Рассказ написан в соавторстве с С.Бричковским
Очередной год, стремительно мчавшийся вперед все триста шестьдесят дней, почти достиг финишной ленточки и, едва держась на дрожащих от усталости ногах, опьяненный близким завершением пути, счастливо улыбался огнями витрин, всполохами вывесок, фейерверками досрочных корпоративных праздников и пёстрым мельтешением разноцветных ёлочных игрушек. До того момента, когда беспристрастный арбитр остановит отсчёт его бега, оставалось всего несколько дней. И скоро уже другой, следующий год помчится с новыми силами по гигантскому кругу вселенского стадиона, чтобы в конце, вот так же, усталым и счастливым, передать эстафету своему преемнику. И всё это будет повторяться снова и снова, раз за разом, из года в год!
Весёлые новогодние мелодии с лёгким потрескиванием высоко взлетали над городом из простуженных динамиков и рассыпались яркими искрами звонких нот. Люди, прекрасные в своей сумасшедшей вере в чудеса, спешили по заснеженным тротуарам успеть подготовиться к приходу Счастья, Здоровья и Всего Самого Лучшего. А поэтому отчаянно скупали продукты и шампанское с коньяком, чтобы – не дай Бог! – Счастье, Здоровье и Всё Самое Лучшее не голодало бы за их праздничными столами и не сидело бы трезвым и грустным, как памятник поэту Никитину перед кинотеатром «Пролетарий», куда он так ни разу и не смог купить билеты.
О! Новый год – это особый праздник. Это вам не День взятия Бастилии. Тут уже одним днём не отделаешься. И даже двумя. Тут целые новогодние каникулы нужны. Да. И крепкая печень. И желудок. Желательно, лужёный. А зубы – крепкие-крепкие, как знание таблицы умножения. Иначе не выжить. Иначе отвернётся от Вас Счастье, Здоровье и Всё Самое Лучшее. И не будут Вам салютовать пионеры, не станут в Вашу честь называть новый вид кишечной палочки, и даже сын Вашей соседки по этажу не захочет брать с Вас пример, а так и будет до конца своих дней выбегать из дому в расстёгнутой куртке и с горбушкой хлеба в зубах!
Ну, и кто же с таким грузом на сердце захочет жить дальше?!
А у меня ни с того ни с сего разболелись зубы. Прямо среди ночи. Разболелись страшно, мучительно и самозабвенно. Упиваясь своим могуществом и безнаказанностью, боль, словно на батуте, бешено скакала во рту, по звериному ревела и завывала, била наотмашь в висок, и вонзалась острыми когтями в замирающее от страдания сердце. И не было этому ни конца, ни края и ни одного, хотя бы самого завалящего попугая, чтобы измерить её величину и сделать серьёзную заявку в Книгу рекордов Гиннеса. А обычная декабрьская ночь, хоть и не самая короткая в году, и вовсе сделалась полярной, беспросветной, насквозь пропитанной одиночеством и тоской!
Прошло сто лет… А, может быть и больше. Наконец-то, кто-то догадался и разбудил солнце, и оно, красное от негодования, покряхтывая и чертыхаясь, со страшной неохотой принялось подниматься на застывшее небо. Это у него не очень хорошо получалось и несколько раз оно чуть, было, не сорвалось вниз, но всё же кое-как удержалось и – окончательно проснулось. И засверкало золотистыми лучами. Новый день прочно вцепился в землю.
А я в телефонную трубку. И не было для меня в этот день в целом мире человека милее, дороже и желаннее, чем зубной врач.
- Алло! Юрий Иванович? Это Сергей…
В это трудно поверить, но мне всегда нравилось ходить к нему. Нет-нет, я не мазохист, упаси боже! И не помешанный на санации и гигиене ипохондрик. Все дело в том, что мои родители и Юрий Иванович с супругой, Людмилой Ивановной, с незапамятных времён дружили семьями. Помню, как еще в детстве я с самого утра начинал радоваться, когда родители собирались в гости к ним и брали меня с собой.
Их просторная трехкомнатная «сталинка» была для меня самым привлекательным и самым лучшим местом в мире. Почему-то мне казалось, что у них в доме всегда было лето. И всегда был яркий солнечный день. Даже зимой. Даже в Новогоднюю ночь. Конечно же, на самом деле всё было, наверняка, не так. Но в моей памяти их дом навсегда остался солнечным и летним, где полоски света, теплыми рыжеватыми ромбами лежали на полу, медленно-медленно переползая вслед за солнцем на серебристо-бежевые обои стен.
Хозяева, мои родители и другие гости обычно собирались за столом в гостиной, а я сидел в кабинете у Юрия Ивановича, рассматривал холодные, блестящие никелем инструменты или читал какую-нибудь невероятно интересную книгу об отважных путешественниках, страшных пиратах и благородных индейцах. Но и увлёкшись приключениями героев, я не забывал прислушиваться к голосам в гостиной, где бодро пели про моряка на побывке или про спустившегося с горочки милого, и нетерпеливо ждал, когда же Людмила Ивановна позовет меня на кухню. Она прекрасно готовила и всегда угощала меня своими необыкновенно вкусными пирогами и чаем с брусничным вареньем.
Впрочем, всё это осталось уже где-то там, в хоть и замечательном, но далёком прошлом. А в настоящем у меня очень сильно болел зуб, и я буквально напросился на приём к Юрию Ивановичу.
Он уже давно был на пенсии, здорово постарел и стал совсем седым, но продолжал практиковать в частном порядке, принимая пациентов в том самом кабинете, где я так любил бывать в детстве.
Не буду описывать процедуру лечения, которая, несмотря на все мастерство Юрия Ивановича, была все же довольно неприятна. Поэтому, когда все закончилось, я с большим облегчением покинул лечебное кресло, и, как в детстве, заспешил на кухню, где, тоже сильно постаревшая, но такая же добрая и внимательная хлопотала над плитой Людмила Ивановна, и, конечно же, вкусно пахло пирогами.
- Серёженька, что-то ты к нам последнее время и не заходишь совсем? - заговорила она знакомым, но все равно неожиданно молодым и чистым голосом. - Ты чай с брусникой будешь?
- Только не очень сладкий... - ответил я, с трудом ворочая тяжеленным, будто деревянным после новокаина, языком.
- Да я помню, помню, - проговорила она, доставая с полки мою любимую чашку, положила в нее ложку душистого варенья и налила кипятка.
- Подожди пока, не пей. Пусть чуть-чуть остынет, а то меня Юра бранить станет, - попросила она. А потом спросила:
- А ты все по-прежнему один? Так никого и не нашел себе? А ведь уже шестой десяток разменял. Не боишься, так и остаться бобылём?
Я сделал какой-то неопределенный жест. Говорить было все еще трудно. Да и что я мог сказать? Что за все годы после развода у меня было довольно много женщин, но ни одна из них так и не смогла стать по-настоящему близкой? Что та единственная, которую я любил, да, наверное, и сейчас все еще люблю, никогда не простит мне всех обид и всей боли, которые я ей причинил? А поэтому все другие женщины так и будут оставаться для меня случайными эпизодами на скучной дороге к старости и одиночеству?
- А с женой ты так больше и не встречался ни разу?
Я покачал головой. Говорить на эту тему совершенно не хотелось. Людмила Ивановна задумчиво смотрела на меня.
- А знаешь что? - прервала мои грустные мысли Людмила Ивановна. - Есть у меня на примете одна женщина – дочка моей давней подруги, очень хорошая, порядочная, хозяйка необыкновенная! Хочешь, я тебя с ней познакомлю?
Никаких планов, даже самых приблизительных, для встречи Нового года у меня не было. Сидеть одному перед телевизором с бутылкой коньяка и любовно ему подмигивать как-то не очень сильно прельщало. "А чем черт не шутит?" - решил я после некоторого размышления и согласился на предложение.
- Вот и хорошо, - сразу просияла она. - Я тебе тут вот запишу ее телефон, - и она протянула мне клочок бумаги с координатами Ирины - так ее звали.
Преодолевая трудности дикции, я поблагодарил свою собеседницу и клятвенно пообещал обязательно созвониться с Ириной и договориться о встрече.
- Да, кстати, - немного лукаво добавила Людмила Ивановна, - Ирина прекрасно готовит гуся с яблоками. У неё даже лучше, чем у меня, получается.
Выпив поостывший чай и выслушав её простые житейские истории, иногда забавные, иногда грустные, я сердечно распрощался с хозяевами и покинул их гостеприимный дом, унося в пакете большущий кусок пирога с печенкой.
Людмила Ивановна не случайно упомянула про гуся с яблоками. Дважды в год – на День рождения Юрия Ивановича и на Новый год она запекала гуся с яблоками. Румяный, с тонкой хрустящей корочкой, нежный-нежный, сочащийся соком и благоухающий так, что даже телеведущие прижимались к стеклу носами с той стороны экрана и жадно глотали слюну, не в силах говорить о политических новостях и успехах в построении социализма и страшно завидуя нам.
Юрий Иванович на правах хозяина разламывал птицу на довольно большие куски и раскладывал по тарелкам гостей. И всем сразу становилось весело, легко и по-настоящему празднично. Бесшабашная атмосфера вечера превращала моего всегда угрюмого отца в веселого балагура, усталую мать – в молодую звонкоголосую певунью, а меня – в самого счастливого на свете человека, который попал на чудесный пир, где, наконец-то, исчезло напущенное злым чародеем колдовство, и все-все вокруг стали такими, какими они должны были быть всегда!
Как же я хотел тогда, чтобы и моя мать научилась готовить такого же волшебного гуся с яблоками! В то время я совершенно искренне верил, что этим блюдом мама всегда сможет превращать нашего беспросветно хмурого отца и дома, а не только в гостях, в доброго, веселого и снисходительного папу.
Но, увы, чуда так ни разу и не случилось. Тогда я был уверен, что это из-за того, что мама неправильно что-то делала. И только став взрослым, я понял истинную причину: в доме Юрия Ивановича и Людмилы Ивановны царила любовь, поэтому и все блюда обладали ее волшебной силой. А у нас в доме, как в трансформаторной будке, всегда всё искрило от напряжения. Отец никогда ни с кем из нас не разговаривал спокойно. Он или орал по малейшему поводу, или нудно отчитывал, время от времени срываясь на крик. Я долго не мог понять, почему мы все так его раздражали? А недавно совершенно случайно узнал, что, оказывается, все это время у него была другая женщина, от которой у него есть ребенок - мой младший брат. Наверное, отец и любил эту женщину и ее сына, а не нас. А развестись с моей матерью не мог, чтобы жить с другой семьей, потому что был видным партийным функционером. Сейчас это кажется смешным, нелепым, но тогда "русо коммунисто - облик морале" значило очень много. Развод стоил бы ему карьеры, а карьера для него была, наверное, самым важным, даже важнее любви и личного счастья. Вот так он и жил, срывая на нас зло за то, что не мог уйти к любимой женщине.
А мать... Не знаю, любила она его или нет? Мне кажется, что она просто боялась. Боялась вновь и вновь оказаться виноватой, боялась «не соответствовать», боялась быть не достойной видного районного руководителя, боялась остаться одна с ребенком на руках. Поэтому как бы мама не старалась, как бы точно не соблюдала всех указаний Людмилы Ивановны, у нее всё равно ничего не получалось. И не из-за того, что она была такая никудышная стряпуха. Просто там, где есть только страх, и совсем нет любви, никакие кулинарные изыски не помогут.
А гусь… Гусь остался для меня волшебным символом семейного счастья, искренней любви и заботы. Словом, чем-то недостижимым и несбыточным…
Знакомство с Ириной я начал с эсэмесок. Потом пошли разговоры по телефону. В конце концов, всё закончились тем, что мы решили встретиться лично. Как говориться, лучше один раз увидеть. Назначили день, время и место встречи.
Ровно в половине девятого вечера я был там и с легким волнением ждал Ирину. Погода совсем не походила на предновогоднюю, скорее мартовскую. Мокрый снег вперемежку с дождем ложился на землю хлюпающей жижей и противно чавкал под ногами. Сгорбатившиеся от непогоды маршрутки, жалобно скуля тормозами, дрожа, замирали на остановках, впуская и выпуская порцию промокших уставших пассажиров.
Спрятавшись под навес остановки от той мерзости, что падала с неба, я стал ждать Ирину. Время шло, а ее не было. Всякий раз, когда со скрипом и хлопаньем распахивались двери очередной маршрутки, я с надеждой и тревогой всматривался в лица выходящих женщин: она или нет? И всякий раз оказывалось - нет.
Наконец, не выдержав ожидания, я сам набрал номер Ирины. В ответ пошли бесконечные долгие гудки. С чувством досады я нажал отбой и, отойдя вглубь остановки, решил подождать ещё десять минут – и уходить.
Погода понемногу менялась, и, кажется, к лучшему. Стало слегка подмораживать. Непонятная смесь дождя и снега приобрела вполне определённый вид пушистых снежинок, которые плавно кружились в посветлевшем воздухе, примеряя на себя свет неоновых огней.
И тут, в очередной маршрутке распахнулись двери, и в мир вышла ОНА. Нет, не вышла, а снизошла, ступив на грешную землю автобусной остановки. Стройная, высокая, с удивительно красивым, выразительным лицом, лет тридцати или даже чуть меньше, кутаясь в элегантную и, видимо, очень дорогую шубку, она с интересом и немного лукавым ожиданием всматривалась в лица мужчин, стоявших на остановке.
Женщина, которая озарила своим появлением заплеванную и замусоренную окурками и пустыми пачками остановку счастливо сочетала в себе совершенство красоты и невероятное обаяние, непреодолимое желание обладать ею. Она была тою, о ком поют: «Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой!» И когда ее взгляд остановился на мне, я послушно рванулся вперед и полуутвердительно спросил:
- Ирина?..
Она на мгновение остановилась, посмотрела на меня с немым удивлением и, чуть насмешливо улыбнувшись, отрицательно покачала головой.
Сконфуженно пробормотав: "Извините!" - я вернулся на прежнее место и стал тайком наблюдать за ней. Длинные, темные, вьющиеся волосы свободно спадали у нее по плечам. Большие сияющие глаза смотрели на мир весело и уверенно, красиво очерченные губы, тонкие трепетные ноздри, нежная кожа - все было совершенным, царственным и невероятно притягательным. Только одна возможность видеть ее каждый день казалась несбыточным счастьем и величайшей наградой.
Минут пять она довольно спокойно ждала кого-то. Потом начала слегка нервничать, то и дело поглядывать на маленькие наручные часики. И, наконец, не выдержав, набрала на мобильнике какой-то номер. Судя по всему, трубку никто не брал. Я тоже решил попытать судьбу и набрал номер Ирины. Опять в ответ только длинные гудки.
Положив мобильник в карман, я собрался уже уходить, как вдруг заметил большущего кота, дремавшего под лавкой остановки на прогретой крышке люка теплоцентрали. Спокойный, ленивый, он чувствовал себя полноправным хозяином этой части мирозданья. Всем своим видом он как бы говорил: вот я – кот, а чего добился в этой жизни ты?
На какое-то время я залюбовался им, слегка завидуя его реализованности. Но тут, откуда ни возьмись, к остановке подбежала здоровая грязная псина и громко залаяла. И наш невозмутимый кошачий король, издав громкое сердитое шипенье, стремительно бросился прочь, к высоченному забору. С невероятной ловкостью взлетел по выщербленной кирпичной кладке забора на самый его верх и, убедившись, что находится в безопасности, спокойно принялся умываться, не обращая более ни малейшего внимания на заходившегося от лая пса. Это было настолько смешно, что не рассмеяться было просто невозможно.
И тут я услышал, что вместе со мной над этой сценкой смеется ОНА, весело, счастливо. Я оглянулся и встретился глазами с НЕЙ. Она беззаботно смеялась и, казалось, искала кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить об увиденном. Не раздумывая, я поддался порыву, подошел к ней и заговорил, произнося первое, что приходило в голову:
- Не правда ли, настоящий мужчина: быстрый, ловкий, уверенный.
- Кто? - услышал я ее голос, чистый, звонкий, как ручеёк, в котором сквозили малороссийские интонации.
- Кот, - уверенно ответил я.
- А мне кажется, что это кошка: гибкая, грациозная, хитрая-хитрая. Сидит в полной безопасности и дразнит дуралея-пса.
- Хм, - усмехнулся я, - и такой вариант не исключается. Но вот в одном я совершенно не сомневаюсь: нас с вами нагло кинули. Ни моя знакомая, ни ваш бойфренд, судя по всему, уже не появятся. И это без вариантов.
- И что же нам теперь делать? – спросила она с легким лукавством, будто предлагая начать какую-то интересную игру.
- Перейти улицу, зайти вон в то кафе и напиться с горя и от одиночества, запивая коньяк выдержанным брютом. Пли-из? - протянул я ей руку.
- Гм, - дурачась, заговорила она тоном девочки-отличницы. - My name is Marina.
- Так вот какими, оказывается, бывают дочери моря! - ввернул я комплимент и, не давая ей времени ответить на него, поддержал начатую ей ранее игру:
- Ich heise Sergej. Hаnde hoch! Gitler kaput!!! - лихо протараторил я. – Это, к сожалению, весь мой лексический запас великого и могучего иностранного языка.
Она улыбалась, и в ее сияющих огромных глазах прыгали озорные бесенята:
- Ja woll, mein Fьrer! - вошла она в роль.
- Тогда без страха и сомнений, моя наяда!
Она взяла меня под руку, и мы заспешили к кафе.
Кафе, куда мы пришли, входило в популярную в городе сеть, где цены были достаточно скромными. Обычно сюда заходили студенты, начинающие менеджеры близлежащих офисов и продавцы мелких магазинов. Нравы здесь были самые демократичные, поэтому сигаретный дым уже в вестибюле начинал есть глаза. Мы подошли к гардеробу, который от зала отделяла только просторная арка. Я приготовился принять шубку Марины, как вдруг громко запел мой мобильник.
- Это Ирина, - раздалось в трубке. - Извини, что опоздала. Я подумала, в такую погоду хороший хозяин собаку не выгоняет. Заняла в кафе столик. Пришлось немного подождать, а здесь шумно. Я не слышала, как ты мне звонил.
Ситуация была анекдотичная.
Видимо, я изменился в лице. Марина внимательно посмотрела на меня:
- Что, какие-то проблемы?
Ничего не отвечая, я схватил ее за руку и потащил к выходу. Она сразу обо всем догадалась и насмешливо улыбалась.
- Понимаешь, - мямлил я какие-то глупые оправдания, - это та самая моя знакомая, которая... Ну, которая…
Марина засмеялась.
- По-моему ты был прав. Это кот.
- Какой кот? - не понял я.
- Тот, что сбежал от собаки.
Я почувствовал, как краска стыда стала заливать меня с ног до головы.
- Да, ладно, не напрягайся, - немного грубовато остановила она мои попытки оправдаться. - Я все понимаю и ни в чем тебя не виню.
Она повернулась и дразнящей походкой вакханки направилась к выходу. Безмерное отчаяние вдруг накатило на меня, сметая все возражения разума. Вот сейчас эта женщина переступит порог и навсегда исчезнет из моей жизни, раствориться в снежной кутерьме зимней ночи. И никогда я больше не встречу ее, не почувствую запаха ее духов, не услышу ее журчащий голос, не коснусь ее руки.
- Марина! – отчаянно, как утопающий, крикнул я ей в след.
Она остановилась и вопросительно посмотрела на меня.
- Это прозвучит очень глупо. Но оставь мне свой номер телефона, вдруг...
- Да легко, - усмехнулась Марина и, порывшись в сумочке, достала записную книжку, быстро записала в ней десять цифр и, вырвав листок, протянула его мне.
- Спасибо! - прошептал я ей вслед, но, кажется, она этого уже не слышала.
Дверь за нею плавно закрылась. В растрепанных чувствах, ощущая досаду и сожаление, я направился в зал. Столик, за которым сидела Ирина, находился в небольшой нише, не дававшей обозревать гардеробную. Я облегченно вздохнул.
- Вы Ирина? – спросил я, почти не сомневаясь в утвердительном ответе.
- Да, - услышал я низкий глуховатый голос.
Отодвинув стул, я присел за столик.
Какое-то время мы молча присматривались друг к другу. Наверное, я так и не смог скрыть своего разочарования. Но контраст между молодым лукавым озорством Марины и настороженным, почти подозрительным вниманием пятидесятилетней женщины был слишком уж разителен. И Ирина поняла, что снова будет одна сидеть перед телевизором и смотреть бесконечные сериалы про чужую счастливую любовь. В общем-то, все сразу стало ясно и мне, и ей. Можно было спокойно расходиться и не тратить времени и сил друг на друга, но мы зачем-то продолжали разыгрывать бездарный спектакль первого свидания.
Я заказал вино и мороженое. Было душно, сильно накурено, грохотала какая-то музыка, воспевая барабанами романтику кузнечного цеха. И Ирина не придумала ничего лучше, как завести разговор на садоводо-огородную тему.
- Сначала я семена замачиваю в слабом растворе марганцовки, - монотонно и жутко надоедливо, как муха на оконном стекле, просвещала мена она.
- Что это: бум-бум-бум-бум? – перебил я её.
- Хм… Это музыка. Это барабаны.
- Нет, это Моцарт вертится в своем гробу и бьётся головой о его крышку! Пойдём отсюда: не надо глумиться над покойным, кем бы он ни был при жизни.
Расплатившись с официантом, мы встали и пошли к выходу.
В гардеробе нам несказанно повезло, номерки из обшарпанного мятого алюминия, которые я предъявил скукоженной гардеробщице, она безропотно обменяла именно на наши пальто и куртку. Даже цвет и размер совпали.
Мы вышли на улицу. Безвозвратно испорченный вечер всё ещё не хотел отпустить нас. Докучливо требовал соблюдения ненужных ритуалов и правил якобы приличия. И мы стояли друг возле друга и бездарно наполняли молчанием укрытый снегом мир засыпающего города.
- Ну, я пойду… - то ли сообщила, то ли спросила Ирина.
Её надежда умерла час назад или даже больше.
- Я провожу, - брякнул зачем-то я и испугался совсем по-детски, с безотчетным желанием сильно-сильно зажмуриться и накрыться с головой одеялом.
Заметив это, Ирина рассмеялась весело и беззаботно, впервые за все время нашей встречи. Она даже помолодела лет на пять.
- Спасибо, но не нужно. Я живу от остановки маршрутки в двух шагах.
Сердце забилось снова легко и ровно.
Долгожданный автобус, заиндевевший, продрогший и медлительный, как заядлый рыбак на зимней рыбалке, с ревматическим скрипом и тихим постаныванием притормозив у фонарного столба, распахнул створчатую дверь.
- Ну, всё. До свидания! – произнесла она, подходя к нему.
Я подал ей руку, помогая подняться в салон.
- Пока! Я как-нибудь позвоню…
Елена посмотрела на меня через плечо и тихо хмыкнула. Дверь вязко лязгнула, автобус хрипло откашлялся и тронулся в путь.
Невыносимо длинный вечер, наконец-то, иссяк, и наступила прекрасная зимняя ночь. Уличные фонари, свесив буйны головы, щедро заливали жёлтым светом искрящийся блестящий снег. Пустынные тротуары отдыхали от многолюдья, а оставленные без присмотра новогодние гирлянды шаловливо бросались разноцветьем огней в кружащиеся белые снежинки. Прямо посреди улицы, на самой ее проезжей части подвыпивший Дед Мороз расчертил на снегу ровные квадратики и, подобрав полы тулупа, увлеченно прыгал на одной ножке, играя в «классики».
Дожидаясь своего автобуса, я полез в карман за мобильником, чтобы узнать в каком же веке я живу, и вместе с ним случайно достал записку Марины. Ни на что не надеясь, набрал ее номер:
- Алло, Марина?
- Да, - прожурчал знакомый чистый голос.
- Давай, завтра встретимся?..
За те мгновения, которые длилось ее молчание, я тысячу раз умер и тысячу раз воскрес. "Господи! - подумал я. - Мне сколько лет, пятьдесят с лишним или шестнадцать? Я, что, никогда не слышал от женщин отказы или не испытывал на себе их капризы?" Но ответа я не находил, зато сердце колотилось так, будто мне предстояло без страховки идти над пропастью по канату.
- Где и во сколько? - спокойно спросила она.
Не знаю, где я нашел столько сил, чтобы не закричать на всю улицу от сбывшегося несбыточного счастья.
Она появилась точно в назначенное время, едва минутная стрелка башенных часов на центральной площади показала ровно двенадцать:
- Ну, здравствуй!
За прошедшую ночь Марина стала еще прекраснее, чем накануне, ещё соблазнительнее и привлекательнее. Белая короткая куртка с капюшоном, отороченным мехом, черные джинсы и белые сапоги на высоком каблуке сделали ее гораздо спортивнее и моложе. Распущенные волосы также свободно струились по плечам, и солнечные зайчики играли в прятки в их локонах. В глазах по-прежнему прыгали веселые бесенята, и чуть насмешливая улыбка играла на ее лице.
На какое-то время я разучился дышать. Да мне это было и не нужно. Потому что для жизни хватало уже только одного - возможности любоваться ею.
- Что стоим? Кого ждем? - к месту ввернула она слоган из какой-то рекламы.
Ее слова пробудили меня к жизни. Взяв под руку, я повел ее по солнечной стороне Вселенной, наполненной снегом и предновогодней суетой.
Город готовился к празднику. Главная елка города уже была наряжена, и подъемный кран, подняв высоко над землей пластмассового деда Мороза, метра три ростом, готовился водрузить его к её подножию. Но что-то там не заладилось, и дед Мороз, держа в одной руке посох, а другой размахивая из стороны в сторону, болтался перед памятником Ильичу, который категорично посылал его вытянутой рукой с зажатой в ней кепкой на северо-восток. Однако дед Мороз не хотел следовать в русле партии и, в свою очередь, гораздо более экспрессивно посылал Ильича своею подвижной рукою на юго-запад. И над ними обоими безбрежно плескалось голубое-голубое зимнее небо.
Снег ярко блестел на солнце и громко хрустел под ногами, будто кто-то смачно откусывал наливные яблоки. Настроение у меня делалось все лучше, накатывался легкий кураж, когда все становится возможным и все получается. Шутки мои все больше нравились Марине, и она уже звонко смеялась, обращая на себя внимание прохожих своей красотой и неподдельным весельем. В результате нашей прогулки мы оказались в небольшом и довольно уютном кафе. Выбрали столик на двоих в дальнем углу и принялись изучать меню. Оно оказалось полностью средиземноморским: греческие блюда, итальянские, испанские. Звучные экзотические названия и полное незнание того, что они обозначают. Но благодаря помощи официанта мы смогли сделать заказ.
Негромко звучала довольно приятная музыка. И эта музыка, и средиземноморская кухня, и вся окружающая обстановка просто обязывали сменить тему с озорного веселья на лирику. Я вспомнил порядком подзабытые стихи Пастернака, Евтушенко, Брюсова, даже что-то из Бальмонта прочитал. Марина оказалось прекрасным и благодарным слушателем. Постепенно с лирики мы перебрались к теме более прозаической, то есть заговорили друг о друге. Она была очень удивлена, когда услышала, что мне уже более пятидесяти.
- Ни за что бы не поверила, - совершенно искренне заявила она. - Ну, самое большее, лет сорок...
Наверное, если бы меня наградили Звездой Героя России или назвали в честь меня улицу в Гваделупе, я был бы менее горд, чем от этих ее слов.
- ...мне тридцать лет, - размечтавшись, я прослушал начало фразы. - Я была замужем. Но мне не повезло: скоро после свадьбы я все узнала, что мой муж - наркоман со стажем, - она тяжело вздохнула. – Плотно сидел на героине, и чем дальше, тем все больше терял над собой контроль, а через три года и вовсе умер от передозировки.
Марина замолчала, низко склонив голову. Я протянул руку и накрыл ее ладонь своей ладонью. Она резко отдернула руку, подозрительно взглянув на меня:
- Сереж, а ты – не наркоман?
Не сдержавшись, я рассмеялся.
- Что-что, но только не это. Нет, я не наркоман. А вот пиво люблю.
Последнюю фразу я произнес с нескрываемой гордостью и даже каким-то пафосом. Прозвучало это, наверное, очень смешно. Марина, лукаво улыбаясь, взглянула на меня и насмешливо сказала:
- Сергей! Эти слова делают тебя в моих глазах не только невероятно умным человеком, но еще и немыслимо красивым мужчиной!
Мы весело рассмеялись.
- Марина, мне искренне жаль, что тебе довелось пережить такое, но, поверь мне, не все мужики наркоманы. Сохранились еще и вполне нормальные…
- Да, я знаю, - сразу погрустнела Марина. – Просто во время учебы я ходила на факультатив по экспериментальной психологии. Ставили разные опыты над мышами, собаками.
Она замолчала, вспоминая те времена.
- И вот, в одном эксперименте мы пускали мышей в лабиринт, где им нужно было отыскать кормушку с едой. Самые умные из них уже через пять-шесть попыток запоминали дорогу и быстро находили нужное место, а глупые – через пятнадцать-двадцать раз. А потом, там, где раньше в кормушке была еда, их ожидал слабый удар током.
Она посмотрела на меня, чтобы убедиться, слушаю я ее или нет.
- Мне было их так жалко, так жалко! Прямо хотелось перекрыть дорогу туда. Но они – молодцы. И умные, и глупые – через несколько неудачных попыток начинали искать новые ходы в лабиринте и опять находили кормушки с едой!
Говоря это, Марина гордилась за сообразительность своих подопечных.
- А потом меня буквально поразил руководитель факультатива, сказав, что человек гораздо глупее этих мышей! В отличие от них, если он когда-то нашел «кормушку с едой», то уже никогда не станет менять направление своего поиска, сколько бы раз судьба «не била его током».
- Ты знаешь, я что-то не очень понял, о чем ты говоришь.
- Ну, понимаешь, - Марина, закусив нижнюю губу, стала нервно постукивать пальцами по столику, подбирая подходящий пример. – Ага, вот, ну, например, у девочки отец был алкоголиком, приходил вечером пьяным и играл с ней. Ну, там, возил её на себе по комнате, неловко падал, но сам смеялся над этим и смешил ее. Так вот, потом, когда она станет взрослой, эта девочка в девяносто случаев из ста выйдет замуж за алкоголика! – Марина сделала большой глоток из бокала с вином, слегка поморщилась и продолжила:
- И будет с ним до тех пор, пока он совсем не сопьется и не замерзнет где-нибудь под забором. А потом она, будет клясться самой страшной клятвой, что больше никогда в жизни не взглянет в сторону пьющего мужчины! – моя наяда торопилась закончить, боясь, что я перебью её. – Но вдруг возьмет да и выйдет замуж второй раз уже за явного алкоголика. И в третий, и в четвертый, и в пятый раз. И всегда за алкоголиков. И таких примеров тысячи.
Она грустно замолчала, внимательно наблюдая за моей реакцией.
- Ну, а какое отношение все это имеет к тебе, к нам?
- Я очень боюсь, - тихо и, как мне показалось, очень жалобно начала она. - Я очень-очень боюсь, что теперь тоже всегда буду находить себе только мужей-наркоманов, и никогда-никогда не смогу найти в лабиринте другой выход...
- Ну, ты же об этом знаешь и повернёшь в другую сторону!
- А вдруг теперь все нормальные мужики будут меня всегда бросать, и только наркоманы останутся? Вот, ведь Костик, ну, тот, вчерашний, так и не объявился! Или, например, ты, заведёшь меня, такую молодую и красивую, и – бросишь… - она попыталась улыбнуться своей не слишком весёлой шутке, но у неё это не очень получилось.
- А я хочу иметь здоровую, крепкую семью, - быстро заговорила Марина так, словно боясь, что не успеет сказать самого главного. - Хочу готовить для них настоящий украинский борщ со сметаной и пампушками, хочу по праздникам запекать гуся с гречневой кашей и черносливом, - она, чуть замявшись, пояснила: - Все, кто пробовал, говорят, что вкуснее они ничего не ели. Вот. Хочу родить ребенка, а еще лучше двух или трех.
В ее голосе явно сквозили обида и горечь.
- Ну, за меня можешь быть совершенно спокойна: кто-кто, а я тебя никогда не брошу, – неожиданно для себя признался я. – А знаешь что? – мне захотелось продолжить начатое и, отмечая краем сознания, как в зал ненавязчиво проник классический джаз с фантастически красивой импровизацией на трубе, вдруг заявил: - А давай, не будем откладывать всё в долгий ящик и начнем прямо сегодня осуществлять твои мечты.
- Какие мечты? - обида все еще звучала у нее в голосе.
- Те, о которых ты только что рассказала. У меня есть своя квартира, постоянная работа, за которую, правда, не слишком щедро платят, но на скромную жизнь даже для семьи с двумя-тремя детьми вполне хватит. Так, что мы сможем жить в любви и согласии до самой гробовой доски. Ты согласна?
- И начнем прямо сегодня? - тихо переспросила Марина. И было не совсем понятно, шутит она или говорит серьёзно.
- Прямо сейчас...
- И как ты предлагаешь это сделать?
- Очень просто…
Я встал из-за столика, подойдя к Марине, наклонился и поцеловал ее в губы.
Я ожидал всего, вплоть до громкого скандала. Но Марина снова удивила меня. Она встала, прижалась ко мне всем телом и ответила долгим поцелуем.
В зале зазвучала мелодия блюза, и саксофон чуть хрипловато запел о нежности, страсти и любви. Мы вышли из своего уголка и вместе с двумя-тремя парами стали медленно кружиться в танце на небольшом пяточке в центре зала.
Когда блюз иссяк, мы, не произнося ни слова, вернулись на место. Марина очень серьезно и задумчиво посмотрела на меня, словно старалась разглядеть что-то во мне, что бы ее успокоило и вселило бы надежду. И неожиданно попросила:
- Сереж, закажи мне чего-нибудь покрепче. Кальвадоса или коньяка.
Я сделал заказ.
- А ты не боишься, - лукаво спросила Марина, - что мы слишком мало знаем друг друга, и я окажусь жуткой стервой, грязнулей, воровкой или аферисткой?
Я отрицательно покачал головой.
- Почему?
- Наверное, потому что ради тебя я готов умереть, а не то, чтобы оказаться обманутым и обворованным.
Марина звонко рассмеялась:
- Ой-ой-ой-ой! Ну, и как не влюбиться в такого мужчину?!
Принесли кальвадос. Мы выпили на брудершафт. На этот раз поцелуй был очень нежным. Отдышавшись, Марина попросила меня рассказать о себе:
- Должна же я знать хоть немного о человеке, которому вверяю свою судьбу, - немного с театральным кокетством пояснила она свою просьбу.
Я задумался.
- Ты знаешь, наверное, я самая глупая мышь из всех, - начал я. – Не двадцать и не тридцать раз, а пятьдесят с лишним лет я брожу по лабиринту, но всегда меня почему-то ожидает только «удар током», а не «кормушка с едой».
- Бедный глупый мышь, - пожалела меня Марина. – А если поподробнее?
Я вдруг почувствовал какую-то странную усталость и отрешённость.
– Можно и подробнее. После физмата, был подающим надежды программистом. Но после военной кафедры забрали в армию офицером.
Я вспомнил жуткий бардак тех перестроечных лет, полную безнадежность и тупость армейской жизни, беспросветную тоску и беспробудное пьянство. Не то, что говорить, даже думать об этом периоде жизни совсем не хотелось.
- А после демобилизации я уже никогда не занимался программированием. Нужно было выживать, когда ты никому не нужен. И я торговал турецкими шмотками на толкучке, строил дачи новым русским, перепробовал кучу профессий: от режиссера камерного театра до личного охранника депутата, - налив кальвадос в бокал из-под вина, я залпом осушил его. Марина молча смотрела на меня.
- Сам не знаю, зачем женился на женщине, которая мне почти не нравилась, – я криво ухмыльнулся. – Представляешь, и такое тоже в жизни бывает. А через год у нас родился сын. А еще через семь лет мы развелись. Поделили имущество, квартиру, но не ребенка. Он остался у неё. И что самое смешное, я почти не вспоминаю о нём, словно, его никогда и не было! Классный отец, да?!
Про семейную жизнь вспоминать хотелось ещё меньше, чем про армию.
- После развода изъездил всю Россию, пока не приобрел в середине девяностых квартиру на Монастырке в старом доме, где и живу в гордом одиночестве.
Я невесело рассмеялся.
- Налей и мне полрюмки, - попросила Марина.
Я разлил оставшийся кальвадос по рюмкам и заказал ещё двести граммов. Мы выпили без тоста.
- А где ты живёшь на Монастырке?
Я назвал номер дома.
- В 18-й квартире? На 3-ем этаже? – она не спрашивала, а утверждала. – А под окном у тебя растут два старых тополя, и деревянная скамейка между ними?
- В шестнадцатой, - поправил я её, заинтригованный внезапной осведомлённостью, - только тополя года три назад спилили, а скамейка… скамейка есть.
- Ну, надо же! – с каким-то странным озорством довольно громко воскликнула Марина. – А я всю голову сломала: откуда мне так знакомо твоё лицо? – и, внимательно глядя мне в глаза, спросила:
- А ты не помнишь девчонку из первого подъезда, Алёнку Осиповскую?
- А кто это?
- Это была моя лучшая подруга, - уши и щёки у Марины порозовели. – Мы с ней сидели за одной партой в школе, - она помолчала. – Я в детстве тоже жила там. А к Алёнке приходила делать уроки: мои родители днём были на работе, а у неё бабушка – бывшая учительница, всегда нам помогала.
Она опять замолчала, чему-то улыбаясь в своём прошлом.
- А когда нам было по пятнадцать, Алёнка по секрету призналась, что влюблена в соседа, который недавно купил квартиру в их доме, - Марина быстро взглянула на меня, но я пока ничего не понимал и молча слушал её. – Конечно, я первым делом захотела увидеть этого соседа.
Она как-то очень озорно и одновременно стыдливо улыбнулась.
- Высокий, черноволосый, широкоплечий, с большими грустными глазами, лет тридцати пяти... – она склонила голову и как-то очень по-детски призналась: - В общем, я тоже влюбилась. - И покраснела до корней волос.
- А ещё он очень хорошо играл на пианино. Мы целыми вечерами сидели на скамейке у него под окном и слушали странную и, как нам тогда казалось, очень хорошую музыку. Алёнка уверяла, что это Рахманинов.
- Да, нет, - я вспомнил то время, когда, намучившись с разводом, тягомотным разделом квартиры, я наконец-то обрёл свой собственный угол. – Это не Рахманинов. Я просто импровизировал. Мне тогда было очень тяжело, и музыка оказалась той отдушиной, которая помогала мне оставаться на плаву.
- Так это был ты?
- Увы, это был я…
- Как странно, - Марина посмотрела на меня какими-то другими глазами, какими смотрят на близких, но давно отсутствовавших родственников или на что-то очень-очень своё. – Оказывается, мечты иногда сбываются. Господи, как же я мечтала хоть раз в жизни поцеловаться с тобой! – она даже на миг задохнулась от нахлынувших на неё чувств.
Я попытался напрячь свою память и вспомнить двух худеньких молоденьких девчушек, торчащих все вечера у меня под окном. И не смог. Вряд ли я тогда их вообще замечал, а тем более обращал на них хоть какое-то внимание.
- А теперь ты больше не играешь на пианино? – даже интонация у Марины изменилась. Из голоса исчезла насмешливость и лукавство, зато появилась теплота и неподдельный интерес.
- Играю. Но всё реже и реже… - проговорил я, наполняя наши рюмки. – Ну, что? За сбычу мечт!
Мы выпили. Я чувствовал, что хмелею и становлюсь способным «творить мелкие чудеса». Впрочем, Марина тоже поддалась действию яблочного наваждения. Щеки у нее раскраснелись, глаза блестели, а улыбка почти не сходила с лица. Какое-то время мы еще говорили о том далёком тополином лете, когда она была влюблена в меня. О том, что осенью её родители купили квартиру в другом конце города и перевели Марину в новую школу. Как она переживала и плакала по ночам, потому что теперь уже точно не сможет, когда надо, быть под окном у трижды романтичного музыканта.
Несколько раз ещё мы выходили танцевать, много-много раз целовались, и я видел, что она с каждым поцелуем всё сильнее и сильнее погружалась в то далёкое прошлое, в свою почти детскую любовь. И чувствовал себя донельзя странно: то ли Дедом Морозом, выполнившим самое заветное её желание, то ли заблудившимся путником, которого все почему-то принимают за кого-то другого и заставляют играть по чужим правилам.
Когда официант, в очередной раз материализовавшись возле нашего столика, предупредил, что кафе скоро закрывается, мы уже переговорили обо всём на свете и, казалось, узнали друг о друге все, что только возможно и поэтому чувствовали себя самыми близкими людьми в этом мире. Расплатившись, мы вышли на ночную улицу, морозную, заснеженную и пахнущую почему-то свежеразрезанным арбузом.
- Значит, так и сделаем, - захмелев и от этого чуть бестолково, повторяла Марина достигнутые нами договорённости, - я покупаю гречку и чернослив, а ты – гуся.
Я довольно кивал:
- Завтра же прямо с утра поеду на рынок и выберу самого-самого!
- А я его запеку. Вот увидишь, лучше ты ничего в жизни не пробовал!
И я ей верил. И опять согласно кивал.
Когда мы подошли к её подъезду, я был почти уверен, что эту ночь проведу у неё. Я нисколько не сомневался, что и она хочет этого не меньше моего. Но Марина умела быть непредсказуемой.
Поцеловавшись со мной в последний раз, горячо, страстно, с тихим постаныванием, она, чуть оттолкнув меня, легко освободилась от объятий и, открыв дверь, нежно произнесла:
- Ну, всё, до завтра!
- Как до завтра?! – я почти возмутился. – А разве мы не идём к тебе?!
- Ко мне сегодня нельзя. Вчера дедушка приехал, и мне не хочется его слишком уж удивлять…
- Ну, тогда поехали ко мне, пусть дедушка один побудет.
- Я не могу, - и, опережая все мои просьбы, проговорила:
- Ну, потерпи до завтра. Завтра в обед он уезжает. Тем более, что завтра уже двадцать минут как началось! – и, послав воздушный поцелуй, ловко юркнула в открытую дверь.
Не зная, сказала она мне правду или просто нашла подходящую отговорку, я решил смириться с неизбежным. Тяжело вздохнул и отправился восвояси.
Следующий день для меня был выходным. И поэтому с самого утра отправился на колхозный рынок, который по-праздничному бурлил и толкался, разноголосо гомонил, благоухал пряностями и волновал с детства запомнившимся волшебным запахом мандаринов. Вырезанные из бумажных салфеток снежинки и неровно нарисованные ёлки победно оккупировали оконные стёкла. Тут и там на маленьких и больших плакатах красовались поздравления с наступающим Новым годом и его традиционные персонажи. Мельтешили разноцветные огоньки и звучали новогодние мелодии. Обойдя все прилавки и павильончики, я, наконец, заметил приткнувшуюся с края прилавка бабулю, перед которой лежал – вы не поверите! – самый-самый гусь! Цена, хотя и не очень-то дешёвая, была всё же божеской и, немного поторговавшись с хозяйкой (исключительно ради её удовольствия) я вскоре стал самым счастливым обладателем этой чудесной птицы.
Побродив ещё с полчаса по рынку, я обзавелся всевозможной зеленью, свежими овощами и, конечно же, мандаринами. Куда ж без них?! Без них и Новый год не Новый год, а, так, «пьянка, да и всё».
Когда я добрался до дома, было уже половина одиннадцатого дня. Быстро выложив гуся в мойку и, открыв кран, чтобы его помыть, я всё же решил прежде разобрать пакет с продуктами, но сначала надо было позвонить Марине, обрадовать, что гусь у нас есть, и она может в полной мере оправдать мои надежды, продемонстрировав свое кулинарное искусство.
- Алло! – услышал я волнующий обвораживающий голос.
- Здравствуй Снегурочка, здравствуй внученька! – от предвкушения новогодней ночи и той удачи, которая мне улыбнулась на рынке, я радостно дурачился. – Это твой Дедушка Мороз, я нам гусика принёс!
- Сергей, это вы? – журчание звонкого ручейка сменилось ледяным звоном преисподней.
- Д-да, - от растерянности я запнулся.
- Вы правильно сказали: мы с вами, как дедушка и внучка. Ну, по крайней мере, в отцы вы мне точно годитесь! И вы, что, всерьёз рассчитывали, что я буду вместе с вами встречать Новый год?! Советую вам посмотреть на себя в зеркало, а после сразу же забыть обо мне и обо всём, что было вчера! Мне было скучно, и я подшутила над вами, выдумывала всякую чепуху, плела первое, что приходила в голову, а вы всё принимали за чистую монету. А я наблюдала за вами и едва сдерживала хохот! Увы, это так, всё, что вы вчера услышали от меня – просто розыгрыш. Да. Розыгрыш и всё. И мне больше не звоните!
Последние слова она почти прокричала. И мне показалось, что в её голосе были слышны то ли слёзы, то ли злой смех...
Сжав в руке мобильник, я выпустил пакет с покупками на пол, и из него по всей кухне раскатились ярко-оранжевые мандарины. Опустившись на табурет, прислонился спиной к стене и на какое-то время сидел с совершенно остановившимся сердцем и пустой, утратившей способность мыслить головой. Шок от слов Марины был столь велик, что сознание отказывалось их принимать.
Моя ощипанная птица удачи, покрывшись гусиной кожей, зябла в мойке под ледяной струёй, бившей из крана, громко, как мне казалось, тикали электронные часы на холодильнике, мандарины рыжим созвездием сложили на полу кухни очередной неудачный гороскоп моей судьбы, а я всё сидел неподвижно и ни о чём не мог думать.
Не знаю, сколько прошло времени, когда я очнулся от охватившего меня оцепенения, с трудом поднялся с табурета и стал подбирать с пола рассыпанные продукты. Затем перекрыл воду в кране и, достав гуся, положил его в большую кастрюлю. Всё, что я делал, я делал на автомате. Что-то мыл, складывал, поднимал, вытирал, включил в комнате телевизор, где шла бессменная «Ирония судьбы», и всё никак не мог придумать, куда же теперь деть гуся?
«Всё правильно, - говорил я себе, - между нами больше двадцати лет разницы. А я не Олег Табаков и не Андрон Кончаловский. Даже не Абрамович или Потанин. Ну, выпила женщина, расчувствовалась, придумала свою детскую любовь, может быть, даже развеселилась. А утром на свежую голову поняла, что ей совсем ни к чему «герои вчерашнего дня» даже в качестве шутки».
Мысли цеплялись друг за друга и выстраивались в довольно стройную логическую цепочку, итогом которой был четкий вывод: угомонись, оставь молодых молодым. Твоя молодость осталась в восьмидесятых, а твои девушки давно стали бабушками. И чудес не бывает!
– Боже мой! – с чувством произнёс из комнаты телевизионный Ипполит. – В нас исчез дух авантюризма! Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам! Какая гадость эта ваша заливная рыба!
Усмехнувшись его словам, я закончил уборку, вышел из кухни и уселся перед телевизором, чтобы в десятый, а может быть, и в тридцатый раз таращится на экран, следя за перипетиями наизусть выученного фильма. Тем более что под него так хорошо думалось.
Думалось о своей нелепой, исковерканной жизни. О женщинах, которых любил, или думал, что любил. И, конечно, о той единственной и настоящей, с которую я был бы счастлив, но которую измучил своей нерешительностью.
Когда мы с ней познакомились, я был уже женат, и Алёшке к тому времени стукнуло три годика. Она тоже была замужем, а её Галинке исполнилось четыре с половиной. Какое-то время мы тайно встречались, скитаясь по чужим квартирам и дачам. А потом она поняла, что больше не сможет обманывать мужа и ушла от него. Она ожидала, что и я тоже поступлю так же. Но я всё тянул, откладывал со дня на день, с месяца на месяц, с года на год. Объяснял, что должен быть с сыном, что ему в отличие от девочки обязательно нужен отец.
В конце концов, Лариса устала ждать. Нет, она не ставила мне никакого ультиматума – просто не стала открывать мне дверь и перестала отвечать на мои телефонные звонки. Смешно, но это её решение меня тогда даже слегка обрадовало: не нужно было больше жить двойной жизнью.
Месяца полтора после разрыва с Ларисой моя семейная ладья даже как будто плыла в нужном направлении. Все вечера я проводил дома, по выходным гулял с сыном во дворе. На праздники мы собирали гостей у себя или ходили сами к друзьям или родственникам. Но чем дальше, тем всё сильнее начинало нарастать раздражение. Выводила из себя безалаберность жены, грязная посуда, всегда лежащая в мойке, разбросанные по квартире вещи, одежда. И вновь и вновь я вспоминал Ларису и тот уют, который всегда исходил от неё. А ещё стала бесить бестолковость сына, всё у него валилось из рук, вечно он обо что-то цеплялся, спотыкался, бесконечно падал и плакал, превращая вечера в какой-то дурдом.
«Господи! – вдруг осенило меня. – Да ведь я вёл себя с ними точь-в-точь, как мой отец!»
Я вспомнил, как всегда орал на них или нудно читал нотации, с трудом перенося их присутствие рядом с собой. И даже то хорошее, что они пытались сделать для меня, страшно бесило. Помню, как однажды Алёшка бегом – он в детстве всегда только бегал – помчался в прихожую, взял мои тапки и поспешил назад, чтобы папа не ходил босиком (мама всегда ругала Алёшку, когда он не надевал тапки). Споткнулся обо что-то, упал и, сильно ударившись, громко заплакал. Боже мой, как же я кричал на него! А ему было очень больно, обидно и страшно за что-то очень плохое, что он сделал и за что на него так сильно сердятся.
Наверное, впервые в жизни мне стало до слёз жалко моего сына, который так и не узнал настоящей отцовской любви и не научился этому сам. Как не научился и я от своего. Зато научился раздражению, занудству, нетерпимости. Научился создавать несчастливую семью и отказываться от любимой женщины.
«Если у вас нету тёти –
Её вам не потерять,
И если вы не живёте,
То вам и не, то вам и не, - пел герой Мягкова.
- То вам и не умирать, - закончил я вместе с ним.
«А живу ли я? – подумалось мне. – И жил ли когда-нибудь?»
В свете последних открытий мне показалось, что не живу. Не живу своей жизнью, а бездумно следую заранее предначертанному порядку.
Что это? Семейная карма, как учат модные сейчас восточные учения, или незнание других моделей поведения, как уверяют психологи? Да что бы это ни было, но я в точности повторяю своего отца! Но если у него было хоть какое-то оправдание того, почему он не мог оставить мою мать и уйти к другой – его драгоценная карьера, то у меня и этого нет. Я просто тупо и старательно делал всё, чтобы не быть вместе с Ларисой.
Уже после того, как мы развелись с женой – в отличие от моей матери она не стала терпеть вечно всем недовольного супруга – мы трижды пытались с Ларисой создать семью. И всякий раз я находил повод, чтобы не спешить с этим, чтобы подождать какое-то время. И она ожидала, проявляла ангельское терпение, терпела, сколько могла, сколько хватало сил объяснять подругам и матери, почему мы не вместе. А потом – переставала открывать мне дверь и отвечать на мои звонки. А через полгода я в очередной раз подстерегал её после работы, просил прощения, обещал, что теперь всё будет по-другому, так она для меня дорога. И она прощала. И снова хотела верить, и ждать. И все повторялось снова и снова.
Я невольно вспомнил рассказ Марины о лабиринте и мышах. Сердце тут же обожгло саднящей болью. Слишком свежей и глубокой была рана, нанесённая ею. Зато мысль о лабиринте показалась мне вполне плодотворной.
- Господи! – вслух заговорил я. – Ну, неужели же мыши умнее меня? Неужели я так и буду бегать только туда, где бьёт током?! А не быть с Ларисой?
Ведь что бы там ни было, но в глубине души я всегда понимал, что женщины лучше, чем она, мне не встретить никогда. Что никто другой не знает меня так, как она. Кто ещё сможет прощать мне все мои недостатки и ценить мои достоинства? В конце концов, кто ещё сможет так любить меня и быть настолько терпеливой и преданной?! Марина?
Я горько усмехнулся, вспомнив её крик в трубке мобильника.
«Всё, хватит! – твёрдо решил я. – Моя судьба – это моя судьба, а не пародия на жизнь отца. Слишком много лет потрачено на повторение чужих ошибок, пора начинать делать свои».
Время приближалось к пяти вечера, до Нового года оставалось около семи часов, а мне ещё предстояло сделать самое главное – исправить свою несуразную судьбу и сделать счастливыми двух человек: себя и Ларису.
Как назло, мобильник куда-то запропастился. Его не было нигде, как я ни искал. И уже когда я совершенно отчаялся его найти, он совершенно случайно попался мне на глаза – тихо, спокойно лежал в вазе с мандаринами…
Полистав записную книжку – последний раз я звонил Ларисе лет пять назад, когда мы окончательно и, как тогда казалось, навсегда разругались с нею – я нашёл заветный номер и хотел позвонить, но оказалось, что мобильник был отключен. Наверное, после разговора с Мариной, я так сильно его сжал, что случайно выключил. Снова включив его, я быстро набрал номер.
Довольно долго трубку никто не брал. Потом послышался лёгкий шорох и до боли знакомы голос, голос моей молодости, голос надежд ответил:
- Алло!
- Лора, это Сергей…
- Ой, Серёженька! Как я рада слышать тебя! С Наступающим!
- Спасибо! И тебя тоже. Ну, как ты? Что нового?
Я говорил и чувствовал какое-то почти юношеское волнение. А вдруг она замужем? Или у неё есть кто-то другой?
Но нет. Она оставалась по-прежнему преданной нашей любви. И никого у неё не было. А ещё я узнал, что её дочка, Галинка, два года назад вышла замуж и живет теперь в Москве. А она с мамой теперь одни в трехкомнатной квартире.
- Кстати, мама, недавно спрашивала о тебе, - говорила она, - чего это ты перестал звонить и даже не поздравил её ни разу с Днем рождения? Раньше, даже когда мы с тобой бывали в размолвке, о ней ты ни разу не забывал.
Я пробормотал что-то в своё оправдание.
- У тебя есть какие-то планы по встрече Нового года, - будто бы невзначай спросила она.
- Ты знаешь, никаких! Если не считать надежды, что ты меня пригласишь… У меня к тому же и гусь к новогоднему столу есть…
- Вот и замечательно! – искренне обрадовалась она. – Забирай своего гуся, мы быстренько найдём ему применение, собирайся сам и сразу же приезжай, как только сможешь
От этих слов на сердце стало как-то очень легко и спокойно, словно после долгих скитаний вернулся, наконец-то, домой, где не нужно больше притворяться, не нужно никем казаться, а можно просто быть собой. Всё. Сразу же после новогодних праздников мы идём в ЗАГС. В конце концов, пора искать правильный путь в лабиринте, тот, в котором не бьёт током.
Обговорив еще разные мелочи: что нужно докупить к столу, какое вино и сколько взять и так далее – я нажал отбой и стал собираться. Быстро сложил в пакет овощи и зелень, ссыпал мандарины и достал из кастрюли гуся, чтобы и его уложить в другой пакет. И тут снова громко запел телефон.
Я улыбнулся этой привычке Ларисы, вспоминать что-то очень важное после того, как разговор уже закончен. Поднеся мобильник к уху, я спросил:
- Ну, и что самое важное мы забыли на этот раз?
- Сережа, Сереженька! – голос Марины дрожал от близких слёз. – Пожалуйста, не бросай трубку! Я тебя умоляю, выслушай меня! Ты меня слушаешь?
С трудом ворочая сразу вдруг одеревеневшим, словно после новокаина, языком я с трудом прохрипел:
- Д-да…
- Всё, что я говорила утром – это неправда! Это всё для дедушки! Чтобы он слышал! Я вчера была так счастлива, что обо всём рассказала ему. Понимаешь?
- Н-нет…
- Ну, я рассказала ему, что люблю тебя, рассказала, что ты старше меня, а он… Как он раскричался, господи, с ним даже сердечный приступ случился. Я Скорую вызывала.
Я услышал, как Марина заплакала.
- И чтобы его успокоить, я и говорила с тобой так, когда ты позвонил, а он сидел рядом и каждое мое слово ловил. А у меня сердце разрывалось, от боли! И было очень страшно, а вдруг ты поверишь этим злым словам?
Она несколько раз всхлипнула.
- А у тебя весь день мобильник отключен. А когда дедушка уехал, я сразу начала тебе звонить. А ты недоступен. Я уже и такси вызвала, чтобы приехать к тебе и, как в детстве, сидеть под твоим окном на скамейке и ждать, ждать, когда ты появишься… Хоть завтра, хоть послезавтра…
Язык немел всё больше и больше. Вдобавок, ни с того ни с сего сильно заныл вылеченный Юрием Ивановичем зуб.
- Я сейчас приеду к тебе. Ага, вот уже и такси подъехало. А я гречку купила, и чернослив… И кальвадос тоже… Только ты не уходи никуда. Я скоро буду, Хорошо? Не бросай меня, ладно?.. Ты ведь обещал?..
В трубке послышались частые гудки.
- Мама, это моя Надя, - счастливым голосом произнес герой Мягкова.
Я стоял посреди комнаты, сжимая умолкший мобильник. Рядом валялись на полу пакеты с продуктами и полуупакованным гусем. В голове было пусто-пусто. И только какая-то совершенно нелепая фраза, как на заезженной пластинке, вновь и вновь била в висок:
…гусь – птица перелётная…
…гусь – птица перелётная…
…гусь – птица перелётная…
За окном в наступившей темноте щедро падал снег, ложась на железную скамейку, на землю и на два пня от спиленных тополей.
А ведь, кажется, эту скамейку установили только после того, как спилили тополя. А раньше здесь ничего не было, никаких скамеек, никаких лавочек.
Или скамейка всё же была? Деревянная скамейка?
Январь – декабрь 2011