгибается старица Волги. Когда-то здесь под обрывом текла коренная Волга, но, как все реки в северном полушарии, она подмыла гористый правый берег и отошла от Красного Яра. Между селом и Волгой образовалась пятикилометровая пойма с богатыми заливными лугами. Совсем недавно Волгу загородили плотиной у Сталинграда, и вода Сталинградского моря поднялась до Красного Яра.
Поднялась она здесь всего на метр, не больше, но для заливных лугов этого хватило. Они исчезли, их залила воде со множеством мелких островков, еще не поросших ни лесом, ни даже кустарником. Между островками появилось несчтанное множество протоков, ериков заливчиков и заводей. Для рыбаков-любителей здесь образовался настоящий рай. В Красном Яре и его окрестностях пышным цветом роасцвело рыболовное браконьерство. Рыбаку стоило переплыть нашу речку, и он надежно скрывался от любого рыбнадзора в бесчисленных закоулках.
Позже, всего через несколько лет все пространство заливных лугов до самой Волги поросло густым кустарником и довольно безобразным непроходимым лесом неделовых пород. Эта рукотворная гадость образовалась уже потом. А пока мы с дядей Андреем лавировали на лодке между бесчисленными островками с мелкой травкой. Течение здесь почти не чувствовалось, и я без устали неспешно махал веслами. Нашу лодку дядя Андрей битком набил вентерями и сетями, это уже тогда считалось браконьерской снастью, и он страшно боялся рыбнадзора.
- Тут инспектор – Виктор Самохин. Не человек, зверь, - все приговаривал он.
По этой причине мы сразу от берега пересекли нашу речку и скрылись в ближайшей протоке, а потом и вовсе затерялись между миллионом островков. Однажды почти рядом раздался треск лодочного мотора, и дядя Андрей совсем перепугался.
- Давай в кусты! – яростным шепотом скомандовал он. - Это он и есть, Виктор!
Я вогнал лодку в ближайшие кусты, и мы затаились, как мелкие домушники при звуке шагов хозяина дома. Звук мотора то приближался, то удалялся. Возможно, доброжелатели донесли рыбинспектору о нашем подозрительном отплытии, и он искал именно нас. Минут пять мы чувствовали себя крайне неуютно. Наконец, звук лодочного мотора стал удаляться, потом совсем затих, видно, наш враг отправился дальше, не солоно хлебавши. Я выпутал лодку из ивняка, налег на весла, и мы продолжили свой тернистый путь.
Я греб без особого напряжения. Мы оба молчали. Одно из самых ценных качеств человека – умение молчать. По-моему, рот открывать следует лишь в случае крайней необходимости, например, при прямой опасности для жизни. Дядя Андрей, судя по всему, придерживался такого же мнения. Он сидел на корме и смолил одну самокрутку за другой. Ни он, ни его жена, бывшие колхозники, не получали никакой пенсии, кормили себя на старости лет трудом рук своих, а на курево он сеял самосад редкой ядрености и крутил цыгарки из газеты. Дым этого самосада сейчас очень гармонично вписывался в безмятежный покой над протоками и островками.
Дядя Андрей выпросил у неведомого мне благодетеля совсем старую лодку. Она сильно рассохлась от времени и вполне могла развалиться. Я греб, дядя Андрей вычерпывал воду консервной банкой, - все при деле. От греха подальше мы убрались от села километра за три и оказались примерно посредине между Волгой и нашим селом. Никакой инспектор не смог бы разыскать нас тут. По команде дяди Андрея мы высадились на островке средних размеров, метров сто в длину и тридцать в ширину.
Он оказался совершенно голым, на нем даже трава росла как-то нехотя, мелкая и редкая. Тем не менее дядя Андрей велел мне собирать топливо для костра, а сам занялся вентерями. Он при отплытии погрузил в лодку нечто вроде корыта из досочек, рубероида и жести, и теперь на этом плавсредстве лихо маневрировал вокруг нашего островка и ставил вентири. Сети ставить он не решился из-за мелководья.
А я собирал «дрова». Сначала мне казалось, что это – пустой номер, но дело неожиданно пошло. Щепочки, веточки, сучочки, коряги и сухие коровьи лепешки усеивали островок. Я к своему удивлению набрал порядочную кучу этого горючего материала. Запасливый дядя Андрей прихватил в плавание топор, и я разрубил все коряги и крупные сучья. Теперь при разумной экономии дровишек нам могло хватить на всю ночь.
Дядя Андрей закончил ставить вентери, мы разожгли костерок и приспособили над огнем ведро с водой для будущей ухи. Пока вода грелась, мы начистили картошки, нарезали лук, приготовили крупу. Дядя Андрей снова спустил на воду свое корыто и поплыл проверять вентери. Прошло всего часа полтора, как мы высадились на этот клочок суши, и я не надеялся на приличный улов, считал, что надо подождать еще часок-другой. Но дядя Андрей знал, что делает. Он проверил всего три вентеря и вернулся на остров. Я не поверил своим глазам, когда он поставил у костра почти полное ведро рыбы.
Мы принялись чистить ее. В вентери попались одни караси и лини вполне приличных по моим представлениям размеров. В школьные годы я назвал бы таких рыб крупными. Мы очистили с полведра рыбы, остальной улов дядя Андрей высыпал в мешок и опустил его в воду на крепкой веревочке.
Вода уже закипела, мы накрошили туда картошки, луку, бросили несколько ложек крупы, посолили. Когда картошка сварилась, дядя Андрей вывалил в кипяток очищенную рыбу, все полведра. Я расстелил на земле свою телогрейку, положил на нее газету, нарезал хлеб. Минут через 15 дядя Андрей снял с костра полное ведро ухи. Тарелок у нас не оказалось, мы вооружились ложками и уселись около горячего ведра с ухой. Долгое время над затихшей к ночи рекой раздавалось только наше чавканье и чмоканье.
Можете верить, можете не верить, но никогда в жизни, ни раньше, ни позже мне не довелось есть такую замечательную уху. Лини дают самый густой навар, им уступают даже ерши. Ложка буквально стояла в нашей ухе. Мое счастье немного омрачалось тем, что я взял с собой металлическую ложку, и теперь обжигался горячей ухой. Дядя Андрей предусмотрительно запасся деревянной ложкой и посмеивался надо мной. Мы черпали уху прямо из ведра и степенно соблюдали очередь.
Уже совсем стемнело, над нами зажглись яркие звезды. В тихом воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. И – ни одного комара! Комары и мошки нашего детства погибли в водах Волгоградского моря, а новые поколения гнуса отстали от прогресса, еще не успели мутировать и освоить такие благодатные для них места. Нагретые за долгий жаркий день земля островка и мелкая вода вокруг медленно возвращали накопленное тепло. Мы чувствовали себя прекрасно в легких рубашках и продолжали поглощать уху. Как положено солидным людям, мы не торопились, старательно выбирали мелкие рыбьи кости и вели неспешный, солидный мужской разговор.
Дядя Андрей обычно не отличался разговорчивостью, но ведро замечательной ухи развязало ему язык. Он хлебнул в жизни много всякого лиха. Когда потом я читал нашумевшую повесть Шолохова «Судьба человека», меня не оставляло впечатление, что Шолохов писал о дяде Андрее. А еще позже за долгую жизнь я убедился, что подобные тяжкие испытания – удел подавляющего большинства советских людей в те годы. Можно взять практически любого из тех, кто пережил войну, и писать новую «Судьбу человека». Наша родная власть не позволяла своим подданным расслабляться и безыдейно наслаждаться жизнью.
Перед войной дядя Андрей с семьей жил на Псковщине. Когда началась война, его мобилизовали, но по возрасту направили не в Действующую армию, а послали на трудовой фронт, копать противотанковые рвы и строить мосты. Вскоре немцы прорвались к Луге и Ленинграду, строительное и военное начальство куда-то исчезло и бросило гражданских строителей на произвол судьбы. Тысячи гражданских мужиков и женщин оказались в окружении и разбрелись кто куда. Родное село дяди Андрея оказалось под немцами, и он долгие годы ничего не знал о судьбе своей семьи, жены и троих детей.
Его несколько раз задерживали немцы, но все кончилось сравнительно благополучно. Он долго странствовал, сумел перебраться через линию фронта и весной 1942 года оказался у своих, уже на Северном Кавказе. Там его опять отправили рыть противотанковые рвы и строить мосты. Вскоре немцы прорвались к Сталинграду, и дядя Андрей опять оказался на оккупированной территории – до весны 1943 года. Про это время он мне ничего не рассказал. После освобождения его долго и старательно проверяли компетентные органы. Наконец, бдительные товарищи убедились, что он не сотрудничал с немцами. Дядя Андрей пребывал уже в солидных годах, здоровье он сильно подорвал, и его отпустили на все четыре стороны.
Он остался в Краснодарском крае, устроился плотником в колхоз и пытался найти свою семью. Он узнал, что жену и детей куда-то эвакуировали. Где их искать, он не знал. Ездить по стране он тоже не мог. Шла война, на транспорте царили жесткие военные порядки, а ему, советскому колхознику, не выдавали даже паспорта. Уйти с работы самовольно в те годы наш человек не мог по суровому сталинскому указу. Кроме всего прочего, на странствия и поиски семьи у него просто не имелось денег. Он, как колхозник, получал за свой труд натурой.
Разыскал свою семью он только в 1948 году, они, оказывается, осели в Красном Яре. Он звал их к себе в благодатные южные места, Но их переезд к нему оказался тоже невозможным по тем же причинам, вдобавок после войны на въезд советских граждан из других районов в Краснодарский край наложили суровые ограничения. Дядя Андрей ухитрился раздобыть деньжат на дорогу и на скромные гостинцы, сумел как-то уволиться с работы и весной 1949 года приехал в Красный Яр.
Дядя Андрей неторопливо говорил, а мы все ели наваристую уху и не могли оторваться от ведра. Она уже немного остыла, и я теперь свободно орудовал своей металлической ложкой. Дядя Андрей, несмотря на солидный возраст и подорванное здоровье, не отставал от меня. Время шло, и вот мы почувствовали заметную усталость от непомерного обжорства. Но тут наши ложки начали задевать за дно ведра. Это придало нам новые силы, и мы вычерпали уху до последней ложки.
Дядя Андрей облизал свою ложку, бросил ее в опустевшее ведро и в полном изнеможении повалился на телогрейку. Он еще успел пробормотать, что надо вымыть ведро, вскипятить чай и за ночь два раза проверить вентери. После этих ценных указаний он тут же заливисто засвистал носом.
А я долго лежал на спине, не в силах шевельнуть даже пальцем. Надо мной сияли яркие звезды в бездонном черном небе, грудь моя наполнялась чистейшим волжским воздухом. Мне пришла мысль, что эта ночь у слабого костра на одном из бесчисленных островков рукотворного моря – одна из лучших в моей жизни. Если где-то существует рай, то он – точная копия нашего островка в безбрежном мелководном пресном море среди множества таких же островков, с ведрами наваристой ухи из линей и карасей, с чистым воздухом без комаров и мошек. И там всегда стоят такие же теплые ночи, а вокруг – полная тишина, даже рыба не плещется, только уютно и заманчиво посвистывает носом дядя Андрей.
Через часок ко мне вернулась способность шевелиться. Я вымыл ведро из-под ухи, оживил почти погасший костерок и повесил над ним ведро с водой. Сам же уселся у огня на ватник и погрузился в размышления о возвышенном. Через полчаса вода закипела. Дядя Андрей самозабвенно посвистывал и похрапывал, я не стал его будить, а с удовольствие похлебал крутого кипятку с рафинадом в ночном одиночестве. К моему удивлению, местечко для пары кружок нашлось. Пожалуй, пора проверять вентери.
Самодельное корытообразное судно дяди Андрея оказалось исключительно ненадежным. Как говорил Бен Ганн из «Острова сокровищ» о своем таком же челноке, к его норову надо привыкнуть. Для начала я долго не мог забраться в это судно. Дядя Андрей как-то ухитрялся забираться в него с суши, но мне такой подвиг оказался не по силам. Пришлось разуваться, закатывать штаны выше колен и отвести плавучее корыто подальше от берега. Ноги мои глубоко погрузились в вязкий жидкий ил. Но и на глубоком месте дело у меня пошло не сразу. Я пытался закинуть в челнок то одну грязную ногу, то другую, заходил и с правого, и с левого борта. При моем малейшем усилии челнок отпрыгивал от меня, а то и норовил зачерпнуть воду. Я стоял по колено в жидкой грязи, а вертлявая посудина не хотела принимать меня в свое чрево. К тому же мне страшно мешало ведро для рыбы.
Тут мне пришло в голову, что надо взять не ведро, а мешок. Если я соберу улов в ведро, а челнок перевернется, то мы останемся на бобах. Караси и лини улизнут в родную стихию и даже не скажут спасибо за вновь обретенную свободу. Но и с мешком мне еще долго не удавалось оседлать эту капризную лошадку. Наконец, я исхитрился опереться руками сразу на оба борта плавучего корыта, и чемпионским прыжком с разворотом в воздухе я оказался в челноке. Он проявил страшное недовольство и долго пытался снова выбросить меня в воду.
Кое-как я успокоил его и осторожно, на самом малом, погреб руками к дальнему вентерю. Светила почти полная луна, и я хорошо видел кривые прутики, к которым дядя Андрей привязал свою браконьерскую снасть. У вентеря мой мучительный поединок с корытом возобновился. Едва я попытался выдернуть палку из донной грязи, как челнок стал угрожающе крениться и вертеться. Но разум человека может преодолеть любые препятствия. Мало-помалу я приспособился к норову суденышка, и дело пошло.
В первом вентере оказалось десятка два довольно крупных рыб. Не рекорд, но для начала неплохо. Дядя Андрей поставил десяток вентерей, а я до рассвета сделаю рейса три. Пока я развязывал веревочку, стягивающую мотню вентеря, пока перекладывал рыбу в мешок, челнок отнесло. Течение здесь почти не заметно, но возился я долго. Пришлось снова подгребать руками, чтобы поставить вентерь на прежнее место. Дальше пошло легче, но с десятком вентерей я провозился больше часа. Впрочем, овчинка стоила выделки. В мешке набралось не меньше полпуда рыбы. Я завязал мешок, - на случай кораблекрушения, и взял курс на чуть заметный огонек костра. Примерно через час я повторю опасное плаванье, а к рассвету разбужу дядю Андрея, и он снимет вентери.
К этому времени мне даже стало нравиться управлять таким непослушным судном, и я потерял бдительность. Примерно в метре от берега я лихо перекинул ногу через борт и уперся в дно. Нога глубоко ушла в вязкий ил, челнок мой предательски отпрыгнул в сторону. Я потерял равновесие и плашмя шлепнулся в жидкую грязь.
Когда я поднялся на ноги и отплевался от грязи, мой челнок неторопливо направлялся к середине реки. Поймал я его уже по грудь в воде. Наверно, я поднял немалый шум, потому что дядя Андрей проснулся. Он подошел в воде, зевал во весь рот с завыванием и давал мне советы. Я выбрался на берег, оставил ему челнок и мешок с рыбой, а сам поплелся к почти потухшему костру.
Я извозился в грязи и промок насквозь с ног до головы, с меня противно текло. Пришлось раздеваться догола и выкручивать мокрую одежду. Сначала я выжал трусы и обтерся ими от грязи. Потом надел на голое тело сухой ватник, развел огонь посильнее и принялся приводить одежду в порядок. Все пришлось полоскать в речке и выкручивать. Выжатую одежду я развесил вокруг костра на палочках и веточках, а трусы держал в руках над пламенем. Они быстро высохли, и я приоделся почти по-человечески. А когда надел сухие носки и ботинки, то почти забыл о кораблекрушении.
Дядя Андрей уже снова улегся на телогрейку и попыхивал самокруткой. Я же трудился, не покладая рук: разворачивал мокрую одежду к огню то одной стороной, то другой. По законам физики сушка идет быстрее при перепадах температуры. К несчастью, я уже почти извел приличные дрова, а коровьи лепешки – не самое калорийное топливо. Даже сухие, они давали много едкого, вонючего дыма, но пламя от них получалось не жаркое, какое-то сиротское. Воздух вокруг заметно похолодел к утру, и мне становилось не очень комфортно во влажных трусах.
Небо на востоке стало светлеть, потянул предутренний ветерок. Дядя Андрей щелчком забросил очередную самокрутку в воду и неторопливо поднялся.
- Вентеря проверю. Я ты согрей чайку, - проговорил он и пошел к берегу.
Я подбросил древесной мелочи в огонь, повесил ведро с еще теплой водой и с интересом стал наблюдать за дядей Андреем. Он не разувался, не закатывал штаны, не стал отводить челнок от берега. Челнок передом лежал на берегу, дядя Андрей, как был, в кирзовых сапогах, зашел в него, с кряхтением сел на дно. Длинными ручищами он уперся в сухой берег и поднатужился. Челнок вместе с ним скользнул в воду, покачался и легко отправился в плавание. Да, навык – великое дело.
Д ядя Андрей возился с вентерями, а я сушил штаны. Еще немного и их можно надеть. На коровьих лепешках они не до конца не высохнут, придется ходить в сырых, но дураков надо учить. Не падай в воду, и штаны останутся сухими.
Через полчаса дядя Андрей причалил к берегу. Он сделал это так, что передняя часть челнока вползла на берег, и мой многоопытный компаньон спокойно сошел на сухую землю. Его улов оказался не меньше моего. Уже по полпудика свежей рыбы на брата! И вентери все еще стоят, значит, будет еще рейс.
Вода в ведре уже закипела. Дядя Андрей высыпал в кипяток ложку заварки и снял ведро с костра. Мы долго и не спеша пили крепкий чай с хлебом и рафинадом вприкуску. Я подумал, что не возражал бы употребить еще с полведерка наваристой горячей ухи. Странное создание – человек. Наешься так, что вот-вот лопнет живот, кажется, что теперь наелся на всю жизнь. А через пару часов можно все начинать сначала. Каково же приходилось нашим волосатым предкам? Они всю свою жизнь тратили только на поиски еды.
Я поделился этой глубокой мыслью с дядей Андреем. Он отнесся к моим словам очень серьезно.
- Они всегда голодали, - убежденно заявил он. – Тогда водились большие звери. Ну, мамонты, например. Они их всех съели. Осталась мелочь, зайцы, рыба, этим сыт не будешь. Потому и стали сеять хлеб. Хлеб – не мясо, но другой еды не было у них. Без хлеба померли бы все.
Я удивился здравому суждению человека с двумя классами деревенской дореволюционной школы. А дядя Андрей с заметным сожалением отставил кружку и стал подниматься.
- Ты тут собирайся. Я уж сам сниму вентери Пора домой, пока рыбнадзор спит.
Небо на востоке уже розовело, стали видны прутики возле вентерей. Последний улов тоже оказался неплохим, хотя и поменьше первых. На этот раз вентери стояли всего чуть больше часа. Дядя Андрей по-братски разделил наш улов. Мы загрузились в лодку, я столкнул ее в воду, сел на весла, и мы тронулись в обратный путь.
Дядя Андрей сидел на корме и молча смолил самокрутку. Из-за горизонта в лицо ему ударили первые лучи восходящего солнца. Эта ночь и эта картина морщинистого лица дяди Андрея, освещенного рассветным солнцем посреди протоки и множества островков, запомнились мне на всю жизнь.