Опанасу Ивановичу часто снится один и тот же сон, который наполняет его душу нечеловеческим ужасом. Десятилетним мальчиком он очень близко увидел смерть. То был не скелет с косой, а человеческий облик – невысокого роста, с рыжими волосами, выбивавшимися из-под форменной фуражки. Плотный неуклюжий мужик обходил их улицу – двор за двором. И везде производил одно и то же ужасающее действие, после которого, казалось, плакала и стонала сама земля. Он подносил к каждой камышовой крыше зажженную паклю.
Камыш будто ждал этого прикосновения: мигом вспыхивал, с диким бешенством, не ожидая встречного ветра. Трещали крыши, коробились окна, лутки, двери. Люди прятались в погребах, в кукурузе на огородах, в канавах и ярах, среди бурьянов. Женщины прижимали к себе маленьких детей, не сдерживали рыданий и стонов. Мужиков не было – одни старики. В немом бессилии трясли головами, воздевали руки к небу…
Фашисты добрались к деревне под вечер, с отвращением месили грунтовый шлях, топали ногами по примерзлой траве на обочине, пытаясь избавиться от тяжелых комков, прилепившихся к сапогам.
Рыжего дядьку мальчик Панько увидел очень близко, поскольку прятался под старой грушей на меже с соседским двором. В сарае сидел на корточках дед Марко. В руках держал самодельный кнут с гладеньким древком. В колхозе до войны он был потомственным конюхом. Тех кнутов на гвоздях под камышовой крышей у него было навешано штук десяток.
Едва рыжий фашист поднял пылающую паклю, дед Марко тотчас накинулся на него с батогом:
- Сгинь, нечистая сила, вот я т-тебе…
Панько весь съежился и закрыл глаза, представляя, как сейчас хлыстнет увесистый кнут по вражеской красной морде. И вправду что-то вроде хлыстнуло, послышался резкий непонятный говор, похожий на собачий лай. Когда мальчик открыл глаза и выглянул из-за груши, то дед Марко уже сидел на завалинке. Из его рта тонкой струйкой вытекала кровь.
Фашист спрятал пистолет, поднял дымящуюся паклю и снова нацелился ею под крышу. Она запылала, стреляя из дыма горячими искрами…
Сколько бы ни прошло лет, сколько бы ни пережил в своей жизни потрясений Опанас Иванович, это ужасающее видение с детства не покидало его. Особенно преследовало после переутомления: потаскает тяжелое приспособление – изготовленный собственноручно культиватор с одной стрелой – сердце чуть не выскочит. Или примется колоть дрова на зиму… Переутомление – явление обычное. Отдохнешь – и пройдет. Но не тут то было. Едва коснется голова подушки, а проклятый жар из камышовой крыши так и стреляет, стреляет. Дед Марко скрючился на завалинке. Рыжеволосый фашист прячет оружие.
- А-а-а! – стонет, вскакивая из постели, Опанас Иванович.
Перепугано осматривает комнату. Нигде никого. С тех пор, как похоронил супругу, после бессонных ночей возле ее койки в больнице, жизнь стала пустой и ненужной. Даже сверчок в запечнике затих, может, выпрыгнул в сени, а, может, уже выжил свой недолгий век.
Укладывается Иванович поудобней, кряхтит, сопит. Ночи, лучше бы они и вовсе не приходили, - такие длинные, утра не дождешься. Временами даже глаза не закрывал, все смотрел в окно, дожидаясь рассвета.
Не может припомнить, когда это произошло: до полуночи или после. Вдруг забегала по окну ярко-красная змейка: прыг, прыг, прыг… Опанас Иванович протер глаза, встрепенулся. Да нет же, не сон! Беглая искорка подскочила выше, ей, видать, нужно под крышу…
- Ах, ты окаянная! – едва нащупал тапки у кровати старик.
Ватное одеяло неуклюже сползло на пол, он в нем запутался, упал. На коленях добрался до двери. Открыл, поднялся, прошел под хатой. Нашел лавочку, присел. Глаза постепенно привыкали к темноте. Запаха гари не слышно. На причелке в цветнике буйствует маттиола. Пахнет так, что голова кругом идет.
Понемногу старик успокаивается: привиделось, наверное. Посидел, прислушиваясь к ночи. Где-то на улице рокочет мотоцикл, смеется девушка. Вспыхнули-мигнули лучи фар.
Девичий смех, басовитый юношеский голос охладили ускоренное сердцебиение Ивановича. Ты смотри, что привиделось! Никто и во двор не заходил, кому этот дед нужен? Не стал идти к воротам, молча толкнул хатнюю дверь. Едва коснулся – снова красная капля жара! Копошится, путается в ветках сирени, перескакивает на маттиолу, вот-вот перекинется вверх по стене – под крышу.
- Погоди, - слышится с улицы. – Я еще не разобралась, как этот фонарик выключается!
Фонарик? Так теперь есть такие фонарики с тонким, едва приметным лучом. И они, молодежь, им играются… Гнев ударил старика в грудь: кому игрушки, а кому хоть на стенку дерись! Чья же это щебетунья? Пойду завтра в сельсовет, пусть участковый разберется. Посмеется она мне! Пускай родителей оштрафуют, вот будет смешно!
Так ворчал себе под нос Опанас Иванович до самого утра. Затем оделся и пошел жаловаться. Приходили к его избе и депутаты, и участковый, и родители той самой щебетуньи. Не нашли никаких повреждений, никаких следов.
Никто не понял, куда старика ранили. Остался острой болью этот жар в его душе…. А для окружающих было всего-навсего... небольшое недоразумение.