The Dark Mountain Project
I
Имя Робинсона Джефферса редко всплывает в наши дни. Антологии американской поэзии время от времени цитируют более или менее спокойные стихи Джефферса о природе. В Кармеле и Монтерее можно найти несколько туристических магазинов, эксплуатирующих имя Джефферса, как это обычно делается в отношении умерших рок-музыкантов или футбольных звезд. Вне этого ограниченного круга, его имя услышишь нечасто.
Только в 2001 году появился первый солидный сборник его поэтических трудов – попробуйте найти еще одного великого поэта 20-го века, который бы пролежал в безызвестности 40 лет прежде чем вышли его труды – и несмотря на это «Избранная поэзия Робинсона Джефферса» не вызвала сколько-нибудь заметного волнения у публики. Прошли дни, когда Джефферс был настолько вызывающим, что его собственные издатели письменно открещивались от его стихов. Поэты, играющие сегодня в революционеров, должны взять себе на заметку: если разрушать авторитеты приемлемым образом, можно рассчитывать на длительный успех; но как только вы начнете по-настоящему разрушать каноны, отвергать авангард вместе с мейнстримом, культурный мир постарается забыть о вас как можно быстрее.
Вот некоторые детали, касающиеся этого экстраординарного поэта. Джефферс родился в 1887 г., и принадлежит к тому же поколению американских поэтов, что и Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Подобно им, он увидел беспочвенность и наивность модернистской веры в прогресс, стерильность золотого века культуры, и катастрофу Первой мировой, и ушел на поиски более прочных основ для своей поэзии. Элиот нашел вдохновение в христианстве; Паунд, с меньшим успехом, попытался создать свою собственную традицию из вороха всевозможных источников – от провансальской поэзии менестрелей до фашистской экономики. Оба обратились к Европе в поисках глубины, которую не могли найти на американской почве.
Джефферс предпринял более отчаянную попытку. В годы, предшествующие Первой мировой, когда Элиот и Паунд появились на поэтическом небосклоне и стали вращаться в поэтических кругах Лондона и Парижа, Джефферс отправился на дикое калифорнийское побережье около Кармела, где построил дом, а позже и замок, своими собственными руками. В поисках оснований он не мог удовлетвориться чисто человеческой глубиной, и в конце концов обрел покой в самой природе.
Свою теорию поэзии он называл ‘негуманизмом’ и определил ее так: [Поэзия] основана на признании поразительной красоты вещей и их целостности, на рациональном принятии того факта, что человечество не является ни центральным, ни важнейшим звеном во Вселенной; наши пороки и вопиющие преступления так же несущественны, как и наше счастье. [...] Повернитесь друг от друга, насколько позволяет доброта, к необъятной жизни и неисчерпаемой красоте за пределами человечества. Это не просто чудачество, а главное условие свободы, моральной и трезвой жизни.’[3]
Другими словами, смысл негуманизма заключается в принципиальном отрицании антропоцентризма, и переходе к тому, что можно было бы назвать экоцентрической точкой зрения: мировоззрению, в котором природа занимает центральное место, а не представляет собой площадку для человеческих дел, эмоций, или историй; она существует сама по себе, в своих нечеловеческих условиях. Это чрезвычайно трудный и опасный проект, настолько трудный, что Джефферс сам не мог до конца его выдерживать; критики указывают на места в поэзии Джефферса, где его стих становится дидактическим или опускается до сентиментальности, наполненной образами страданий и отчаяния. Там, где Джефферс достигает поставленной задачи, результаты ошеломляют: на какое-то мгновение по крайней мере, заявления человечества относительно своей важности бледнеют перед лицом вселенной, которая миллиарды лет озабочена своими собственными делами и не заметит нашего исчезновения.
Таким образом Джефферс находится среди тех немногих литераторов, воспринявших главную черту вселенной, открытую Дарвиным и его последователями; перспективу, которую покойный Стивен Джей Гоулд назвал ‘глубоким временем’ – ощущением того, что человеческое существование всего лишь мгновенье в истории планеты. Его реакция на расползание пригородов вокруг его любимого Кармен-Пойнта - типичный пример его поэзии:
Пришел разрушитель.
Он знает, что люди как прилив: сегодня они есть, завтра их нет.
И все их наработки будут вскоре смыты морем,
а девственная красота остается;
Остается образ, что живет в самом граните под прикрытием океана.
Что же касается нас, людей, -
То нам следовало бы немного обесчеловечить себя,
Стать такими же как скалы и океан –
Ведь мы сделаны из них. [4]
Для поэзии круто. Для программы какого-либо прагматического переустройства мира - слишком обескураживает. Джефферс не боится пересечений поэтики и политики; Шелли показал ему, что поэты могут выступать в роли непризнанных законодателей,[5] и Джефферс вышел прямо на политическую арену с такими стихотворениями как ‘Блистай, умирающая страна’ и ‘День как поэма.’ Но ни политические заявления, ни его стихи никто не слушал. Большинство критиков, обсуждавших его стихи, прошли мимо сложного политического видения Джефферса, называя его ‘изоляционистом’ и ссылаясь при этом лишь на Шпенглера и Вико. Профетическое ухо Джеффера было точным, но его никто не слушал:
Назад пути нет. Еще два лета (я полагаю)
и мы пожнем плоды коррупции и проклятие победы.
Мы завоюем пол-земли; и нам будет
Тошно от самих себя,
Нас будет ненавидеть и друг и враг,
мы понесем на себе пол-земли –
но мы ее не удержим и упадем вместе с ней. [6]
Джефферс хорошо понимал, что требуется время, чтобы поэтическое законодательство произвело эффект. Растущая спираль экологического кризиса, я полагаю, именно та точка, в которой видение Джефферса становится историческим фактом, а его негуманизм - центром притяжения любых осмысленных действий общества, попавшего в ловушку. Говоря так, я утверждаю, что ответы на кризис нужно искать вне гуманизма, даже если т.н. «защитников окружающей среды» придется с криком тащить по данному пути.
Я говорю это с некоторой степенью уверенности, потому что мы уже преодолели большую часть пути. Антропоцентризм, проходящий красной нитью через зеленое движение, и даже среди тех, кто остро критикует человечество и все его достижения, представляется мне последней отчаянной попыткой удержать иллюзию человеко-центрического космоса. Сегодняшний дискурс защитников окружающей среды оказывается на компостной куче истории, и антропоцентризм уже не в силах противостоять неизбежному возвращению природы. На этом этапе истории негуманизм Джефферса представляет собой основание для перестройки человеческого мышления.
II
Движение в защиту окружающей среды как социальный феномен все еще ждет своего историка, хотя у экологических идей уже есть своя история.[7] В первом приближении можно указать на три перекрывающих друг друга периода активизма, каждый из которых имеет свою отличительную историю и цели.
Первый период – рекреационная природоохрана, и он простирается от конца 19-го века до середины 60-х гг. Природоохранная риторика в этот период настолько откровенно сконцентрирована на рекреации, что ее противники без всякого преувеличения обвиняли правительство в субсидировании мест отдыха для правительственных особ. Хотя сегодня легко критиковать данный период, все же большим достижением было введение понятия национального парка и его распространение по всему индустриальному миру – что представляет собой важный исторический момент в экологическом движении. Впервые после уничтожения древних языческих лесов, западный мир признал важность отведения пространств для природы и сохранения природных условий.
Второй этап начинается с начала 1960-х и продолжается в 1980-х, его можно назвать сентиментальной природоохраной. Такой переход был вызван публикацией эпохальной книги Рейчел Карсон «Молчаливая весна», после которой материалы о вымирании видов в научных журналах стали достоянием широкой публики. Эти данные однако смешались с другими темами поп-культуры и не привели к существенному сдвигу – симпатичные тюленьи мордочки стали символом движения и получили намного больше внимания, чем другие, более важные проблемы – но главное, что стоит отметить все же, это фундаментальный сдвиг в сознании. Для значительного числа людей, чувство принадлежности и любви к человечеству расширилось на нечеловеческую природу.
Затем быстро пришла третья фаза. Первые апокалиптические настроения появились, когда романтический период был еще в расцвете, и как только они влились в общее движение они сразу стали припевом о конце света. Последние два десятилетия непрерывно звучит тема неминуемого Судного дня, и Геи в образе карающего Иеговы.
Поищите в Интернете или книжном магазине эту тематику, и вы без труда найдете кучу таких причитаний. Вместе с заявлениями о том, что будущий экологический ужас – греховодники уже в руках разъяренной биосферы! – можно предотвратить, если только отказаться от порочных привычек и найти общий язык с Геей, можно найти заявления о том, что уже слишком поздно и скоро ярость обиженной планеты превратит греховное человечество в компост, на котором праведники вырастят органические сады Нового Зеленого Иерусалима. Евангелия с подобными пророчествами и массой исторических аналогий уже наводнили рынок.
Важно различать плюсы и минусы апокалиптической экологии. Многие из проблем, лежащих в основании причитаний о неминуемом Экогеддоне вполне реальны, хотя некоторые из проблем преувеличены до абсурда. Там, где причитания не работают, они загоняют экологический кризис в ложный антропоцентрический дискурс.
Функция апокалиптического мифа в том, чтобы утешить незначительного человека, снабдив его фантазиями о его космическом значении. Поэтому не случайно, например, что первоначальные идеи иудаизма зародились, когда евреи были несчастными изгоями, чьи верования никого кроме них не интересовали; аналогично, сегодняшние христиане, напуганные глобализацией и экономическим кризисом, ждут конца света. Апокалиптические истории на почве экологии можно считать частичной реакцией на удар по нашему коллективному сознанию, занятому самолюбованием: узнав из истории, что геологические силы и массовое вымирание играли в прошлом важную роль, мы вообразили, что сами представляем геологическую силу и причину массового вымирания.
По-видимому, такой ситуации нельзя было избежать. Как и ранее в истории, апокалиптическая экология неизбежно подпадает под влияние антропоцентризма, которого сама же старается избежать. Рекреационная экология пришла к пониманию того, что природа нуждается в своем собственном пространстве, причем природа стала восприниматься как ресурс для проведения отпуска. Сентиментальная экология пришла к глубокому пониманию того, что можно испытывать такую же любовь и признательность к природе, какую мы испытываем в отношении семьи, общества, страны, причем природа стала играть роль нового ресурса для эмоционального погружения.
Благодаря апокалиптической экологии мы глубоко осознали то, что обязаны природе нашим собственным существованием и можем вымереть вслед за додо и странствующими голубями, если не наладим отношения с остальным миром. Как и ее предшественники, ее посыл превысил ее возможности, и она стала рассматривать природу как источник историй, прославляющих предположительную уникальность человечества.
Представлять человечество как уникальное деструктивное существо, в конце концов, настолько же антропоцентрично, как и представлять его как уникальным завоевателем природы. Похожесть обоих подходов не случайна; подобно тому, как капризный ребенок пытается обратить на себя внимание шалостью, которого не получает, если ведет себя хорошо, так и мы рады видеть себя всегда в центре, даже если играем весьма неприглядную роль.
III
Говорить в общих терминах об навязчивом антропоцентризме современного экологического сознания не так интересно, как обозначить эту навязчивость в конкретной среде философов. Нет ничего легче, чем подвергнуть осуждению абстрактную теорию. Вспомните, как несколько лет назад ‘дуализм’ был буквально подвергнут уничтожению со стороны некоторых либеральных религиозных авторов, которые настаивали на том, что все без исключения религии либо дуалистичны, либо недуалистичны, и что дуализм – абсолютное зло, в то время, как недуализм – абсолютное добро! [8]
Вне сомнения мы скоро услышим критику антропоцентризма по тем же направлениям: и с теми же доказательствами, что мы отгородились от всей остальной природы, и поэтому нас ожидает исключительно трагическая участь. Поэтому важно выйти за рамки этого клише, и изучить конкретные причины, почему антропоцентризм искажает сегодня экологическое движение, пытающееся найти выход из надвигающейся катастрофы.
Сравним недавний и продолжающейся крик в отношении антропогенных климатических изменений с более приглушенной реакцией на резкое сокращение запасов нефти, и одно такое искажение сразу обозначится. Обе эти проблемы бесспорно реальны;[9] обе проблемы предсказаны несколько десятилетий назад, обе могут за короткий срок поставить современную промышленную цивилизацию на колени, и обе уже весьма ощутимы по всему миру.
Несмотря на это, реакция на них отличается весьма показательным образом. Антропогенное изменение климата превратилось в центральную тему, подхваченную мейнстримовскими массмедиа и тысячами ученых, получивших солидные правительственные гранты, а также громко обсуждаемую на встречах глав правительств. Ничего по сути не сделано, чтобы остановить его, и скорее всего ничего так и не будет сделано; не помогут и яростные выступления тех, кто поддерживает радикальные действия и готов принять их в своей жизни чтобы поскорее ограничить выбросы двуокиси углерода. Но история с климатическими изменениями нашла много благодарных слушателей по всему миру.
Ничего подобного не происходит по поводу пикойла. Доказательство того, что мир уже прошел пик добычи нефти и стоит перед снижением производства энергии и сокращением экономики так же достоверно, как и доказательство антропогенных климатических перемен;[10] противоположные аргументы настолько же красноречивы, экономические и человеческие потери настолько же очевидны, решения проблемы не найдены, и это питает апокалиптические фантазии с не меньшей силой, чем изменения климата. Но никаких саммитов глав государств для обсуждения конца нефтяной эпохи не происходит; никакого шума в мейнстримовских медиа, и никаких правительственных грантов на исследования этой темы. Климат – медиагеничен, пикойл - нет.
Между двумя кризисами есть существенная разница. Климатические перемены, как феномен культурной истории, это история о человеческой власти. Благодаря техническому прогрессу мы стали настолько всесильными, говорит история климатических перемен, что мы угрожаем самой Земле. Единственные ограничения, которые могут предотвратить катастрофу, это ограничения, которые мы наложим на самих себя, поскольку ничто нас более не может остановить; и даже наши усилия могут оказаться недостаточными. Это почти пародия на старый атеистический анекдот: чтобы доказать наше всесилие, мы спровоцировали такой большой кризис, что сами не можем через него переступить.
Пикойл, как феномен истории, с другой стороны, это не прославление человеческой власти, а предупреждение о пределах человечества. Центральным моментом истории о пикойле лежит признание того, что присвоенная нами власть, на самом деле нам не принадлежит. Мы никогда не завоевывали природу; мы просто воровали у Земли углерод и сжигали его в течение трех столетий. Все лихорадочные мечты и свершения этой эры были простым результатом растраты огромного количества дешевого топлива. Сегодня, когда дешевое топливо на исходе, и нам надо задуматься о том, как жить дальше без запасенной в течение полумиллиарда лет солнечной энергии, наши фантазии о нашей мощи вдруг становятся неожиданно хилыми, и будущее обещает нам весьма скромное существование (хотим мы этого или нет).
Ирония здесь в том, что ограничения, налагаемые пикойлом, среди всего прочего, ограничивают нашу способность разрушать мир через климатические изменения. Прогнозы IPCC* в отношении изменений климата говорят о том, что страны могут увеличивать потребление угля, нефти и природного газа вплоть до 2100 г. Несомненно они захотят это сделать, если только смогут, но факт остается фактом – это им не удастся. Производство конвенциональной нефти достигло пика в 2005 г. И с тех пор продолжает снижаться; производство неконвенциональной нефти, даже если сможет возрасти после обвала 2008 г., начнет снижаться до 2015 г.; природный газ достигнет пика производства к 2030 г., и уголь к 2040 г. [11] После того, как все эти пики пройдут, потребление ископаемого топлива будет снижаться не потому что мы так захотим, но потому что наша способность их добывать уткнется в геологические ограничения. Такая неудобоваримая перспектива не рассматривается в спорах о климатических изменениях; и не будет рассматриваться, пока не будут отброшены антропоцентрические предпосылки.
Еще одна, еще большая, ирония состоит в том, что рост глобальной температуры, представляемый в виде апокалипсиса, весьма умерен по сравнению с теми изменениями температур, которые происходили с Землей. Всего 11000 лет назад, в конце ледового периода глобальная температура подскочила за десятилетие на 15°F [12] [Около 10 градусов Цельсия – ВП] – это была тепловая волна, превосходящая все самые дикие сегодняшние сценарии. Вся история Земли заполнена такими событиями.
С начала эпохи плиоцена, около десяти миллионов лет назад, климат Земли находился в фазе сильного охлаждения, и четыре четверти времени существования этой планеты глобальные температуры были намного выше тех, которые предсказываются в наихудших сценариях IPCC. Когда климат Земли был нормальным по нечеловеческим меркам, большая часть поверхности суши была покрыта джунглями, а ледяных вершин и ледников просто не было. Возвращение к этой нормальной температуре раздавит нашу промышленную цивилизацию как солдатский сапог яичную скорлупу, и наш вид окажется на грани вымирания, но возникнут компенсаторные процессы быстро приводящие биосферу в равновесие подобно тому, как они возникали после климатических изменений в прошлом. Тот факт, что мы не сможем увидеть это своими глазами, волнует только нас с вами.
У этой иронии есть прямые следствия. Хотя антропогенное глобальное потепление - реальная и серьезная проблема, существуют природные ограничения, которые нынешнее мышление, фиксированное на человеческих триумфах, не может до конца понять. Тем временем, другая реальная и серьезная проблема – истощение невозобновляемых ресурсов, поддерживающих на поверхности сегодняшнюю экономику и семь миллиардов людей – практически остается без внимания из-за тех же триумфальных идей. Не будет преувеличением предположить, что современный мир мог бы решить проблему глобального потепления, но затем все равно вынужден будет коллапсировать, т.к. «решенные» проблемы будут касаться только его самого.
IV
Иногда, когда среди ночи сон отступает, я начинаю думать, что неужели вся великая роль человечества заключалась в том, чтобы Земля нашла вид, который выкопает несколько миллиардов тон запасенного углерода и поможет ей слегка подтолкнуть термостат. Днем, я в это не верю; если у Земли действительно была такая сознательная цель, то мы скорее всего ничего бы не знали о ней, а если бы случайно узнали, то шансы понять смысл происходящего были бы такие же как у пылевого клеща в волосах Моцарта понять его музыку или семейные проблемы.
Кажется легко отмахнуться от всего, что я пишу, как от мизантропических измышлений. Но я ни в коей мере не презираю отдельную личность, признавая, что он или она, не важнее никого в этом мире. Личная зрелость начинается, в конце концов, с того, что освобождается от инфантильного самолюбования, ставящего эго и его желания в центр космоса. Пожалуй, пришло время, чтобы применить этот принцип ко всему человечеству в целом. Как пишет Джефферс:
Мне кажется, что почти все человечество зря расходует свою энергию на внутренние проблемы, на себя, на любовь, на ненависть, на управление, просьбы, развлечения, на себе подобных. Оно похоже на только что родившегося младенца, занятого почти исключительно своими собственными процессами и приходящей едой. По мере взросления, внимание ребенка постепенно перемещается к более важным деталям окружающему мира. [13]
Экологический кризис, к счастью, вынуждает нас перемещать сознание подобным образом, хотя мы продолжаем воображать себя центром вселенной; и в этом процессе большая часть наших предрассудков со временем должна отойти. Важней всего то, что мы вынуждены смириться с тем фактом, что никто не гарантирует нашему виду исполнение всех его надежд, даже выживание. Рано или поздно, как и любой вид, он вымрет, и в этом залог того, что разворачивающаяся история между нынешним моментом и отдаленным будущем будет содержать такие же утопические мечты для других, кто придет после нас.
Это не значит, что мы не сможем улучшить наши жизни, наше общество, наши отношения с окружающим космосом; это не значит, что эти улучшения, как и все в реальном мире, будут выше жестких природных ограничений, которые неизбежно будут сопротивляться всему, что можно достичь.
Одно из следствий – то, что вера в непрерывный прогресс, что представляет собой сегодня государственную религию, разлетится на мелкие кусочки. Прогресс до настоящего момента представлял собой ничто иное как гонку за экстравагантные способы сжигания дешевого и находящегося в изобилии ископаемого топлива. Это топливо уже сегодня не дешево; скоро оно будет дорого и его не будет хватать, и уже не далек тот день, когда оно будет настолько дорого, что его прекратят сжигать. [14]
И нельзя рассчитывать – как это делают многие люди - на то, что вскоре откроют новый дешевый и удобный источник энергии. Ископаемое топливо, слепо сжигаемое сегодня, - это продукт сотен миллионов лет сложных экологических и геологических процессов. На рассвете нашего Века Изобилия, оно представляло собой единственный концентрированный источник химической энергии, известный в солнечной системе. Настаивать на том, что индустриальная цивилизация, зависимая от этого обширного источника энергии, может процветать за счет распределенной энергии, поступающей от Солнца – о чем постоянно твердят адвокаты ‘устойчивости’ – противоречит экологической и термодинамической реальности; эту веру можно сравнить с верой человека, выигравшего большую сумму в лотерею и спустившую ее за несколько лет, но убежденного в том, что он сможет сохранить тот же экстравагантный образ жизни при нищенской зарплате.
Вместо фантазирования о том, какое будущее мы хотим, то есть, не путая мечту с судьбой, мы должны серьезно призадуматься о том, какое будущее человечество может позволить себе, и внимательно посмотреть на социальные привычки, требующие таких уровней энергии и ресурсов, которые мы более не можем себе позволить. Такое переосмысление для нас более не факультатив; если мы не сделаем его сами, за нас подумает природа. Экология учит нас, что каждый вид – либо развивается, чтобы ограничить свое влияние на окружающую среду, либо страдает от пределов, налагаемых внешними факторами, и мы не исключение из этого закона, такого же неумолимого, как закон тяготения.
В данный момент истории, только масштабное коллективное мировое усилие, превышающее таковое, проявленное в мировых войнах, может произвести некоторое контролируемое снижение человечества от экстравагантности индустриальной цивилизации до некоторых более выносливых форм общества. Окно возможностей для такого радикального проекта весьма узко, если вообще не закрыто, а политическая воля для его выполнения близка к нулю. То есть, нам остается только неконтролируемый спуск, судьба многих ранних цивилизаций. Именно об этом писал Джефферс:
Это падшие годы,
Они глубоки,
Но не плачьте -
Исследуйте яму
своими глазами;
Вы летите на дно -
Так смотрите,
Смотрите. [15]
Именно в ближайшие тяжелые годы, по мере того, как наша цивилизация будет катиться по наклонной в будущее, а наши фантазии и космическое значение покажутся фарсом, видение Джефферса приобретет для нас особую важность. Это видение мужчины или женщины, которые соглашаются с неизбежностью смерти и понимают, как распорядиться жизнью. Негуманистическая перспектива Джефферса может стать важным источником силы в этот решающий момент, и еще больше в будущем. Когда мы поймем, что человеческая история совсем не уникальна с точки зрения природы, а человечество - просто еще один вид, превысивший несущую способность своей среды и ожидающий расплату, мы возможно перестанем ныть и проклинать судьбу (обратная сторона нашего «величия»), и смело посмотрим в лицо будущих испытаний в надежде что-то сделать, или, по крайней мере, не потерять достоинство.
Человечество не может и не должно нести на себе бремя того, что называется «мерой всех вещей». Как справедливо замечает Джефферс, «Мера вещей вокруг нас намного здоровей и разумней. Цельность - это величайшая красота, это органическая полнота, цельность жизни и вещей, святая красота вселенной. Любите это, а не отделенного от нее человека». [16]
Примечания
[1] I have used Melba Berry Bennett’s The Stone Mason of Tor House (Ward Ritchie, 1966) and Arthur B. Coffin’s Robinson Jeffers: Poet of Inhumanism (University of Wisconsin Press, 1971) for this brief sketch.
[2] It’s a curiosity of poetic history that Jeffers and Yeats, one of the few modern poets Jeffers praised, both built themselves stone towers in the years following the First World War.
[3] From ‘Preface to The Double Ax and Other Poems,’ in Hunt, ed., op.cit., p. 719 and 721.
[4] From ‘Carmel Point,’ in Hunt, ed., op. cit., p. 676 [Состав крови человека близок к составу морской воды, а кости имеют почти ту же формулу, что и осадочные породы (известняк) - ВП]
[5] Percy Bysshe Shelley, ‘A Defence of Poetry;’ see also Coffin, op. cit., p. 18.
[6] From ‘Historical Choice,’ in Hunt, ed., op. cit., pp. 580; this poem was written in 1943.
[7] See particularly Donald Worster’s Nature’s Economy (Cambridge University Press, 1994).
[8] Matthew Fox’s The Coming of the Cosmic Christ (Harper & Row, 1988) is a particularly embarrassing example; pp. 134-5 includes a handy table of polar oppositions, in which one side is ‘dualist’ and thus evil, and the other ‘nondualist’ and thus good.
[9] There seems little point here in revisiting the overwhelming evidence backing both humanity’s role in climate change and the progressive and severe depletion of accessible oil reserves. Those who already recognise the severity of both problems will need no convincing, while those who disagree with either aren’t likely to listen to another review of the facts.
[10] For a good general survey, see Richard Heinberg’s The Party’s Over: Oil, War, and the Fate of Industrial Societies (New Society, 2003).
[11] See Richard Heinberg, Peak Everything (New Society, 2008) for a detailed discussion of these resource peaks and their consequences.
[12] This figure, along with supporting research, is cited in Richard B. Alley, The Two Mile Time Machine (Princeton University Press, 2000).
[13] letter from Jeffers to Rudolph Gilbert, in Gilbert’s Shine, Perishing Republic: Robinson Jeffers and the Tragic Sense in Modern Poetry (Haskell House, 1965), frontispiece.
[14] I have discussed these points in much more detail in my book The Long Descent (New Society, 2008).
[15] From ‘For Una,’ in Hunt, ed., op.cit., pp. 565-567.
[16] From ‘The Answer,’ in Hunt, ed., op. cit., p.
* IPCC - Intergovernmental Panel on Climate Change - международный коллектив ученых, занимающихся проблемой изменения климата. - ВП