Новолетье. часть IV. Анна

               
                1075               
               
   …И опять зыбится–скрипит колыбель, словно поёт старую свою песенку: утешает-уговаривает Анютку до утра спать… А Маше не спится, - Сретенье подошло, вспомнилось как с подружкой Верушей об эту пору весну закликали… Как живётся ей  с Калистратом, как братья? Федюшка там, поди, совсем дорослый стал; хоть глазком глянуть бы… А пойди она за Андрея тогда, – как бы всё инако сталось… Вот грех–то! Не хоронила мужа, а уж о другом вздумала… Макар свозил бы в Киев; не чужой всё ж… Сколь годов на острове добрых людей не видали; дети вырастут дикарями; Омелюшка любого шороха страшится; Нюту за кого здесь выдать? Ну, облажела баба, домыслилась, – чадо из колыбельки не вылезло – ей уж женихов ищут.
   Маша закашлялась, грудь сколола болью. Давеча на воздух вышла, свежестью дохнула оттепельною, - будто даже цветами пахнуло, - и как остановилось сердце враз, поплыло перед глазами; оперлась на ворота, отдышалась… Утрами знобит; встаёт – рубаха мокрёхонька…
   …Что-то Макара долго нет… Какие там заботы у него взялись, или засиделся тут? Все её бросили… Ладно, подрастает помощник, Омелюшка хозяином себя в доме ставит, уж на мать покрикивает, строжится; а нелюдим растёт, повадки отцовы взял…
  ...Зима нынче лютая стояла, река насквозь вымерзла, будет ли нынче рыба?  А как ни злобилась стужа, тёплые ветры подули враз, - снег осел за неделю, потемнел местами лёд; когда еще двинется, а на реку без опаски уж не ступишь… В такое время лишь с отчаянной головой на лёд пойдешь: Силышу бы ни по чём стало… До чистой воды ждать ей Макара…
   Да что там затемнело на другом берегу? Всадник ли? На лёд ступил… Да Макар же… И без обоза… Как же пройдёт?... Сыну крикнула:
   - Поди отвори! Макар вернулся!...- А сердцу нет спокою, не выдержала, сама пошла…
Омелюшка уже висел на отце:
   -Господи! Силыш! Живой!
   - Чего мне подеется…- склонился к зыбке- Сын?
   - Дочка… Где ж пропадал ты?...-
   -Допосле беседы… На стол помечи, что есть… Притомился я…-  Не дохлебав миски щей, уснул за столом. Едва растолкав, Маша, отвела его в повалушу. Не успокаивалось сердце: а ну Макар явится: что тогда?.. Сына уложила, самой бы спать… Загасила светец… Шум за воротами: Макара голос, да не один, люди с ним…
   - Здесь он! Конь во дворе; отворяй, тать! - Подгнившие брёвна повалились; знал Макар, где ломать… Маша встала на пути:
   - Меня прежде убей! – Легко приподнял её, отодвинул в сторону; следом шедший отрок наткнулся на нож Силыша, – тот уже стоял на верху лестницы. Убитый скатился по ступеням, сшибая других… Силыша уже не было на лестнице: кто–то крикнул:
   - С окна сиганул, по обрыву к реке! По льду уйдёт!
   Маша вскрикнула, – по тому руслу лёд вовсе слаб! Кинулась за ворота, к утёсу, неодетая, падала в намёты, цеплялась за оледенелые камни скалы. Макар догнал её уже на вершине; Маша птицей билась в его руках… Посреди реки блестела чёрным пятном полынья; в лунном свете, на белом, ещё темнели цепляющиеся за края руки… Над полыньёй кружила чёрная птица…
   …Макар нёс её к дому: «…Ничего, перезимуем, – увезу  весной в Беловодье, нельзя ей боле здесь…»
                1076
   А она до первоцветов как в забытьё ушла. Макар с ложки её кормил, словно с дитём малым возился, - с Анюткой и с ней… Неужто злодей тот люб ей был настолько, пусть и муж венчаный?.. А коли раздумать путём – не было крови на руках Силыша, – до нитки обирал, случалось; выходило, тех, кто сам неправедно нажился…
   Потеплело, стала Маша на гульбище выходить; как поутру солнышко пригреет, – сядет  в креслице, и до заката сидит недвижно, за реку смотрит… Боялся Макар и на час её от глаз отпустить, не то ехать куда; какой-то беды ждал. Ладно, Емельян подрос, приглядывал за матерью.
   Завёл как-то речь Макар с Машей: «…в Беловодье уйти б…» - слышит, не слышит его? Твердо сказала и тихо: отсель никуда не пойду…
   Выломанную огорожу чинил, укреплял: запоздало порадовался, - прежде не сделал этого… Всё надеялся: ништо, время лечит: окрепнет, - уговорю…»
   А улов рыбный хорош; с Омелькой бреднем тянули. Навалили, повёз Макар в ближний Туров на торг, и себе пополнить припасы… День, другой, скоро не вышло обернуться…
   …Приехал до полудня – гульбище под солнцем, креслице пустое, - Маши нет… Анютка перед домом на травке возится, Омелько приглядывает…
   - Где ж мать?-
   - А в горнице, поди… - … Обегали в доме все горницы, звали, кричали…
   …Маша сидела на вершине утёса, на самом краю, супротив того места, где Силыш утонул… Ровно и не заметила ни Макара, ни сына; молча встала, пошла в дом; во дворе Анютку увидала, к себе прижала, заплакала… Понял Макар мысли её страшные, а только успокоился с того дня, будто преграду какую обошли они, оставили позади лихое время… А вышло, - рано успокоился…
   …Маша мало по малу хозяйством занялась, норовила поспеть везде, а силушки уж нет прежней… Кашлять стала пуще; дородности и прежде не было в ней, а нынче тает свечкой…
Взвыла душа Макара, - не жить Маше с ним ни здесь, ни в Беловодье… Молчит в красном углу Спаситель, не спасти ему Машу; молчат святые лики, коим она молилась, – чего просила у них? Что дали они ей? За какие грехи жизнь отнимают? Что там батюшка туровский говорил? Все мы грешны, кару несём за свои грехи да за грехи родителей… Что же Анютку ждёт ещё?...
  Жаркий первый Спас яблочный выдался; слегла она. Испугался Макар – не встанет… Несколько дней от постели не отходил, не отпускал руку Машеньки… А зной спал, – поднялась, порозовела и даже улыбка появилась, – был ли когда Макар так счастлив: не зря, видать, молил Спасителя за неё, чтобы грехи Машины (да есть ли они?) на себя взять…
  И размечтался Макар тогда: вот пойдут они  вместе в Беловодье, где водой, где по суху, и будет узнавать Маша тот путь, коим в Киев ехала, а потом в Беловодье  встретят их Авдей да Гаврила…
   Маша тихо улыбалась, не перечила Макару, только вдруг попросила Омельку приоткрыть окошко: душно чего–то стало. И впрямь побледнела она…
  …В открытое окно влетела чёрная, в уголь, птица; голубой глаз сверкнул дико… С душераздирающим стоном пронеслась по горнице, коснулась плеча Маши слегка… Та же птица, мелькнуло Макару, что над Силышем кружилась… Маша поднялась, белая, в смерть; за горло схватилась, рванула ожерелье, алые бусины покатились по полу с кровью её алой…
                1080

   …По пыльной дороге среди золота ржи брели трое: крепкий, нестарый ещё человек вёл за руку малую девчонку; сзади плёлся хмурый отрок… По всему, шли они издалека и давно…
  …Где-то там, позади, остался остров безымянный посреди реки, да могилка на утёсе, с простым крестом; и пепелище, - Макар сам подпалил, уходя, а как отплывали, всё глядел на пламя; и почудилось ему – у догорающих ворот старуха стоит сгорбленная да чёрная, помахала рукой ему… Перекрестился Макар; заволокло все дымом…
   …Была у Макара думка поначалу – в Киев пойти, оставить родичам детей… А как добрели до росстаней, где на Киев сворот; понял – всё это, что от Маши ему осталось. Да и нужны ли они в Киеве? Кто там жив, кто нет?...
   Анюта в пути едва перестала людей дичиться. Омелька же так и шёл бирюком; что с них взять, – прежде людей других не видали, и не ведали, что есть другие–то… Анюточка дитё какое ласковое, всё приластиться норовит, прижаться ближе; а не улыбается только, не смеётся ничему… И так, и этак пытался развеселить её Макар: ляльки из соломы вязал, трещотки да свистульки резал, - нет, не улы`бнется…
  …Поле закончилось, их накрыла лесная прохлада; Вдали за деревьями блеснула река. Анютка кинулась в малинник собирать ягоду. Макар с Емельяном присели на поваленный ствол у воды…
  - Вот и Молосна… Скоро Беловодье… Эвон кривая сосна на вершине, видишь ли? Глазник это – с него весь мир божий видно…-
   - Макар, а чего мы делать станем там?..
  - А то же, что и все, - жить, ниву пахать; пожог сделаем, землицу раздерём; кров есть, может, крышу подлатать придётся, давно не был… -
   - А я Макар, не хочу в смерды; мне б в дружину, ко князю какому…
  - Чего ж, дружина – дело хорошее… Только ты уж сразу нас не бросай; обживёмся – тогда уж… А войны на твой век хватит: князья бьются, смердов кровушка льётся… Недалече отсель, чуток повыше, брод был; до моста ещё версты две телепаться; берегом к нему не подобраться, - обрывы да чепыжник… Другим боком, - там большак вдоль реки тянется, прям до Беловодья…
  Только не сыскали они брода там, где прежде парнишкой Макар легко пробегал по дну от берега к берегу; лишь на середине вода поднималась по грудь. А тут берегись, чтоб водяник не уволок… Признал Макар старую ветлу, что раньше от воды на две сажени убегала; теперь тонкие ветки русалочьими косами полоскались по речной глади…
   В притенке, на влажной прибрежной травке, у плотика, вольно раскинул руки отрок лет пятнадцати. Юный возраст богатырскому храпу не мешал… А спал малец сторожко; то ли веточка хрустнула под ногой, то ли птица порхнула, вспугнутая, - вскочил, глаза протирая: батя! Осмотрелся, что чужие, и вовсе неведомые; без испуга поклонился взрослому человеку; Омельку оглядел с любопытством; Анютку едва приметил, - чего на девчонку смотреть…
   - Далеко ли, молодец, отсель до моста будет? –
   - А нету моста никакого; прошлой весной в половодье снесло, досель не поставили, у посадника руки не доходят распорядиться… Вам на что мост? Али в Беловодье идёте?
   - Туда нам, молодец; а что ж ты в пору страдную валяешься на бережку?..
   - А тятька с братьями сена огребают; мне ж велели ведигу сбить, да к ним идти; а я сбил, да чего-то меня сон сморил…
   - Ты бы, отрок, свёз на другой бок нас: дело недолгое; да к отцу поди… А я заботу оплачу твою…
   - Чего не свезти; только лазом дружкой пойдём; мне на всех могуты не хватит… В Беловодье-то к кому?
   - Да есть знакомцы… Живал там прежде… Сам-от чей?
   - А моя родова известная в Беловодье, - от первого посадника ведёмся, Ставра Годиновича! Слыхал ли?- говорливому отроку, видно, в сласть было поговорить с прохожим незнакомцем о славном предке. - Ох и богатырь был! Ростом в две сажени, что тебе Илья Муромец! Он и град Киев поставил! Печенегов щелчками побивал!
   – Тебя-то как величать, сказитель? – Макар с трудом остановил былинную речь отрока…
   -А Фадейка я… Отец мой, Пётра Авдеич, – внуком приходится Ставру Годинычу, стало быть, правнук я его, Фадей Петрович…
   – Как же нынче живется-можется Авдею да Гавриле Ставричам?
   - Дед Гаврила убрался по зиме на погост: старшие сыны его кто помер, кто в Ростов да Новугород перебрался; здесь младший, Ульян, хозяйнует… – ведига ткнулась в травяной бережок; Макар протянул парнишке серебряную гривку, – Ух, ты, киевская! Иди, дядька, по тропке, вдоль берега до Черемухова острова, там к большаку поднимешься и…
   – То мне ведомо! – Макар крикнул уже издалека, – Свидимся ещё!
   - И кто ж такие? – Фадейка всё стоял у берега, вертел в руках киевскую гривну, смотрел вслед путникам – Всех он знает, всё ему ведомо… – С другой стороны Молосны его выкликал отец…
…Они  брели по пыльной Срединной улице к церквушке; Анютка начинала тихо попискивать от усталости:
-  Потерпи, чадо, пристанем уж скоро… Вот навестим Гаврилу Ставрича…
Седенький, будто пыльный от старости, служитель за гривну помог сыскать могилу…
- …Не дождался ты меня чуток, Гаврила Ставрич… А привёз я; не Машеньку, душу её…
…Одному Гавриле и ведомо было, - приезжал в Беловодье Макар, семь лет тому… За три версты от города, ближе к болотам, рубил хлысты, в венцы складывал, раздумывал, где пожог под росчисти делать; за думой не приметил, – Гаврила подошёл сзади, сел на пенёк:
- А я в догадках: кто в лесу шебуршится; по путику шёл, – сойки да сороки полошатся… Не ладно затеял, племяш; по всему, не первый день в Беловодье, а от отца приёмного таишься… Аль сыскал Машеньку?..
- Прости, Гаврила Ставрич, торопился я чего-то: привезу сюда Машу… Не ладно ей там…
- Ну, добро, коли так… Чего ж один пуп рвёшь? Помогу…
   …Из всей родни Беловодской никто после Варвары не привечал так Макарку как Гаврила. И почитал его Макар как отца родного; Авдея же побаивался, тот и глядел на парнишку сверху вниз, не желая признавать в нём родственника; так же и с братьями близи не сталось; в забавы мальчишечьи шёл, когда звали, сам не навяливался; боле дядьке помогал…
   … Служка не отступал, заглядывал в лицо Макару:
    - Да ты чей? Лицом будто знаком… Не Макарка ли Гаврилов? Воротился, стало быть… А не дождался тебя Гаврило…
   …От церкви свернули ближе к реке, на Ставрову улицу… Дома как люди, – который в землю врос, который укрепился за огорожей, вверх терем новый вознёс… шире стал гаврилин двор, два жилья надстроил молодой хозяин, не поскупился…
   …Ульян Макара едва признал, не больно радуясь…
   -…Брательник, стало быть… А это кто ж такие, с тобой? Твои ли чада?.. Машеньки? Что-то плохо помню… Малая, говоришь, была? Чего ж в Киеве родичам не оставил, хвост за собой тащил?.. Тебе своё гнездо  вить…
   ...Анюта, чуть пожевав, прикорнула под рукой ласковой хозяйки Ульяна.
   - …Вишь чего, брат; изба у меня за Беловодьем, версты три отсель; мне б девчонку оставить у тебя на малое время, не дойдёт она, – Ульян, едва отмяк, узнав, что пришлые под кров не напрашиваются; теперь напрягся опять…
   - Ой, Ульяша, я б на вовсе её взяла… – загорелась Матрёна, – куда, тебе, Макарушка, с малой возиться, да в лесу… – Ульян зыркнул недовольно, да пронял его умоляющий взгляд; не каменное сердце… – У нас-то парнишки все, хоть на поглядку девчонку…
   - На вовсе не оставлю… чего я без неё… Пока на пару дней; обустроюсь, заберу… А бабий пригляд ей надобен… На том спаси Бог; пора нам…
   А в лесу, в Синем урочище их тоже никто не ждал: сырой моховиной затянуло обгорелые брёвна, меж головешек жигалища прыснули тонкие осинки…
Омелько, всю дорогу бурчавший недовольно, вовсе скукожился… Понял, Макар, нет у него помощника, надеяться ему лишь на себя да на Бога… Тоской скрутило сердце, а виду не подал:
   -…Ништо, парень, новую избу поставим; до снега далеко, на ночь срубим шалаш…
   …Побродили по сухому бору, засекли сосен да лиственниц, хоть на времяночку в пятнадцать хлыстов, только зиму пережить… Другим утром вернулся Макар к Ульяну…
   … Радостная, кинулась Анютка к Макару, щебетала, как ей приютно с Матрёной:
   - А ты, тятенька, к нам когда жить придёшь? Соскучилась я по тебе…
   - А вот поставлю нам теремок, своим двором жить станем; поди к Матрене пока, помоги ей чего, а я пока с дядькой Ульяном побеседую… –
   –…Где говоришь, засёк лес? Так ты, братец, в чужую вотчину забрёл, – там мой путик идёт, и лес по Синему урочищу мой… – …Крепко задумался о чём-то Ульян, крикнул со двора старшего сына, Хорьку; вышел в сенцы с ним; вскоре улыбчивый парнишка вылетел за ворота…
   - Коли путик твой там идёт, как же не примечал ты избы моей? И как погорела она? –
   - Да примечал… Кабы ведал, что твоё это… А так, - погарь и погарь… Может, молонья вдарила; мало ли… Уступлю тебе лесу на двор, так и быть; не чужие  всё ж… Под пашню опять же надел надобен; сеяться, - зерна дам. Отдачи не боись, я с тебя помене как с чужих возьму. А мы с тобой ряд положим на всё; чего хлебом аль припасом каким не вернёшь – отработаешь; ты мужик здоровый, да помощник у тебя, девчонка растёт опять же…
   Слушал Макар брательника и дивовался: ведь как полагал он: коль от братьев помога какая будет, – за то он сполна отдаст, без зароков: а тут, вышло, в рядовичи в первый же день попал; только дивиться хозяйской сметке брата… Он еще не ведал: улыбчивый Хорька по указке отца нёсся к Синему урочищу ставить родовые знамена там, где их прежде не было… Он уж собрался покинуть «гостеприимного» брата, а в Ульянов двор входил старший брат Пётр: как-то поскучнел от того Ульян:
   - Макарка! Брат! - нежданно попал Макар в крепкие родственные объятия. - Да как же? Отчего двор мой стороной обошёл? - сразу поверил Макар, что радость Петра и обида не поддельны. - Отчего Фадейке не сказался? А я гляжу, — гривна у него киевская... Пытаю: откуда? Кто?.. А он: прохожий, про всех ведает, да здешних мест... У меня сердчишко и запрыгало: не от Варвары ли? А ты,- мимо...
    -Ну, заладил: а я... а ты... - буркнул Ульян, не возвышая голос на большака. Тот всё ж услыхал:
   - А ты на брата голос не поднимай! Ты хоть богачеством обошёл меня, а я постарше тебя, и почтение имей; всем ведомо, как ты богачество нажил...
   - В трудах ты был, брат,  а у меня дитё на руках малое; ей под кров надобно было...
   - Сказывал Фадейко; идём ко мне теперь... У нас может потесней да потеплее... - Пётра подталкивал Макара к воротам; напрасно пытался задержать Ульян братьев; где там…
   -Где, говорит, вотчина его? В Синем урочище? Сроду ничьих знамён там не было, а путик Ульянов вправо оттуда идёт, а Фадейка встретил Харитона — зайцем нёсся: в Синее, мол, отец отправил; а зачем, не сказал... Ульян, может, и подпалил зимовку твою... Тебе, допрежь чем избу ставить, ознаменить бы надел.
   - Да торопился я...
   - Ты торопился, да Ульян нынче поспешил... И ряд, говоришь, положили?.. Зерно даст и работников?.. Это он запросто: у него половина Беловодья в закупах. Что Анютка там пока, - то ничего, Матрёна баба сердечная до детишек, худа девчонке не будет, да и посытнее всё ж... А дале как Бог даст; коли что — я твою сторону держать стану...
   … Добивался Петра у посадника, - какие ульяновы права на Синее урочище, да толку не взял:
    -…Урочище то, — за пределами общины; до сей поры не объявлял никто на него прав: тебе, Пётр Авдеич, ведомо, — оттуда путь к Чёртову болоту, оттого и не в чести то место, — а лес там ладный, избняк... И как Ульян Гаврилыч ознаменил его, — то дело уже ваше, родовое, до общины не касаемо...
    Ульян выделил Макару уколы  земли на сыросек да на дерговище, дозволил рубить дом из засечного леса, дал семян на озимь:
    - …Работников, прощай на том, не дам; самому рук не достанет; страдуем, вишь... Разве к замереке... А возьму я с тебя по-божески, — коробьё жита с  десятины пашни, да по полкоробья накину за строевой лес, да за землю под  дворище...
    - Бога побойся, брат, мне весь будущий хлеб отдать тебе?
    - Ну, не весь, напраслины не возводи на меня; а и не тороплю я тебя; отдашь, как сможешь; хочешь, на поле у меня поработай; парнишка у тебя крепкой; а чего он волчонком на меня глядит? …Ну, сказано: другой осенью счёты сведем...
   …Рвал Макар жилы, поспевал и поле драть, и двор ставить... Укол брат ему выделил от добра сердца — клочьё. Лесок тонкий драть полегче, да земли доброй едва на три вершка в глубь, — трёх урожаев, не боле, ждать от той землицы...
   Омельку Макар трудами на изводил, берёг парнишку, чтоб не надорвался до веку; самую тяготу брал на себя. А тот и не горбатился лишку; всё своё твердил: в дружину уйду, не хочу в смердах из милости жить... А все ж помощь какая-никакая была.
  Ещё по осени натаскали с ним от Заячьего ручья каменьев, с крутелицы речной глины; сбили каменку-печь, перезимовали ладно, в тепле; Анютку Макар забрал от Ульяна, обещавшись Матрёне навещать когда...
   По зиме лес порубили на хоромное строение; отстрадовав посевную,  начали ставить двор... Где воротам быть намечено по леву руку, - посадил Макар берёзку, по праву — рябинку... На закате, по углам будущей избы насыпал по горке жита, в серёдку воткнул крестик из веточек, - для изобильности дома.
   Омельке по годам его не доводилось избы рубить прежде; топором лишь дрова колол… А навыки древоделей усвоил скоро: как чего строгать, как пазы рубить, — в обло, али в чашу... Анютка тут же возилась, не отходила, собирала запиленки на растопку. Под руку не лезла, чего требовали, подавала; водицы принесёт аль молочка... Ватажкой робили, Пётра всю родову собрал брату на помогу, не на двое Макар с Омелькой трудились, - куда парнишке лесины тягать.
   Анютке в радость с тятенькой рядом быть, нравится густой смолистый дух от свежего соснового дерева, нравится, как споро и весело ставят двор мужики, ровно и нет никакой тяготы им... Хоть и приветна к ней Матрена, а всё ж веселей с тятенькой в лесу жить, чем сидеть в душной горнице, слушать однообразный стук веретена и унылые бабьи песни... А тятька вот ещё обещался на охоту взять с собой... Птичье-то пение не в пример забавнее бабьего...
     А Макар на Омелькино рвение древодельское глядя, уж поуспокоился, решил, — оставил парень мысли о княжьей службе: да не пристроить ли его в какую ватагу древоделей, коли землю пахать не в радость. Да недолго Макару мечталось; ближе к осени ушёл он за какими-то заботами своими к Петру в Беловодье; вернулся на закате... Анютка одна в доме; где Омелька? А проходили мимо заплутавшие, от полка отбившиеся, ратники; пути спрашивали, то ль на Ростов, то ль на Новгород, - не ведает Анютка... Повёл их Омелько, так и нет его до си... Сел Макар на крылечко новой избы: как же это? Банька недостроена, хлеб уборки ждёт, — как одному-то поспеть за всем? Анютка мала ещё, - ей приглядка надобна...
- Тятенька, а что, Омелюшка не воротится к нам?
    - Нет, чадо; он далеко поехал; Омелько станет теперь нас от половцев боронить, от врага всякого...
- А мы как без него?
- Ништо, Анюта, перемогёмся; ну, коли что, помощи попросим у Петра али Ульяна...
- Ты, тятенька, не печалься, не надо никого просить; я тебе помогать стану; ты только на охоту меня возьми... Ты обещался...
                1091
    …Годы-то ровно ветром легонько унесло, а оглянешься, — ни дня без трудов-забот не обошлось; а где он, снег летошний?  В поредевших кудрях Макара, в ниве, потом его политой... И много ль им надо, на двоих; а Ульяну долг отдать, — осталось на себя, аль нет, - вынь да положь. По первости, он для родни уступку делал, — нынче урок не полон, к будущему припишет... А землица-то худая: за годы своё отдала, в роздых пора ей. Просил брата: уступи надел на срок, есть у тебя... Нет, говорит, неладный ты хозяин, коли так — делай новый пожёг, лес большой... А где? Кругом болотина, сырь, осиннички жидкие да ельнички... А коль в хозяйства железы какие надобны, с чем к кузнецу идти? В лесу гривен, злата-серебра нет; неси жито аль рухлядь мягкую, за коей побегать ещё надобно; бабам беловодским, чтоб лён-конопель обтрепали, — Анютка мала ещё, - да чтоб девчонку тому наставить — тоже припасом отдашь.
   Сколь раз говорил Пётра: отдай нам девчонку, чего ей лесу диковать; хозяйку в дом сыщи, свои детки пойдут... Макар отшучивался, гладил тёмную косу Анюты: есть у нас хозяюшка, на что другая?
   Анюта выросла статная, крепкая в отца, нравом упрямая, строгая. Как с усмешкой говорил ей Макар: тебе б Илью Муромца под пару... Только наедине с собой подпускал к сердцу тоску: хоть и на отшибе от Беловодья они, а когда-никогда сыщется ей суженый, уведёт её от Заячьего ручья... На прибаутки Макаровы краснела: никто мне, тятенька, не нужен, с тобой останусь...
   -Так-то не годится, девонька; замуж выходить надобно, деток рожать. До старости по лесам не бегать тебе...
   -А как же мы на медведя нынче сбирались? -
   -Да не нынче свадьба твоя! У тебя и жениха нет ещё... По мне б, ты ещё со мной побыла... Только, вишь, беда какая, — не выходит у нас расплатиться с Ульяном; срок подойдёт, — останемся в холопах вечных. До сего тебя замуж выдать бы...
   …Анна так и не научилась улыбаться;  от Макаровых речей крепче сдвигала тёмные брови... По малости лет она не чувствовала зависимости от родни; помнились ещё ласковые матрёнины руки... Ульян изредка появлялся у Заячьего ручья, тяжёлым взглядом окидывал их двор, поля... По осени собирать долги приезжал Харитон; он больше смеялся, балагурил с Анной, величал сестрицей, а меж тем поминал старые долги, взгляд становился жёстче...
   А чаще забредал в Синее урочище младший сын Ульяна — Степанка... Наружностью с отцом схожий, он не улыбался, не забирал ничего; сам привозил, то холста, то снеди... Молча, ни о чём не спрашивая, заносил в избу привезённое, садился на лавку рядом с Макаром, помогал чинить бредни, брался плести лапти, вздыхая, глядел на Анну печально... У Степанки есть невеста, окольцевали парня ещё отроком,  быть вскорости свадьбе…

   Не к душе Анне хлопоты домашние, да и в поле, хоть и легче дышится, тесно ей... Так бы от зари до зари по лесам бродила с луком и стрелами. Любо ей, как дрожит под тонкими пальцами туго натянутая тетива; чуткий слух различит, кажется, и шорох листа; звериный след на тропе ясней, чем буквицы на бересте... Стрела с выбеленным опереньем птицу на лету бьёт...
   Она жалела лесную живность, лишнего не брала себе, не губила напрасно. Перед охотой просила у лесных жителей прощения, благодарила вечером за удачный день; не забывала оставить лешему на пеньке снеди домашней. Иной раз помолиться святому Лукьяну забывала, помощнику охотников, как Макар наставлял, а без даровки лесовину или водянику со двора не выйдет...
   Такую-то пору, исход зимы, Анюта любила особо; даром, что ночами вьюжит чаще; днём уже не перехватывает дух от стужи, и солнышко бывает, пригреет на лазинках... Малая, она всё Макара пытала: покажи, тятенька, где зима с весной сходятся; глазком бы глянуть на их встречу... А он: нет, дочка, человеку того видать не можно; лишь волки их спору послухи: ты по утру увидишь — чей верх: либо заплачет зима на солнышке, либо засвищет зло путергой...
    ...Лыжи скользят легко по накатанной колее; плашки беличьи она проверила, подложила поеди, — грибов да шишек. Солнце к полудню, а ей ещё колодицы лисьи оглядеть, да на Рябиновом острове надрать рябинки, потыкать в жёрдки, где уж оборвано рябчиками...
   Где-то рядом прозвенела овсянка; на сосне зачухал косач; низами шмыгнула куница... У станежника снег истоптан лисьими лапками: замышковали, скоро гон, конец охоте и на лису, и на белку; здесь последняя колодица поставлена... Пестерь с битой дичиной тяжко тянул плечо; к кушаку приторочена дружка куниц, — лесованье нынче удачно шло, и ни одна стрела мимо не пролетела. Вот лиса нынче плохо идёт... И последняя колодица пуста. А лисовин-то  побывал здесь, - под сторожкой шерсти клок и кровью набрызгано, ночная метель присыпала сухим снегом; сам ли зверь сорвался?.. Анна опустилась на колени, подула на сухую снежную крупу, -  во вчерашний дометельный снег впечатался тяжёлый мужской след; левый поршень чуть глубже, да и звериное чутье подсказало: Хорька хромой поживился... Даром ли он вчера мимо двора их проскочить хотел; другого-то пути нет в Беловодье от Ульянова путика, а с нахоженной тропы сойти боязно ему. А пестерь за спиной грузно висел у Хорьки; пытал его Макар: как лесовалось, -  ничего не ответил, глаза отводил...
   …Анна делёнкой смахнула снег с чёрных брёвен; дивно, сколько уж лет они здесь лежат, не гниют... Сказывал Макар, — их предки бытовали когда-то в этих местах; а кто они были, куда подевались, - Бог весть... А будто и ведунья жила тут; оттого и зовётся это место ободом, зачарованным...  Развернула узелок со снедью, съела тёплой, угретой за пазухой парёнки да ломоть дежня... Из жёрдок вынула рябчика, привязала его на дягу к связке куниц... Пора домой; зазябли ножки в кожаных бахилках, под тятькин треух задувает стужей...
   …Аль почудилось ей в звенящей тиши, — будто перекликается кто-то… Она уже скатилась легко с холма за неглинком, под ноги взорвался из-под снега косач, тяжко взлетел на сосновую ветку. Анюте достало времени поставить стрелу, — птица уже в воздухе, - и острый глаз примечает, где добычу искать; а голоса ясней... Мелькнули меж сосен на окоёме, в той стороне, куда свалился косач... Анна подобралась поближе, свернулась за ёлкой густой да снежным намётом; чудно, — хорошо слыхать, а чего говорят — не разберёшь... Одеты опять же дивно, в железах все; Анна сочла по пальцам: трое человек, да ещё пяток... Она так увлечённо осматривала их, обернулась на хруст снега: человек навалился сзади:
   - Что ты выглядываешь здесь? А ну говори, мужик: кто послал тебя? - Этот говорил будто по-русски, а несуразно как-то; больно заломил ей руки, поволок к своим:
    - Сир, этот виллан выслеживал нас, он лазутчик! - Анна не поняла, что он    сказал; чужаки загалдели тоже гортанно, как вороны закаркали!
   - Фриц, удачная охота! Где ты поймал этого зверя?
   - Смерд, поклонись господам! - Фриц толкнул в спину её, треух свалился, тёмная коса рассыпалась по плечам; Анна оглядывалась растерянно...
   - О, это славянская Амазонка! - Два всадника спешились; один из них, простым лицом похожий на деревенского парня, протянул ей убитого косача, спросил что-то ласково; Анна не поняла, но его голос успокоил:
   - Это твоя добыча? Как тебя зовут? Фриц, переведи же ей! Спроси, где живёт она! - Пока толмач объяснял, что хотят от неё, Анна разглядывала чужаков и их коней:
   - Её зовут Анной, и живёт она с отцом у  Заячьего ручья в Синем урочище; стоит ли спрашивать, где это; ещё она говорит, что коням, должно быть, тяжело таскать такую тяжесть...
    Другой всадник снял шлем и расхохотался звонко. Золотой поток кудрей ослепил Анну:
   - Мой бог! У этой дикарки вполне христианское имя! И она ещё сочувствует нашим лошадям! - Синие глаза смотрели ясно, как небо, и так же холодно...
   - Марк, Эрик! - Анна вздрогнула от резкого женского голоса. - Нам пора ехать! Спросите у неё дорогу. Можете взять с собой девку, если хотите развлечься; потом выбросите где-нибудь! Стемнеет скоро...
   …Иноземцы сбились в пути, отыскивая Ярославский большак; видно, перемело ночью вешки; чего им в том Ярославле, Бог весть...
   - …Не волнуйся, Гертруда, мы успеем… Кстати, сестрица, это была твоя идея, искать невесту Марку на Руси. Да, германские девицы выродились, нашему роду нужна свежая кровь; но тебя никто не тянул в эту глухомань насильно... К тому же, если б не твои «разумные» советы, мы не застряли бы здесь в снегу... И обрати внимание: нашему брату, похоже, Ярославль уже ни к чему... Эй, Марк! Она хороша, но беспородна! Отец не благословит тебя!
   …Марк, с той минуты, как увидел девушку, уже не отходил от неё, и не сводил с Анны глаз. Отряхнул от снега и надел на неё треух; говорил что-то ласково и непонятно. Помог приторочить к поясу убитую птицу, которую Анна до сих пор держала в руках. Пальцем ткнул, спросил: как называется? Она поняла:
   - А тетерев это, косач…
   - Тетере`в, косаш... - он повторил, расхохотались оба, как дети. Ей понравился его смех, но холодное сияние золотых волос и синих глаз не давало покою...
Марк заметил её озябшие руки; Анна мотнула головой в сторону ёлки, где схватил её Фриц. Марк резко крикнул что-то толмачу. И полминуты не прошло; тот воротился с делёнками и лыжами...
   - Сир, нам пора… — напомнил тихо — Все готовы...
   - Я знаю! Попроси её показать дорогу...-
   Анна вывела иноземцев к большаку; Марк шёл рядом, лошадь вёл в поводу… Неотступно за ним следовал Фриц. Гертруда оглядывалась злобно на них…
    - Фриц, скажи ей: я вернусь… - Марк последний раз сжал ей руки, вскочил на коня, повторил слова Фрица: вернётся, Анна!
   Эрик подъехал к ней, нагнулся и поцеловал, ледяным огнём обжёг губы; по- своему сказал: я тоже вернусь…
   Она ещё стояла растерянная  у большака… Эрик нагнал попутчиков.
   - Зачем ты это сделал? – Марку не понравился поступок брата.
   - Не бери в голову; я должен был попрощаться с будущей невесткой…
…Не мог Макар не приметить: изменилась Анюта с того лесованья; и не вдруг поймешь, – в чём… Она и воротилась уже не прежняя; Макару спросить бы: что припозднилась? Да глянул на дочь и промолчал… Анна ласковее стала, да и задумчивее. В лес будто и не рвётся, а посреди хлопот домашних вдруг остановится, ровно что вспомнила; улыбается тихо сама себе… В окошко поглядывает, – то ли ждёт кого… Ночью худо спит, ворочается. И Макару не до сна, - не плачет ли Анюта? Нет, лишь вздыхает всё...
А он сам другим утром ушёл, будто колодцы осмотреть; Анне велел дома сидеть. Понял Макар: сама ничего не скажет; а прежде не было меж ними никаких тайн; да и чего скрывать им друг от друга.
…День стоял тихий, ясный; весна скорая проглядывала в каждой веточке, слышалась в каждом птичьем крике… Макар прошёл по вчерашним следам Анны, не усматривая ничего тревожного; снял с жёрдок пару косачей… Стоптанный снег под ёлкой приметил со взгорка. Здесь она стояла, рядом лыжи воткнула; подошёл чужой человек сзади; обувка нездешняя.  Иноземец? Она вперёд пошла, он за ней… Здесь много людей топтались, вершники, кони опять же не по нашему подкованы… Стояли долго; пошли к ярославскому большаку… Те вперёд ушли, один  с Анютой стоял ещё…
Возвращаясь домой, Макар терялся в раздумьях: чего теперь ему ждать? Одно ясно, - потеряет он скоро дочь приемную; не удержать ему Анюту у Заячьего ручья… А коль удержит, – ладно ль для неё будет то?
…В избе, дичину выкладывая, на Анну глянул внимательно, – не спросит ли чего? Промолчала, глаза отвела… Слов не дождавшись, сам начал:
- Вишь, князь Ярославский дочь свою за иноземца сватает; не сыскалось, видно, на Руси суженого по породе ей… – Анна промолчала. – Аль тебя тоже за немца какого отдать? – Шутя словно сказал и, видово, в точку попал; порозовела, глаза отвела…
- Аль я ворог тебе, что таишься от меня? Аль у тебя роднее кто есть?
- Прости меня, тятенька… – Анютины глаза набухли слезами. - Нету для меня ближе никого; только и не знаю, что сказать тебе; обещался он воротиться, да как отыщет меня в лесу-то…
  Истаял снег, и пробилась сквозь жесталь молодая зелень с первоцветьем; совсем закручинилась Анюта. Макар пустым словом да советами её не тревожил; чем тут поможет он? Одно ясно: надобно сыскать Анюте суженого своего, близкого; на что нам иноземец невесть-какой? Присушил девку, да был таков…
   У Анюты же своя тоска-кручина; ищет ли её иноземец? Станет ли искать? Может статься, посмеялся над ней; высватал себе княжну ярославскую, да и забыл Анну… Ей бы тоже прогнать его из памяти, а не так это просто. И не пригож будто парень, а голос его ласковый из души не идёт; зачем же тогда во сне тревожат золотые волосы и, чудится, льдом обжигают чьи-то губы…
   А вчера по утру уходил Макар по дальнему путику; уж как звал с собой, улещал, на глухариную охоту… Припоминал, как на зорьке вечерней почуфыкивают, бьют крыльями петушки; а едва посветлеет, слетают к ним глухарки; а те уж так выплясывают-выхваляются перед ними, ровно парни беловодские перед девками… И всё ей про то ведомо; летось ходила с отцом на зорьку глухариную в туже пору: и так ей по нраву пришлось, что зареклась другим годом непременно пойти в Глухариный бор… Так оно летось было, а нынче отговорилась заботами многими домашними,  – когда их не доставало? – уложила в пестерь снеди, проводила до ворот Макара. Он боле не уговаривал, лишь вздохнул да посмотрел внимательно:
   - Одной-то не боязно будет? –
   - Чего? На заворы запрусь; в лесу-то кого бояться?
   - И то… Видно, замуж тебе пора…
   … Сказано легко, да где ж ей суженого взять? Парни городские стороной её обходят, как боятся; а есть в Беловодье девицы покрепче и порослей Анны. Бабы вслед недобром глядят; в спину не раз слыхала шепоток злой: «У, лешанина!...» Пуще, с того, как померла ульянова Матрёна, в Беловодье хоть вовсе не кажись, – слова приветного ни от кого не дождёшься.
   А Ульян-то – года после Матрёны не вышло, – не постеснялся суда людского, жёнку молодую из Ростова привёз; та ликом пригожа, да норовом крепка; со всеми соседями уж перебранилась; одно слово, – колотырка… Такое и прозвище у неё по селу  нынче…
Анюте вдруг остро, инда сердечко заныло, захотелось, чтоб была у неё матушка, чтоб кому пожалиться, в плечо родное уткнуться, кручину выплакать. Сирота она горькая, один и есть у неё Макарушка; он ей и за мать, и за отца, и за брата. Она и поплакала малость, песенку припомнила, что певала ей Матрёнушка: про сиротинку-девушку, коя без привету выросла…
   Заботы домашние любую печаль-тоску отгонят… Макар поутру ушёл вчера, нынче к закату явится; Анна поставила щи в печь томиться; натаскала от ручья дресвы, до бела выскоблила стол и, без того белые, лавицы.
   Свежей ключевой водицы наносила, в мису налила, умылась холодянкой до озноба. «…Чисто кошурка…» – над собой потешилась, «…Али гостей намываю?..» …В медной мисе рассмотрела отражение своё в воде; изъяну не нашла… Переплела косу крепко под венец, да к окошку прясть села… А сама всё в окошко поглядывает; будто ждёт кого… А чего ей не поглядывать? Нить ровно сама идёт в тонких ловких пальцах… А кого ей ждать-то? Макар лишь к закату воротится…
Оконце-то по теплу распахнуто, все запахи лесные, – первоцветье да свежая мурава, – в горницу идут да голову кружат… От пенья птичьего впору самой запеть или плакать… Так бы птахой вспорхнула над лесом, над Беловодьем; поглядела б, что там за Молосной, есть ли где край лесу… Покружилась бы, да и вернулась к Заячьему ручью, куда Макару без неё?
Только чего это сороки переполох затеяли? Видно, кто чужой идёт, – Макар балаболок не встревожил бы. И хробост по тропе, не инако хозяин валит, аль человек, лесом не ходкий…
Анна потянулась к луку на тычке у дверей, а ворота уже сотрясались от нетерпеливых толчков.
   -  Анна, Анна, я вернуться! Открывай мне, Анна! Я искать тебя!
   Марк сидел за столом, хлебал щи, не сводя с Анны глаз; она, чуть опомнясь, но ещё розовая от смущения, оглядывала горницу; всё ли чисто и ладно? Как оно по ихнему, по иноземному смотрится?
   - Анна, я искать тебя! Шёл–нашёл… Я недужил долго там, в Герослав-городе! Мало научить твою речь! – Русских слов не доставало; Марк торопливо говорил что-то по своему; тискал руку Анюты… Она краснела от пылкости непонятных слов, отодвигалась от иноземца… «…Скорей бы тятенька воротился…»
   Марк малость остыл, огляделся:
   - Одна ты… батюшка?... –
   - На ловитву ушел, вчерась ещё; косачей бить…
   - Косаш! Тетере`в! – Они расхохотались оба, вспомнив зимнюю встречу… «… Он ничего, славный; глаза не сини, да ласковы, и ресницы длинные; и волосы не золотые, - белые, ровно лён; мяконьки, видать…» А с тем припомнилось и другое… Анна отвернулась от Марка, спросила, скрывая смущение:
   -Где ж попутники твои, с кем в Ярославль шел? –
   -Они вперёд ехали, в Ноугрод; Фриц со мной, я отпускать его; сюда сам тебя искать… Все ждать в Ноугрод… - Теперь смутился Марк; он не забыл того, что сделал Эрик; в их стране так поступали с холопками да с продажными девками… Ему было стыдно за брата…
   - Мой сестра Гертруда и брат Эрик... Простить его, он не дурной, но такой бывает… -   Марк опять заговорил по-немецки скоро и пылко; сейчас он не заботился, поймёт ли Анна его… А ей и чудно было увидеть вдруг не ласкового юнца, а взрослого мужчину строгого; чудно, да не страшно. «Какой же он там, в своём тереме?»
Утишая гнев его на брата, спросила о том, что тревожило:
   - Пошто в Ярославль-то ходили? Слыхано, суженую сыскали тебе там, княжьего роду… -   Марк понял не всё, ответил с улыбкой искренней и ясной:
   -Так, есть там девица... Не красовита, не по сердцу... Я ей также нехорош…
   - Ну, пусть так… - Виду не подала, что рада этим словам, - Чего ж теперь делать станешь? В Ярославль уж не воротишься, стало быть?-
   - Воротишься нет! – вновь полилась страстная немецкая речь; Анна опять краснела и отворачивалась, а Марку теперь очень хотелось, чтобы она поняла его:
   - Анна, научай мой язык, понимай меня! Говори мне свои слова!..
   …Они метались по двору, - в горнице им уж тесно стало, - детских забав не ведавшие, веселились, ровно чада малые; тыча друг другу  дворовые разные пожитки, смеялись над собой до слёз… Анюту же боле того забавляло, что Маркуша иных слов не то по-русски, да и по-немецки сказать не знает… У неё же ровно ледок в груди таял, с коим жила она до си, а не замечала его; и ни с кем, - ни с Макаром, ни с Матрёной не было ей так тепло, как с Маркушей; и так бы век жить им втроём у Заячьего ручья, и никуда не уезжать…
   Опомнилась, когда уж тени деревьев вытянулись к серёдке двора; скоро уж тятеньке вернуться… Вот и Серко голос подаёт; ворота скрипнули, он влетел во двор, но без грозного рычания; звонко облаял чужака, и сел у ног вошедшего следом хозяина.
Анна растерялась, не зная, как объясниться с отцом, а он и так всё понял; ответил на поклон Марка:
   - Здоров будь, зятёк… Прибыл, значит… - Грубовато сунул дочери пестерь с добычей. –Обиходь дичину-то, да поснедать собери; мы тут перетолкуем пока…
   - Тятенька, он по нашему худо…
   - Ништо, я по ихнему разумею; поди уже!..
   …Утром Анна поднялась чуть раньше солнышка; задвинула хлебы в печь; Макар уже не спал… Разговаривали в полуголос, хотя Марк спал на сеннике, и слышать их не мог…
   - Об чем толковали-то вечор? – Она решилась-таки спросить, не дождавшись Макаровых объяснений. – Ай не скажешь?
   - Обскажу, не спеши… Ты подорожников собери ему, отъедет нынче…
   - Да почто ж нынче–то?! Погостил бы ещё денек!
   - А не след ему загащиваться здесь! Меж собой вы как ни то столковались, он, вишь, тебя сразу увезти метил; а только у него ещё тятька есть, - неведомо, благословит ли еще… Вишь, Маркуша твой за княжьей дочерью на Русь отпущен, не за тобой… Пойду, побужу его…
   - Пусть бы поспал еще! Не привыкший он, поди…
   - Ништо, он парень небалованный; на ратях бывал... А поснедает, - провожу его...
   - Почто ж рано так?!
   -Его в Новугороде ждут; ладно, не кручинься, раньше отъедет — раньше воротится... Коли с отцом сладит, - за месяц-другой обернётся...
   …Ёжась от утренней свежести, Анна вышла за ворота проводить Марка, - дальше отец не велел идти; сам доведёт до Новгородского большака и вернётся.
Анна растерянно теребила тёмную косу с алой лентой; глаза набухли слезами: как жила она до сих пор, его не зная? Как же долго ещё ждать его придётся!    Судьба ли свидеться? Долог и опасен его путь!
   Марк говорил что-то тихо и ласково ей; Макар осматривал упряжь, и будто не обращал на них внимания; лишь иногда растолковывал речь Марка.
   Марк снял с шеи золотую тонкую цепь с ладанкой, протянул Анне:
   -…То от матери его образок, со святым Марком; велит, чтоб берегла как сердце...
   - Я поняла, тятенька... -
   С безымянного пальца Марк снял перстень, взял девушку за руку; Анюта залюбовалась дивным алым цветком на белом поле: но тут вмешался Макар, строго и резко заговорил по-немецки. Перстень отобрал у Анны и вернул смущённому парню:
   - То его тятьки колечко! Что образок от матки дарит, - то ладно! Её уж нету, а у отца еще благословения спросить, допрежь, чем его подарки раздаривать! Ты отдари его чем, чего застыла!
   - Да чем же я … - Она быстро вытянула алую ленту из косы, Марк продел её в петлицу кафтана...
   - Прощайтесь уж, чего там... Солнце заиграло, пора...- Макар отвернулся от них, словно увидал что за стеной ельника. Анюта уткнулась в грудь Марка, он крепко обнял её, и поцеловал мокрую от слёз щёку.
   -…Ну, будет! Пора! Анна, в дом пойди! Аль заботы нет!
   Макар вернулся к закату; Анна сидела на завалинке, ровно с утра и не   поднималась; хотя и в доме, и во дворе всё было слажено. Он сел рядом; Анюта уже без слёз приткнулась к его плечу:
   -…Ладно всё, чего там; проводил... Через три дня в Новуграде будет... К тебе скоро обернётся; он парень прыткой, не балованный... Я, как вечор сюда шёл, - приметил: вдоль тропы все кусты, ветьё пообломано, трава ископычена... Он путь едва ведал, угадом шел... Сирота он, как и ты ж; без мамки рос... А у них и заведено так; три лета мальцу стукнет — его навовсе от матери забирают; на конь садят, оружие дают; в пять лет он уж воин... А дворы они ставят на горах; горы те куда повыше Глазника будут; терема тоже не сказать какой высоты, - три, аль четыре церкви поставить одна на одну; деревянные; бывают и каменны, — замками называют. И рвом окапывают, чтоб не кой ворог не проник. И то: издаля посмотришь — жуть берёт!
   - Где ж ты, тятенька, повидал такое? И речь иноземную толкуешь?
   - А по молодости довелось, побродил по земле польской… Там тоже  замки такие ставят; и всяких иноземцев полно там, - франки, ирманцы…Толковал с ними, было… Маркуша твой не из простых каких бояр, - по отцу, - родня самому набольшему князю ирманскому. Как удельный князь он, выходит; так-то…   
   … В сумерках, Марк влетел в Немецкую слободу Новгорода; улицы уже    
перекрывали заставами… У гостевого терема его встретил Фриц:
   - Ну наконец-то, вы, господин!
   - Вели накормить коня, мы оба голодны как волки! Что сестра и брат?
 - Он с утра наливается местным вином, а госпожа ругается, как пеший солдат…
   … Гертруда разъярённой тигрицей металась по тесной горнице:
   - Слава Богу, ты вернулся! Я, было, подумала, ты остался там жить! Какого чёрта ты пропадал там неделю! Я не останусь здесь больше ни секунды! Мы  сейчас же едем!
   Из соседней комнаты, покачиваясь, вышел Эрик.
   - О, мой дорогой брат! Ты потешился уже со твоей Ундиной? Он одарила тебя своими дикими ласками?
   - Брат, за такие слова тебя стоило бы убить! Но ты пьян, а я чертовски устал! Я весь день трясся в седле, чтоб успеть сюда до ночи!
   - Тысяча чертей! Хватит болтать! - Резкий голос Гертруды становился всё более неприятным. - Нам пора собираться, пока мы не угорели здесь! Какого черта они жгут дрова летом! А дров у них много!
   - Как и вина, сестрица! Куда ты спешишь, на дворе ночь, улицы перекрыты. Лучше выпей со мной и успокойся, если не хочешь получить пикой в свою прекрасную грудь.
Но Гертруда не желала успокаиваться:
   - Марк! Где медальон твоей матери? Надеюсь, ты потерял его в лесу, а не подарил своей красотке?
   - Именно это я и сделал; я собираюсь просить отца благословить нас с Анной! И говорить сегодня об этом я больше не хочу! - Марк хлопнул дверью, не слушая  дикого вопля сестры:
   - Дьявольщина! Тысяча дьяволов и чертей на его голову! Он обезумел! Он собирается привести эту чернавку в наш замок! Она околдовала его!
Гертруда накинулась на Эрика. - Когда ты, наконец, протрезвеешь? Ты должен что-то сделать, наконец!
   - Когда я отрезвею, - я убью его...- взгляд Эрика был совершенно ясен. - Или он меня…
   …Третий день молотит по крыше дождь-сеногной, никак не уймется; коль нынче льёт -  во всё лето мокреть... Ни вздоху, ни взнику не даёт; третий день в душной избе сидят Макар и Анна; по утру выгнать Зорьку, накинув колбат, да опять в дом. Одна радость, - после дождя тёплого грибов богато пойдёт; успевай таскать в избу грибовни.
   Мокрая синица села на приоткрытую створку окна, постучала в наличник, словно в дом просилась с вестями; встряхнулась и порхнула в мокрый лесной туман... Где-то за этим туманом, за дождями, - её Маркуша; может, уже спешит к ней...
   Сколько дней прошло, как уехал, - месяц, аль второй пошёл? Анюта счесть пыталась дни, загибала пальцы, сбивалась, начинала  вновь... Как он до дому добрался, не стряслось ли чего в  пути? Благословил ли батюшка его?
   Макар то и дело в окошко взглядывал: долго ль ещё дождю-непомоке лить? Лужи пузырями пошли, туман стелется, - к вёдру всё; да и небесы посветлели малость. Оно, конечно, в избе всяко заделье сыщется, а только ржица-матушка уж кланяться велит. Да и лучше в поле спину гнуть, чем слушать вздыхания дочери. Она уж и виду не кажет, а и без того всё понятно, как Анюта взглянет на киотец, где подле Божьей матери — иконка малая святого Марка; глянет, да и вздохнёт тихонько. А ему в тех вздохах укор чудится...
   Вот ведь борода белая, да седина ума, видать, не прибавила. Гостевать в Беловодье довелось днями; старый Пётра и завёл речь об Анне; чего, мол, в сузёмах держишь? В селе её не видать… Долго ль ей дикушей скакать? Пора бы замуж, аль не за кого? Будто есть у него на примете парнишка-сирота, не зажиточен, да собой ладен... Макару и не стерпелось дочкиным счастьем похвалиться: иноземец, мол, сватался, ждём, как вернётся со дня на день...
   - Что за иноземец, откуда взялся? - Пётра глядел недоверчиво; Макару язык бы прикусить, да уж поздно: объяснял брату коротко и осторожно...
   Поверил ли, нет Пётра Макару, а весть о немецком женихе Анюты по селу разошлась... Вот и думай старик, - не набедчил ли дочери словом поспешным...
   …И по всей знатьбе выходило, — не ждать нынче урожая доброго; то зноем палило, теперь мокрым-мокро; как и озимь пахать-боронить?
   Да Бог спас: послал на жниво денёчков ясных; уродилась рожь, не высока, да умолотиста; а всё ж, того не сжато, на что рассчитывалась...
   А к зажинкам принесла нелёгкая Ульяна к их ниве; на гнедом меринке объехал весь надел, по хозяйски осмотрелся, как огрехи выискивал; в Беловодье лишь младенцам не ведомо, что недобрый ульянов карий глаз, видючий.
   - Страдникам — Бог на поль! - по жнивью подъехал ближе к Макару; не спешиваясь, едва поклонился:
   - А мы отжались; вечор и озимь боронить взялись...
   - Оно, братко, гуртом способнее выходит, да и чужие руки спорее жнут, пока свои в кровь сотрёшь... - Ульяна ровно и не задели слова Макара; он так же зорко, по ястребиному, оглядывал жнивье, Анну, ставящую сноп к суслону:
   - Ты...эта... сколь же намолотить думаешь? До новья достанет ли жита?
   - А почто и спрашивать такое, Ульян? Ещё и половины не дожато; кто ж заранее скажет; сколь Бог даст, то наше будет... Ты, братка, нам опосле меренка дал бы, жито на гумно свезть... Да озимь вспахать…
   -…Как не дать... Дам... Не чужие ж... по родственному-то... А чего мне Пётра надысь балакал: ты свою девку за князя немецкого посватал, верно ль? Где ж это в сузёмах наших иноземцы завелись? Моя баба как услыхала, так досель зудит: лешанина, мол, ко князю поедет, в палаты белокаменные да к иноземному, а нашей дочке за смерда ли идти?
   - Ваша-то в зыбке ещё мотается; на её век женихов достанет всяких...
   - Так, может, шепнёшь по братски: в каком ельничке-березничке зятька сыскал иноземного? Не салазган ли бродячий? Средь немцев и такие живут...
   - Случились тут проездом... Из Ярославля... Прости, брат; не досуг, вишь, толковать, - клин дожать надобно, пока не смеркотило...
   - Гожатко, брат; от Пётры я не добился толку, и ты от меня таишься; хоть на свадьбу позови, что ль... - Ульян отвернулся, ровно обиделся крепко, ткнул гнедка сапогом: - а меринка я тебе дам, чего уж…
Макару и самому не в разум, - какая тут беда, коль прознает Ульян про Анну, а только и не гадай: любая их радость — ему, что ком в горло... И чем поперечили так родичу - Бог весть! Или тем лишь, что живут на белом свете?
Анна не могла не приметить: после встречи с Ульяном крепко Макар призадумался; с расспросами не лезла, - сам выскажется... А он молчал, рассеяно хлебал репню за поздним ужином. Толковал, - пора озимь пахать; даст ли Пётра нынче своих жито молоть...
   Под навеской из свежего лапника уторкались на ночь; Анна подкинула веток осиновых в нодью, завернулась в рядно, прислушалась к неровному дыханию Макара; не стала и теперь тревожить вопросами: пусть уж отдохнёт да уснёт сейчас...
   Она и поднялась первой, чуть побледнело небо; малость отдохнула, а как и не ложилась... К озерку слетала, бредец, с вечера ставленый, вынула; пока Макар серпы поправлял, юшки наварила из снетков... Пока хлебали, решилась спросить:
   - Чего, тятенька, вчера Ульян наезжал? Чего хотел? -
   -...Так это... меринка у него просил... - И опять подумаешь, что худо, коли узнает Анна про пытанья Ульяновы; а только беспокойства ей меньше. Толком не ответив, свернул на обыденное:
   - Лошадка надобна; озимь приспело пахать... И дожать надо б потуриться нынче-завтра; чуешь ли, - гроза близёхонько, ударит днями...
   …Она и ударила, как Макар загадал, - другим днём, уже под низко чернеющим небом, закрывали рогожами крестцы хлеба, радуясь, что успели с жатвой...
   Домой решили вернуться утром; по всему, - непогодь зашла ненадолго; а лиховала всю ночь... На миг шум  дождя стихал, небо раскалывалось с тяжким грохотом; с кровли осыпались хвоинки и сухие листики; сквозь ветьё вспыхивало пламя...
   - Эко гневается  на грешников... - крестился Макар
   - Кто это, тятенька? - замирая от ужаса, шептала Анна.
   - Да Илия же, громоносец; на телеге по небу ездит, грешников выглядывает сверху... -
   - А я, тятенька, грешница?
   - Ну, где тебе; и без тебя довольно... Ровнако, каждый человек от прародителя грешен... Чуешь ли: дымком как потянуло, — не инако, дерево пожгло...
   Серко забеспокоился у входа, заскулил, метнулся к хозяину; тот прикрикнул на пса; тот затих ненадолго; опять зарычал грозно, прыснул под дождь. Влетел обратно, стряхивая брызги: поскулил ещё, ткнувшись в бок Анне, и затих... Аль «хозяин»  бродил рядом где-то?..
   После грозовой ночи Анна заспалась крепко, до того, что солнечный луч пробился к ней под навеску; дождевая капля, скользнув меж ветья, шлёпнула по носу: Анна чихнула и проснулась...
   Макар уже стряхнул мокрую рогожу с суслонов, расставлял подсыревшие верхние снопы по жнивью...
   - Поспешать бы домойко; Серко не попусту булгачится; с Зорькой лихо не сталось бы... Сенов ей на пару дней набросано, заворы крепки…
   - Да что там, тятенька? Позавечор бегала, доила её, все путём было...
   - Да мало ль чего...
   И с каждым шагом ближе к Заячьему ручью, сердце становилось тревожнее; Серко убегал вперёд по тропе, возвращался промокший; встряхивался, скуля, кидался под ноги, словно просил поспешить, исчезал опять в мокрой траве...
   А спешить было уже некуда; Серко осел на задние лапы, взлаял с подвывом... Тропка, что шла от заднего двора к баньке у ручья, теперь хорошо стало видна, обугленные брёвна, казалось, ещё не остыли обгоревшие береза и рябинка, посаженные когда-то на счастье, придавлены остатком ворот...
   - Тятенька, чего это? - Анна потерянно оглядывалась, надеясь на чудо, - может, забрели  не туда?
   - Как же оно?.. Аль молонья вдарила?...
   Серко тихо поскуливал в стороне, боясь подойти к пожарищу, будто чуял вину свою, что не сумел сберечь добро хозяйское...
   - Где ж Зорюшка наша? Ушла ли от огня?-
   ...Телушка лежала там, где оставила её Анна позавчера, у сенника со свежей травой... Глаза уж подёрнулись поволокой, кровь сбежала вся из широко вспоротого горла...
   - Тут не молонья, Анюта, лихое дело это... Кому ж мы так путь заступили, что и божьей твари не в жалость? Да тут след лиходей оставил... Хромой он, - одна лапотина боле вдавлена... Смекаешь ли, кто навестил нас?
   - Хорька ли? Да пошто ему такое творить?
   - А про то у его тятьки спрашивать надобно... Хром Хорька, а ныне вовсе обезножеет, - лаптем на сук напоролся крепко, - ишь, кровищи сколь оставил; видово, по сумеркам здесь бродил... Надолго Ульян подручника лишился... если не навсегда...
   - Как же мы теперь, тятенька, - без крова, без телочки?..
   - До холодов перебьёмся в баньке; а завтра пойду на поклон к душегубу, - хотел лишь меринка просить, а придется и вовсе ярмо вздевать, - лес надобен; в бане не прозимуешь...
   - И ты чего никому не скажешь?
   - А как оговорить их? Не пойман - не тать... Видоков на то дело нет...
   Поутру, не съев и куска, - не лезло в горло, - Макар ушел в Беловодье; Анна взялась обустраивать жилье...   
   Вернулся к вечеру чернее тучи:
   - …Эх, как оно... Располагал: из долга выбрались, - заживем ладно, вольно; а вышло, - вовсе в закупы попали...
   … Анна сидела на банном порожке, на щеках не просох ещё блеск от слёз; рядом к стене прислонён образ Божьей матери, тот, что из Киева привезён. Чудом уцелел, лишь ризы обуглились, да справа от уст щербинка выбилась, как родинка... Анна разжала кулак, показала оплавленный комочек железа:
   -…Вот, сыскала в золище... Что ж я теперь Маркуше скажу, - не уберегла заветку его... Видно, не сойтись нам боле... Не воротится он ко мне: почует, что память его сгибла, остудит сердце...
   - Ты пустого-то не блебетай! Как ему почуять через вёрсты? Ты-то верь, жди!..
   - Жду, тятенька... Как с Ульяном-то? Посулил ли он леса-то? Не покаялся, не сознался в грехе?
   - Где там... А лесу отвалил по-братски, от щедрой души, - двадцать хлыстов на круг...
   - Как же двадцать? Это ж только зимовушку поставить! Да ты обскажи толком, - как ты с ним?.. Может, и не их грех; на что им?
   - Ну вот: к их воротам подошел, - не заложено… Я во двор, - никого… Пес на цепи взлаивает, никто не выходит… Я на крыльцо да в сени; в горнице, слыхать, бранятся, Ульян хрипит, бабы веньгают, стонет кто-то… Тут Ульян выскакивает, меня толкает на крыльцо; не ко времени, мол. Ты, говорит, лошадку просил, пойдём поглядим, какую. Чего глядеть, - я ему, - мне меринка… и про свою беду обсказываю, - молоньей, пожгло, мол, лесу бы на двор… Он как разохался так жалостно, развеньгался… Дам, говорит, лесу, есть рубленый у меня; да не боле двадцати венцов; а то на тебя весь лес изведу в урочище… Мне, вишь, Хорьке избу ставить надобно…
   - А Хорьку не видал ли?..
   - Вот я и спрашиваю Ульяна, где сынок-то? Задёргался, перекосился… На что тебе его? Хворает, в горнице лежит… Говорю, застудился ли, под дождь попал, поди… Нет, мол, чего ему по дождю бегать, не малец… Так,  незнамо с чего лихаманка скрутила, может, сурочили; ну и поди… сговорено всё, не до тебя…
   От  Ульяна я к Пётре; обсказал всё; тот разгорелся, затрепыхался, клюкой стучит:  на суд его, на правёж… Нет, говорю, какой суд? Послухов нет, самого за оговор притянут… Ладно, то пройдено, даст Пётра своих мужиков жито молотить… Ништо, всё устроится, наладится… Только за долг Ульян жилы из нас повытянет, а я и сам костьми лягу, дабы на холопство не обречься…
           1092
   Как тянулась долгим сухоростом осень, так и весна, сырая и стылая, не грела людей, и лету дорогу не уступала…
   Летось озими, едва пробившись к обманчивому теплу, накрылась поздним снегом, - а, слышно, где на полдень, и зазеленели, так и сгибли, - а нынче и травень на исходе, а лист берёзовый с ноготок…
   Той осенью же помер ульянов Хорька - от ноги пошла огневица, не маялся и месяца… И надо бы ждать, - покается Ульян, что на грех толкнул сына, до чёрной смерти довёл, смягчит сердце; да где там…
   Перед тем вселиться им в новую избу, явился к ним Ульян, тяжело осмотрел стены, счёл венцы:
   - Ты это… Макар, помнишь ли, сколь должен мне  за лес? Сколько на венцы ушло, да на кровлю, да на огорожу? А что на моей земле двенадцатый год живёте, - тоже счесть надо бы…
   - Так вроде сочлись мы за землю- то, аль запамятовал, брат Ульян?
   - То-то «вроде», на память не грешу пока; тот расчёт за пахотную был… ну да после… Как бы ты нынче должок мне воротил? Хлеб-то обмолочен у тебя?
   - Как же то? Не было у нас уговору на нынче; мы ж на другую осень ряд положили? Да и ведаешь про нынешний урожай, - только и дожить до новины; твоему не в пример…
   - Добро же, до осени; а хоть коробьё нынче верни; мне нынче надо, - Ульян как-то вдруг озлился. - А только чтоб осенью всё до зёрнышка! Долг отдай хоть гривнами, хоть кунами, хоть собственной шкурой!..
   …Худо-бедно обжились в новой избёнке; на божничке, за ликом Божьей матери спрятала Анна, незнамо от кого, комочек оплавленного железа… Спроси нынче кто: ждёт ли Марка попрежнему, она и не скажет… Позабыл ли её суженый, или сгиб на пути к ней, – что теперь? Бог с ним… А коли воротится, - поди, не признает… Ей казалось, – так она и постарела за год; всю-то зиму с отцом из лесу не выбирались, всякого зверя да птицу брали, и всё к Ульяну, тем долг убавить…
   Доселе не было у неё так на сердце грузно; ровно от светлой поляны шагнула в чёрную чащобу, сбилась с тропы, и бредёт наугад… Может, и не было у неё Марка и тех дней счастливых, а только морок один? И лишь комочек надежды за ликом Богородицы напоминал о том, что всё это было, и счастье ещё возможно… Но такой он маленький…
   На позднее токовище глухариное Макар ушёл нынче один; Анна управилась с огородиной, да постирушку затеяла. Хоть не богато платья, а провозилась до вечера… Развесив мокрое по забору, села отдохнуть на завалинку… Где-то в еловом распадке затревожились на чужого сороки. Кто бы это к ночи?
   Анна вышла за ворота, накинув зипунок, - зябко стало к закату… От ельника по изволоку спускался неведомый человек; не видя её, со вниманием оглядывал всё, что ни есть на пути…
   Малорослый дедок, ссохшийся как старая блица, поклонился Анне:
   - Бог на поль, девица! А дозволишь ли на дворе твоём ночь ночевать?
   - Что ж доброму человеку отказывать? И в избе место сыщется. Кто ж будешь ты, откуда бредёшь?
   …Досыта накормленный щами да кашей, старик болтал с удовольствием; как словно песню пел:
  - А прозываюсь я, красавица, Туликом; а крещён Мирошкой; а иду я нынче от стольного града Киева; молился там во святом храме Софии; и путь я держу в Новуград к той святой Софии… А живал я допрежь в Полоцке-граде, у дочери; до правнуков дожил, а дочь уж не жива была; и стало мне там таково неприютно; так вот и пошёл странничать, и, знаште, всю землю матушку обошёл от края до края…
   - Ты, дедушка, сюда идучи, ровно искал что в траве? Разве блицы сбирал аль ягоду? А не пора им…
   - А нет же, девушка; на цветки да листочки любовался; уж не знамо сколь по земле брожу, а всё не устаю дивиться на мир божий; у всякого–то создания божьего душа есть; каждая травинка наособицу, у каждого листика свой норов, хоть с одного дерева глядят, ровно дети одной матери, а всяк своё ладит. А ты, дева, сама всё то ведаешь и видишь: всяк цветок и листик и травинка глазки имеют и ушки, и человека понимают пуще чем человек их…
   - Откуда ж знаешь, что мне то открыто?
   - Сколь живу на свете, сколь брожу по земле, - летам счёт потерял, а души человечьи по глазам чту, ровно буквицы на бересте… Ино и судьбу в глазах предвижу…
   - Неуж так, дедушка? Такой дар у тебя от Бога? Ты и мою судьбу сказать можешь?
   - Не дар то, дева; крест Божий за грехи мои… Люди вестей о счастье ждут, а горя-то в жизни куда больше… Сядь-ко поближе, - в глазки твои ясные взгляну, и ты в мои смотри…
   …Много я увидел в твоих глазах, - да мало скажу; ждёт тебя и счастье, и горе; только всё в одно спуталось: где одному начало, где другому исход – Бог ведает; а с суженым свидишься, и детки у тебя будут. Ты надёжи не теряй да верь; последнее у сироты отнимут, только вера и останется… Твоя-то вера-надежа за ликом богородичьим сокрыта, только быть ей поболе того оплавыша… Устал, я, дева; ночь на дворе. Ишь, небо как вызвездило, и месик рожками вверх…   
   …Проснулась, - Мирошки следа нет… Вечор, как ни уговаривала на макарову лавку лечь, старик так и уснул у порога на старом зипунишке… А может, и не было его, и померещилась ей вчерашняя долгая беседа? Был ли, не был, – а тяготу на сердце как дождём смыло, ровно лучик солнца заглянул в окно… Помолясь, достала заветку из-за лика, прижала к сердцу. Почудилось - комочек больше стал, и чуть расправился, и проглянули глаза святого…
   «…Сказывать ли Макару? Всё одно, – Серко чужого учует, а предвещание утаю – мало ли что, – ошибся старик…»
   С того дня какая-то сила вошла в её сердце; не мог Макар не заметить перемены этой в Анне. Догадывался: не всё сказала про старичка захожего, утаила важное. Что за Мирошка такой, что за слово дивное сказал, отчего исчезли из глаз Анны уныние и страх.
И уже не побоялась придти с Макаром в Беловодье на крестины к тётке Арине, единственной доброй душе в городе; хоть и слышала в спину: «ишь,  княгиня бросовая, нос задрала!» А парни будто вдруг приметили её, заговорили по селу: невеста… Да маткам-то на что сноху такую, – небось, её в тычки на посылки не выгонишь… До Анны же молва ровно и не про неё. Что ей те парни? Может и хороши, да ни один мизинца Маркуши не стоит… Макар сам, поддавшись бабьим уговорам лишь заикнулся о сватах, тут же и прикусил язык, глянув на дочь..
   - Я, тятенька, коли Маркуша забыл обо мне, так я с тобой останусь, одного не брошу тебя; видно, доля моя такова; и лиха в том не вижу. Слыхала я, говорят: за мужа не напасть, за мужем бы не пропасть…
   … И словно отодвинулась она от Макара, отошла в свою природную бабью жизнь; на охоту ходит редко, больше в избе колготится или в город к Арине, к сродным бабёнкам бегает, навыкает прясть да ткать… А дома все молчит, будто думает о чём-то крепко.
Вдруг посреди молчания спрашивает:
   - Тятенька, а ты матушку помнишь? Она какая была? А чего я с ней не схожа, все говорят?
   - Ты в отца своего кровного уродилась; а Машенька, она светленькая была, ровно ангел…
   - А я помню её… Чёрная птица влетела в окно и матушка упала… Ты расскажи мне о ней ещё..
   Может, той новой силы неведомой в Анне и испугался Ульян, когда пришёл стребовать долг…
   Как и год назад, с порога оглядел из горницу тяжким взором:
   - Аль гостей не ждали? – прохрипел с ухмылкой, – приветили б родимича, хозяева… Чарка мёду, поди, сыщется? Попусту ли я сюда на темень глядя добирался? А пришёл я про должок напомнить, коль запамятовали…
   - Срок не вышел, Ульян, ещё; да помилосердствуй, видишь сам, какой неурод нынче; не осилить весь долг нам; отсрочить бы…
   - Отсрочки не будет; о том летось было говорено; помнишь ли, – грамотку чертили, – коль всё сполна отдано не будет, вам ко мне в полные холопы идти, в челяди у меня на посылках будете…
   Макар опустил голову: Анне он не говорил о холопстве; но Анна взглянула не на него, – на Ульяна…
   Этого-то взгляда и испугался Ульян; скукожился, отвёл глаза: и захрипел опять:
   - Месяц сочту от нонче, - пришлю холопов свести вас отсель… Можешь, Макар, свою девку запродать, за неё хорошо дадут; вишь, она здоровая какая!
   - Побойся Бога! Она племянница тебе!
   - Неведомо то! С сестрой не схожа… Мне, вишь, свою ораву кормить надо; от Хорьки-то сирот осталось трое…
   … Ульян продирался сквозь кусты на проезжий путь, мокрые ветки хлестали по лицу его, по глазам лошади, он не отводил ветья – «...Ишь, при последнем убожестве живут, а в избе чисто, тепло, приютно; хлебом пахнет; мне, при богачестве моём дома покою нет; бабий визг, ор дитячий; баб полна горница, – щей подать на стол некому… А может, подпалить их опять, к лешему…» – и вдруг вспоминался взгляд Анны, он понимал, что не в силах повредить Макару ничем…
   …А урожай и в самом деле вышел худой… Солнца лето всё жгло немилосердно; за рекой выгорали леса и травники; обмелела Молосна и озерки; чадь от пожаров и сохнущих окраин болот ела людям глаза и сушила горло. Красная дичь ушла от бескормицы на прохладную полуночную сторону… А с полудня говор пошёл: мрут люди там от голоду да поветрий. Но Беловодье Бог до времени миловал…
   …Как ни светила ей обещанная впереди встреча, как не согревала тайная надежда, но каждый день отныне камушком на сердце ложился; а дни летели скорёхонько в трудах бесконечных и тяжких, и всякий вечер, спускаясь к ручью по воду, на песке Анна прикладывала очередной камушек в рядок к другим: вот десяток, вот другой… после него нынче восьмой положила, да по крутой тропке поднимаясь, - то ли задумалась, - да оступилась, воду набранную пролила, и все камушки-дни ушли в ручей… Что теперь думать  – к добру ли то, к худу?..
   Начерпав воды вновь, домой воротилась в смятении; на лавку поставила ушаты, глянула на угрюмое лицо Макара...Села под окошко, тяжело сложив руки… Уж и смеркаться стало; во дворе взлаял Серко… Да кто там к ночи? Неужто поспешил Ульян послать за ними? Анна вопрошающе глянула на Макара и опять отвернулась безразлично к окну, – кто б ни был, что с того?
   А Серко всё лаял, да без злобы, радостно… Может, Пётра заблукал в потемках?
   …Скрипнула дверь, в избу вместе с нежданным гостем влетел Серко, взвизгивая нетерпеливо, – отчего хозяева не радуются как он? А гостя не разглядеть в сутеми у дверей… Анна поднялась зажечь светец… И едва не выронила его…
   - Здоровы будьте, хозяева… Я вошел, ворота не заперты… - Марк заговорил по-немецки, не сводя с Анны глаз. - Что случилось? Я не узнал двор; ваша горница стала меньше; неужели я так долго отсутствовал?..
   Горько вздохнув, Макар отвечал ему; слушая, Марк сел на лавку с Анной, сжав её руки, и, чем дольше говорил старик, тем крепче хмурился Марк.
   - Дьявол! Я рыцарь, я не могу вызвать на поединок смерда! – Он выскочил топнул ногой. - Но я достаточно богат! – Хлопнул дверью, вышел во двор и скоро вернулся с увесистым узелком; кинул его на стол:
   – Здесь хватит заплатить долг, а половину себе оставь! Да гляди, старик, отдавай долг при свидетелях. Помочь тебе больше некому будет! Анна, сердце моё! Я жду слова твоего: едешь ли со мной сейчас? Или есть у тебя другой на сердце?..
   …Так долго молчала она, обводила взглядом скудное, но тёплое жильё, своего поседевшего приёмного отца; опустила голову… Испугался Марк; неужто «нет» скажет?
   - Да, любимый, еду с тобой, куда скажешь… Прости, отец, и благослови нас! - Анна упала в ноги Макару, Марк опустился рядом… Макар взял икону Божьей матери, перекрестил их… Анна вспомнила:
  - Маркуша, сокол мой, прости и ты меня, - не уберегла я памятку твою!
  - Пустое, не до того сейчас; торопиться надо: в полночь пути на заставах перекроют, нам к постоялому двору поспеть бы, там нас ждут. - Он развязал котомку. - Да переоденься в мужское платье, – верхом удобнее будет…
   …Последнее объятие, последнее слово, последний взгляд… Нет сил у Макара выйти за ними; хлопнула дверь, скрипнули ворота; Серко кинулся за Анной, да натолкнулся на закрытую дверь, поскуливая, метнулся к хозяину: ты-то меня не бросишь?
   – А гребень-то! Бабкин гребень оставила! Знать, вернётся она ещё, Серко! Вернётся, а мы ждать станем…
   … Плавный ход лошади не мешал ей дремать в крепких объятиях под меховым плащом. Теперь, казалось, и ушли в небыль все страхи и напасти; с ней осталось это тепло и горячее дыхание любимого у щеки.
Сквозь полудрему слышала: перекликался с кем-то Марк, и опять качалась она в седле…
Почти засыпая, чувствовала, как сняли её с седла, внесли в тепло; женский голос ворчливо жаловался и Марк отвечал:
- Мой господин, здесь нельзя задерживаться больше! Я жду вас битый день; приличной даме невозможно в этом Содоме находиться!..
- Эльза, позаботься о госпоже; она должна хорошо отдохнуть; нам предстоит долгая дорога; запри двери покрепче и сама ложись спать…
… Солнце, пробившись в узкое оконце, разбудило Анну; то ли со двора, то ль из-за двери доносились непривычно резкие, злые голоса – а ей приснилась сельская улица в праздничный день… Она осмотрелась, не нашла Марка; подле её лежанки на тюфяке спала седая женщина.
«…Это, верно, она вечор кричала… Почто так-то: старуха на полу а я на лежанке…»
… Вчера ещё, в объятиях Марка, ей казалось: путь их недолог; день-другой и воротятся они в дом отца… Лишь теперь поняла: нет пути назад; там, за окном тёмной стеной чужой лес отделил ее от отчизны; С чужих деревьев осыпаются чужие листья на чужую землю…За многими вёрстами отсюда, – и не сказать, в какой стороне, – совсем один остался отец; у неё есть Марк; у старика никого… А у неё только Марк…
Анна так задумалась у окна; скрипа двери не услыхала; Марк положил ей руки на плечи:
- Мой прекрасный паж уже проснулся? Ты, кажется, немного загрустила? Ничего, моё сердце; это польская земля, а к закату будем в Германии; там всё намного прекраснее…
- Кто эта женщина, - Эльза? Почему она спала на полу? Ведь здесь есть ещё лежанка?
- Это её место; она твоя камеристка, будет прислуживать тебе в дороге.
- Прислуживать мне? Зачем? Я всё умею сама…
- Анна, ты забыла, чья ты невеста; тебе отныне не придется делать многое из того, чем ты занималась прежде.
Бесшумно, как исчезла, вернулась Эльза:
– Мой господин, кареты готовы; госпоже время переодеться…
…Платье, раскинутое перед ней на лежанке, ровно из лучей солнца соткано, да по низу ещё серебряные цветы, как в инее, - Анна не то пальцем, коснуться, - подойти близко забоялась; и как надеть этакое? –
- Сколь дивное! Мне ли то?.. - Восхищённые глаза её встретились с презрительным взглядом Эльзы. Русские слова камеристка произнесла четко:
- Это очень простое дорожное платье! Я помогу вам одеться; следует поспешить…
Гладкая ткань нежно обволокла тело, но слегка стеснила дыхание; Анну смутило, как обозначилось грудь, оголились ключицы и шея… Густые косы её, распустив, Эльза ловко свернула туго на макушке под золотой ободок; сверху набросила легкую прозрачную ткань, надела золотой венец… Всё это время она ворчала вполголоса по-немецки; Анна, не понимая её, боялась шевельнуться, чтобы не разозлить ещё старуху; в то, что это её прислуга, холопка, она не поверила…
…Марк, от изумления красотой невесты, не находя слов, только и вымолвил:
– О, моя королева! – Взял руку и поцеловал ладонь…
Анна решила, что всё это,– дивный сон; в яви такого быть не может; и скоро она проснётся…
Во дворе, затмевая неяркое осеннее солнце, ослепительно сияли две золотые кареты
Марк распахнул дверцу, помог сесть Анне; хотел войти следом; его остановила встревоженная, и как будто оскорблённая Эльза:
- Мой господин! Вы не можете сесть с ней! Вы ещё не обвенчаны! Там моё место!
–Ты забываешься, старуха! Твоё место там, где его укажу я! – Голос Марка, резкий и жесткий, испугал Анну: неужто её ласковый Маркуша таким может быть?
Опустив голову, Эльза молча ушла в свою карету. Марк не мог не заметить, что встревожил Анну этим окриком и, сев в карету, уже не выпускал из рук её ладоней:
- Не стоит переживать, душа моя; ты сама скоро научишься общаться с прислугой; а старуху давно следовало поставить на место. Эльза никак не забудет свое знатное происхождение…
- Так она не из простых? Отчего же…?-
- Простолюдин не может прикасаться к особе королевской крови…– Всё сжалось внутри у Анны: не для неё этот дивный сон; ошибся Тот, кому ведомо всё; не ей бы сидеть в этом приютном теплом возке, на мягких скамьях с любимым; ведь она и слов таких не знает, чтобы назвать всё, что здесь есть…
- Потерпи, душа моя; скоро приедем. Мы уже в Германии: сейчас уже темно, а утром ты увидишь, как она прекрасна; там такие же густые леса, как на Руси, но намного лучше. Потом я покажу тебе море; я не люблю его, но ты должна увидеть это. Брат мой, Эрик, не может без моря; оно такое же холодное и коварное, как его сердце; его замок стоит на берегу моря; У нас разные матери, но один отец…
- А твой батюшка, – он благословил нас?
- Батюшка? Да-да, благословил, конечно…
- Он, поди, грозен; что-то боязно мне…
– Бояться не стоит; Ведь я с тобой…– Марк стал ей рассказывать о своём замке в горах, среди густых дубняков… Говорил по-немецки, иногда вспоминал русские слова… Анна задремала под тихий его голос, под покачивание кареты, под меховым плащом…
…Очнулась от резкого толчка; карета остановилась; Марк выскочил, Анна вглядывалась во тьму напрасно:
- Что там такое, Фриц?
- Это я, Марк! Соскучился, по тебе, брат!
- Эрик? Что ты здесь делаешь?
- Вот решил встретить тебя; в ночном лесу полно опасностей; волки, разбойники!..
- Ты  один из них? Чего ты хочешь?
- Ты знаешь, брат! Мне нужна эта женщина!
- Зачем? У тебя есть невеста!
- Мы можем с тобой поменяться!
- Ты сошел с ума, брат! Ты с детства отнимал у меня всё самое лучшее, но сейчас не тот случай!
- Посмотрим! Тебе всё равно некуда привезти невесту, – твой старый замок сгорел! Но, говорят, в наше время – меч лучший судья!..
… Анна дрожала как в лихорадке, меховая накидка уже не согревала; она слышала резкие голоса и не понимала ни слова, затем лязг железа…
Дверца кареты распахнулась: она радостно вскрикнула; но это была Эльза…
- Что случилось? Где Марк?
- Всё в порядке, госпожа; не надо волноваться!
- Но там что-то происходит! Я пойду туда! - Анна толкнула дверцу, но Эльза больно стиснула ей руку:
- Сидите, госпожа! Это не наше дело!
Лязг мечей стих; Анне послышался чей-то стон; потянулась к завесе на окошке, Эльза опять удержала её… Ночная птица из тьмы с диким криком ударилась о стенку кареты, и упала под колёса… Кто-то крикнул: Гони! И кареты понеслись…
- Где же Марк?
- Он едет следом; сидите спокойно!
Она проснулась в тишине и полумраке; меж плотных занавесей пробился утренний свет… Показалось: к ней сейчас склонялось солнце, но не согрело, а лишь обожгло сердце и губы… И опять Анна не понимала, – в яви она или во сне…
Сном припомнилось вчерашнее… Эльза уже не отодвигала её от окна, но усталость придавила и любопытство, и страх; Анна безразлично следила, как тряслась карета по бревенчатому мосту; где-то внизу блестела чёрным маслом вода… Тёмная громада стен закрыла светлеющее небо; тяжкие ворота из необъятных бревен заскрипели надрывно, пропуская приезжих… Сколько там ворот было? Одни падали мостом перед ними, другие поднимались, третьи распахивались…
Вспомнились рассказы Макара об иноземных княжьих замках; задрала до боли голову, пытаясь разглядеть кровлю черного каменного терема… «Какой же великан такие хоромы ставит?» Эльза накинула фату ей на лицо, люди с факелами окружили их…
В бесконечных узких переходах, на тёмных крутых лестницах она оглядывалась, пытаясь высмотреть Марка, но слепили факелы; её подталкивали вперёд… В этой сумрачной комнате она осталась одна; белоснежные гладкие простыни; платье, в коем спит она, – в таком по Беловодью не стыдно в праздник пройтись. Кабы Марк с ней был, – всё б легче… Где ж он?
    Осторожно из-за завесы оглядела комнату: никого… Посреди маленький столик с закрытой миской, рядом кувшин, всё сверкает серебром; возле стола кресло с резной высокой спинкой; вырезан такой же орёл, что на карете Марка, только голова вправо поворочена… Прочее укрывал сумрак; открыть бы ставни, впустить утренний свет… Лёгкий вздох донёсся из тёмного угла, там кто-то заворочался…
- Марк?! – Она даже не испугалась… С дубовой, узкой, непокрытой скамьи вскочила юная заспанная девушка, поправляя светлую растрёпанную косу; ёжась, потирала тонкие плечи под лёгким платьем… Анна только сейчас заметила, – в комнате не намного теплее, чем на улице; тёплая рубаха грела лишь под  периной…
- Прости, госпожа! – Девчонка рухнула на колени – Не наказывай меня, я не  надолго задремала; я очень устала вчера… – Тараторила по-немецки, Анна почти ничего не разобрала.
- Да ты кто? Почему спишь на голой скамье? Ведь  лежанка широкая и мягкая, и вдвоём теплее…
- Как можно, госпожа? – Девушка вдруг зашептала по-русски, приложила палец к губам – Я Амалия, камеристка ваша; никто не должен знать, что я понимаю ваш язык
- Амалия, скажи, – я приехала вчера утром; ведь так? Сейчас тоже утро; неужто я спала так долго?
- Я не знаю, госпожа! Меня привели сюда вчера в полдень с другими девушками из деревни. Мы убирали здесь, а полога кровати нам запретили касаться; но я потом заглянула: вы крепко спали… Должно быть Гертруда велела напоить вас сонным зельем…
- Гертруда? Кто это?
- Сестра хозяина; злая, как собака; я больше всех её боюсь…
– А хозяин? Где он? –
– Кто его знает? Возможно на охоте… – Амалия насторожилась, прикрыла рот ладошкой, - сюда идут… - перешла на немецкий, – Госпожа, я принесу воды умыться и переодену вас…
Ковровая завеса, заменяющая двери, сдвинулась; человек с болезненно опухшим лицом и редкими бесцветными волосами, внёс на серебряном подносе серебряную миску же, и серебряный кувшин с кружкой, - всё такое же, что стояло на столе; по мягким коврам ступал бесшумно, как же Амалия услыхала шаги его?
Кроме кувшина и миски, человек поставил на стол чашечку, едва с ладошку, и кружечку с напёрсток. На поднос он собрал то, что было на столе… Амалии показалось, что он медлит; похлопала его по плечу и показала на дверь.
- Это Карл… - объяснила Анне, когда проследила, чтобы тот ушёл, и не задерживался за дверью… - Он глухонемой… Или притворяется… Это для меня пища; я буду пробовать вашу еду, чтобы вас не отравили.
- Меня? Но зачем? Кому нужна моя смерть?
- Не знаю; но так принято здесь…
Анна не поняла; что принято, - травить или пробовать; возможно, то и другое…
- Госпожа! Я открою ставни для света, и вы позавтракаете…
…Анна ахнула от восхищения: лучи солнца пробились откуда-то сбоку, осветив дивный узор в оконце:
 - Это слюда… – объяснила Амалия, и распахнула окно.
Нагнувшись с широкого подоконника, Анна глянула вниз: как высоко! Во дворе копошились люди, устанавливали частокол из толстых бревен; даже с такой высоты видно было, какие они оборванные, грязные и угрюмые; другие люди били их и хлестали плетками.
- Что там? Зачем их бьют?
- Это франки; их взяли в плен в битве. Они меняют гнилые бревна, – здесь будет ристалище, - площадь для турниров.
Солнечный день уже не радовал Анну, слюдяные узоры уже не казались такими дивными; неужто людей бьют только за то, что они франки!
Амалия поняла её; указала дальше:
- Посмотрите туда, госпожа; там моя деревня…– Анна обвела взглядом широкий двор, несколько рядов частокола, другие башни… В лесистой долине за бурной речушкой проглядывали островерхие крыши домиков.
Амалии не хотелось долго думать о грустном; к тому же это только франки; не стоило им воевать против Германии.
- Госпожа, садитесь же завтракать! – Амалия открыла миску, запах жареной птицы разошёлся по комнате; отрезала себе щепотку; капнула вино в наперсток.
- Целая куропатка, да такая большая! Мне столько не съесть! А ты как же? - Анна увидела голодный блеск глаз камеристки…
… За сытным обедом, от тёплого вина, Амалия болтала без умолку:
-…Эта Гертруда, – она вдова; говорят, она отравила своего мужа; он проиграл свой замок; теперь она живёт у брата, больше к ней никто не сватается. Она с франками воевала, и в турнирах  участвует…
Анна рассказала о себе; девушки и всплакнули малость…
- Так вы, госпожа, из простых; такая же, как я… Вам повезло просто…А мне говорил кто-то, я не поверила,-  уж больно хороши вы…
- Ты, Амалия, тоже красивая; может, и тебя какой богач полюбит; был бы добрый человек…
- Мне братья так же говорили, сюда отправляя; да что здесь за люди; рыцари злые, грубые; из похода придут, - неделю пьянствуют… А мне в деревне человек один нравится; да не молодой уже…
Заболтавшись, обе забыли, где они; в комнату вошла высокая худая женщина в чёрном. Амалия, побелев упала на колени;
- Юные красавицы весело проводят время! – Анна сразу вспомнила этот резкий голос
- Амалия, - Гертруда перешла на немецкий. - Ты, кажется, хорошо пообедала; ужин тебе не понадобится… Пошла вон, и жди меня у лестницы…
- Я рада, что, наконец, могу видеть невесту брата… - Гертруда чуть склонила голову, радости в её голосе не ощущалось
- Но где Марк? Когда он придёт?
- Не перебивайте меня, милочка; своего жениха вы увидите на свадьбе… Так вот: мой брат сделал вам честь, назвав невестой и привезя сюда… Честь надо заслужить; от вас зависит, как скоро вы свидитесь со своим женихом… С этого дня говорить по-русски вы будете только со мной, - один месяц… За это время вы изучите немецкий язык, овладеете приличными манерами и, наконец научитесь обращаться с прислугой.
Гертруда говорила ровно и бесстрастно, не глядя на Анну… - А эта мерзавка будет наказана…
…У лестницы Амалия покорно дождавшись госпожу, опять рухнула на колени и припала к её руке. Гертруда заставила её подняться, больно прихватив за волосы:
- Я смотрю, новая хозяйка пришлась тебе по нраву! Интересно, на каком же языке вы с ней беседовали, и, главное, о чём?
- Н-на немецком, госпожа…
- Что же, эта грязная славянская дикарка знает наш язык? Ладно, так о чём вы болтали?
-…Так… Ни о чём…
- Так вот и ни о чём? Что-то должно освежить твою память…– Не выпуская волос девушки, Гертруда резко ударила её по лицу другой рукой, – Ну что ты теперь вспомнила?
- Госпожа Анна…
- При мне не называть её госпожой!
- Она о себе рассказывала… – Амалия понимала: искренний ответ не пойдёт ей на пользу, - о моей семье расспрашивала…
- Только-то? Надеюсь, о своих братьях-язычниках ты ей тоже поведала? Амалия побледнела…– Ладно-ладно, об этом я пока помолчу… Если будешь делать всё правильно; я знать хочу всё, о чём она будет говорить, с кем: кто как относится к ней…
- Но, госпожа… – Гертруда размахнулась для удара, но лишь погладила щёку Амалии, слегка впившись в неё ногтями.
- Ты меня поняла, малышка…
… Анна в одиночестве бродила по комнате, не зная, чем занять себя, не привыкшая к праздности. Открыла ставни запертого окна, – на сумрачной стороне слюдяной узор не сиял так ярко. Окно распахнула, – показалось – там лишь бесконечно серое небо… Но может ли быть в мире столько воды? Анна глянула вниз, и дух захватило от необъяснимого: огромные серые волны с белой пеной каждый миг накатывали на серые острые скалы со страшным гулом, разбивались брызгами; и будто б Анна даже почувствовала на лице ледяные солёные искорки… Валы окатывали скалы, и оседали исчезая в пучине; где-то на окоёме серая вода сливалась с серым небом…Белые птицы с тоскливыми криками садились в белую пену и не найдя того, что искали, вспархивали опять…
Прежде чем окно захлопнуть, заметила Анна башню с левого угла на крутой скале. Узкое окно в башне открылось; бледное женское лицо выглянуло. Незнакомка увидела Анну, и быстро окно закрыла…
«…Поди, море это и есть; оно и верно, страшное. Почто Марк сюда привёз меня? А той каково? Поди, только это и видит… А птицы стонут, – ровно дети малые плачут… Где ж он, Маркуша её? Ладно ль она сделала, что сюда приехала; как там Макар один, в такую–то пору?
Меркли оконные узоры на солнечной стороне; в комнату вползала ночь, а она всё сидела одна… Бесшумно явился Карл с факелом, зажёг светильник на стене, поклонился, жестом указал Анне на дверь:
– Мне туда идти? – спросила, забыв, что он глух. Карл опять показал на выход…
…Шли мрачными переходами, потом узкой лестницей с коптящими светильниками…
В огромной тускло освещённой комнате, за длинным пустым столом сидела Гертруда, прямая, как спинка её высокого кресла. Стены комнаты скрывала тьма, там бродили какие-то тени. Здесь всё было огромным: очаг и вертел, где коптилась туша быка; стол за который усадили Анну, – лицо Гертруды виделось отсюда бледным пятном, - на стул без спинки. Сзади встала высокая женщина в чёрном. Она произнесла несколько немецких слов неожиданно грубым голосом. Анна хотела обернуться, увидеть того, кто говорит, но жесткие ледяные руки удержали её голову.
– Геда научит тебя держаться за столом! – резким голосом Гертруда напомнила о себе.
Неслышно двигаясь, люди поставили на стол большое деревянное блюдо и два громадных ножа. Перед Анной появилось блюдо поменьше, нож не такой страшный, и стопка тонкотканных холстинок. Одну из них Геда развернула на коленях у Анны.
Два человека в белых передниках, бритые наголо, вынули тушу из очага и прямо на вертеле свалили на блюдо; зловеще сверкая великанскими ножами, разрезали быка на части. Геда отщипнула и попробовала мясо; указала на один кусок, размером с её голову; его и положили перед Анной. Она склонилась отрезать немножко и получила шлепок в спину. Геда рявкнула ей что-то; Гертруда отозвалась эхом:
- Сидеть прямо!..
…Возвращаясь к себе вслед  за Карлом, она не думала, сыта ли, – из того что ей положено, Анна съела лишь небольшой кусочек, – к сытости не привычная, сейчас она благодарила Бога, что одно из испытаний им посланных, для нее закончено…
   Амалия разложила на кровати ночное платье госпожи и теперь ждала ее, свернувшись на лавке.
   Едва исчез Карл, девушки обнялись, как сёстры:
- Амалия, где ты была так долго? Я скучала здесь одна, и боялась, что ты не придёшь уже! – Камеристка опомнилась первой, быстро и громко заговорила, пряча глаза. Она металась по комнате, хваталась то за гребень, то за ночную рубашку Анны; подошла расстегнуть ей платье.
- Что это, Амалия? Что с твоим лицом? – Анна даже в полутьме заметила красное пятно на щеке девушки; та отвернулась, и тихо заплакала.
- Тебя кто-то ударил? Гертруда? - «…Господи, ее наказали!» - До сих пор Анна считала, что наказать человека волен только Бог. – «…Что ж это за дом, что за люди живут здесь? Куда я попала?..»
- Госпожа, вы только не наказывайте меня… – Амалия шептала по-русски, помогая Анне раздеться. –…Она велела передавать ей всё, о чем мы говорим. Только я ей ни слова; верьте мне, госпожа. Здесь ещё никто ко мне так добро не обращался; только Марта-кухарка, она покормила меня вечером; да она уж старая, выгонят её скоро…
– Да куда ж пойдет она? Что за шум это? - Снизу, от очага, будто здесь же в комнате, грохотало железо, пьяно орали люди, ржали, как ровно табун лошадей впустили.
- Там столовая, где вы ужинали; это рыцари пируют теперь, вассалы господина; не бойтесь, сюда они не поднимутся; перепьются в смерть, да там же и уснут. А Марта в деревню пойдёт; там приютят ее…
- Послушай, ты опять на лавке спать собираешь?
- Да, госпожа, это моё место; ещё мне можно на полу у кровати…
- Ну нет; ляжешь со мной; если что, скажешь: я велела; ты не можешь ослушаться меня… –…Девушки уютно свернулись под теплой периной…
- Госпожа, я должна вам признаться; вы не прогоните меня, если я скажу? Мои братья, они в деревне, они… язычники… Они не верят в Христа, поклоняются Одину, идолам… Это ведь грех великий? Но они добрые люди, и зла никому не делают.
- Зачем же гнать тебя? Твоей вины нет здесь, - ты же крещёная; а я прежде не слыхала о таких людях, – язычниках. Но если и в самом деле они добрые люди, – Бог отыщет путь к их сердцам, и простит…– Амалия заплакала от умиления; осыпала поцелуями руки Анны:
- Госпожа, я не смею даже думать так; но… у меня была сестра, но она умерла ребёнком; вы мне как сестра сейчас… – Они уже плакали вдвоём, тесно прижавшись  друг к дружке.
   - Помнишь, Анна, я тебе говорила про одного человека в деревне; он славянин, из одного города русского, Киев, кажется; он и обучил меня своему языку. В битве его поляки пленили; хотели продать сарацинам; а мой брат Якоб выкупил его, привёз в деревню. Мои братья, Якоб да Мартин, прежде богаты были… Андреас его зовут… А глаза у него синие-синие, а кудри уж седые. Говорил он: невеста была у него: Маша… Такое есть имя русское? И будто б я схожа с ней, она светленькая тоже была, ровно ангел… Вот Андреас меня ангелочком называл…
- Что же - сватался он к тебе?
- Нет, не успел; меня в замок забрали. Только мне кажется, по нраву я ему; иной раз словно сказать что хочет, или поглядит так… А может, мне лишь казалось; но сердце не обманешь… А когда из замка прислали за мной, – мы вовсе худо стали жить; у братьев детей много, – я попрощаться пришла; может, что скажет… Говорит: тебе, наверно, там лучше будет, иди… И опять так смотрит… У меня едва сердце не разорвалось… Здесь первые дни всё плакала, а думала, забуду его, только, веришь ли, дня не пройдёт, чтоб не вспомнила о нём; иной раз, из окна гляну, увижу издали кого, – чудится всё он… А братья ему б не отказали, он охотник добрый…
… Анна не обиделась на Амалию, когда та уснула, не дослушав её рассказ про Марка…
… А Марка увидеть она очень хотела. И, видит Бог, она старалась: учила с Гертрудой немецкие слова, с капелланом Тельмусом запоминала молитвы на вовсе дикой для неё латыни.  Научилась жестом хозяйки указывать Карлу на дверь. Однажды за ужином велела Геде убираться прочь на понятном той языке. Гертруда лишь удивленно повела бровью, и повторила приказ Анны… Анна же поднялась из-за стола, когда посчитала нужным; кивком велела Карлу проводить её.
Для свадебного платья Гертруда сама выбирала ей ткань. В столовую приходили торговцы, пухлые, в чалмах, темнолицые; распахивались все окна, зажигались светильники средь бела дня: Ткани, серебряные, золотистые, радужные; кружева, самоцветы, раскидывали по выскобленному столу; Вокруг суетились швейки, деловито осматривали издалека товары, – Гертруда никоне позволяла ничего трогать, сама одними пальцами брала струящуюся ткань, прикладывала к телу Анны; Заметно было, что ей это доставляет удовольствие: но Анну она будто и не замечала…
Сколько дней прошло, она не сочла бы; месяц, или два, за окном сыпал снег, и вновь таял; Амалия по-прежнему спала с ней, но выскальзывала до восхода из постели… Анна оставалась одна до вечера… Однажды в редкий солнечный день сидела на подоконнике, подложив под себя подушку: так повыше, да и потеплее будет; не зная, чем себя развлечь, разглядывала пустой в этот час двор; деревенскую долину за рекой…Оттуда к замку во весь опор нёсся всадник в латах и шлеме… Анна встрепенулась: Марк? С бьющимся сердцем нетерпеливо распахнула окно, ветер разметал  волосы… Всадник влетел во двор, его окружили люди. Рыцарь снял шлем, солнце вспыхнуло ярче от сияния его кудрей. Он поднял голову, улыбка огненной стрелой вошла в сердце Анны. Отчего-то она очень сильно испугалась, и быстро захлопнула окно… Вдруг показалось, – он сейчас войдёт сюда, и что тогда делать?.. Анна и сама не понимала, чего боится… Пришла Амалия готовить её ко сну… И опять Анна не знала, – рада она, или огорчена, что Эрик не поднялся к ней…
- Послушай, Амалия, что за женщина в той башне, я в окне её видела;
- Мне ничего не известно о ней, госпожа; но если хотите – я спрошу у кого- нибудь…
- А что происходит во дворе? Его чистят, ставят лавки, кресла…
- Хозяин устраивает турнир, – состязание первых рыцарей Германии. Они хотят выяснить, кто из них лучший всадник, стрелок. Это последний турнир осенью. Всю зиму они будут состязаться в пьянстве, а весной затеют войну с соседями…
-…Мне так жаль госпожа: вы вчера спрашивали про женщину в башне, –  я ничего не узнала. Старая, Берта даже разозлилась, едва я речь завела об этом: тебя, говорит, бес одолел, в той башне все двери и окна заколочены, там, только приведения обитают… Она, Берта, и донесла, видно, Гертруде… Так орала на меня; думала, убьёт… Добивалась, сама ли я видела, или узнать кто-то просил…
-…Привидение днём в окно не выглядывают…
- Да вы не думайте об этом сейчас, госпожа! Посмотрите, – турнир начинается! Сейчас затрубят в рога! Положить ли вам подушку по подоконник? Может; шубку на вас надеть, да открыть окно?...
… Звук рога напомнил зов оленя по осени, но был резок и неприятен, и вообще поединок рыцарей не вызвал никакого любопытства у Анны; восторг Амалии слегка лишь увлек её, но она больше разглядывала зрителей на скамьях и дам в креслах, укутанных в меха. День выдался тёплый, палантины  иногда открывали то плечи, то шею, увитые драгоценностями… К раме окна Амалия прикрепила огромный розовый бант. Такой же бант Анна заметила на шлеме одного из рыцарей. Ленты различных цветов красовались на шлемах других всадников.
– Госпожа, этот рыцарь будет биться в вашу часть!
– Зачем? Разве я просила об этом? –
… После второго поединка Анна окончательно потеряла интерес к зрелищу, Амалия же припала к окну со сверкающими от восторга глазами. Анна уже хотела отойти, но на ристалище в это время выехал «розовый» рыцарь,  с другой же стороны барьера остановился всадник с широкой белой лентой с синими звездами… Зрители вдруг заорали, засвистели, затопали ногами. Рыцари направили копья в сторону «звездного» всадника. Толпа слуг окружила его, стащили с коня, набросились с дубинками.
- Что это? Что они делают, зачем его бьют?!
- Рыцарь синей звезды взял в жёны крещёную сарацинку; дамам это не понравилось, ему дали « рекомендацию»; он не имел права участвовать в поединке, но он лучший в округе наездник и стрелок, – он не богат и надеялся получить дорогой приз…
…Шлем свалился с головы избитого рыцаря; лишь тогда  распорядитель турнира движением копья с белой вуалью прекратил побои...
   -  Погляди, Анна, на того толстого рыцаря с длинным носом, - это барон  Мессер. Всем известно: он даёт деньги в рост; рыцарям это тоже запрещено... И никто его пальцем не тронет, - он слишком богат...
    - Я больше не хочу смотреть, Амалия!
- Но, госпожа, сейчас розовый рыцарь будет биться в вашу честь!
Анна не понимала, что значит, - давать деньги в рост, и зачем бить кого-то в её честь; она не просила об этом! А если это Марк? Нет, он не мог бы стоять и смотреть, как бьют человека! И к чему Марку такая пустая потеха? Да коли у них так заведено! И кому тут ещё надобно биться за неё? Да, да, это Марк! Анна нетерпеливо припала лицом к холодной слюде, пытаясь различить знакомые черты за железным шлемом…
    …Бой длился недолго, - «розовому» рыцарю достался противник не больно ловкий; прозвище «чёрный медведь» как нельзя лучше подходило ему. Он скоро заметно выбился из сил, рухнул с седла. Тяжёлые, грубо кованые латы мешали ему подняться. «Розовый» ловко спешился, великодушно подождал, пока «медведь» поднимется под хохот зрителей и отыщет упавший меч…
   «Розовый» крикнул что-то в толпу, подогрев веселье… Пеший поединок тоже не затянулся, - меч был выбит из рук «медведя»; он опять неуклюже опрокинулся на землю; под дикие вопли зрителей меч соперника пробил его латы и нашёл сердце.
   - Марк!.. Зачем он убил его? Разве это необходимо?..  – Анна, оцепенев от ужаса, не могла отвести взгляд от жуткого зрелища… «Розовый» рыцарь победно взмахнул окровавленным мечом,  снял шлем, встряхнул золотыми кудрями; сияя улыбкой, глянул наверх, поклонился Анне…
   Дрожа как в лихорадке, она добрела до ложа, сорвала давивший голову золотой венец, - это не Марк…
   - Не стоит принимать  близко к сердцу, госпожа; вы, видно, не привыкли к такому… А «чёрному медведю» вовсе не стоило приезжать на турнир… Хотя странно: он здесь впервые, а «розовый» рыцарь давно в поединках участвует; как их свели вместе?.. Госпожа, сказать Карлу, чтобы ужин сюда принёс?
   - Не хочу, Амалия… Помоги раздеться, и посиди со мной… Это не Марк… Скажи, Амалия, зачем они это делают? Убивают из пустой забавы, ни за что…
   - Чем же им ещё заняться? Для них вырастят хлеб, накормят, наткут полотна… Да и выгода есть: у «чёрного медведя» нет наследников, его замок займёт  «розовый» рыцарь. Ещё его ждут дорогие подарки от короля….
   - …Это не Марк, Амалия, это не Марк… Чужая это земля,  чужая…
 
   …Ставни северного окна уже не открывались, чтобы сохранить  тепло; смотреть на двор, истоптанный в жидкую грязь, не хотелось; взгляд скользил дальше, к чистой, укрытой плотным  снегом, долине…
   В деревне мелькали огоньки, даже через закрытое окно тянуло дымом…
   -…Амалия, ты не весела сегодня; может, ты не здорова?.. Скажи, мне чудится, - дымом тянет? Внизу очаг развели? И что за  огни в твоей деревне? Разве сегодня праздник?
   - …Да,  сегодня великий праздник, - Гертруда вошла неслышно, как всегда. – Ещё несколько еретиков приобщились к святой вере; они не хотели принять её добровольно,  и я велела предать огню их жилища; они станут нашими холопами… Отчего же ты плачешь, Амалия? Твои родичи, по завету Господа, крестятся огнём и мечом; порадуйся за них… Впрочем,  я не о пустяках  пришла говорить, - Анна, твоя
свадьба назначена на завтра; я решила, - ты достойна стать женой моего брата…
   Анна побледнела, - она уже стала забывать, зачем живёт здесь. «Свадьба» для неё значила лишь то, что она скоро увидит Марка. Только вот ждала она так долго, что теперь и не знала, радоваться ли ей?
   ….Гертруда говорила ещё что-то по-немецки; Анна не прислушивалась, и не пыталась понять её, и не заметила, как та ушла. Очнулась,  услышав всхлипывания Амалии. Девушка тихо плакал, свернувшись на лежанке; Анна села рядом, прижалась к  её плечу.
   - Мне так жаль, Амалия, у тебя  горе, а я ничем не могу помочь тебе…
   - Я верю: Андреас не оставит моих  братьев в беде.  Он, хотя и крещённый, никогда не отворачивался от них… Но не только из-за этого плачу: скоро мы с тобой расстанемся, госпожа…
   - Ты хочешь меня бросить меня здесь одну? Разве я обидела тебя чем-то? Ты больше не любишь меня?
   - Нет, госпожа, никто не был со мной так ласков, как вы… Но после свадьбы у вас появится другая камеристка, знатного рода…
   - Но куда же ты пойдёшь,  кому станешь служить?
   - Никому, госпожа, - я завтра уйду  в деревню.
   - И тебя отпустят из замка?
   - Я не стану спрашивать разрешения, - Амалия перешла на шёпот. – Вы должны знать, госпожа: из замка в деревню есть подземный ход. О нём знали только те, кто жил тут раньше; но кроме меня здесь уже нет никого…
   - А мне ты его покажешь?
   - Нет, госпожа, сейчас это невозможно; когда вы захотите покинуть замок, к вам придут и проводят…
   - Но как ты узнаешь?..
   - Не беспокойтесь, госпожа, я буду всё о  вас знать… А завтра у вас будет свадьба, - вы должны быть очень счастливы; вы так долго ждали этого, - вы соединитесь с возлюбленным…
   - Ах, Амалия, я и в самом деле слишком долго ждала; так долго, что и не знаю, - рада ли… Наверное, завтра я пойму это…
   - Что ж, госпожа, завтра у вас трудный день; вам надо хорошо отдохнуть. Когда  вы проснётесь, меня уже не будет рядом… Идите сюда, госпожа, дайте руку…- Амалия вынула из корсета маленький нож, быстро разрезала себе палец; легко кольнула палец Анны, соединила ранки…
   - Отныне я не служанка тебе, ты не госпожа… Теперь мы сёстры по крови… В счастье или в тоске, помни, Анна, - есть у тебя сестра неподалёку, и ждёт тебя она всякий час… А здесь не доверяй никому…
   …Просыпаться совсем не хотелось, но её больно и грубо толкали в плечо:
   - Вставайте, госпожа, вам пора…
   - Что случилось? Где Амалия? – В полутьме суетились незнакомые женщины, щебетали какие-то девицы. Посреди комнаты под большим медным котлом горели уголья…
   - Амалии ты больше не увидишь, - Гертруда выглядела непривычно и странно в светлом платье с кружевным ожерельем. – Супруге герцога должна прислуживать почтенная дама знатного происхождения…
   Анна не поняла, о ком сказано: супруга герцога. Она вообще перестала понимать что-либо… В горячей душистой воде тёрли щётками её тело и волосы, мазали благовониями, от которых клонило в сон; растирали опять… Затянули в узкое в груди, немыслимо широкое внизу, платье, тяжёлое от унизавших его самоцветов….  Волосы больно стянули тугим узлом под золотой венец; тонкую фату, закрывшую лицо, скрепили алмазным венцом. Анна едва различала из-под неё, куда её ведут… Лишь сейчас почувствовала, как долго пробыла в духоте, и шла теперь  навстречу свежести, а воздух, меж тем, сгущался сильнее…
   …Её ввели в ярко освещённую столовую залу; вдоль стен стояли слуги с чадящими факелами; от них тёмные своды казались ещё мрачней. Каменный пол устилали белые и серебристые меха…
  Сквозь серебряные нити фаты Анна пыталась глазами отыскать Марка или кого-то знакомого; взгляд наткнулся на Эрика. Он обернулся к ней, улыбнулся странно и слегка поклонился… От его улыбки точно кусок льда к  сердцу приложили; по телу дрожь прошла… Зачем он тут?.. Ну да, он хозяин замка,  брат Марка… А Марка нет здесь, он, видимо, придёт позже… Когда, - позже?
    Платье как деревянное, стискивало её. Венцы всё крепче сдавливали виски; от них, от благовоний и чада светильников кружилась голова; Анна едва держалась на ногах. Кто-то подошёл и властно взял за руку. Марк?..
   Тельмус бормотал латынь, склонившись над книгой; спросил что-то; стоявший рядом ответил коротко. Капеллан повернулся к ней. Анна едва вспомнила латинскую фразу, которую Гертруда велела её сказать. Тельмус бормотнул ещё что-то и вздохнул, точно с облегчением. Стоящий рядом обернулся,  поднял её фату…
   …Всё поплыло перед глазами; улыбка Эрика,  страстная и хищная, слилась с огнями факелов… Обрывая шлейф, он подхватил её как завоёванную добычу, и понёсся наверх…
 …Она сгорала заживо, огонь бушевал в ней,  солнце палило кожу, волосы, подбиралось к сердцу. Она металась в пламени, вырывалась из него, вновь туда падала; неодолимая сила влекла её к гибели… Дождь ли, снег или её слёзы затушили невыносимый жар…
   …Анна с трудом приоткрыла глаза, что с ней? Где она?.. Всё то же полог над ней, в комнате непривычная тишина… Пересохшими, словно распухшими, губами она позвала Амалию…
   Полог раздвинулся, Эрик в распахнутой сорочке сел на кровать:
   - Моя женщина проснулась, наконец! – Голос его звучал завораживающе мягко, в глазах будто растаял обычный лёд. – О, как ты сейчас прекрасна! Не зря я мечтал о тебе так долго! – Эрик взял её руку, покрыл страстными поцелуями… Обомлев, Анна глядела на него, забыв, что на ней лишь тонкая рубашка, едва прикрывавшая плечи… Опомнившись, потянула на себя покрывало…
   - …Господь наградил меня за терпение, ты моя! Это была самая восхитительная ночь в моей жизни!
   -…А где Марк?..-  Эрик словно и не ожидал этого вопроса. На улыбку как холодной водой плеснули:
   - …Видишь ли… - Он нашёл силы  вновь улыбнуться.- …Марк – мой старший брат; кому он мог доверить, если не мне, самое дорогое, что есть у него? Когда он потерял всё своё состояние, и понял, что не сможет  сделать тебя  счастливой, Марк предпочёл судьбу пилигрима… Я предлагал ему жить в моём замке, но брат мой слишком горд…
   - Что это значит, я не понимаю? Он вернётся?
   - Увы, сердце моё!  Мы получили печальную весть: мой брат убит сарацинами у стен Константинополя… Покидая замок, и зная о моей страсти, он просил позаботиться о тебе. Вчера я дал клятву  в этом Господу… - Эрик потянулся обнять её. – Боюсь, душа моя, ты не всё знаешь о моём брате…
   …В комнату стайкой впорхнули девушки с ворохом одежды, беззаботно щебечущие как птицы. Эрик вскочил, бледный от злости:
   - Пошли все вон отсюда! – испуганные девушки метнулись к двери; их остановила вошедшая Гертруда.
   - Что это, сестра? – Эрик брезгливо осматривал принесённое платье серого холста, - Это для Анны? Послушай, Гертруда, я не хочу, чтобы  моя жена одевалась как монашка! Не делай из неё своё подобие!
   -  До меня ей далеко; праздники кончились, алмазов у неё больше не будет…
   - Это моя жена, и мне решать, что у неё будет! – Он взял двумя пальцами серый холст, швырнул камеристке, привычно отметив хорошенькое личико. Гертруда повела плечом,  девушки исчезли…
   - …Брат, продолжим беседу в другом месте; твоя жёнушка, думаю, нуждается в отдыхе…
   …Жалким комочком Анна свернулась в постели; к перепалке Эрика с сестрой она не прислушивалась, - не больно хорошо речь понимала… Белоснежное убранство постели уже не гляделось таким тонким и чистым; и её как саму в грязь окунули… Как же так? На поругание ли вёз её сюда Марк? Чтобы здесь отступиться,  отдать брату?.. Или продать? Как вещь… Но Марк убит, ему всё простится, а её мужем стал Эрик. Пусть это обман, никто не спросил её желания, - они обвенчаны, она принадлежит Эрику… О том ли мечталось, когда покидала отчину ради Марка, и на что ей тут оставаться?.. Вдруг ясно припомнился ласковый голос Эрика, нежный взгляд, - капля сладкого яда влилась в кровь… Такие мягкие у него руки… И родинка… Губы горячие…Отчего он так страшен ей?.. А Марк? Как он мог бросить её?..
    Сердце вспыхнуло от обиды; она вскочила, метнулась к окну, рванула ручку ставни…
   - Госпожа, не стоит открывать окно, - на улице холодно, а до весны далеко…- Женщина, вошедшая неслышно, низко поклонилась; голос, вкрадчивый и бесцветный, отвёл Анну от неясного ещё для неё исхода…
   - Если вы помните, госпожа, меня зовут Фрида; я ваша камеристка… Пора одеваться…
   …Она сидела на коленях Эрика; он ласкал её густые тёмные волосы, - стянуть их в узел он не позволил…
    - …Моя богиня, твоя красота сводит меня сума! Ради тебя я готов на всё; чего бы ни пожелала ты, - всё золото мира, меха, самоцветы, яства, - весь мир к твоим ногам! Что ты хочешь сейчас, красавица моя?
   - Мне ничего не надо, у меня всё есть… Только… - Вспомнились заплаканные глаза Амалии…- …В самом деле я могу просить о чём угодно?
   - Конечно, звезда моя, любое сумасбродство…
   -…Та деревня в долине… Я хочу, чтобы она принадлежала мне… - Замерла, ожидая вспышки гнева…
   - Я, право, ожидал что-то вроде звезды с неба! - Эрик расхохотался. – Какой милый пустячок! Да на что тебе жалкая деревушка в десяток дворов? Я велю снести её и поставлю великолепный замок из чистого золота!
   - О нет! Пожалуйста, пусть  всё останется!
   - Я понял, - это напоминает тебе о родине!
   - Там жили люди: язычники…
   - О них не стоит беспокоиться: они уже крещены…
   - Но Гертруда взяла их в рабы себе! Я больше не стану просить ни о чём, но пусть их освободят!
   - О, ты  так же милосердна, как и прекрасна! Я выполню твою просьбу, - завтра они будут дома! Но моё условие: в той деревне ты не появишься, - иначе я сожгу её… Ты волнуешься за каких-то смердов, но со мной будь ласковей… Конечно, ты ещё мало знаешь меня, но у нас достаточно времени впереди, - ты полюбишь меня…
   - …Продолжаешь чудить, брат? Что ты устроил во время венчания? Несколько капель  уксуса привели бы её в чувство! Мы с тобой знаем цену этому представлению,  но ритуал следовало соблюсти…
   - Но на пиру я присутствовал…
   - Разумеется, пир ты не мог пропустить; но прошла неделя, - рыцари спрашивают: где их сеньор? После свадьбы ты забыл о пирах. Они спорят, надолго ли тебя хватит? Уж не влюблён ли ты, в самом деле? Ты ведь не так глуп, как Марк…
   - Почему бы нет, сестрица? Она прекрасна, как сарацинская пери, в ней есть порода…
   - А Доротея прекрасна как ангел? Ты ещё не запутался в жёнах? И помнишь, зачем тебе Анна?.. Любить ты не способен, для этого надо иметь сердце… Позаботься хотя бы о продолжении рода; кому ты оставишь награбленное?
   - Честный поединок ты называешь грабежом? Побойся Бога, сестра!
   - Бога я не боюсь, как и ты же! И что ты знаешь о чести, брат?
   - Будь ты рыцарем, я вызвал бы тебя на поединок за эти слова!.. Гертруда, отчего ты так ненавидишь Доротею и Анну? Хотя ясно: когда отец завещал Марку половину состояния, ты повисла у него на шее. Ничего не вышло, и ты попыталась охмурить меня. Ты же развратна как кошка, нищая кошка! У тебя ничего нет, - твой муж разорил тебя. Кстати, отчего он умер? А наш отец? В нём здоровья было на сто лет! А ты знаешь толк в снадобьях…
   - Замолчи, Эрик! Ты говорил о поединке, - тебе известно: мечом я владею не хуже тебя! Но я не намерена ссориться с тобой… пока… Речь об Анне; думаю, она не испытывает к тебе ни страсти, ни благодарности. Ты уж постарался заронить ей обиду на Марка, но этого мало. Всё в божьих руках, - ей нужен духовник, способный внушить смирение перед судьбой. Тельмус сделал своё дело, - ему лучше исчезнуть. У меня есть на примете…
   - Позволь мне этим заняться; у меня нет доверия к твоим ставленникам. А для тебя лучше будет, если тот, кого я найду, проживёт здесь как можно дольше…   
   -…Как же  зовут тебя прелестное дитя?
   - Мона, мой господин…
   - Идём-ка со мной… Ты послушная девочка, Мона, и будешь ласкова со своим господином…
   -…О нет, пожалуйста, у меня есть жених!.. Как же ваша супруга?
   - Оставь эти пустяки! При чём здесь твой жених и моя супруга? Родишь мне сына – станешь моей женой! Разве ты не хочешь стать королевой?..
   -…И не надо реветь, - не люблю бабьих слёз…
   - Но госпожа Гертруда…
   - Обидеть тебя никто не посмеет… Я ещё зайду как-нибудь…
   …Анна редко слышала голос Фриды; расспрашивать  хмурую и словно вечно недовольную камеристку она не решалась. Анна не могла привыкнуть к тому, что немолодая женщина возится с ней, как с неразумным чадом, но управится с платьем, с крючками и завязками, одной не удалось бы. Сама решилась натянуть чулок, но Фрида строго отвела её руки…
   …Платьем Фриды и всякой грязной работой занимались две юные девушки Мона и Грета. Не зная, как развлечь себя в одиночестве, Анна присматривалась к ним; хотелось бы поболтать с ними как с Амалией, пошептаться  в отсутствие Фриды за занавеской, отделявшей угол камеристки… Но, казалось,  девушки заняты чем-то важным, да и простоты отношений с ними, как с Амалией, возникнуть  уже не могло. Иногда ловила взгляд беленькой Моны, любопытный и точно испуганный. А потом появлялась Фрида или Эрик…
   …Он приходил почти каждый день, выгонял прислугу из комнаты; садил Анну на колени. Эрик любил вспоминать детство; слушая его, Анна едва не плакала…
   …Эрик был в семье младшим и любимым у отца; Марк и  Гертруда завидовали ему, даже били, - они росли почти сиротами, а у него была мать. Потом она тоже умерла, но он уже стал рыцарем, и мог защитить себя. Гертруда и Марк оклеветали его перед отцом, -  он оставил состояние старшему сыну…
   Влив порцию яда в сердце Анны, Эрик исчезал, оставив её потрясённой: как же не разглядела коварства в бывшем суженом? Что с ней сталось бы с ней, если б не Эрик?.. Росла обида на того, кто не мог уже оправдаться, а, меж тем, страх пред Эриком, безотчётный и необъяснимый, не исчезал. Он оставался таким же, как его замок, как море за окном, - холодным и таинственным, чья разгадка должна быть ужасна,  и уж лучше не знать её вовсе. А воспоминания другим днём продолжались:
   -…Мой бедный отец… Он был  благороднейшим человеком Германии; в его жилах текла кровь саксонских королей? Он был горд, и потому лишь отказал Марку в  благословлении. Ты удивлена? Разве Марк не говорил тебе об этом?.. Ну да, иначе ты бы не поехала с ним… Пусть Бог простит грехи моему брату…
   Последний, тонко рассчитанный удар огненной стрелой выжег остатки прежней любви. Эрик же отныне являлся ей, если не сердечным другом ещё, но уже спасителем. В голосе его звучала такая завораживающая сила, - Анна не могла ей не поддаться. Меж тем  страх не отступал, а она уже корила себя за него, и неумение быть ласковой…
   Отвлекая Эрика от печальных мыслей о прошлом, Анна пыталась рассказать ему о своей жизни, - он слушал рассеяно, иной раз и зевал,  затем продолжал свою речь. Ей казалось, она худо говорит по-немецки, не понимает Эрик её…
   Анну пугала и внезапная пылкость его, и холодность. Рассказывать о  море он не мог спокойно; однажды вдруг больно схватил Анну за руку, потащил к окну; резко рванул ставню. Осколки наледи с подоконника посыпались на босые ноги, ветер с солёными жгучими искрами рванул волосы; она даже не успела прикрыть голые руки. Эрик же хохотал дико, и страшен он был сейчас как бурная стихия за окном.
   - Смотри, смотри! Вот где красота, вот где могущество! Трусливы те, кто  не ступал на палубу корабля, кто не выходил в открытое море! Только там настоящая жизнь, там я и смерть найду!..
   …Эрик не замечал, что она зябнет в тонких, с открытой шеей, платьях, в которые он велел одевать её. Внизу давно не пировали, в спальне жгли огонь только утром; каменные стены едва прогревались к полудню. Эрик уходил, она заворачивалась в меховой плащ, накрывалась с головой в постели. Чувствуя себя безнадёжно одинокой, уходила мыслями в далёкое своё прошлое.
   …Меж тем, Эрику вошло в голову учить Анну немецкой грамоте; велел принести толстую пыльную книгу с обложкой изъеденной мышами… Показывал чётко выведенные чёрные буквы, - Анне казалось, они похожи какая на Фриду, какая на Гертруду. Перо едва держалось в испачканных чернилами пальцах; Эрик вновь и вновь заставлял её повторять слова; неудачно произнесённое вызывало у него глумливый смех. Каждая ошибка точно радовала его, он топал ногами, выкрикивал непонятные слова и убегал …
 
   …Эрик появлялся всё реже, страсть его утихла; глядел теперь на неё рассеяно, движения стали небрежны и ленивы как у наевшегося кота.
   Анну его холодность мало тревожила; обаяние спасителя мало по малу рассеивалось, а к её сердцу он не искал пути. Редкие минуты полного одиночества даже радовали, - она могла спокойно посидеть у окна, вглядываясь  сквозь цветные камушки в снежную даль. В деревне курились дымки, - пусть Амалии будет тепло с её возлюбленным. А ей зима в чужой стране казалась нескончаемой, - не могло быть и речи о зимних забавах и заботах, наполнявших жизнь в Синем урочище. Здесь зима несла лишь стужу, проникавшую в души живущих здесь… А ей всё чаще приходили мысли о дороге домой; лишь тепла бы дождаться… И кому она может довериться здесь?..
   …Девушки, прибрав одежду Фриды, собрались уходить. Мона задержалась, отправив Грету вперёд. Бросив на Анну любопытный и точно виноватый взгляд, решилась подойти, низко поклонившись:
   - Госпожа, не гневайтесь на меня; я знаю, вы добрая. Люди из деревни очень благодарны вам; Амалия просила передать, - они будут молиться на вас вечно.
   - О чём ты, Мона? Ты знаешь Амалию? Ты тоже оттуда?
   - Да, госпожа, мы все тут из деревни. Амалия моя подруга; она сожалеет, что не увидит вас на своей свадьбе…
   - Амалия выходит замуж? О, как я рада за неё! Послушай, Мона, не знаешь ли ты…?
   Вошла Фрида, подозрительно глянула на Мону:
   - Почему ты здесь до сих пор? Грета ждёт тебя!
   «Что это я? Амалия предупреждала, - никому здесь не доверять…»
                1093
    Солнце всё упорнее пробивалось сквозь узорные витражи, обещая скорое тепло. На карниз всё чаще опускались голуби; вдруг однажды утром вспыхнули за окном ярко-огненные комочки, - снегири! Неужели и сюда когда-нибудь в конце концов придёт весна? Припомнилось: дома зимой сыпала птицам зерно в долбушку, - все птицы слетались к ним во двор… Сейчас бы покормить голубей, да окно не открыть, - разбухло  за зиму.
   Днём девушки бегали во двор, - как птицы принесли весть о том, что на улице удивительно тепло; скоро, не иначе, весна… А вечером засвистела метель; Анне казалось, - никогда она ещё так не мёрзла… Внизу не разводили огонь, - хозяина нет в замке, Гертруда обедает у себя…
   …Утром же, глянув в окно, Анна глазам не поверила: от снега следа не осталось…  Как умыто всё навстречу первому теплу;  так бы порхнуть в окошко, поглядеть, где свежая травка пробилась, где цветки первые… Да скалы чёрные у долины, ещё   не укрытые  зеленью, подсказывают  сурово, - не туда тебе надо, не туда. Кабы ещё знать, в какую сторону отчине поклониться…
   …А время безнадёжно застыло опять, как не ведая, что делать дальше, - с чёрной землёй, бурыми деревьями, серыми скалами… Время текло лишь в песочных часах, - с шелестом, по прихоти Анны, и немело вновь…
   Забытый манускрипт пылился на столе; она изредка поднимала тяжёлую обложку, разбирала понятные слова, но длинные фразы притч и однообразные жития святых наводили скуку…  Она вновь переворачивала часы…
   …Всадник на взмыленном коне пронёсся по дороге к замку; во дворе, оттолкнув челядь, соскочил с седла… Бодрый голос  зазвучал с лестницы:
    - Вешать, всех вешать! – Эрик влетел в комнату, сияя счастливой улыбкой; за ним плёлся Карл с огромной клеткой, накрытой платком.
   - Настежь окно, Карл! Убери хлам со стола! – Эрик подхватил на руки Анну, закружил по комнате.
   - Очнись, герцогиня, весна пришла! Скоро мы устроим охоту! – Он сорвал с клетки холст. – Погляди на этого сокола: правда, он похож на меня?
   - На кого же сейчас охотиться? На глухарей?
   - На глухарей пусть охотятся смерды! Утки прилетели, гуси!
   - Зачем же сейчас их убивать? Они едва вернулись, им время птенцов выводить, у них ни пуха, ни мяса…
   - Пустое! Ты не понимаешь! Соколиная охота! Отправляемся завтра! Будем охотиться всё лето, пиры на полянах устраивать. Понимаешь ли, что это значит? Что  флейты, лютни, цитры? Гул рога, рёв раненного зверя, - вот где музыка! Но бабам этого не понять!.. Ты слишком бледна, герцогиня, - засиделась в духоте…
   …А к вечеру вновь засвистел ветер, ночь напролёт стучал дождь, но зимней тоски уж нет в сердце; оно ждёт, - что-то дальше будет?..
 
   …Недужилось ей с рассвета; то ли сон худой привиделся; А Фриде не сказалась, да та сама заметила…
   …Окно сама открыла, - отлегло малость. Голубям сухарь скрошила, они слетелись, загурковали…
   - О, какое удачное место для охоты! – Не услышала, как подошёл Эрик. -  Только силки расставить: обед готов! Фрида, одевай герцогиню, мы выезжаем!
   - Мой господин, стоит ли ехать ей? Мне кажется, герцогиня не здорова сегодня…
   - Тебе это кажется? Пустое! Свежий воздух не повредит ей!
   …Не приходилось ей прежде верхом ездить, но в  карету сесть отказалась; слуги шли рядом. Через версты три освоилась в седле, не хватала гриву при каждом толчке,  а хорошо объезженная смирная лошадь шла ровно… Она даже осмелилась оглянуться, - кавалькада за ней растянулась едва не на версту…
   …Шатры раскидывали на лугу, на первой свежей зелени; Анна оглядывалась растерянно, отыскивая Эрика. Молодой челядинец помог ей спешиться:
   - Меня зовут Ганс, я буду рядом, если что… Вон там, - он показал на негустой, в зелёной дымке лесок на окоёме, - утиное озеро; они уже на воде; оттуда их поднимут; вспугнут, то есть… 
   …Она не понимала, зачем здесь столько суетящихся людей, - слуги расставляла шатры, зажигали костры, раскладывали на скатертях снедь. Мужчины громко и грубо хохотали; разряженные дамы в сторонке разглядывали наряды попутчиц. Блики солнца играли на золотых кушаках и цепях на груди. Дамы кидали на Анну завистливые взгляды, изучали каждое движение.  Прислушиваться к их голосам не хотелось, но дамы беседовали довольно громко, уверенные, что она не понимает их.
   -…Одета простенько, а  говорят, он души в ней не чает…
   - Ну, когда это было, Габи!
   - Говорят ещё, она сарацинка крещённая; он купил её у аравийского султана…
   - Ну что ты, Лизхен, она славянка; в той земле вечно лежит снег, и жители порыты шерстью с головы до ног! Гертруде стоило усилий свести с неё шерсть!
   - Ну, какие там усилия! Гертруда известная ведьма!
   - Но где же герцог? И Линды не видать…
   - Что за вопрос, Берта? Наш господин продолжает охоту на дам!
   - О, здесь добыча сама идёт в руки!
   - И стрела не пролетит мимо!.. 

   Анна отошла к клеткам с птицей; Ганс осторожно достал сокола, посадил ей на ладонь. Тот встряхивал крыльями, царапал коготками кожаную перчатку. Клобучки сняли с его глаз, он таращился на людей злобно и испуганно. Хищный блеск его глаз напомнил ей Эрика…
   - Госпожа, руку подальше отведите, может клюнуть!
   - Отчего он не взлетает? Лапки не связаны…
   - Добычи не видит, - куда ему лететь? - …Над рощицей стайкой порхнули утки; сокол яростно клокотнул, толкнув лапками ладонь, взмыл в небо стае наперерез, сшибся с селезнем. Серые комочки разлетелись в стороны, а сокол уже возвращался , неся в клюве крыло сбитой птицы… «…Пустая забава… Для сокола охота…» Птицы, покружив над рощей, вновь сбивались в стаю…
   - Ганс, подай-ка мне лук!
   - Госпожа… - Ей показалось, он слишком медлит, почти вырвала лук; Ничего не забыв, привычно вскинула и прижала к правому плечу… Стрела, взвизгнула тонко, птица упала в траву…
   - Браво, моя амазонка! – Откуда-то появился Эрик. – Поздравляю с двойной удачей: неплохого пажа ты завела себе…- Ганс вернулся с подбитой птицей.
   - Госпожа, поглядите: он ещё жив! – Селезень слабо трепыхался в руках; Анна осторожно взяла его. Предсмертный ужас застывал в глазах и точно укор даже… «…Зачем же я убила его?..»
   Эрик забрал птицу, длинными пальцами разорвал брюшко. Вынул маленькое окровавленное сердце и внутренности, протянул на ладони соколу…
   - Его первая добыча, он должен запомнить…- Не глядя, бросил птицу Гансу. – Можешь забрать себе, смерд… Тебе, герцогиня, тоже надо съесть чего-нибудь и выпить, - ты бледна слишком. Я провожу тебя к шатру, - сейчас будет пир…
   Есть не хотелось вовсе; жареное мясо пахло отвратительно; от вина стало чуть легче. Едва дождалась, когда Эрик распорядится отправляться в путь.
   - Возвращаемся Бычьей тропой; хочу проверить, как выполнен мой приказ.
   - Госпожа, - Ганс подошёл к Анне. – не лучше ли вам ехать в в карете?
   - Нет, Ганс; помоги сесть в седло…
   - Да, госпожа, но я не отойду от вас…
   Эрик опять исчез; ровный ход лошади немного успокоил Анну; она её не подгоняла,  и  захмелевшие охотники опережали их… Узкая Бычья тропа ещё не просохла после дождя; свежо и остро пахло сырой землёй, молодой, едва пробившейся зеленью; дубовые листья едва развернулись… Сейчас бы  по дубраве пройтись, из первоцветов венок свить. Прежде-то едва час находила для такой забавы, а нынче… Отчего здесь ни одной берёзки нет, а дубы все раскорячены… И зачем это люди оборванные стоят под деревьями, головы свесив, как неживые?.. А неживые и есть…
   - Что это, Ганс?
   - Они повешены, госпожа…- …Впереди движение замедлилось, там кричали…
   Растрёпанная седая женщина бросилась на колени перед Анной, вцепилась в поводья:
   - Ради Христа, госпожа, помилосердствуйте! Мои дети!.. – Её оттащили… Анна качнулась в  седле, небо надвинулось на неё; казалось, она кричит: отпустите! Но услышала лишь Ганса:
   - Герцогине плохо! Лекаря сюда!
   …Очнулась в постели;  к ней склонилось румяным яблоком лицо лекаря Тадеуса. Потом он исчез, на край постели села Фрида, мягко гладила её ладонь, говорила что-то. Анна уснула; разбудил её раздражённый голос Эрика и вкрадчивый Тадеуса:
   - Ваша милость, самое страшное, что грозит герцогине: рождение наследника, - Эрик склонился к ней, смотрел спокойно, изучающе…- … Ты слишком впечатлительна,  дорогая; этим оборванцам захотелось побунтовать, долг показался им чрезмерным. Это не твоё село, не волнуйся; можешь купить себе парочку таких же… Всё это пустяки; от тебя требуется лишь родить сына, - ты можешь стать королевой Германии…
   «…Что они говорят? У меня дитя родится? Как же уйти отсюда теперь? Я здесь не одна отныне… Господь наградил за терпение… Молиться больше стану, - пусть чадо родится здоровеньким… А коли Бог девочку пошлёт? Всё одно, - в радость,  в  утешение… Но этот дитя Эрика, - он вешает людей, вырывает сердце у живой птицы., - человек ли он, не зверь ли он сам?
   -…Фрида, у тебя детки есть?
   - Были… Двоих Господь взял младенцами; третий пал в битве… А я его с трёх лет рядом не видала почти…
   - Отчего ж так?
   - Забрали его у меня; как от груди отняла, - посадили на коня, лук дали. Уж так заведено: мальчик подрос, должен королю служить и сеньору; муж благородный рождён рыцарем… После посвящения Гюнтера я лишь в окно видала…
   - Как же это? Нет, я не отдам своего!
   - А не спросят: придут и заберут!
   - А может, девочка родится? Даже лучше…
   - О том и не думайте! Герцог сына ждёт! Об этом и молитесь! - …Она и молилась; спокойствие снизошло к ней. Отгоняла чёрные мысли о том, что пришлось увидеть; как отодвинула в сторону всё лишнее. Теперь в непогоду садилась у окна, смотрела на высокие крыши села, с тихой радостью думала, как хорошо сейчас и тепло Амалии у очага с любимым; вспоминала их ночную  болтовню… Гладила округлившийся живот, тихонько напевала невесть откуда известные ей колыбельные, или сама придумывала; хотелось, чтобы дитя, ещё не рождённое, знало язык предков…
   В солнечный день приказывала запрячь карету, брала с собой Ганса, отправлялась на прогулку, избегая Бычьей тропы. Ей не запрещали, но Фрида и лекарь пытались увязаться с ней; Тадеус отстал скоро, а Фрида ещё долго охала: как же так, одна? Что скажет герцог?
   Она чувствовала   себя  здоровой теперь как никогда. Фрида                опять охала, - все хвори  младенцу передадутся…
   -... Мона, ты вовсе извелась, на тебе лица нет. Что дальше делать станешь? Скоро все заметят; может, герцогине скажешь? Она добрая…
   - Потому и не скажу; незачем ей знать. Сейчас ей сказать, - как ударить. Сама уж как-нибудь…
   Погружённая в себя, в новую растущую жизнь, Анна мало что замечала вокруг, - ни бледности Моны, ни перешёптываний девушек в отсутствие Фриды. Заметила лишь, когда вместо Моны с Гретой пришла мрачная длиннолицая девушка…
   И вновь припомнилась Амалия; как бы свидеться с ней? И близко она,  да в деревню путь заказан. Может ли навестить её Амалия? У кого  совета спросить? Разве только Ганс поможет?
   Всё оказалось довольно просто, - пользуясь отсутствием Эрика, отпустить форейтора, посадить на козлы Ганса.  Ганс её хорошо понял, остановил карету там, где нужно, от села недалеко, от замка заброшенную дорогу не видно… Ганс передаст Амалии, - её ждёт сестра… Амалии,
   …Увидав Анну, Амалия охнула и упала на колени.
    - Встань, Амалия! Как тебе не совестно, - ты забыла, что мы сёстры? - …Амалия округлилась, весь её облик излучал здоровье и довольство судьбой. Но, боже, во что она была одета? Отвыкшую от суровой бедности Анну поразило потрёпанное донельзя платье Амалии. Шершавость  рук и грубый загар говорили о нелёгком её счастье…
   - Слыхала я, сестрица, ты дитя ждёшь… И я вот тоже… - Амалия порозовела от смущения.
   - О, я так рада за тебя! – Анна порывисто обняла её и  едва не отшатнулась от резкого запаха рыбы и лука; тут же стыдилась себя…- Верно, Андреас очень любит тебя?
   - На муженька мне грех жаловаться; я им довольна. А как же ты, Анна? Как с душегубом живёшь? Не уйти ли тебе сейчас? Угол всегда найдётся…
   - Не время сейчас, Амалия; сама видишь, - куда мне? Могу ли я помочь тебе чем-то?
   - Ах, сестра, ты и так уж помогла нам, - вся деревня молится на тебя; жаль, тебе нельзя к нам; и Андреас не увидишь: на охоте он…
   -…Пора мне, сестрица! Бог даст, ещё свидимся! Гансу, тому, кто привёл тебя сюда, доверяй, как мне…
   Шкатулка, набитая драгоценностями и золотыми монетами, стояла на резной полочке рядом с молитвенником; ключ хранился у Анны. Надо лишь дождаться, когда в комнате никого не будет, собрать необходимое Амалии в одну из перчаток…
   Ей хотелось самой свидеться с Амалией, да занемогла; небо к полудню затянуло, заморосил дождь, карету отложили. Туго набитую перчатку спрятать негде, - то гляди, Эрик вернётся…
   Ганса Анна не отпустила:
   - Тебе я могу доверять; отвезёшь это в деревню, знаешь, кому. Пока дождь, можешь переждать…
   - Стоит ли откладывать? Дождь мелкий, и то скоро кончится…
   …Она свернулась под тёплым одеялом, сверху Фрида накинула меховой плащ… Во сне почувствовала, - кто-то смотрит на неё… Эрик сидел в кресле у стола, пустая перчатка валялась на столе. В распахнутое окно ярко светило солнце. Во дворе шумели; она поднялась, глянула вниз, - суетились люди, ставили широкую лавку. Вывели Ганса, положили на неё. Стали привязывать…
   - Что происходит, герцог? Что они собираются делать?
   - Ничего особенного, герцогиня; всего лишь наказание беглого вора, - высекут и отрубят руку, согласно старинному закону Германии, - он собирался бежать с краденым… Краденым у вас, герцогиня… Он ещё должен сказать, кто  ему помог… из прислуги… И с каждым ударом  по его шкуре с меня будут осыпаться рога…
   - О чём вы говорите, герцог? Какие рога, я не понимаю вас! Я дала ему эти монеты! Остановите же казнь!
   - Только ваше положение, герцогиня, снимает с вас подозрение  в измене! – Эрик подошёл к окну, крикнул вниз:
   - Эй, там! Прекратить!.. - Советую вам, герцогиня, быть разборчивее в привязанностях; он даже останется в замке, но к вам не подойдёт ни на шаг… Что-то вы побледнели, герцогиня; выпейте вина, не хочу, чтобы ваша впечатлительность повредила моему сыну…

   Голуби уже не ворковали на карнизе, по нему всё чаще стучали холодные капли; прогулки потеряли привлекательность. Не радовали ни золото дубрав, ни зелёная ещё трава; лишь нетерпеливые движения не рождённого ещё чада отвлекали от тоскливых мыслей о неизбежной долгой зиме…
   «…Отчего это так: кто ни станет мне ближе здесь,- все исчезают скоро?.. Нет, сына я им не отдам, пусть лучше убьют меня! Нет у меня никого, он один со мной останется… Подрастёт, - вместе домой уйдём; Бог поможет; об этом молиться надо…»
   …Церковь будто б  и рукой подать, - лестница, да несколько шагов по двору к другой башне, - да невмочь одной ходить стало по узкой лестнице; Грету проводить попросила...
   - Не время сейчас, госпожа; да там и нет никого теперь… Не позвать ли сюда капеллана Дольфуса?
   - Нет-нет; я хочу сама… - Не доверяла Анна новому капеллану, его вкрадчивому голосу; за вечно опущенными глазами, под низко надвинутым капюшоном чудилась неясная угроза. Казалось, этот человек ненавидит её, но за что?.. В храме его нет, возможно, это и убедило, - надо идти самой…
   …Грета довела её до врат церкви; здесь им преградила путь женщина, вся укутанная в тёмные ткани:
   - …Вам нельзя туда! – Острые чёрные глаза иголками сверлили Грету. – Зачем ты привела её? Ты же знаешь этот час!
   Анна, не слушая перепалку, одна вошла в пустой храм; шаги по каменному полу гулко отдавались под тёмными сводами… В полумраке в глубине храма к ногам Девы Марии склонилась женщина в белой вуали; показалось: плечи её дрожат… Заметив, что уединение нарушено, дама встала и пошла к выходу. Возле Анны остановилась, подняла вуаль, пристально посмотрела на неё, - ни следа злобы и ненависти, только бесконечная боль в глазах… Анна изумило сияние ангельской чистоты в светлых локонах…
   …Взгляд незнакомки скользнул к животу Анны; не ответив на поклон, опустила вуаль, и, словно всхлипнув, быстро пошла к выходу.
   «…Кажется, я не должна была встретиться ней? Но почему? И где я могла видеть её? Лицо как будто знакомо… Кто она?»
   Грета нетерпеливо топталась у врат…
   - Вы там никого не видели, госпожа? – Ответа она ждала точно с испугом.
   - Нет, Грета, там в самом деле никого нет…
   …Фрида раньше поняла, что происходит; дыхания не хватало, внутри всё разрывалось с дикой болью; собственный живот сейчас раздавит её… От резкого голоса Фриды болели уши:
   - Грета, беги вниз, пусть тащат дрова! Клара, холсты неси! Хорошо, вчера ванну внесли, воды набрали… Клара, зови старую Берту! Что? Тадеус? Гоните его прочь, сами справимся! Да стели живее скамью, Грета!
   «…Как легко стало…Чей это плач?.. Это красное существо, - моё дитя? Они говорят, - рыцарь… Мальчик… Я родила его, и осталась жива… Почему он плачет?»
   - Он голоден, госпожа; покормите его сейчас сами, пока не пришла кормилица…
   - Сама, конечно, сама… Что за кормилица?..
   …Кроватку Теодора Анна велела поставить рядом со своей; уснула, вцепившись в резные перекладины.
   …В полудрёме увидела, - толстая женщина с круглыми рыбьими глазами склонилась к ребёнку…
   - Ты кто? Зачем ты здесь? Ты хочешь украсть моего сына?
   - Успокойтесь, госпожа, я кормилица; дитя кормить пора… - Толстуха распустила шнуровку, вывалила громадную синеватую грудь. – Ну, иди ко мне, ангелочек…
   - Да ты же раздавишь его! Уходи, не прикасайся к ребёнку! Я сам буду кормить его!
   …Малыш тихо посапывал у груди; Анна от этого  посапывания успокаивалась, разглядывала розовое личико, редкие тёмные волосики, - слава Богу, на отца совсем не похож; он не будет таким жестоким… Уйдём вместе отсюда; Феденька станет добрым охотником; Макарушка полюбит его…
   …Гертруда возникла в сумерках бесшумно, в чёрном платье; молча встала перед Анной, долго смотрела на неё, на ребёнка:
   - Он слаб… Из него не выйдет доброго рыцаря; если выживет, станет священником или менестрелем…
   - Зачем вы это говорите? – Неостывший ужас вспыхнул вновь.
   - И молока у тебя надолго не хватит… Зря прогнала Эрну…
   - Ты ведьма, ведьма! Уходи отсюда!
   - Крещение через неделю…
   …Снег, лёгший неделю назад, во дворе истоптан в грязь; за воротами же – первозданная белизна; никто не выезжает из замка, никто не въезжает, - герцога нет дома; говорят, - ушёл в море… Не было Эрика и на крещении…
   «…И ладно, и пусть… Мне даже спокойнее… Но ведь он так ждал сына! Отчего никто не беспокоится, что Эрика нет так долго? А коли вовсе не воротится, - что будет с ней, с Феденькой?
   - Фрида, тебе не кажется, - он слишком тихо плачет? И почти всё время спит…
   - Вы напрасно переживаете, госпожа; во сне дети быстрее растут…
   -…Фрида, у меня нет молока! Она меня сглазила! У меня пропало молоко! Чем мне кормить Теодора?
   - Успокойтесь, госпожа, это бывает… Сейчас позовём Эрну…
   - Да зовите же скорее, зовите!..
   …Она с ужасом следила, как синеватая гора тяжело нависает над розовым личиком… «…Он не возьмёт это, не возьмёт…» Теодор, поспев недовольно, пристроился и зачмокал… Ревниво и благодарно смотрела она на кормилицу; рыбьи глаза уже не казались отвратительными… Всё же едва дождалась, когда задремлет сытый ребёнок; почти вырвала его из рук Эрны…
   -…Фрида, почему сегодня так мало топят? В комнате холодно, у Теодора застыли ручки!
   - Гертруда велела беречь дрова, пока нет герцога…
   - А если он не вернётся, - нам замерзать здесь?
   - Не стоит так говорить, госпожа; я прикажу принести меховое одеяло для малыша…
   - В ваших одеялах уже моль завелась, и оно слишком тяжёлое для него… Я возьму его к себе в кровать…
   - Гертруда запрещает это делать; мальчик должен привыкать к холоду…
   - Она будет распоряжаться моим сыном? Пусть родит своего и спит с ним на улице!..  …Теодор сегодня кашляет весь день, - не позвать ли Тадеуса?
   - Лекарь пьян второй день; я сделаю травяной отвар; справимся сами…
   - …Фрида, Фрида! Чёрная птица!.. Прогони её! Она коснулась Теодора!
   - Здесь нет никакой птицы, госпожа; окна закрыты. Это только сон…
   - …Теодор весь горит, у него лихорадка! Он так страшно дышит! Сделай что-нибудь, Фрида!..
   - …Зачем здесь так много людей? Они помогут моему сыну?.. …Они расходятся… …Почему накрыли ему головку? Он задохнётся!..
   - Фрида, Теодору лучше? Зачем его так закрыли? Ему же  там душно!
   - Госпожа, ему уже не душно… Ему уже хорошо..
   - Куда его уносят? Я не отдам его! Фрида, зачем?.. Скажи им, - он ещё маленький…
   - Он уже не вырастет, госпожа…
   …Гертруда склонилась над спящей Анной:
   - Я была права: он не был рождён рыцарем, и не был угоден Господу…
   …Среди ночи Анна очнулась от шума, доносившегося снизу; грубый смех, пение, лязг железа, запах жареного мяса…
   - Что это, Фрида?
   - Герцог вернулся, справляет с рыцарями поминки по Теодору…
   -… Он вернулся вовремя…
   - Дьявольщина, как же мне не везёт! Доротея выбросилась из окна, Мона родила девчонку, у  Анны мальчишка умер! Ради этих приятных новостей я спешил сюда! Кстати, Карл, отправь Мону отправь в деревню, а этот кошелёк отдай ей! Да не вздумай ограбить её, проверю… Мне пора, к Рождеству я должен быть у короля…
                1096
   …Карета подскакивала на ухабах, колёса то и дело вязли в глинистых весенних лужах; пяти вёрст не отъехали от замка баварского марк-графа, - от немилосердной тряски уже ныла спина, зябли ноги в лёгких шёлковых туфельках. Эрик не заботился об удобствах, не замечал ни жёстких необитых сидений, ни сквозняка из плохо прикрытого окошка… Дремал, вытянув ноги на переднее сиденье; просыпаясь, бранил опального короля и его наследника, с которыми столкнулись неожиданно в Мюнхенском замке.
   - Старый лис из ума вовсе выжил; никак не может успокоиться, - инвеститура ему нужна! Мало валялся в снегу перед Григорием, мало ему отлучения… Славянская жёнушка рожки наставила с его же сынком; дьяволом во плоти перед светом объявила, - чего надо ещё? А его франконский щенок сомневается, видишь ли, в моих правах на Северное герцогство! Чёрта ли мне в его сомнениях? За мной Салическое право, единое и вечное, - сила!.. Он, кажется, возомнил себя королём, забыл о старшем брате! Нет, щенку Германией не править, - я не допущу!..- Анна вздохнула: всё это она слышала не в первые; завернулась в плащ потеплее… Эрик услыхал шорох, накинулся на неё:
   - Какого дьявола ты ввязалась в спор со старой баварской жабой?
   - Я не спорила; лишь сказала то, что думала…
   - Ты думала? Если бабы вообще способны о чём-то думать… - Маркграфиня Марта и впрямь напоминала жабу, толстую и бесцветную, - длинный рот, надутые важностью щёки усиливали сходство. Анну удивил завистливо-злобный взгляд увешанной золотом маркграфини. Чему она могла завидовать, - разве лишь красоте и молодости Анны?
   Хотелось ли ей как-то уколоть Анну, или просто Марта не знала, о чём говорить, - Бог весть…
   -…Вы, герцогиня, верно, слыхали: все рыцари Германии собираются в поход ко кресту Господа; благородный Эрик тоже из их числа…
   - Да, маркграфиня, мне это известно…- Анна краем уха слышала о готовящемся походе…
   - В августе все рыцари Европы соберутся у двора святого Урбана; пойдут ли русичи воевать за крест Господень?
   - Я ничего об этом не знаю, маркграфиня…
   - …Хотя им не стоит встречаться с сарацинами; говорят, славяне плохие воины…
   - Мне неизвестно, что говорят о них, но думаю, германским рыцарям не стоит встречаться с ними на поле боя…- Марта открыла рот, как собралась проглотить муху, надула щёки, и отошла, не найдя ответа…
   …На постоялый двор, показавшийся Эрику удобным, въехали почти  одновременно с другой, богато убранной каретой… Дама в чёрном, в вуали, скрывшей лицо, опередила Анну на тёмной лестнице, и заняла лучшую комнату…
   Их комната по удобству мало отличалась от кареты; из окон также дуло, перины, хотя и мягкие, набитые Бог знает чем, пропахли старой пылью и гнилым тряпьём… Эрик уснул сразу, она же, несмотря на усталость, не спала и двух часов…
   Поднялась на рассвете; голоса во дворе привлекли внимание. Распахнула трухлявую раму, глянула вниз… Дама в чёрном нетерпеливо расхаживала по сухому клочку земли у кареты, беспокойно потирала руки… На скрип окна подняла глаза… Анну поразил взгляд, - высокомерный и с тем беспомощный. Она не ошиблась, - дама говорила по-русски со своим спутником…
   - …Она должна быть уже здесь! Не послать ли навстречу гонца?
   - Вы спешите, королева; ещё не время… Надо немного подождать…- Попутчик отвечал ей по-немецки….
   - Ради Бога, не называйте меня королевой! У меня уже нет сил ждать! Я просто боюсь вашего отца, Конрад!
   - Ваш страх ничем не оправдан; он уже не так всесилен, как прежде…
   Раздираемая любопытством, пользуясь отсутствием Эрика, Анна спустилась вниз; вспомнила плутоватые глаза хозяина, - наверняка, ему известно больше чем нужно…
   Золотая монета несказанно оживила речь хозяина:
   -…Бывшая королева, - Пракседа, славянка; ждут королеву Венгерскую…. – Он непрестанно подмигивал и оглядывался, точно сообщал невесть какой секрет… - Венгерская тоже славянка, Анастасия… - Хозяину, похоже, хотелось ещё поговорить в расчёте на золото, но во двор въехала ещё одна карета…
   Анна, прежде королев не видавшая, сейчас ошибиться не могла: кто эта приехавшая дама, если не королева?  Едва глянув на величественную и прекрасную даже в старости женщину, Анне захотелось остановить этот миг, задержать её как-то, заговорить со своими землячками, а она даже не знала, как величать королев на родном языке… Сама не заметила, как оказалась на коленях перед Анастасией.
   - Государыня!..
   - Встань, дитя моё!.. Ты славянка? Откуда ты, и зачем здесь?
   - Я супруга саксонского герцога; сама из земли новгородской…
   - О твоём супруге я много слыхала, да мало доброго; однако, ты своей волей сей крест вознесла себе, а чужбина нам всем – мачеха… Детки есть у тебя?.. Ради сына скрепляй сердце, и Господь опорой тебе… А люди приветные всюду сыщутся… Я же помолюсь за тебя на родной земле…
   - Тётушка, что ж долго так? – Евпраксия недовольно и нетерпеливо отстранила Анну. – Я мало с ума не сошла!
   - Колесо чинили в пути, дороги ужасные… Отдохнуть бы да ехать…
   - Едем сей же миг! В Полонии кров сыщется приличнее; уж недалеко…
   …Анна ещё долго смотрела вслед исчезнувшей за деревьями карете, вспоминала каждую чёрточку лица прекрасной дамы… Раздражённый голос Эрика вернул её на землю…
   Брань его Анну давно уж не пугала и не тревожила. Может и хотел он поглумиться над ней, называя сына Марком, да та рана давно уж выболела. Другая обида ледяным комком застыла в глубине сердца, - на крестинах Марка объявил его Эрик первенцем. Как и не было Теодора! Не было тихой улыбки, ни первого крика, ни последнего вздоха… Ничего этого не было для Эрика, - не видал он сына ни живым, н  мёртвым… Лишь ей остался холмик у могильного склепа; не позволила оставить сына непогребённым… Не ведал он рук отцовских, не дожил до тепла, - родился в осеннюю непогодь, умер в зимнюю стужу. Теперь в год трижды, - в рожденье, смерть и на Радуницу, - ходила она к первой родной могилке. Дней точных не ведая, доверяла лишь сердцу, - оно подскажет… От того и вела счёт годам Теодора, - первый шаг, слово первое… Нынче они славно забавлялись бы с Маркушей. Может и не был бы вторыш, таким, как сейчас…
   Всплеск воды едва не до окошка и резкий толчок оторвали от тоскливых раздумий…
   - Дьявольщина! Опять лужа! Форейтор, похоже, ослеп! Я высеку его сам! И Карла заодно! – Эрик выскочил из кареты, в ярости хлопнув дверцей. Резкие приказы заглушили бестолковые вопли свиты… И опять тряска по камням и выбоинам… Она всматривалась в сумраке в лицо Эрика, - комок обиды ещё не превратился в огонь ненависти, но как легко этот лёд становится пламенем…
   …Он изменился, - на лбу легла глубокая складка, щёки запали, волосы потускнели и поредели, родинка почти исчезла. А во сне Эрик точно возвращался в детство, - складки меж бровей сглаживались, пухлые губы приоткрывались, - лицо становилось юным, грехом не тронутым…
   Таким она его увидела три года назад; тогда впервые мелькнуло страшное: кабы он таким навечно остался!.. Мелькнуло и забылось.. Он метался в горячке, без памяти, звал мать, просил у неё прощения... Сколько Анна сидела у пустой кроватки, сколько прошло, как умер Теодор, - дней, месяцев, лет, - она вырвалась из пелены боли, едва услышав: Эрика привезли израненным, доживёт ли до весны… Она меняла повязки, промывала раны, поила отварами… Он звал в бреду: матушка, сожми мне руку, так легче… Она стала ему матерью, а потом женой опять; страдание стало страстью… Жалеть ли о том, что выжил Эрик, если они давно холодны друг к другу, а у неё в этом холоде есть своё маленькое солнышко… Маленькое отражение своего отца, маленькое чудовище… Оно было…
   И спешить ей сейчас некуда; что ждёт её в холодных покоях? Пустая кроватка?.. Всё, как Фрида предсказывала,- его забрали… Пришла Гертруда, увела за руку Марка… Анна не ждала этого; та часто приходила, смотрела на играющего ребёнка… Две недели назад спросила: хочешь стать рыцарем? Хочешь иметь живого коня?
   У Марка глазёнки вспыхнули: хочу, тётя!.. Взяла за руку и повела… Анна,  еще не понимая, обомлев, сидела на ковре; кинулась в след…  В дверях её остановила стража, которой не было прежде…
   …Она ещё долго лежала на ковре, среди раскиданных деревянных всадников… Подходила Фрида, говорила что-то, хотела собрать игрушки… Анна страшно кричала на неё: не смей прикасаться! Он вернётся, вернётся!.. Уснула на полу, обессилев от слёз… Какав постели оказалась, - не помнила; исчезли игрушки с ковра; забыли кроватку вынести, или на муку оставили… Обычным путём пошла жизнь, - обеды, прогулки, путешествие в Баварию…
   Громада замка заслонила полнеба, первые ворота мостом легли, вторые распахнулись, третьи поднялись… Шла вслед за Эриком, не глядя на склонившуюся в поклоне челядь, не отвечая улыбкой как прежде. Видеть никого не хотела; мнилось, - каждый замыслил против неё, все по  кусочкам растащили Марка. Двоих детей отняли; чего ещё хотят от неё?..
    …Решила, - сходит с ума, не поверила слуху; почудился ли ещё на лестнице детский капризный голосок?.. И увидела-то сперва разбросанных по ковру всадников; потом уже кинулась целовать перепачканное розовое личико,- Фрида безуспешно пыталась накормить его кашей.
   -…Матушка, скажи ей: рыцари не едят кашу! Пусть подадут жареного кабана! И вина побольше!
   - Госпожа, он не ест весь день! Выбросил в окно тарелку с кашей!
   - Фрида, пусть принесут мяса… - «…Не больно-то они все  рады возвращению «маленького чудовища…» И  лишь она,  мать,  виновата, что он стал таким… А уж как заговаривала дитя, Бога молила от сердечной остуды хранить, чтобы от отца лишь красу его перенял; глазки голубые целовала, прогоняя из них небесный холод…
   Худо заговаривала, худо молила… Зубки пробились едва, - никому покоя не стало ни в день, ни в ночь; у девушек синяки с рук не сходили. Гертруда велела, руки щелоком отмыв, давать ребёнку, чтобы пальцы грыз… Кормилице соски в кровь кусал; она, слёз не сдержав, Гертруде пожаловалась. Та лишь расхохоталась дико:
   - Молоко с кровью! Чем не напиток для рыцаря! Мой брат, говорят, был таким же! А ты терпи, или прочь из замка! Ни гроша от меня не получишь!
   Детские хвори стороной обходили Маркушу, точно Анна впрямь взяла их себе в тягости. А сглазу она боялась, - откуда-то взялся рой нянек, с утра до ночи жужжащих в покоях. Охая-ахая над «ангелочком», не давали ему движения лишнего сделать, - не надсадилось бы дитя…
   Марк скоро усвоил: рёв, капризы,- с их помощью легко добиться чего угодно, и всё ему простится… Анна тщетно пыталась смирить его норов, когда лаской, когда шлепком, отсылая прочь досужих нянек. Дитя же, приластившись к матери, уже разумея в том выгоду, засыпало до утра…
   Анна терялась в разуме: как порчу отвести от сына? Ведь тут сглаз прямой, а у неё ни водицы наговоренной, ни уголька не сыщешь спрыснуть дитя. Сходить ли в храм, отмолить душу его у Господа? А не та это церковь, где спасения искать. Латынью своей заумной Дольфус боле того дитя сурочит… Она и отступилась, найдя себе утешение: мал ещё Маркуша, в возраст войдёт, - образумится…
   Горше горьких другие думы томили, - зря приехала сюда, зря отчину покинула. Чего ждала, чего искала здесь, - не нашла… За мороком гналась, а и тот развеялся дымом. И кто она нынче, - человек ли, птица, в клетке золотой забытая, от коей и песен не надо?
   Коль человек она, так стоит путь из клетки найти; ход подземный никто не укажет, - самой надо искать… А не сыщет, если птица она, - в окно порхнуть, да не к белой луне, а вниз, к вечнокипящим волнам. Видела она птицу белую, - чёрной ночью порхнула из башни соседней, тихий плеск и крик последний заглушили грохот волн… Анна вздрогнула, как ощутила кожей ледяные брызги, - грех-то!.. Только нынче и поняла, где видала несчастную соседку свою…
   Да не бывать тому! Чего б не стоила воля: хода нет, - руками пророет! Год ли,  десять, рыть ей, - и кто удержит её здесь тогда?
   …Эрик долго стоял и смотрел на них, прежде чем Анна заметила его; играла с Марком на ковре. Малыш едва успокоился; до того пытался оторвать всадника от коня, требовал сжечь его, как еретика… Никогда не видала мужа таким задумчивым, и даже будто печальным; и давно не глядел он так на неё…
   -…Возьми это, пришей крест, - Эрик кинул ей походный свой плащ. – Помнишь ещё, как иголку в руках держать; через неделю  выступаем…
   - Для чего тебе? Куда ты едешь?
   - О, бабы! Она не знает, что происходит! Сарацины у ворот Константинополя! Ты же не хочешь здесь их увидеть? Мы идём ко гробу Господа; в августе в Риме нас благословит святой Урбан…
   В ночь перед уходом  войска Анна почти не спала; каменные стены дрожали от диких криков, хохота, точно рыцари не в столовой пировали, а здесь, в покоях. Подходила к кроватке безмятежно спавшего Марка, - его ничто не тревожило. Внизу будто стихало; она укладывалась, погружалась в чуткую дремоту; пир затевался вновь… Наконец внизу стихло окончательно; она уснула крепко… Разбудили её тяжкие шаги с лестницы, точно десять человек шли сюда… Эрик ввалился в комнату, чуть на ногах держась; чадящий факел едва не падал из рук.
   - Моя женщина… Жена!.. Расстанемся скоро… Навеки возможно... Я прежде уезжал, - то всё пустяки… Нынче иное дело…- Анна хотела забрать факел у него; Эрик оттолкнул её и сразу прижал к себе:
     - Слушай, женщина… Не знаю, вернусь ли, - Бог властен над нами… Но если вернусь… Я богат, очень богат; ты не знаешь, насколько…Никто не знает… Сюда вернусь королём, и уже никто не посмеет сказать, что у меня нет прав на Саксонию! Идём со мной сейчас! – Эрик больно схватил её за руку, потащил по лестнице вниз…
   …Она боялась, - Эрик вот-вот свалится на одной из крутых, почти отвесных лестниц; факел догорит, останется она  в полной тьме глубоко под землёй… Эрик мчался вперёд, тянул её, едва не вырывая руку; она почти бежала, задыхаясь от гнилой сырости. Они то спускались вниз, то вновь поднимались. Позади
смыкался густой мрак, от света факела с чёрных стен бесшумно взлетали крылатые твари, едва касались лица мягкими крыльями…
   Нога задела что-то; это откатилось к стене. Эрик опустил факел,  осветил узкую железную дверцу и то, что на полу, - череп, длинные белые кости… Анна в ужасе закрыла рот ладонью, сдерживая крик…
   -…Не обращай внимания, ему не слишком повезло, но он теперь нее опасен… - Эрик, сняв с пояса огромный ключ, со скрежетом отмыкал дверь…
   -…Кто это?..
   - Откуда я знаю?.. – Повесив факел на стену, Эрик отпирал и распахивал огромные железные сундуки. - …Смотри, смотри… - Он погрузил руки в толщу золотых монет, до отказа набивших ящик. - …Всё моё… - В других сундуках тоже доверху лежали самоцветные камни, золотые украшения, ещё монеты, и ещё драгоценности… - …Всё моё, и никто не знает кроме меня… И тебя….
   -…Как красиво…  Но зачем столько?
   -«Красиво»? Не понимаешь, зачем? О, плебейская душа! Это власть! Я куплю всю Германию, мир ляжет к моим ногам! Я стану императором! Папой! И это ещё не всё; идём дальше!
   Они немного ещё прошли тёмным сырым переходом; Эрик распахнул такую же узкую незапертую дверь; Анна опять застыла от ужаса, - слишком увиденное напоминало ад… Посреди огромной сумрачной комнаты стоял круглый каменный стол, окружённый пятью котлами на треножниках, под которыми пылали угли, Клубился едкий зеленоватый пар, к котлах что-то булькало. На столе – прозрачные чаши с разноцветными  жидкостями, медные ящички; в центре стола – череп; из пустых глазниц курился дымок. В ящиках тускло мерцали золотые монеты… От смеси зловоний и сладковатого аромата закружилась голова…
    У дальней стены, освещённой пламенем горна, высокий человек, по пояс голый, размерено поднимал и опускал на наковальню небольшой молот. Мускулистое тело блестело от пота; он обернулся, - Анна узнала  капеллана Дольфуса. Рядом суетился ещё кто-то,  маленький, точно ребёнок, - лопаткой скидывал в чан кусочки металла; они, шипя, погружались в воду…
    Дольфус, похоже, не  обрадовался ночным гостям; накинув плащ,  приказал что-то помощнику. Тот словно ушёл в стену, растворился во тьме… Капеллан подошёл к Эрик; не глянув на Анну, заговорил на латыни резко и скоро. Эрик отвечал,  словно оправдывался; хмель, похоже, окончательно выветрился из его головы…
   Анна поняла: Дольфус недоволен её присутствием. Эрик наконец вспомнил, - он здесь хозяин, голос стал строже…Дольфус указал на ящик с монетами; Эрик взял несколько  в горсть, поднёс ближе к свету, подкинул вверх.
   -…От настоящих не отличить… - забывшись, произнёс по-немецки Эрик, оглянулся на Анну, махнул рукой. – Золота не много на них уходит?
   - Ровно столько, сколько нужно…
   -А это? – Эрик пнул пустой ящик. – Ты зря тратишь время на свой философский камень; от твоих поисков мало проку…
   - …К утру ящик будет полон…
   - До утра осталось четыре часа…
   - Именно об этом я и говорю…
   Тревожные впечатления ночи не позволили ей больше уснуть, как ни велика была усталость. Анна долго стояла у окна, любуясь восходящим солнцем, вдыхая утреннюю свежесть. Во дворе и в покоях царила тишина… Первой поднялась Фрида…
   - Нынче вы рано встали, госпожа; вам бы можно ещё поспать…
   - Нет, Фрида, скоро заутреня; пора одеваться…
    Во дворе засуетилась челядь; вышел Эрик оглядел лошадей, поправил упряжь. Его слуги, хромой Томас и кривой Роб, вынесли ящики, поставили в карету…
   …Усталость всё же одолела, после полудня она без  чувств свалилась в постель… Уже отстояли торжественную литургию под усыпляющую латинскую скороговорку Дольфуса; лихорадочно-жаркая ладонь Эрика стискивала её пальцы, точно он искал у неё опоры… Уже подала она мужу меч по древнему обычаю, - хорошо, что не принято здесь выть, провожая мужа в путь… Растаяла конница на Римской дороге, исчез последний пеший воин… Где-то за Бременом, в тёмном овраге, легли от тяжкого меча герцога хромой Томас и кривой Роб…
   И точно груз плечи освободил; хоть и не вся тягота ушла, а всё ж душе легче. Вот и поразмысли нынче, - как дале жить? Как жила четыре года, с кем жила? Кто её муж, - дитя во сне, дьявол наяву? Он остался тайной для неё, как любимое им  море, столь же холодное и прекрасное; как этот мрачный замок. И цена этой тайне – жизнь…
 С отъездом отца Марк поутих малость; рёв, капризы были забыты, в ход пошли ногти, коленки, зубы... Синяки и царапины не сходили с рук нянек. Особо допекавших дьяволёнок лупил чем придётся. Сладить с ним могла лишь Грета.   С уходом жениха в поход она привязалась к Марку. Стоило ему поджать губёнки, Грета брала его на руки, садилась с ним на ковёр, расставляла  деревянных всадников и рыцарей. Бог весть, с кем они вели  бесконечные битвы, - с еретиками,  с  сарацинами... Вокруг рассаживались няньки в белых чепцах, взвизгивали то и дело, охали... Анна лишь дивилась воспитанию чудному, - по третьему лету дитя на коня садят, меч в руки дают; потом охают, как бы на ковре не зашибся...
   Ей  же сейчас до головной боли хотелось тишины, и не мёртвой, могильной; не сонной, ночной, а так, чтобы ни голоса человечьего, а лишь звон птичий да шёрох крыльев, хруст веток под ногами, и чтоб слышно было как трава растёт...
   Где ж такую тишь сыскать?Гертруда запретила конные прогулки, - якобы всех лошадей увели рыцари, а пешком ходить недостойно герцогини...
   В церковь Анна ходила всё реже теперь. После той ночи Дольфуса она боялась куда больше прежнего. И то ладно, что с капелланом положено общаться глаз не поднимая; а она не осмелилась бы взглянуть ему прямо в глаза, точно не ей, а Дольфусу ведомо о ней  нечто страшное.  Молиться предпочитала в  покоях у распятия, в короткие часы ночной тишины. Лишь необходимость заставляла её спускаться в храм...
   ...Дольфус у алтаря беседовал с прихожанами из челяди; в церкви было не слишком людно, а ей нынче никого не хотелось видеть, - исповедь решила отложить... Капеллан заметил её; чуть поклонившись, направился к ней... Чего испугалась, не поняла сама; метнулась вверх по крутой лестнице, которой прежде не замечала. Круглые маленькие оконца слабо освещали каменные ступеньки в узком проёме.  Едва не касаясь плечами стен, взбежала наверх и остановилась на площадке звонницы храма...
   Ветер запел в ушах, толкнул в грудь, не пуская дальше. Забыв страх, и то что Дольфус может преследовать её, Анна отдалась любопытству. Отчего она не была здесь прежде? Похоже, тут никого нет, а ветер не помеха уединению...
   Завернувшись плотнее в плащ,сделала несколько шагов, одолевая холодные порывы, и оказалась почти под чашей огромного колокола; чуть потянувшись, могла коснуться его медного бока. Привязанные к языкам двух колоколов верёвки свивались на полу в серые змеиные кольца, и падали в проём пола. Толстые, едва не в две её руки, они даже не дрогнули от касания...
    Налюбовавшись медными великанами, Анна огляделась, и не нашла сил ахнуть, лишь вцепилась в каменную ограду, - голова закружилась... Солнце в этот миг достигло зенита, и щедро отдавало сияние божьему миру. Внизу и перед глазами бесконечно и безбрежно лежало море; то, что из окна виделось угрюмыми гибельными волнами, сейчас безмятежно дышало грудью спящего неведомого богатыря. Белые гребешки то накатывали к чёрным скалам, то убегали от них... На окоёме, где небо и вода слились  изумрудной зеленью, из марева проглядывали очертания земли...
   Море излукой огибало берег, плескалось меж скал, а дальше,  - те же скалы, мрачные утёсы и лес. От замка дороги шли к югу и к западу; меж деревьев в долинках виделись шпили церквей и островерхие сельские крыши...
   -...Ты бы остереглась, герцогиня,... - Как ни свистел ветер, она расслышала тонкий почти детский голосок; вздрогнула, - здесь только что никого не было...- Ограда каменная да вековая, - осыпается; недолго и птицей отсюда вылететь...- То ль человек малорослый, то ль дитя с лицом старика? Глаза из-под нависших густых бровей смотрели не по детски зорко и печально, как на дно души заглядывали...
   -Ты кто? Не наваждение ли дьявольское?
       - Идём-ка со мной; что ж на ветру стоять...
–    - ...Не дьявол я, человек из плоти и крови; мне, во всяком случае кажется так... Якобом крещён... - Они сидели под крышей, на пороге грубо сколоченной хижины. -... Бояться меня не надо; в замке есть люди пострашнее меня; их уродство не так заметно. А кровь у нас с тобой одна, - славянская... Я родом из земли болгарской …
   - Что за земля такая? Не слыхала о такой...
   - Разве ты знаешь другие страны, кроме Руси своей? А моя земля прекрасна; сорок лет на свете живу, будто весь Божий мир обошёл, а другой такой как Болгария,  не видал... Там тоже море, но оно тёплое, ласковое... Я встречал русичей, - они смелые люди...
   - Откуда тебе известно, что я из Руси?
   - ...Недавно живу в замке, но много уже знаю о нём... И о тебе, герцогиня... Следил за тобой, когда выходила во двор; видел, как герцог приводил тебя в подземелье...
   - Значит, ты был там в ту ночь?
   - Ив ту, и во многие другие...
   - Что же вы там делаете?
   - О, это страшная тайна... Фальшивое золото мало отличается от настоящего; человек в ночь может разбогатеть как Крез, и в миг лишиться головы... Хотя голову могут оставить, - фальшивомонетчикам обычно заливают в рот расплавленное золото... Короли не любят, когда их обманывают...
   - Разве можно убивать человека из-за кусочков металла?
   - Убивают и за меньшие грехи...
   - А коли дело столь опасно, - зачем оно вам? Почто ты с Дольфусом связался? Он принуждает тебя? Или герцог вас нудит?
   - Много вопросов сразу; вдруг и не ответишь... Да и надо ль тебе знать о том?.. Ты лучше спроси  Дольфуса, он яснее скажет...
   - Да как спросить? Боюсь я его... Ты, Якоб, доверяешь ему? И давно ль ты знаешь его?
   - Опять вопросы... Кому ж ещё доверять , если не ему? Я знаю его с рождения, - он брат мне...
–    - Якоб, скажи, что за земля там?
   - То страна датчан; очень воинственное племя...
   - Более воинственное , чем германцы? Скажи, где моя земля, в какой стороне?
   - А как поутру проснёшься, - погляди, откуда солнце встаёт, - туда и покло-нись...
   ...Теперь она при любой возможности старалась проскользнуть незаметно на звонницу, едва стихали колокола... Садилась подле Якоба на пороге хижины, он набрасывал ей на плечи плащ из овчины. Любовались голубями, клюющими крошки хлеба, - Анна кормила их с руки... Якоб любил вспоминать Болгарию; рассказывая, забывался,  торопливо и страстно заговаривал на родном языке. Анна вслушивалась в речь, похожую на русскую; постепенно стала понимать его...
   - Якоб, как ты попал сюда? Ты и твой брат? Прежде, помню, здесь служил другой капеллан.... Почему не уйдёте отсюда? Зачем делаете золото, которое вам не нужно?
   - Опять столько вопросов...Зачем заяц прячется в нору? Чтобы волк не съел... Зачем птицу держат в клетке? Чтобы не улетела... Мы те зайцы, которых ищут волки; мы те птицы, коим не улететь...
   - Кто запер вас, и какие волки ищут вас?
   - Святого отца волки, псы папские... Ты знаешь, кто такие еретики?
   - Те, кто в Бога единого не верит...
   - Мы в Бога верим, но не так, как велит папа...У нас есть один папа во веки веков, - святой Богумил; одна молитва, - «Отче наш...»; один Бог, сотворивший небо  и землю незримую, скрытую водами. Всё прочее, - твердь, материя, - суть творение Сатаны, с присными его: попами, епископами. Не грех ли кресту, орудию убийства поклоняться? Что свято, - незримо глазам. Бог не в храме, Бог в душе...
   - Дольфус так же верует?
   - Душа брата в тумане блуждает; он алхимик, ищет философский камень, который любое вещество обратит в золото; оно же принесёт любому человеку счастье и свободу...
   - У моего мужа много золота, но счастлив ли он?
   - Как ответить тебе? Возможно, так происходит от того, что у кого-то много богатства, у иного нет его вовсе... Разум мой ещё тёмен, я не принадлежу к «совершенным». Святой Богумил учит: никто не должен иметь сокровищ; мой брат считает, - у всех должно быть поровну... Мой брат очень умён, он учился в университете Константинополя... Меня должны были сжечь на городской площади; не знаю как, но он меня выкупил. Мы уехали в Полонию, жили у пруссов, скандинавов... Его уже искали по всей империи... В Дании  встретили Эрика; он знал об искусстве брата в создании различных сплавов, - они в Константинополе виделись. Он поселил нас здесь; увёз почти из-под носа папских ищеек...
    - Что ж, если найдут вас, - убьют? - Анна с ужасом слушала мрачную повесть о неизвестной ей стороне жизни, и жизнь собственная беспросветной уж не казалась. Она никогда не слыхала о Полонии, пруссах, скандинавах; не знала, что человека можно сжечь заживо лишь за то, что он  не так молится Богу... Есть, оказывается, могущественный папа, указывающий людям, как надо верить в Бога, и есть люди, готовые скитаться по миру, гореть на костре за право думать так, как они хотят...
   - Вижу, герцогиня, напугал я тебя, и  опечалил своим рассказом. Могу ли надеяться хоть как-то развеять твою грусть? Не знаю, обрадую ли тебя; мы все дети Господа, братья и сёстры друг другу, но у меня немного больше прав называть тебя сестрой... Наша мать, моя и Дольфуса,  была русской; Её звали Авдотия. Будучи по торговым делам в Новгороде, отец подобрал её в лесу, - она умирала от голода. Он выходил её, потом женился на ней. Отец рассказывал это Дольфусу, а брат мне... Я никогда не видел матери, она умерла, подарив мне жизнь. К счастью, она не узнала, какое чудовище произвела на свет... Но Бог милостив: отец любил меня и жалел, так же как брат... Теперь, герцогиня, ты не рассердишься, если я назову тебя сестрой?
   - Да нет же, нет! Ты вовсе не чудовище! И я так рада, что у меня есть брат! Знаешь, у меня ведь ещё есть сестра! - Она показала тонкий шрам на руке. -  Она живёт там, в деревне...
   - Но пусть у тебя будет два брата... Прошу: не бойся Дольфуса, поговори с ним; он многое может тебе открыть: о замке, о твоём муже...
   - А ты не слыхал: говорят, есть подземный ход из замка, он ведёт в ту деревню. Известно тебе что-нибудь о нём?
   - В подземелье множество ходов, но куда какой ведёт... Опять же скажу: спроси брата, - он больше об этом знает...
   Она так и не решилась встретиться с капелланом; не поискать ли ход самой? Она была с Эриком в подземелье, там не так уж страшно... Анна не задумывалась, что сделает, отыскав ход, - уйдёт ли сразу, заберёт ли с собой Марка. Важно найти, обрести уверенность, - выход есть...
   ...Она не знала, какой уж час мечется по бесконечным переходам подземелья. Возможно, уже ночь, её ищут; но никто не видел, как она уходила  с факелом. Он догорал, но не становился легче; чад ел глаза, копоть оседала на платье и волосы. Сильного пламени, от  которого она отстранялась, уже не было; Анна стала зябнуть...
   Она не нашла ни выхода, ни тех дверей, что показывал Эрик... Последние искры погасли, треск огня стих; слышались какие-то шорохи, попискивания... Она стояла в полной тьме... Без сил сползла по сырой стене на пол; вспомнила белые кости у каморки с сокровищами, череп на столе капеллана, - скоро там появится ещё один... Глаза привыкали к тьме; пробежал рядом тёмный комочек, ещё один... Блеснули бусинки глаз... Нашла во тьме древко факела, швырнула его, - комочки разбежались недалеко... Дрожа от холода и ужаса,  стала молиться:»...Отец наш, если ты есть на небе... …Он на небе, а я под землёй...»
   …Нет, ей не показалось, - впереди, в самом деле, был свет; она ещё раз протёрла глаза, - он не исчез. Поднялась, зачем-то подобрала древко факела, и пошла вперёд. Неважно, что там, - выход из замка, кузница капеллана, - на его столе не будет её  черепа...
   Дверь, на вид тяжёлая, распахнулась легко, и без скрипа… Тесная каморка, куда она вошла, освещалась довольно ярко двумя светильниками на столе, занявшем почти всё помещение. Хозяин каморки, кто бы он ни был, отсутствовал… Она заметила другую дверь напротив; та тоже оказалась не заперта, - это была кузница капеллана. Никого не найдя и там, всё же поняла, у кого она в гостях… Отогревшись у огня, Анна осмотрелась, - всю мебель составляли огромный стол, высокое кресло и лежанка в нише стены. Ничего больше здесь поместиться не могло. Всё свободное пространство на полу заставлено медной и глиняной посудой, завалено черепками и свитками пергамента. На столе края развёрнутого свитка между светильниками держал огромный кроваво-красный камень причудливой формы…
    У огня, грея руки, Анна глянула в свиток, - но что она могла понять во множестве букв, значков, цифр… Те же знаки, цифры, слова беспорядочно покрывали стены комнаты; череп со спиленной верхушкой уже стоял на столе, заменяя чернильницу… От лёгкого движения воздуха пламя металось, бросая пугающие тени на чёрный потолок и исписанные  стены. Несмотря на тепло и свет, уюта здесь было не намного больше, чем в сырых тёмных коридорах… Что ж за страсть, что за сила заставила обитателя каморки, проскитавшись по свету, отвергнуть самый свет, скрыться под землёй, спать на жалкой постели из верхнего платья, жизнь посвятить этой страсти?.. И если не ушёл ещё страх, то почтение к нему уже появилось…

   Судя по тому, что двери остались не заперты,  а светильники не погашены,  - хозяин был где-то недалеко. Ждать ли его, Анна себя не спрашивала, - куда идти ей? Мысль о блуждании в подземелье в одиночестве приводила в трепет. Не решаясь занять лежанку, села в кресло, положила голову на свиток…
   Спала или нет, - проснулась, когда Дольфус уже вошёл, и сел рядом на лежанку. Снилось, - он чертит буквы на пергаменте, они обращаются в Эрика, Гертруду, Фриду… На свитке нет места, Дольфус пишет на ней, она превращается в какую-то букву…Проснулась в  ужасе, оглядела себя, заметила капеллана…
   - …Сидите, герцогиня, вы и в подземелье хозяйка; я в гостях у вас…- Как всегда, по тихому голосу, опущенным глазам трудно было понять его отношение к незваной гостье. - …Рад видеть вас  в своей келье; здесь точно светлее стало…. Не спрашиваю о причине визита; мог догадаться, - сами пойдёте искать выход… Я предчувствовал, или Господь надоумил оставить свет, и не запирать дверь… Жаль, вы не просили  помощи; всё могло закончиться намного хуже…
   - Простите, святой отец, я без разрешения вторглась в ваш приют, заняла ваше место, - отчаянье толкнуло меня в столь опасный путь… Но могу ли  спросить: что заставляет вас обитать в мрачном подземелье, предаваться не менее опасным занятиям? Якоб говорил что-то о философском камне; что сие значит? Способен ли слабый женский разум постичь хоть малую часть вашей тайной науки?
   - …Философский камень… Красная тинктура… Говорите: слабый женский разум? Он способен на многое… Слышали  вы что-нибудь об  Ипатии, учёной женщине Византии? Но место ли прекрасной даме в этой убогой каморке? – Дольфус поднял глаза; Анна вдруг увидела, как они прекрасны; поняла, - капеллан смущён донельзя общением с ней наедине. -…Да, вы  ищете выход из замка…  В старых документах, оставшихся от прежних  владельцев замка, мне попадались какие-то карты… - Дольфус кинулся разгр***** завалы свитков, разворачивать их. - …Впрочем, так сразу не найти; долгое дело… Вам пора возвращаться; вас, должно быть ищут. Сейчас придёт Якоб, проводит вас… А я, меж тем, отыщу карту… Встретимся теперь в храме; я, как духовный отец ваш, прошу: не отвергайте помощи церкви в  моём лице. Что бы ни говорил по этому поводу мой бедный брат, - Бог везде, где в него верят, а  служат ему люди, подверженные греху и слабостям. Враг же  человеческий силён от того, что не нуждается в вере. Пренебрежение христианскими обязанностями не менее опасно, чем  путешествие по подземелью; знайте, за вами следят.  Понимаю: зла вы никому не делали, и каяться вам не в чем. Все ваши тайны мне известны: вы не любите мужа, мечтаете вернуться на родину. Что ж, когда вы вернётесь в лоно церкви,  мы поговорим о философском камне,  слабом женском разуме, и о тайнах вашего мужа...
                1100
   …Память о детстве возвращалась всё реже, как присыпанная тяжким слоем снега, и лишь во сне ещё тревожила, проступала оттепелью, разрывая сердце дикой болью… Кто бы узнал нынче прежнюю Анютку-лешанину в прекрасной знатной даме с гордой  осанкой, тонким станом, длинными белыми пальцами, унизанными перстнями… Эта ли дама ребёнком брела пыльными дорогами Руси? Её ли стан гнулся к снопу жита? Эти ли пальцы стирались в кровь, теребя лён?.. Впрочем, перстней на них уже не было, - они мешали держать  перо, переворачивать тяжёлые листы пергамента… Она многому здесь научилась: знала немецкий язык, латынь, понимала по-болгарски; умела скрывать мысли и чувства, хранить свои и чужие  тайны… Одному она так и не научилась, - улыбаться… И в глазах появилась строгая сила, - не прежняя, детская, неосознанная, а новая, - сила разума… Признает ли Эрик, вернувшись, эту новую силу? Как смотреть ему в глаза, после всего, что открылось ей? Как среди каменных,  холодных стен сама не окаменела, не застыла? Где было искать опору и надежду, когда все опоры рухнули,  надежды иссякли?
   …Карта, о которой говорил Дольфус, ничего не разъяснила, - в ней не указывались направления света. Подземелье, в самом деле, пронизано множеством ходов,  но какой куда ведёт, осталось неизвестно. Якоб прошёл по переходам, которые могли куда-то вести, но они были заложены, либо осыпались…
   …Что она должна была ещё узнать об Эрике, чтобы сделать шаг от холодного безразличия к жгучей ненависти? Этот шаг она сделала…
    Дольфусу достаточно было рассказать о скитаниях с братом в Полонии; где-то на границах с  Германией, недалеко от постоялого двора, наткнулись они на могилу неизвестного человека. Хозяин гостиницы поведал, что сам хоронил богатого незнакомца, ночевавшего здесь накануне с двумя знатными дамами. А сын его ночью был свидетелем поединка этого человека с другим  незнакомцем, и называли они друг друга братьями. И случилось это за полгода до появления Дольфуса в замке… Надо ли герцогине называть имена братьев?..
   Этого было довольно; первая стрела вошла прямо в сердце; Дольфус говорил ещё… О том, что в замок прибыл в день смерти капеллана Тельмуса; ему пришлось отпевать беднягу. Он изучал медицину, и признаки отравления мышьяком ему известны… О том, что замком Эрик овладел обманом,  убив прежнего хозяина, - сокровища не принадлежат ему… О том, что не нашёл записей в церковной книге  о венчании Анны и Эрика; есть лишь запись о браке его с датской принцессой Доротеей за три года до того… Эрик, в присутствии знатных гостей, называл её Анной-Доротеей; она считала это очередной прихотью…
   - Довольно, капеллан! Пощадите! По его воле я семь лет жила в грехе! Семь лет лжи! Моё дитя незаконнорожденное! И после этого вы говорите: мне не в чем каяться?
   - Ваш грех,  Анна,  если и был, давно искуплен долготерпением. Господь испытывает нас страданием, но поддерживает в испытаниях. Бог,  молитва и разум, им дарованный, - вот столпы, на коих стоит здание жизни…
   …Лишь разум помог не впасть в отчаяние; он и пробудил страсть к позна-нию… Перед ней разворачивались свитки, открывались листы книг. Она узнала об учёной женщине Ипатии, о русских принцессах, - Анне, королеве франков, о несчастной Евпраксии; постигала туманный смысл древних трактатов. Размышляла много, и плоды размышлений заносила в книгу, данную  для того Дольфусом. Студёными днями, когда нельзя подняться на звонницу, а солнце едва встаёт над высокой стеной замка, и слабо освещает ризницу, она сидела над своей книгой. Здесь никто не мог её потревожить, и узнать сокровенные мысли, кроме Дольфуса и Якоба; им она доверяла…
  …Сына она не видела уже полгода, - его забрали, теперь уж навсегда; Гертруда увела его прошлым летом… Теперь зима, и Анне кажется, никогда в комнате не было так холодно… Впрочем, она видела Марка прошлой осенью… Из окна… Лучше б она не глядела в окно… Его посвятили в рыцари, - устроили в его честь детский турнир во дворе… Её мальчик  довольно крепок для шести лет, сильнее многих детей. Он герцог, хотя и маленький, и не обязан рассчитывать на силу своих ударов; меч деревянный, но достаточно тяжёлый. Тот мальчик, которого ударил Марк, был вассалом, и не мог защищаться как положено… Марк недолго в недоумении смотрел на расколотый шлем и кровь  соперника; опомнился скоро, поднял окровавленный меч, и издал победный крик…
   Отец мальчика ушёл с Эриком в поход, мать служила в замке… Анна долго не могла решиться пойти в церковь, боясь встретить её там…
   …Бедная Грета, она одна поддерживала Анну, другие смотрели на неё с ужасом, точно она сама убила ребёнка… Бедная, бедная Грета,  она так привязалась к Марку, скучала о нём… То, что случилось вчера, - способен ли разум выдержать, принять произошедшее?
   …Марка привели  утром поздравить мать с Рождеством. Маленький герцог вошёл  в сопровождении свиты, надутый, недовольный, - его оторвали от каких-то важных занятий. Грета первой бросилась к нему, обняла. Он оттолкнул её с перекошенным злостью лицом:
   - Не тронь меня! Как ты смеешь ко мне прикасаться, грязная холопка? Я велю казнить тебя! Да, пусть ей отрубят голову! Тотчас же! Хватайте же её! – На Грету накинулась вся свита; бедняжка даже не пыталась вырваться; лишь смотрела на Анну жалобно. Та попыталась помочь, но Гертруда так сильно толкнула её, что Анна упала… Грету увели… Анна ещё надеялась, - никто не примет всерьёз каприз ребёнка, Грету отпустят. Хотела спуститься, найти Дольфуса, но у  дверей  опять стояла стража, - её не пустили…
   Скоро вернулась Грета, торжественная и сияющая; Анна кинулась к ней:
   - Послушайте, вы же не собираетесь, в самом деле, казнить девушку? Он ведь только глупый мальчишка! Для него это лишь игра!
   - Уже нет. Он рыцарь, герцог, и приказ герцога, - закон. Девчонка забыла своё место; теперь узнает его раз и навсегда… Герцог милостив, и, по случаю праздника, изволил отложить казнь до вечера. Ей оказана честь, герцог лично будет присутствовать при казни…
   - Да нет же, нет! Так нельзя, он ребёнок!
   -…Герцог сожалеет: у него не хватит сил поднять меч самому… Вам, кстати,  посещать казнь не обязательно; можете смотреть из окна… Хочу поделиться радостью: герцог Бургундский сделала мне предложение, скоро я покину замок. Вы рады?
   - Могу я  хотя бы помолиться в церкви за невинноубиенную?
  - В церковь сходите завтра; поплачете с Дольфусом; сегодня помолитесь здесь…. Марк едет со мной…
   …Вот грех её, матери, неумолимый: она породила чудовище… Хотела ли хоть
часть вины снять с себя, спрашивая капеллана: что он сделала, чтобы спасти Грету?
   - …Всё, что мог: привёл её к  последнему причастию. А казнить могли и без причастия… Просил Гертруду о милости, - пустое…Заявила: если Эрик не вернётся к лету, предаст нас папскому суду…
   Осенью прошлого года до побережья Саксонии докатились слухи о завершении священного похода у стен Иерусалима. Пилигримы возвращались к своим очагам; уже не в строю, - поодиночке, редко верхом, чаще своими ногами. Брели издалека, оборванные, больные… Она всё ждала: вот-вот появится Эрик, такой же злой и голодный… Но прошло лето, осень… Германией правил молодой король; в Риме сел другой папа…С жестокой жалостью иногда вспоминала она мужа: в какой пустыне, у чьих стен закрыл он глаза, с детской своей улыбкой? Каялся ли тогда в грехах, звал ли матушку? Анна простила его, - мёртвого; живого – не могла…
   К концу зимы снег почти стаял, но холодный ветер с моря опять остудил землю. В ризнице было тепло; Анна взглядывала  в окно поверх стены на ярко-синее небо, какое бывает лишь в начале весны. Капеллан объяснял древний трактат о происхождении веществ, чистое небо и философия не мешали друг другу… Помешало иное…
   Шум во дворе не отвлёк их; мало ли отчего волнуется челядь? В ризницу вошёл бледный Якоб:
   - …Анна, герцог вернулся…
   …Эрика долго не могли  признать в оборванном, обросшем всаднике, - ворота не отпирали… Он стучал мечом в  глухую стену, ругался, пока во двор не выбежала Гертруда, и не пригрозила казнить всю стражу… Почтительно, как перед воином, встала на колени; Эрик, снисходительно потрепал её по плечу и оттолкнул с дороги:
   - … Ванну, вина, обед! Где мой  сын, где герцогиня?..
   …Анна закрыла уши ладонями, точно боясь услышать ещё что-то:
   - …Якоб, ты не видел меня… Святой отец, что вы говорили о Демокрите?
   Эрик спал почти сутки; просыпался,  выпивал вина, и падал опять… Челядь суетилась, -  чистили одежду хозяина, поднимали из погребов  бочки с вином,  запасы еды,  - герцог отдохнёт, непременно устроит пир…
   У Анны было время поразмыслить, - как общаться с ним?.. Как ни готовилась к встрече, в её покоях он явился неожиданно…
   - О, моя герцогиня! Ты по-прежнему прекрасна, Анна-Доротея!
   - Просто Анна,  мой господин… - Эрик не ожидал столь сухого ответа, взглянул внимательнее, - всё-таки она изменилась; что-то произошло в его отсутствие; хмель мешал сосредоточиться…
   -А… Это как вам угодно, герцогиня…Похоже, здесь мне не рады; пойду, навещу сына…
   Неделю замок гудел от пьяных голосов и песен… Эрик засыпал под утро, часто прямо за столом; вечером веселье продолжалось…
   Как ни странно пока Эрик пьянствовал, Анна совершенно не боялась его; испугалась, когда он почти трезвый явился вечером в её спальню:
   - Моя женщина ложится отдыхать одна? Когда вернулся долгожданный су-пруг… Я знаю: ты хранила верность мне… Да и с кем здесь изменять? С этим попом или его горбуном?.. Ты снилась мне три года… У меня были грязные чёрные девки, а я мечтал о твоей белой коже… Ты стала ещё прекраснее… Не отворачивайся от меня не вырывай рук! Я имею право на твою любовь,  и я её получу!..
   …Он взял её силой, грубо, как привык брать маркитанток и сарацинок, а ей не помогли сейчас ни отвращение, ни ненависть… Довольный собой, он ушёл, оставив её истерзанной, в слезах…
   …Казалось, он покорил её,  подавил неведомо откуда взявшуюся силу, замеченную в её глазах.  Оттого и глумился с особым наслаждением, находя каждый раз, чем уколоть больнее. К  тому же, догадывался, - ей много стало известно о нём. Злобы добавляло ещё и то, что никакие сокровища, фальшивые и настоящие,  не помогли получить корону, - трон занял « франконский щенок».
   -…Тебе не стоит переживать за  сына; он в надёжных руках, получит достойное воспитание. Ты плохая мать, ты не уберегла моего первенца...
   - Я не уберегла? Ты вспомнил сейчас о бедном ребёнке, которого не видел ни живым, ни  мёртвым! Может, вспомнишь, как его звали? Знаешь, где  его могилка?
   - В самом деле, я  не видел его…  Может, его и не было?.. Впрочем, была какая-то запись в книге…
   - Да, ты хотел её уничтожить, чтобы и следа не осталось от ребёнка…
   - А…Дольфус тебя просветил…Интересно, о чём вы ещё беседовали наедине? Гертруда мне тоже рассказала кое о чём…
   - Беседовали о  многом… О могиле в Полонии, о чужих замках, о принцессе Доротее…
   - Проклятый еретик! Забыл, что из милости сидит у меня на шее со своим горбуном! О, дьявол, да так ли ты верна мне? Чем ты там занималась, - в ризнице, на колокольне? Не смотри на меня так,  - этот поп довольно крепок ещё! Да что за пристрастие, чёрт возьми, к плебеям и уродам! С каким удовольствием отправил бы обоих на костёр! Но мне ещё нужно золото, много золота!
   «…Что же я сделала, рассказала всё Эрику! Дольфус теперь в опасности; надо его предупредить. Но как? За мной, верно, следят и сейчас. Но в церковь-то я могу сходить...»
   …Молящихся в храме было немного; Анна заговорила с капелланом ровным голосом о церковных обыденностях. По  лицу её он понял, - что-то случилось. Дольфус хотел предложить пройти в ризницу, но увидел Эрика. Тот с глумливой улыбкой приближался к  ним:
   - Капеллан, вы закончили душеспасительную  беседу с герцогиней? Я хотел бы  исповедаться; не был в храме со дня возвращения… Анна, ты можешь идти; тебе известны все мои грехи…
    …Она всё же нашла возможность встретиться с капелланом наедине, рассказать ему об Эрике; спросила, о чём он тогда говорил с Дольфусом?
   - Не стоит переживать, Анна;; он исповедался; обычные его грехи, с мерзкими подробностям…
   …Через несколько дней Эрик уехал; запылённый гонец привёз вызов от молодого короля. Анна могла вздохнуть свободнее, но надолго ли? Явилась новая тревога, - она беременна. Металась,  не зная, на что решиться; готова уже  была к страшному греху, - убить нерождённое дитя, дабы не родить ещё одно чудовище. Дольфус нашёл слова утешения, остановил на краю пропасти…
   Эрик вернулся через два месяца, - сердце Анны радовалось свежей зелени, цветам, новой  жизни, бьющейся в ней. И каким же чуждым всему этому новому показался муж. Даже его ребёнок, казалось, не имел с ним ничего общего…
   …Она только что встретилась с капелланом, успела  поздороваться; Дольфус лишь произнёс:
   - Анна, Якоб нашёл… -  Спиной почувствовала, обернулась: Эрик стоял в двух шагах, смотрел прямо и зло:
   - Герцогиня, идите в свои покои; мне необходимо говорить с вами…
   …В комнате долго молчал, ходил туда-сюда. Анна подумала: разговор лишь предлог, чтобы оторвать её от капеллана. Начала сама:
   - Герцог, у меня будет дитя…
   - Что у тебя? Какое дитя? Совершенно не ко времени, да и ни к чему…У меня есть сын, наследник. Как-нибудь уж избавься от этого; впрочем, дело твоё. Возможно, скоро придётся покинуть замок… Уедем в Англию, в  твою Словению, к чёрту, у дьяволу! Этот щенок намерен отнять мой замок, мои сокровища!
   - Твои сокровища?
   - Да, мои, давно уже! Но надо быть готовыми ко всему… А тебе бы посидеть дома; неважно выглядишь, близкое общение с церковью не идёт тебе на пользу. Поставлю стражу у дверей, так будет спокойнее; завтра решу,  что делать…
   На закате незнакомый всадник стучался в ворота; Эрик спустился во двор… Анна хотела выйти, но дюжие всадники не пустили её… «… Что делать? Он загнал меня в угол… Он может увезти меня куда угодно; я уже не вырвусь из  клетки… У меня нет выхода…»
   Со двора слышался голос Эрика:
   - Рыцари верные! Готовьтесь к осаде! Бочки со смолой, чаны с кипятком! Страже не сходить со стен!
   Вошла бледная, встревоженная Фрида:
   - Госпожа, ужас-то какой! Звонарь упал с колокольни! Говорят, он был еретик; видно, суд божий настиг его! С таким обличьем лишь князю тьмы служить… Ещё говорят…
   - …Верно говорят, Фрида…- Эрик, вернувшись, прервал её. – Поможешь госпоже переодеться ко сну, и исчезни… Скажи: пусть принесут сюда вина и еды; я останусь здесь на ночь. И болтай поменьше, а то  ненароком сама вылетишь откуда-нибудь… - Фрида, пятясь, скрылась за дверью…
   - Что это значит, Эрик? Что случилось с Якобом?
   - Пустое… Он, будто, нездоров был; опёрся неосторожно на ограду; кладка старая… Голова закружилась… Тебя огорчила смерть старого горбуна? Отчего бы?  О другом надо беспокоиться… Король собрал против меня войско, завтра к вечеру они будут здесь… Гертруда увезла Марка в  Бургундию… Утром я решу, что делать, - покинуть замок или воевать?.. Карета готова… А твою деревню я велю завтра сжечь; мне надоел этот приют беглых рабов…   
   Принесли вино и еду; Эрик отрезал себе  мяса, нож воткнул в деревянное блюдо. Фрида ушла, переодев Анну ко сну…
   …Она не могла ни есть, ни спать; тошнило от запаха жареного мяса, от близости Эрика… Воспользовавшись правами супруга, как обычно, без её желания, он спал безмятежно, по хозяйски накинув руку на неё…
   …Анна засыпала на миг, задыхаясь во сне… На  исходе короткой ночи осторожно выскользнула из постели; Эрик заворочался во сне, перевернулся на спину, продолжая крепко спать… Она подошла к окну, распахнула в тёплое майское утро; весёлые лучи пробежали по комнате… Во дворе стояла тишина; показалось: ворота не заперты, мост опущен… Стражи на стенах невидно; по двору бродят несколько слуг без оружия…  «…Что же, - я могу уйти сейчас?»
   …Может, она проголодалась, - вечером ни кусочка не съела, - зачем подошла к столу? Почему не ушла сразу? Глянула за дверь, - стражи и здесь  нет…Полог кровати сбился, солнце залило спальню; Эрику оно не мешало… Он опять помолодел, - волосы отливали золотом, щёки порозовели, родинка алела капелькой крови; лицо опять стало детским…Анна стояла рядом,  с ножом в руках любовалась им…
   «…Останься же таким навсегда…» От её ли руки нож так легко вошёл в его грудь?.. Не веря тому, что сделала, осторожно коснулась руки…Он открыл глаза, тихо сказал:
   - Спасибо тебе… - Вытащил нож, положил рядом; встал, прошёл мимо об-мершей Анны, распахнул северное окно, вскочил на подоконник и шагнул вниз…
   Дрожа в лихорадке, она глядела то на окно, то на кровь на белой простыне; на платье тоже расплылось алое пятно… Отыскав верхнюю одежду, торопливо стала натягивать дрожащими руками… Вбежала испуганная Фрида:
   - Госпожа, взгляните в окно, - королевские войска! – Анна глянула мельком: по дороге к замку двигалась чёрная волна… - Что с вами, госпожа? Вы дрожите, у вас кровь на платье! Где же герцог?
   - Герцог?.. Ушёл… - Поспешно задёрнула полог кровати. – Что ты смотришь; я порезалась! Помоги скорее застегнуть платье и  уходи!
   …Не помнила, как пронеслась по лестнице; влетела, задыхаясь, в церковь, застыла у гроба Якоба… Капеллан, склоняясь к брату, читал молитву; её заметил не сразу… Анна, перекрестясь, поцеловала Якоба в лоб…
   - …Святой отец, надо уходить, ворота открыты; сюда идут королевские войска…
   - …Он так хотел вернуться на родину… Я не защитил его; я должен отпеть его и похоронить… Ты иди, только не в ворота; туда уже нельзя…
   - Но куда же, Дольфус?..- …В ризнице капеллан поднял одну из плит пола; узкой лестницей спустились в кузницу. Он отодвинул решётку огромного очага, встроенного в стену, осветил каменную лестницу, идущую вниз…
   - Якоб говорил: там вымощено камнем, потом лаз сужается, дальше осыпь, надо разгр*****… Можешь сейчас вернуться со мной… …Что ж, храни тебя Господь…
   - …Помолись за меня, Дольфус…
   …Шаги гулко звучали по камню; она останавливалась, отдыхая, опиралась на каменную стену. Дальше пошли стены земляные, с потолка капало всё чаще, - видимо, шла подо рвом… Ноги стали вязнуть в глине, камни под ногами попадались всё реже; факел погас, и был брошен. Овчинный плащ, накинутый Дольфусом, отяжелел от сырости, тянул вниз. Голова уже касалась сводов, плечи задевали стены, дышалось всё тяжелее, сил почти не было… В кромешной тьме показалось, - впереди мелькнул свет, слегка потянуло холодом, не могильным, - живым…
   …Но какое же это было маленькое отверстие… Где ещё  нашлись силы, ломая ногти, обдирая в кровь пальцы, плача без слёз, отковыривать куски мёрзлой глины?.. Ощутив  ладонями мягкую траву, задохнулась от тёплого ветерка… На миг пришла в себя, увидела небесную синь, цветы, услышала детские голоса… «…Я, наверное, умерла, а это ангелы…»
   …Дети разглядывали её с любопытством; кто-то крикнул:
   - Матушка, королева ожила!.. – …К ней склонилось ласковое лицо Амалии… - …Не шумите же… Сколько раз вам повторять: это не королева, а моя сестра Анна…
   - …Амалия… Ты тоже в раю…
   - Ну что ты, сестра?? Какой рай в таком галдеже? Ты  у меня дома, уж третий день… Я так испугалась: дети прибежали, - матушка, королеву нашли в лесу! Андреас побежал с ними, принёс тебя…
   - …Амалия, не подпускай детей ко мне…
   - Отчего же, сестра? – Амалия нахмурилась.
   - Грех на мне, страшный грех… Убила я его…
   - О ком ты говоришь, кого ты могла убить?
   - Я Эрика убила, своего мужа…
   - Но этого не может быть; тебе страшный сон приснился! Все знают: он уто-нул, бросился в море!
   - Страшный сон… Восемь лет страшного сна…Но на моих руках была кровь…- Она подняла ладони…- Здесь вот… - Руки были совершенно чисты…
   - Твои руки были ободраны и грязны; платье совсем испорчено; пришлось его выбросить, извини…
   - А там… Что?..
   - В замке король; ждут наследника прежнего сеньора… Дольфус убит… Не успел похоронить брата… Ну-ну, не плачь; ты и так настрадалась, а тебе ещё ребёночка родить надо здоровым…
   - Ах, Амалия, если б ты знала, как я не хочу этого ребёнка! Не хочу опять родить чудовище!
   - Авот это грех, - так говорить! Берта сказала: у тебя будет прелестная девочка! А уж она в этом разбирается… Сегодня тебе надо ещё отдохнуть, а завтра ты должна много увидеть, чтобы выкинуть из головы всяких чудовищ!
   -…Амалия, кто эта старая женщина? Почему так упорно смотрит на меня?
   - Это мать Греты, но ты не бойся, она не обидит тебя; ты ведь ни в чём не виновата… Лучше посмотри на это милое дитя…
  Анна гуляла с Амалией по селу; встречные низко кланялись, и лишь эта седая старуха стояла у своих ворот прямо, не сводя с Анны точно ослепших глаз… Амалия подозвала девочку лет семи, с золотыми волосами и алой родинкой на щеке:
   - Глянь, что за красавица! А какая ласковая, послушная! Матушку её зовут Мона; надо ли говорить, кто её отец? С мужем повезло Моне, - да ты знаешь Ганса!
   - Боже, Ганс тоже здесь!
   - Где ж ему быть ещё? А ты о каких-то чудовищах говоришь! Разве мы позволим тебе вырастить чудовище?.. А вот и муженёк мой, Андреас… Ах, сестрица, не поверишь, - Амалия смутилась, покраснела как девушка. – я до сих пор его обожаю…
   …О чём говорила Анна с поседевшим Андреем, и не припомнить; главное, - они говорили по-русски… О прошлом своём говорили, о земле своей… Оба поняли лишь сейчас, какое счастье дарует им Бог: на родном языке говорить, слушать родную речь…Тихо Амалия подошла, присела возле мужа; всё она понимала, - о чём говорят, и о чём они думают…
   - …Вот и ладно… Дальше вместе будем, сколько Господь даст…
 …Где-то в глубине Руси старая женщина тяжело поднялась со скамьи, подошла к окошку, - зимнее блёклое солнце, едва поголубив снег, уж падало за щетину вековых елей… Плеснула воды в медную чашу, глянула в своё отражение:
   - …Сколь же лет мне уже? И не счесть, сколь на свете живу…Какая ж я древняя… Где коса моя медовая, где родинка алая? Любил Ставр её целовать… И Леонтий тоже… Всё ей достанется, - и коса, и родинка… Что ж, пора мне к ним, - к Зарянке, к Ванюше… Я сплела свою пряжу, пора для неё место освободить; скоро она появится… Как мать её страдает; что осталось ей, кроме страданий? Попрошу за неё Дедилию, сколь успею…
   …Старик с длинной белой бородой, запалили от костра смолистую головню, вгляделся в лик умершей:
   -…Как Ладуша помолодела… Те же косы медовые, и родинка проявилась… Такой  и ждут её пращуры… Нынче отправляем, братья, мати нашу в недальний путь, откуда возврата нет, но где свидимся все… Десять десятков лет шла она с нами по кругу жизни; ныне замкнулся её круг. Пусть же душа её с нами пребудет вовек; пусть часть её души перейдёт к той, которая нынче явилась на свет… Зажигайте, братья…
   -…Ну что, Берта, как она?
   - Господь помог, теперь хорошо. Долго мучилась, бедная, а не напрасно: девчонка-красотка родилась, волосики шёлковые, медовые, родинка на щёчке… Имя чудное дала ей; славянское, видно, - АНАСТАСИЯ…



      
   

   
–
   -


   
 
   
   -    
 
 
   
 
:
 
 

: