Это вопрошает не глядя, и приходит без ответа. Это моет перья ночью и натягивает размягчённые лики на верёвку, качающуюся меж ветвей горгульеподобных деревьев, кора которых изъязвлена термометрами и циферблатами. Оно похоже на огромный, высоким столбом ковыряющий небо целлофановый пакет, танцующий среди лестниц росы. Каждый раз, когда ветры сминают лестницы своими пальцами, грани пакета обретают новые охапки мимических форм, то улыбчивых, то искажённых гневом, то по-рыбьи безразличных, то крысино-увинченных избытком противоположностей, а иногда и просто потоками одинаковых, невидящим взглядом целлофановых очей сканирующих желтоватый воздух первобытных лиц. Пакет пробуждается, когда по его поверхности осторожно, боясь спугнуть его сон, начинают ходить крошки, но вся их осторожность тщетна. Пакет надувается, словно кузнечные меха, и крошки пытаются укрыться хоть в каком-то подобии волос, в изобилии выстилающих воздух, объятые тыквенным ужасом. Их сумасшедшая беготня окончательно будит пакет. Он набирает полный хоботок крошек, и начинает переваривать их в своих многокамерных желудкосердцах, подрагивая в треске разрядов.
Беготня окончательно будет пакет. Полый изнутри колобок набирает букет кошек, и намечает перфорирование их. В соевых желобках подарки разнятся. В розницу и пучками, волокнистые кошки текут по желобкам, пока не обратятся в кожистых волков, натянутых на жёлуди, чтобы окончательно не съёжится до размеров коричневой, испуганной горошины на четырёх тонких проволочных ножках. Перетянутые сметанными резинками, искажённые визуальными обоями, обросшими синим мехом, раздробленные в сетчатых глазах чёрно-зелёных испражнений вселенной, что лениво щёлкают пультом, вглядываясь в ямы собственных душ, они находят металлический запаянный люк, заржавленный по краям, с множеством расположенных спиральными рядами отверстий. Люк похож на лицо мясорубки, только очень большой и космически древней. Края некоторый отверстий истёрты, виднеются борозды царапин и кратеры, но материал люка выглядит очень прочным. Однако несколько настораживает пульсирующая, сдобренная бело-жёлтой слизью, текущей по ландшафтам тёмных вен, гортань, вход в которую и защищает люк. Хоботок биомеханического противогаза. Точнее, био меха хаха нического, противогаз говорит хахаха и смех его увлекает нас то ли наружу, то ли вовнутрь, но проглоченные, мы осознаём серость и безутешность кислорода.
Я обращаюсь китом, тело которого покрыто обманчивыми цитрусовыми матрицами, шелестящими и похрюкивающими. Я оборачиваюсь китом, будто он плащ, будто я – шуруп, будто он – лестная лесная лестница, по которой взбирается будто – будущий – я. Веки кита в кои то веки, столь же восьмиугольные, как и сейчас, распахнуты в ожидании ручейков. Возможно, они желают оторвать от огромного, колыхающегося в волнах эфира полотна немного целлофана, себе на одежду для пищеводов, но не уж то не воскреснет целлофан, такой же белый и шуршащий, будь он даже разъединён на сотни лоскутов, согревающих убогие желудочно-кишечные тракты этих лишённых перегородок существ?!
Неужели я не воскресну, желудочно-кишечно, и всяко-разно, белой и шуршащей вспышкой помех на дне ваших мыслей, согнутой вилкой, пронзившей концепцию, грустной дрозофилой на бледно-жёлтой стене?! Неужели отразившись в замедленной фасеточности безграничная, бледно жёлтая плоскость не возбудит в тазике бессловесности луковичной, колюче-белой вспышки? Полярная слепота. Белые ёжики. Они оставляют следы на снегу – только так можно заметить белого ёжика, только по его следам, ведь сам он невидим, и сливается с арктической пустыней, по которой пролегает его путь. Но след – он вторичен, след это уже не белый ёжик. Я воскресну – банкой с салфетками, что отмечены почти человеческими лицами, выглядывающими из бумаги; коллайдером сиамских мух, сросшихся в районе шеи, и от того совершенно безголовых, но зато двужопых; я вернусь утренней газетой, которая пляшет танец смерти на столе, отсекая головы неповинно зевающим человекоподобным людям; обнажённым гуманоидом с четырьмя тонкими, трёхпалыми руками, и огромной головой с жопоподобным затылком, который летит верхом на решете, и волочит охапку сушёных рыб и ключей на верёвке по небосводу; каменным штопором, растворяющимся в плазмоподобных ласках пурпурных жриц, чьи черепа похожи на гривастые раковины улиток, а ладони испускают ломтики электрических разрядов; я воскресну полоумным полипом, что на дне глицеринового океана проводит червеподобными щупальцами по струнам, и воет в непроглядную, волнообразную темень медленно переливающегося неба.
Я раскрываю глаза в бунте рыбьих статуй, в жертвоприношениях икры моллюсков, в космической игре костяшек пальцев намотанного на ложку лемура, и в отражении ложки, намотанной на Амура, и связавшей его, не позволяя растрачивать стратегические стрелы на отстрел стробоскопических галлюцинаций. Я позволяю трубным пустотам взгромождать на мои проспекты сонмы диалоговых междумордий. Взгляд тонет в зеркальных коридорах, словно кошка, гуляющая по собственной спине в плену пульсирующей, ворсистой зиготы. Вьюнок оплетает карты моих рук, пуская корни рек и излучин прямо в брусчатку и асфальт, нарезая серыми ломтиками то, чему никогда не стать бутербродом, пусть даже опустятся с небес целые галактики протяжных, готовых к праздничной фрагментации колбас. Бетон, усеянный волосяными луковицами, потеет разбавленным чем-то вязко-коричневым глицерином, и хребты слепых зданий и трубных аппендиксов раскрывают свои тяжёлые лепестки, на сколько хватает глаз, и взмывают далеко ввысь, принесённые в жертву юмору, и от того безразмерно свободные. Ветер уносит каменный дым, но он застывает во времени, и выпадает на колено-лысую карикатурную землю дождём из странных, тугих, но в то же время воздушных, и пористых, словно сыр статуй. Видно, как сквозь их отверстия выглядывают осторожные полулица, но стоит взглянуть на них прямо, как они тот час же исчезают, оставляя за собой только туманный пук.
Гофрированные картонные коробки принимают решения. Как тяжело им это даётся…. И не лень им? И не Ленин, и не олень, и не Олин ойл, ни лойный лойл, ни льнаной лай, ни львиный лайф, ни лявий лов не предвещают исполнительности йода. А значит, все их дома построены на фундаменте даже не из песка – на фундаменте из слов того, кто не умеет говорить, на фундаменте из слепо-глухо-немого сна, на фундаменте мелодий тишины, на фундомёте фунгицидных текстов, на фугохоте обручальных ласт пискреповых пёсиглавцев, что шествуют по мирным ответвлениям мятного коварства. Их гордо выставленные на всеобщее обозрение оголённые пищеводы ласкает колкий свет галогенных трубок, и ступают они, превышая любую тишину, и ступают они, лишённые перегородок. Кто посмеет читать иероглифы, татуированные на их слизистых, огрубевших от ветра и пыли гортанях? Они куда-то идут, любуясь друг другом, и читая про себя надписи на собственных внутренностях, которые они держат перед собою в руках.
Но пробуждается Это, шевелясь, размахивая и заострённо глаголя. Я встревожил по диагонали пиксели. Снег сыплется прямо с кожаного неба. И под моей кожей топчутся белые ёжики, ищут чего-то. Их следы стонами мурашек ползут под кожей, пробираясь по трактам нервов всё ближе и ближе к стратегическим центрам…. Заползая в извилистые проспекты серого вещества, белые ёжики не утрачивая белизны, покрывают капилляры своими бликами. Сдвиг перспективы… Белая вспышка колкого света… Гвозди частот… голоса полимеров… шум… шум… шум…
Но неужели мнят они себе, будто я не воскресну, будто не прольюсь гаечным дождём на иней их экзоскелетов, не растекусь суставчатой экспансией по белым иглам, не соберу снопы гипсового хлеба, не протру глаза картофельным клубням – имеющий клубни да увидит, не разомкну их вещей гигроскопичности, составив паззл навязчивых фобий и желаний?! Потолок включен на полную мощность, и обменивается мощностью с полом и стенами, разбираясь и демонтируясь, как кубик Рубика в танце ядерного распада. Гномы соплями стекают с центрифуг. Титанические богомолы насилуют турбины электростанций. Крик бежит по жидким туннелям. Я влюблён в желатин. Стародавние картины испещряются гармоничными схемами. Главный хвост убивает мухобойку, и втягивается обратно. Мухи вешаются на ризоподиях фораминифер. Белые ёжики, околдованные, внимают вспышкам.
Неужели они предполагают, что не наслоюсь я вновь шуршащим целлофановым лицом, поверх своего проволочного скелета и волокнистых мяс?
Я вопрошаю не глядя и прихожу без ответа. Во тьме я мою перья, и натягиваю своё лицо на верёвки приборов, с ветвей которых свисают повешенные вирусы. Я ковыряю в носу у неба, танцуя среди лестниц росы. Я – шуршащий в космической глубине целлофан. Химическая упаковка вселенной.
четверг, 18 сентября 2008 г.