ГЛАВА ВТОРАЯ.
Милиция приехала довольно быстро. Сначала появилась машина ДПС и на ней два розовощеких юных милиционера. Они рассеяли толпу по своим местам, то есть, туристов - к автобусу, торговок - на их рабочие места, работников общепита - в кафе. Один из них остался дежурить на месте преступления, другой вышел к дороге, чтобы встретить оперов.
Те не заставили себя долго ждать. Старенькая «Волга» на довольно - таки приличной скорости влетела на стоянку, и из нее вышли трое: пожилой седой мужчина в милицейской форме, высокий молодой человек в штатском и тучная женщина неопределенного возраста с чемоданчиком в руке. Молодой сразу направился к нам, - мы с Суриком стояли у автобуса, куда уже успели сесть все наши экскурсанты, как бы стараясь спрятаться от всего того страшного, что произошло совсем рядом.
Молодой человек вежливо поздоровался с нами, представился:
- Капитан Варновский, Борис Иванович.
Взгляд его поочередно остановился на каждом из нас на какое-то мгновение, и я на себе почувствовал, что это взгляд не из приятных. К тому же мне показалось, что я где-то уже слышал эту фамилию - Варновский, и она была связана тоже с каким-то недобрым воспоминанием.
- Это ваша туристка погибла? - спросил Борис Иванович, доставая из нагрудного кармана модного жилета записную книжку и ручку. Я бы даже сказал не ручку, а «вечное перо»: настолько солидной и громоздкой была эта письменная принадлежность с инкрустированным серебром колпачком и золотым пером.
- К сожалению, наша, - ответил я с вполне искренним вздохом.
- Есть ли у вас какие-либо данные о ней?
Я достал список, который был приложен к путевке.
- Копытова Любовь Семеновна, 60–го года рождения, отдыхающая, извините, отдыхавшая в санатории «Недра Сибири». Это всё. В санатории, я думаю, вы найдете более подробные сведения о ней. Да у нее, наверное, и в сумочке документы есть. Мы всегда предупреждаем, чтобы они брали с собой документы…
- Хорошо, - Борис Иванович вернул книжку и ручку на место и еще раз кинул на нас свой тяжелый взгляд. Мне стало не по себе. - А теперь пройдемте к месту происшествия.
У трупа уже стояла женщина, натягивая на пухлые руки резиновые перчатки. Мужчина в милицейской форме задумчиво кружил среди камней, глядя себе под ноги.
Капитан Варновский, став спиной к месту преступления и тем самым вынудив нас постоянно видеть труп, вновь достал из кармана свои письменные принадлежности и тихо попросил:
- Расскажите, пожалуйста, как это было.
Я не задумываясь бодро и размеренно начал:
- Понимаете, еще утром…
И тут же я был сверх меры поражен тем, что Сурик внезапно перебил меня и как бы супротив моему желанию вырвал у меня эстафетную палочку:
- Понимаете, еще утром эта женщина, - Сурик кивнул по направлению к трупу, - эта женщина попросила нас сделать незапланированную санитарную остановку, ну, если по-простому, захотела в туалет. Я, ей-богу, сразу остановился, показал ей, куда идти, а потом, понимаешь, странная вещь получилась: пошла она в одну сторону, а вернулась совершенно с другой. Понимаешь, заблудиться там совсем невозможно: вот так дом стоит, пять метров до него, а за ним - туалет, тоже пять метров… . А она выходит сто метров справа, от гаражей. Зачем ей гаражи, не понимаю.
Я был удивлен, во-первых, тем, что сам не заметил этой странности при возвращении Любы в автобус, а, во-вторых, и гораздо больше, тем, что Сурик ничего не сказал мне об этом.
В это время седой подполковник - я уже успел разглядеть его погоны - негромко окликнул Варновского:
- Борис Иванович, подойдите, пожалуйста, ко мне.
Капитан отошел, и я тут же обернулся к Сурику:
- Что это еще новости? - прошипел я злым шепотом. - Ты почему мне ничего не рассказал об этом случае, ну, … с туалетом.
- Не успел, - тоже шепотом ответил Сурик. - И я тебя очень прошу: ни слова про «Ауди». Так надо.
Я очень хорошо знал Сурика, и если он говорил: «Так надо», значит, это было действительно надо.
Варновский вернулся к нам, вопросительно взглянул на Сурика: продолжим, мол, про туалет. Но тот неожиданно прокашлялся и сказал:
- Всё. Дальше вам Евгений Михайлович расскажет.
Я начал свой рассказ с приезда на стоянку, стараясь для себя самого воссоздать всю обстановку того утра. Припомнить что - либо странное в поведении людей. Выделить кого–либо из них, благодаря его неадекватным поступкам. Догадаться, наконец, кто из моих подопечных мог быть потенциальным убийцей. Потом я рассказал об экскурсии и тоже старался вспомнить все подробности, вплоть до самых мелких. Закончил я моментом нашего расставания на месте трагического пикника.
Борис Иванович делал заметки в своей записной книжке, иногда бросая мимолетные взгляды на врача и на подполковника. Затем прочитал про себя все записанное и задал мне неожиданный вопрос:
- А вам не показалось, Евгений Михайлович, что, когда Копытова просила вас остаться, она как бы обращалась к вам за помощью?
Я задумался, пытаясь вспомнить тот момент во всех деталях. Вот так мы стоим на поляне, я почти что в центре круга, хотя, конечно, это полукруг. Передо мной, совсем рядом - «буровой мастер» и именинник. Любу я не вижу. Она выходит из-за стоящих передо мной мужчин, я даже вижу, как она отодвигает их в сторону - уверенным властным движением руки. Говорит: «А как же вы?» Глаза спокойные, взгляд твердый, голос мягкий, даже я бы сказал, ласковый, певучий…
- Нет, - сказал я, - у меня такого впечатления не сложилось, она вполне владела собой и, на мой взгляд, не ожидала никакой угрозы в свой адрес.
- Хорошо, - Борис Иванович вновь отправил на место перо и книжку, - а теперь подойдите, пожалуйста, сюда. Видел ли кто из вас когда-либо этот нож?
Он сделал шаг назад, склонился над чем-то, скрытым от нас кустом папоротника, а затем резко разогнулся, держа кончиками двух пальцев длинный нож.
Я вздрогнул: перед моими глазами была точная копия моей навахи…
- Посмотрите внимательно, - продолжал Варновский. - Это очень редкий экземпляр. Если кто-то из вас когда - либо видел такой нож, и вспомнит где и у кого, то найти убийцу будет нетрудно. Ну, что скажете?
- Нет, - сказал Сурик, - я такого не видел.
- А вы, Евгений Михайлович? По-моему, вы были чем-то удивлены, увидев этот нож, не так ли?
- Н-нет, - пробормотал я, - просто меня поразил цвет рукоятки, она как будто в крови.
- А, может, она и вправду в крови? Может, это кровь жертвы, или убийца порезал себе руку в момент нанесения удара? Скажите просто, что вы уже видели где-то такой нож и уже тогда были поражены сходством цвета крови и его рукоятки. Так или не так?
- Н-н-нет, - я никак не мог придти в себя и заставить себя говорить, не заикаясь.- Я ни-никогда… не видел ничего подобного. Я ви-вижу такое в первый раз, всё это…- Я повел рукой вокруг себя.
- Понятно, - сказал Борис Иванович и положил нож на место. - Ну, что же, спасибо за помощь. Сейчас Владимир Николаевич закончит свою беседу с отдыхающими, и вы сможете вернуться в город. Правда, нам придется взять у них и у вас подписку о невыезде. Но, я думаю, это не надолго. Дело, не скрою от вас, трудное, но всё как-то на поверхности, разгадка будто сама в руки просится.
Впервые с момента нашей встречи он улыбнулся, и мне тогда показалось, что я его где-то видел.
Мы вернулись к автобусу. В салоне подполковник беседовал с одним из туристов, остальные, уже прошедшие эту процедуру, толпились рядом, негромко переговариваясь. Я услышал, как за моей спиной «буровой мастер» говорил кому-то:
- Зазря убивать не станут. Ты вспомни, что за люди к ней ходили. То шпана самая что ни на есть, а то явится вдруг благородных кровей джентельмен какой, который сроду с нами водку пить не станет. Ты вспомни, вспомни того артиста, что во всех сериалах снимается. Как он к ней подкатывался: «Любаша, Любаша», а она на него ноль… Я не стал следователю рассказывать, как она его с лестницы два раза спускала да приговаривала: «Виталечку помнишь, Гнедой? Ты у меня вспомнишь Виталечку!» Я думал сначала, что она его гнидой обзывает, а потом узнал, что у него кликуха такая - Гнедой. Песню слышал такую: «Пара гнедых, запряженных з-зарею…»?
« Буровой мастер» видимо успел немало выпить, и его тянуло, как почти всех пьяных людей, на откровенный разговор.
- Или ты вспомни, как она сестре- хозяйке три сотни баксов дала, чтоб та у нее в номере белье поменяла. Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Прости, Господи, что я так о покойной, но ведь было, скажи? Следователь меня спрашивает: «А денег у нее много было?» А я что, считал? Я так ему прямо и сказал: не считал, мол. Но если ты, Андреич, к примеру, в центр
на автобусе каждый день пилил, то у нее под окном такси круглые сутки дежурило. Скажи, что не так! А теперь подсчитай, во что это выльется. То-то и оно-то... Давай за упокой ее души еще понемножку.
Сзади раздался характерный звук, издаваемый при распитии жидкости из горла. Затем разговор продолжался в еще более откровенном тоне:
- А теперь ты скажи, кто она такая была? Простая отдел кадров! Да, да, начальница, ты правильно заметил. Но ты ее в глаза видел? Один раз, когда на работу поступал, точно? А тогда откуда такой авторитет, такие деньги? Я в трест приехал, смотрю, она по коридору идет. А вокруг нее челобитчики вьются: «Любовь Семеновна, уважьте! Любовь Семеновна, протолкните!» Каким, скажи, макаром она всё это проталкивала? Через постель? Так это смешно же! Там у каждого шефа сейчас такие цыпочки имеются! Они их меняют, как мы с тобой рабочие рукавицы на буровой.
Я улыбнулся про себя, радуясь своей проницательности: все-таки работа моего постоянного оппонента была связана с буровой.
- Ты Пашку Зеленина знаешь? Да, из Ханты-Мансийска. Так вот он решил к ней подсыпаться. Он сам мне по-пьяни рассказывал. Пригласил ее в ресторан. А она говорит: зачем, мол, в ресторан, можно и у меня дома знакомство отметить. Ну, ты Павла знаешь, красивый мужик, грамотный, физиком был в Новосибирске. Он даже цветы купил, идя к ней, сплошные розы. Зашел, говорит, в квартиру и ахнул, обомлел, то есть, - не видел , говорит, такого великолепия за всю свою жизнь. А ведь он и в Америке был, и в Саудовской Аравии… . Ну, выпили они, закусили. Пора, как ему показалось, и на боковую. Он, не стесняясь, ей прямо так и говорит. А она ему в ответ: «Знаешь, Паша, ты мне очень нравишься. Только мне не нравится, за кого ты меня держишь. Ты знаешь, сколько меня мой Виталя добивался? Ровно три года и четыре месяца. А он не чета тебе был. По всем параметрам. А ты цветочки купил, коробку шоколада с шампанским принес и думаешь, что я сразу к тебе под одеяло полезу». И дала ему от ворот поворот. А когда он решил нахрапом, положила спокойно на стол « тэтэшку» и говорит: не будем, мол, портить наших прекрасных отношений, Паша.
«Буровой мастер» снова взял паузу, чтобы утолить боль утраты такой удивительной женщины тремя глотками неслабого, как мне показалось, напитка. Затем продолжил свое повествование:
- Здесь, в санатории, она, конечно, расслабилась. Но ни с кем из наших шуры-муры не завела, боже сохрани. Грек у нее здесь был, самый настоящий грек, только из наших. Костей зовут. Я с ним маленько познакомился - ничего мужик. Серьезный. Я было подумал, что он этим делом промышляет, ну, насчет баб. Котами их еще называют: катается, мол, как кот в масле весь курортный сезон за счет слабого пола, да еще на зиму денежку отложит. Оказалось, нет, Костя не из таких. У него здесь дело свое: памятники на могилки делает. Крупная фирма, ничего не
скажешь: одних мастеров у него человек двадцать и, конечно, прочий подсобный персонал. Так он сам мне говорил. Мужик он, конечно, мировой, только ревнивый очень. Оно и понятно - грек. Он у меня все хотел узнать, как Любаня держит себя у нас, в смысле, на Северах. Я ему так и сказал: «Не сомневайся, Костян, женщина она твердая, блюдет себя как надо». Так он мне не поверил: как, мол, это так, годами без мужика жить, с ума сойти можно. А я ему: «Как видишь, не сошла, в своем уме баба». Короче, …
Неожиданно он замолчал. Я осторожно оглянулся и увидел, что он шепчет что-то на ухо своему собеседнику. Когда тот дослушал до конца сокровенную фразу, то замахал руками, стал озираться по сторонам и громким шепотом произнес:
- Да ты что, Ваня! Не может такого быть! Видел я того грека, приличный, культурный человек, да и сам говоришь, дело у него солидное. Не пойдет он на такое.
Из последней части разговора я, во-первых, узнал, что моего хорошего знакомого зовут Ваней, а, во – вторых, я понял, что Ваня, вероятно, подозревает грека в убийстве Любы.
«Да, - подумал я, - это не Ваня, а неиссякаемый источник информации для следователя, золотая жила какая-то».
И я решил во что бы то ни стало передать содержание этого разговора Варновскому. Мне также стали понятны его слова, когда он сказал, что всё в этом деле лежит на поверхности. Ведь все находившиеся в автобусе люди хорошо знали Любу и друг друга. Они могли предоставить следователю уйму ценнейших фактов, тому только оставалось сопоставить и проанализировать их, чтобы найти преступника. Для меня теперь Борис Иванович был как бы линзой, в которой сошлись сотни лучей, а тот единственный луч, который выйдет из нее, будет лучом истины.
Вскоре дверь автобуса с шипением отворилась, и нее вышел Владимир Николаевич. Подполковник, видимо, очень устал: он тер пальцем у виска и смотрел на всех как-то тускло и безразлично. Откуда-то вынырнул Варновский, они отошли вдвоем в сторону и минуты две о чем-то совещались. Потом Борис Иванович неожиданно направился ко мне. Взяв меня под руку, он тихо сказал:
- Вы говорили, что у убитой была сумочка. Вы не помните, какого цвета?
- Коричневого, - уверенно ответил я, - и еще снизу у нее были такие желтоватые кисти. Они очень бросались в глаза
- Вы уверены? - переспросил Борис Иванович.
- Конечно, - горячо подтвердил я. - Она не расставалась с нею ни на минуту, поэтому у меня в памяти и сложился такой образ: женщина с коричневой сумочкой.
- Понимаете, - задумчиво протянул Варновский, - мы нашли коричневую сумочку с кистями, как вы говорите. Но в ней документы на совсем другую женщину, На некую Эльвиру Сергеевну Корнееву. Вы не слышали о такой?
- Нет, не слышал. А может быть это документы ее соседки? Я имею ввиду по автобусу.
- Нет, мы проверили. Ее соседку зовут Копытова Елена Павловна.
- Сестра?
- Да, но только не ее, а мужа, Копытова Виталия Павловича, убитого три года тому назад в исправительной колонии строгого режима при загадочных обстоятельствах. А вы все-таки взгляните на паспорт. Может быть, вы видели эту Корнееву где-нибудь?
- Нет, не видел, - ответил я, внимательно вглядевшись в фотографию.
- Ну, ладно, я думаю, вы можете ехать. Мне еще придется потревожить вас, чтобы побеседовать, как говорится, под протокол. Извините, такие формальности у нашей службы.
Он направился к своей «Волге», но внезапно остановился, резко развернулся, как солдат на плацу, на одном месте и, глядя мне прямо в глаза, спросил:
- А всё-таки признайтесь, Евгений Михайлович, что-то смутило вас в этой испанской навахе, не так ли?
Не дожидаясь моего ответа, он так же четко повернулся и ушел, не оглядываясь…
Весь обратный путь мы проделали молча. В городе мы сначала высадили наших туристов у их санатория, а затем поехали в турбюро. Там уже все знали о преступлении, а потому в конторе царила мрачная, тягостная атмосфера полной растерянности и неразберихи. Лариса Николаевна видеть меня не захотела, видимо, считая меня, а точнее, мое опоздание, истинной причиной происшествия. Она предпочла побеседовать с Суриком, хотя я мог бы рассказать больше, чем он..
Уходя к ней в кабинет, Сурик попросил:
- Ты подожди меня, поговорить надо.
Я присел за свободный стол с телефоном, набрал свой домашний номер. Трубку взяла Ника.
- Ты уже дома? - задал я дурацкий, но очень часто задаваемый вопрос.
- Да, я у тебя дома, - ответила Ника, напирая на слова «у тебя».
- Ты извини, у нас на работе ЧП, приду, расскажу. К тому же я забыл ключи дома, ты уж дождись меня.
- Непременно, - проговорила ровно, без всяких эмоций моя подруга, но я понял, что она очень не в духе.
Вскоре вышел Сурик.
- Ну, что там? - я кивнул на дверь кабинета Ларисы Николаевны.
- Нормально, - бодро ответил Сурик. - Конечно, это для нее большой шок. Для фирмы это может вылиться в кое какие потери. Это она так сказала.
- А она не уточнила, в какие: моральные, материальные или кадровые?
- Не уточнила. Просто потери, сказала. Тебя она не уволит, это я тебе говорю. И премии тоже не лишит.
- Спасибо, - я отвесил Сурику шутливый поклон.
- Заходите еще, - Сурик стопроцентно точно скопировал тон и голос нашей начальницы. - Пойдем на воздух, поговорим.
Мы вышли на площадь, присели на бордюр, закурили.
- Ты понял, почему я попросил тебя ничего не говорить об «Ауди»? - спросил Сурик.
- Нет, - ответил я. - По-моему, следствию это помогло, если бы оно знало о происшествии на дороге.
- Может быть, и помогло бы следствию, но только не нам. Первым делом твой следователь сразу бы спросил: «А почему вы сразу не сообщили на ближайший пост ГАИ?» И пошло – поехало. Так получится, что это мы с тобой все подстроили и женщину убили. Я все-таки узнаю, что это за «Авдюха» была, и кто у нее хозяин. И ребята с нею разберутся как надо. А вот тогда я пойду на допрос к этому Борису Ивановичу и все ему выложу. Как говорил товарищ Бендер, на блюдечке с золотой каемочкой. И пусть после этого он попробует мне «спасибо» не сказать.
- Ну, что же, резонно, - сказал я, - действуй.
- Тебя подбросить? - спросил Сурик.
- Нет, я пешком пройдусь.
- Вольному - воля, - рассмеялся Сурик, отвечая мне моей же любимой присловицей. Пожав руки, мы разошлись.
Обычно дорога домой занимала у меня минут пятнадцать, не больше. Но сегодня я шел медленно, стараясь вспомнить все, что произошло в этот день. Дойдя до воспоминания о разговоре с Варновским по поводу навахи, я разозлился на себя и, кажется, даже что-то высказал вслух на свой счет.
«Ну почему не сказать, что у меня есть точно такой же нож?», - подумал я. И тут же у меня мелькнула другая, совершенно дикая мысль: «А если то была моя наваха?»
Я ускорил шаги, теперь эта мысль вертелась у меня в голове, не давая покоя.
По лестнице я уже бежал, вместо одного звонка, как обычно, я принялся трезвонить, не отрывая руки от кнопки.
- Что, пожар? - спросила Ника, открывая мне дверь, Мимолетно поцеловав ее в щеку, я проскочил в комнату и присел на стул у компьютерного стола.
Я выдвинул нижний ящик стола и начал лихорадочно выбрасывать из него все, что там было: бумаги, фотографии, рекламные проспекты.
И наконец-то я облегченно вздохнул: на самом дне лежала моя наваха с кровавой рукояткой. Сердце мое забилось ровнее, я поднял голову, увидел Нику, широко раскрытыми глазами смотревшую то на меня, то на нож, и улыбнулся ей.
- Все в порядке, Ник. Давай пить чай. С коньяком.
Она убежала на кухню, а я стал водворять на место выброшенные на пол вещи.
И тут мой взгляд упал на большую групповую фотографию, лежащую на паркете. «Пионерский отряд школы №1, завоевавший право носить имя Павлика Морозова», - прочитал я надпись вверху. Я нашел на фотографии себя, своих друзей Сашку и Наташку, нашего вожатого Валеру Кавтарадзе, а рядом с ним…
Рядом с ним, гордо подняв вихрастую голову, стоял… Борис Иванович Варновский, только лет так на двадцать пять моложе.
И я вспомнил…
ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ.
Боря Варновский был в нашей школе председателем совета пионерской дружины. Должность эта (а, может быть, звание, или общественное поручение, - я не знаю), - была очень почетной. Как тогда говорили: номенклатура райкома комсомола. Короче, вожак всех школьных пионеров. Для рядовых красногалстучников он был почти что недоступен. Мы видели и слышали его только на сборах дружины, да еще во время традиционных школьных праздников: первый звонок, последний звонок, ну и всё такое прочее.
Но мне пришлось познакомиться с ним поближе, причем при весьма неприятных обстоятельствах. Дело было так…
У нас в коридоре стоял бюст Леонида Ильича Брежнева. Когда-то давно, во время войны, в нашей школе был госпиталь, и фронтовой комиссар Брежнев посетил здесь своих раненых товарищей. Поэтому уже два года пионерская дружина нашей школы боролась за право носить его имя. Но нам всё время не хватало каких-то показателей, и это торжественное событие постоянно откладывалось.
Это я рассказал так, между прочим, а главное здесь то, что в коридоре второго этажа, прямо против кабинета директора стоял бюст Леонида Ильича.
В тот день нас почему-то раньше отпустили с урока физкультуры. Причем наш физрук Владимир Митрофанович отпускал нас небольшими группами по два – три человека, чтобы мы не мешали своим криком проводить другие уроки.
В коридоре только что натерли паркет, и было здорово прокатиться на нем, набрав разгон от самого спортзала. Я разогнался, заскользил, обувь для этого у меня была отличная - спортивные тапочки под названием «чешки», но, вероятно, пол был натерт неравномерно, и меня повело в сторону, прямо на бюст Генсека.
Я грохнулся о его деревянный пьедестал всем телом, бюст оторвался от него, и на мое счастье, а может быть, беду упал в кадку огромного фикуса, стоявшего рядом. Причем, бюст упал не на землю, из которой рос фикус, а застрял среди его широких листьев.
По существу, ничего страшного не случилось: бюст был цел – целёхонек, нисколечко не запачкан, тумба, на которой он стоял, даже не упала. Все было окей, как говорят сейчас, если бы не одно обстоятельство: меня разобрал смех!
Дело в том, что вид у Леонида Ильича среди листьев фикуса был презабавный: так как бюст был покрыт бронзовой краской, он напомнил мне индейского вождя Оцеолу, который высматривает своих бледнокожих врагов на тропе войны, выглядывая из зарослей секвойи.
Я хохотал от всей души, к тому же позволяя себе еще указывать на Генсека пальцем, когда дверь директорского кабинета распахнулась, и на его пороге стал сам Зелимхан Аскерович Бабуев, известный под прозвищем «Абрек». Он взял меня крепко за ухо, сопроводил таким образом в кабинет, где поставил в угол, рядом с вешалкой.
- Ну, что, - сказал он, - доигрался?
Я уже раз побывал в его кабинете, застигнутый за игрой в карты на лестничном пролете, ведущем на чердак. Вероятно, сейчас он вспомнил о том эпизоде из моей школьной жизни, и это воспоминание окончательно убедило его в том, что перед ним неисправимый рецидивист.
- Что будем делать, молодой абрек? - спросил он меня грустно. Именно за частое употребление этого словосочетания он и получил свое прозвище. - Ты пионер?
- Да, - ответил я и чихнул: пальто на вешалке нестерпимо пахло нафталином.
- Вот видишь - правда, - директор по-сталински взмахнул рукой, в которой не хватало только трубки. - Правда в том, что ты - плохой пионер, если позволяешь себе смеяться над такими людьми как Леонид Ильич Брежнев.
- Да я не над ним смеялся, - попытался оправдаться я.
- Понятно, ты смеялся над фикусом, - без намека на юмор проговорил директор. - Стыдно, Старков, надо уметь признавать свою вину и стараться загладить ее. Отличной учёбой и примерным поведением.
С минуту он молчал, вероятно, обдумывая, как примерно наказать меня, потом сказал:
- Ну, что же, если ты пионер, то пусть пионерская организация и решает твою судьбу.
На следующий день к нам в класс пришел наш вожатый Валера Кавтарадзе, который был учеником десятого класса, и сказал, что меня вызывают на совет дружины. Он уже знал о случившемся и смотрел на меня, как на декабриста, идущего на казнь. На мой вопрос о возможном для меня наказании он мрачно ответил:
- Выпрут из пионеров, я думаю. Всё-таки ты не просто рядового члена Политбюро уронил, а… сам понимаешь.
Заседание совета дружины было мероприятием плановым и не таким уж частым. Мне пришлось ждать его целых десять дней, и каждый из них был для меня пыткой.
Я с ужасом представлял себе, как на общешкольной линейке в спортивном зале с меня будут снимать пионерский галстук. На меня будет смотреть вся школа, любимые и нелюбимые учителя, мои лучшие друзья Сашка и Наташка, которые, наверное, скажут про себя: «С кем только мы связались!» А уж следующий день, когда я приду в школу без галстука, я и представить себе не мог. Это было настолько нереально, что у меня не хватало воображения.
Долгими бессонными ночами я думал о том, как избежать этого страшного позора, но - увы! - ничего спасительного придумать не мог.
Тогда у меня, впервые в жизни, мелькнула мысль о самоубийстве. Я перебрал в голове все виды самовольного ухода из жизни и остановился на самом, как мне казалось, романтическом и отважном.
Рано утром, когда город будет только просыпаться, я приду на набережную у летнего концертного зала. По одному из волнорезов я приближусь к бушующему морю. Я возьму камень и положу под него записку следующего содержания: «В моей смерти прошу никого не винить. Вас, Зелимхан Аскерович, я уважал до последней минуты моей короткой жизни. Прошу считать меня пионером. Слава КПСС! Евгений Старков».
Стоя лицом к восходящему солнцу, я повяжу красный галстук, отдам пионерский салют и брошусь в бурлящее море, и пенные волны скроют меня навечно.
На этом месте я вытирал скупые и быстрые слезы, а дальше наступал апофеоз торжества и мщения.
Умные люди, конечно, поймут, почему я упомянул в своей предсмертной записке имя директора школы. Отныне он будет окружен всеобщим презреньем и, посыпав пеплом голову, будет скитаться по городам и весям Черноморского побережья, нигде не находя себе пристанища.
На траурной панихиде наш вожатый Валера сквозь слезы скажет: «Он был настоящим пионером, как Павлик Морозов!» И наш отряд будет бороться за право носить мое имя. И, чем черт не шутит, быть может, мой бюст будет стоять рядом с бюстом Генерального Секретаря.
Идея о самоубийстве в бурных водах Черного моря становилась такой навязчивой, что я начал обходить набережную стороной.
К моему счастью, и в то же время к огромному огорчению, тот день настал.
Совет дружины заседал в школьном музее боевой славы. Со стен на меня смотрело не менее десятка Героев Советского Союза, которые родились и выросли в нашем городе. В их взглядах я читал немой упрек и презренье к человеку, посмевшему поднять руку на самого уважаемого человека в стране, а, может и во всем мире.
Передо мной, за длинным столом, покрытым красной суконной скатертью, под портретом октябренка Ленина сидели члены совета дружины. Их выбирали по одному от каждого пионерского отряда, а так как наша школа была очень большая и занималась в три смены, то мне противостояла целая армия этих самых членов, причем настроенных, как я заметил, весьма агрессивно. Посередине сидел прилизанный и ухоженный мальчик, всем своим видом демонстрировавший истину, заложенную в лозунге «Пионер - всем ребятам пример». Он открыл лежавшую перед ним папку и четко произнес:
- Разбирается поступок пионера…
Не знаю почему, но, рассказывая потом своим друзьям о ходе этого заседания, я всегда заменял эти слова, интерпретируя их так:
- Слушается дело…
Я не буду описывать здесь ход этого самого позорного в моей жизни заседания. Скажу лишь, что каждый из присутствовавших считал своим долгом заклеймить меня и показать, что мне не место рядом с ними.
После дебатов наступило долгое и тягостное молчание.
- Какие будут предложения? - наконец спросил председатель.
Верзила, сидевший по правую руку от председателя, видимо его заместитель, предложил исключить меня из пионеров. Девочка в розовых бантиках попросила вынести мне выговор с занесением в личное дело. Больше предложений не поступало, и снова все надолго замолчали.
Потом неожиданно председатель мягко стукнул по столу ладонью, (жест, явно слизанный у кого-то из номенклатурных взрослых) и возмущенно сказал:
- Не понимаю я этой мягкотелости, Семикина. Пионер Старков устраивает в школе среди бела дня комедию с бюстом Генерального Секретаря ЦК КПСС, а ты, - он явно передразнил ее, - «выговор с занесением»! Да над нами старшие товарищи из райкома комсомола смеяться будут!
Он задумался, скрестив руки на груди, затем резко встал и, чеканя каждое слово, произнес свой вердикт:
- Я предлагаю вынести ему строгий выговор с занесением в личное дело, и то при условии, что он осознаёт всю тяжесть своего поступка.
- Ты осознаёшь? - заверещала розовая девочка.
- Осознаю, - пробормотал я, не веря своему счастью.
- Ну, что же, - сказал председатель, - приступаем к голосованию.
Не надо видимо говорить здесь, что большинство проголосовало за предложение председателя совета дружины.
Через минуту после объявления результатов голосования комната опустела. В ней оставались только я и Борис. Теперь про себя я называл его только так.
- Поздравляю, - сказал он, протягивая мне руку.
Я крепко пожал ее и ответил:
- Спасибо!
- Да что там, - Борис небрежно махнул рукой, - мне их убедить - раз плюнуть. С директором труднее было. Я ему целый час доказывал, что ты никакой не злостный…
Я чуть не поперхнулся собственным дыханием:
- Так ты что - все заранее?…
- Конечно, - легко бросил он, - а ты как думал? Сегодня встретился с Абреком, поговорили о тебе, поспорили. Парторг тоже была. Наталья Анатольевна, наша математичка. Та тебя с потрохами сожрала бы, принципиальная до чертиков. Но потом увидела, что директор под моим давлением на попятную пошел, и тоже сменила гнев на милость. Она его малость побаивается: возьмет в часах урежет, вот тебе и вся принципиальность. Ну, бог с ними. Ты где живешь?
- На Тоннельной.
- А я рядом, на Дзержинского. Ты подожди меня минутку, вместе пойдем.
Он аккуратно сложил все бумаги, запер их в шкафу и мы вышли в коридор. На улице уже давно стемнело, в школе царил полумрак. На весь коридор горела одна лишь лампочка, как раз у злополучного бюста напротив кабинета директора.
Борис подошел к его двери, подергал за ручку: дверь была закрыта.
- Ушел уже, - почему-то шепотом сказал Борис, но с места не стронулся. С минуту он о чем-то напряженно размышлял, затем неожиданно спросил:
- Слушай, а над чем ты тогда так дико ржал? Ну, когда бюст загремел?
Я улыбнулся, вспомнив над чем:
- Понимаешь, об этом рассказать невозможно, это видеть надо.
- Ну, так покажи.
- Да брось ты, разве можно, - я боязливо огляделся вокруг.
- А чего? - не унимался Борис. - В школе кроме нас никого нет. А я что - тебе или себе враг? Давай, показывай.
Это уже было похоже на приказ.
Я осторожно снял бюст с тумбы и водрузил его между двумя широкими листьями фикуса. Борис подслеповато вгляделся в получившуюся композицию, потом подбежал к электрораспределительному щитку, дернул какой-то рубильник, и яркий свет залил весь коридор.
И тут Бориса стало трясти от смеха, причем раз в десять сильнее, чем трясло меня в тот злополучный день.
Громкий смех, казалось, заполнил всю школу, еще чуть-чуть и он выльется на улицу, окутает весь город…
В это время сзади нас щелкнул замок, и что-то зашелестело, словно крылья птицы, несущей беду. Мы оглянулись…
В дверях своего кабинета стоял директор школы Зелимхан Аскерович Бабуев, по прозвищу Абрек…
… Через неделю в нашей школе был новый председатель совета дружины. Но мне это было до лампочки, так как я уже не был пионером.