Часть III
Кризис
Глава 8
Начало конца
Подробно изложив историю возвышения и расцвета старой России, автор вынужден, как ни горько ему это делать, приступить к столь же подробному рассказу об ее упадке и гибели.
В 1814 году наша армия победно вступает в Париж – то был апофеоз величия и славы старой России. А уже в 1854, всего через сорок лет после этого, начинается тот этап Крымской войны, когда в борьбу вступили французы и англичане, и эти события очень быстро показали, что Российская империя находится в состоянии кризиса. Что же случилось за это время ?
А случилось то, что правящий класс Российской империи, за эти сорок лет, совершенно выродился: в 1814 он состоял, в среднем, из умных, мужественных и трудолюбивых людей, а к 1854 превратился (разумеется – опять-таки только в среднем !) в скопище ленивых, тупых и безвольных ничтожеств. Почему ?
-----
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вновь обратиться к петровским реформам.
Их главным результатом стало появление у России такой сухопутной армии, которая могла разгромить любого противника, даже самого сильного. Именно благодаря этому период от Петра Первого до Александра Первого и стал славнейшей эпохой в истории России до 1917, о чем уже автор неоднократно докладывал своим читателям. Но, с другой стороны, как это не покажется странным, на первый взгляд, именно появление у нас такой армии стало главнейшей предпосылкой полнейшей деградации правящего класса Российской империи.
Веками “организация Московского государства была нацелена на войну даже в большей степени, чем устройства западных монархий начала Нового времени. Ни у одной европейской страны не было таких длинных и уязвимых границ, такого подвижного населения, устремленного вовне в поисках земли и промыслов, нуждающейся для охраны в многочисленных гарнизонах”677. Тем более, что на юге нашим традиционным противником были крымские татары, сделавшие набеги на Московское царство и Речь Посполитую, с целью захвата пленных и продажи их в рабство, главным источником дохода: “…Как скоро не поспеет русское войско выйти к берегам Оки сторожить татар, даст им где-нибудь прорваться, то восточные магометанские рынки наполняются русскими рабами”678. Достаточно вспомнить, что только в 1688 они увели в рабство в Турцию более 70 000 человек679 !
Эпоха Петра Первого стала переломной в этой борьбе – что значили для новой русской армии, победившей шведов Карла XII, какие-то там крымские татары, оставшиеся, по сравнению с Европой восемнадцатого века, в далеком прошлом ? Проблема безопасности была решена: “Военные реформы Петра и его преемников дали Россию армию, равных которой не было в Восточной Европе. Польшу, Швецию и Турцию в расчет больше брать не приходилось, тем более что каждая из них раздиралась внутриполитическим кризисом; теперь пришла их очередь бояться России. В течение XVIII в. были, наконец, покорены и степные кочевники”680. “При всей своей тяжести, внешняя борьба, которую вела Россия в XVIII веке, не могла идти ни в какое сравнение (выделено мной – автор) с национальной самообороной предшествующей эпохи”681. Окончательно это стало ясно после нашей великой победы при Кунерсдорфе – ведь русская армия наголову разгромила прусскую армию, лучшую армию Европы и, в тех условиях, всего человечества, которой командовал сам Фридрих II, величайший монарх своего времени. И это при том, что Россией правила совершенно посредственная Елизавета Петровна, занятая почти исключительно нарядами и увеселениями – даже и при таком слабом правителе “Россия чувствовала себя ровней и была ровней ведущим европейским странам”682.
И жизнь поставила перед правящим классом послепетровской России вопрос – хорошо, великий царь оставил нам прекрасную армию, надежно обеспечивающую безопасность Родины, а что делать нам, его преемникам ? Совершенствовать эту армию ? В тех условиях в этом не было особой надобности – ведь в восемнадцатом веке наука и техника в Европе развивались еще очень медленно, даже в Англии промышленный переворот еще только-только начинался, он будет оказывать сколько-нибудь заметное влияние на жизнь страны только после наполеоновских войн. Соответственно, и военная техника восемнадцатого – начала девятнадцатого веков почти не развивалась – столетие спустя после смерти Петра, при Наполеоне, основные средства ведения войны – гладкоствольные ружья со штыками, пистолеты, пушки, черный порох, холодное оружие, парусные корабли – были практически такими же, как и в начале восемнадцатого века: “И в самом деле, стандартное оружие – гладкоствольный мушкет и гладкостенная же пушка – осталось практически неизменным на протяжении более чем столетия. Конечно, кое-какие пошаговые изменения все же происходили, что делало кремневые ружья и артиллерию более эффективными, но солдат в армии времен Марлборо (может быть, все-таки Мальборо ? – автор) смог бы довольно легко приспособиться к оружию и тактике, применявшимся в войсках Веллингтона”683. Поэтому правящему классу России восемнадцатого века, после смерти великого царя, не требовалось затрачивать много труда на то, чтобы поддерживать боеспособность армии на надлежащем уровне. Создать, в дополнение к сухопутной армии, исключительно мощный военно-морской флот, способный победить англичан и обеспечить безраздельное господство России в мировом океане, ее владение заморскими колониями ? Для нашей страны в этом не было ни малейшего смысла.
В итоге, правящему классу послепетровской России оставалось, по большему счету, только поддерживать достигнутое при Петре статус-кво. Но такая работа, по природе своей, не может требовать столько же затрат ума и энергии, каких требует творческая работа по созданию чего-то принципиально нового. Поэтому трудовая нагрузка на правящий класс послепетровской России резко упала. Он уже не был вынужден работать столь же напряженно, как правящий класс России в допетровские и в петровские времена.
И это оказалось важнейшим обстоятельством, определившим все остальное.
-----
Правящий класс допетровской и петровской России, будучи всецело занятым реальным и исключительно важным Делом – обеспечением безопасности государства, был вынужден постоянно искать истину, то есть действительно разумные решения возникающих перед страной проблем, а не заниматься пустопорожним умствованием, поэтому ему не оставалось ничего другого, как постоянно изучать до мелочей окружающую жизнь и прекрасно понимать подвластный народ, знать его сильные и слабые стороны: ведь без этого невозможно было решать стоящие перед страной задачи ! А посему правящий класс допетровской и петровской России не мог не быть действительно умным (в среднем, разумеется), его мировоззрение было строго национальным – поддерживать какую-нибудь модную глупость только потому, что “так делают в цивилизованных странах”, аристократии тогдашней России просто не могло прийти в голову: узнав о существовании некоей новой идеи, эти люди, в первую очередь, задавали сами себе простой вопрос: “А как эта идея поможет решению стоящих перед нами задач?”. Если видели, что – никак, то теряли к означенной идее всякий интерес.
А вот правящий класс послепетровской России уже был лишен необходимости столь же напряженно работать умом, как это делали его предки в допетровские и петровские времена. Недостаточная загруженность этих людей реальным Делом неизбежно рождала праздные мысли, в строгом соответствии с грубым, но точным афоризмом: “Бобику нечем заняться – бобик лижет себе одно место”. Поиск истин, разумных решений возникающих перед страной проблем, постепенно стал подменяться пустопорожним умствованием, суть которого блестяще описал великий Иван Петрович Павлов в своей замечательной лекции “О русском уме”, состоявшейся весной 1918. О чем же писал великий ученый (взято с сайта ) касаясь образа мышления современной ему российской интеллигенции ? А вот о чем: “Первое свойство ума, которое я установил – это чрезвычайное сосредоточение мысли, стремление мысли безотступно думать, держаться на том вопросе, который намечен для разрешения, держаться дни, недели, месяцы, годы, а в иных случаях и всю жизнь. Как в этом отношении обстоит с русским умом? Мне кажется, мы не наклонны к сосредоточенности, не любим ее, мы даже к ней отрицательно относимся. Я приведу ряд случаев из жизни. Возьмем наши споры. Они характеризуются чрезвычайной расплывчатостью, мы очень скоро уходим от основной темы. Это наша черта. Возьмем наши заседания. У нас теперь так много всяких заседаний, комиссий. До чего эти заседания длинны, многоречивы и в большинстве случаев безрезультатны и противоречивы! Мы проводим многие часы в бесплодных, ни к чему не ведущих разговорах. Ставится на обсуждение тема, и сначала обыкновенно и благодаря тому, что задача сложная, охотников говорить нет. Но вот выступает один голос, и после этого уже все хотят говорить, говорить без всякого толку, не подумав хорошенько о теме, не уясняя себе, осложняется ли этим решение вопроса или ускоряется. Подаются бесконечные реплики, на которые тратится больше времени, чем на основной предмет, и наши разговоры растут, как снежный ком. И в конце концов вместо решения получается запутывание вопроса”.
Прерву Павлова: а как же по другому могло быть в России, если ее “образованное общество” сформировалось на базе послепетровского дворянства ? Ведь сосредоточенность мысли – это характерный признак людей, которые серьезно размышляют над стоящим перед ними вопросом, хотят понять его до мельчайших тонкостей, которые действительно ищут истину: “Цивилизация, господство над силами природы, обусловливается единственно вниманием; все заблуждения и предрассудки объясняются его отсутствием”684.
Но если ты не истину ищешь, а лишь стремишься показать всем, какой ты умный – зачем тебе сосредотачиваться на каком-то вопросе, всесторонне обдумывать его ? Болтай все, что в голову взбредет: главное – показать окружающим, что ты очень-очень умный !
Но продолжим цитировать Павлова: “Господа! Второй прием ума – это стремление мысли придти в непосредственное общение с действительностью, минуя все перегородки и сигналы, которые стоят между действительностью и познающим умом. … Слово – тоже сигнал, оно может быть подходящим и неподходящим, точным и неточным. … Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и ими оперирует. …Русская мысль совершенно не применяет критики метода, т.е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни. Я вам приводил примеры относительно студентов и докторов. Но почему эти примеры относить только к студентам, докторам? Ведь это общая, характерная черта русского ума. Если ум пишет разные алгебраические формулы и не умеет их приложить к жизни, не понимает их значения, то почему вы думаете, что он говорит слова и понимает их. Возьмите вы русскую публику, бывающую на прениях. Это обычная вещь, что одинаково страстно хлопают и говорящему “за”, и говорящему “против”. Разве это говорит о понимании? Ведь истина одна, ведь действительность не может быть в одно и то же время и белой, и черной. Я припоминаю одно врачебное собрание, на котором председательствовал покойный Сергей Петрович Боткин. Выступили два докладчика, возражая друг другу; оба хорошо говорили, оба были хлесткие, и публика аплодировала и тому, и другому. И я помню, что председатель тогда сказал: “Я вижу, что публика еще не дозрела до решения этого вопроса, и потому я снимаю его с очереди”. Ведь ясно, что действительность одна. Что же вы одобряете и в том и в другом случае? Красивую словесную гимнастику, фейерверк слов”.
И опять все правильно: ведь факты интересуют лишь тех, кто заинтересован найти истину, а те, кому на истину наплевать, действуют по принципу: “Если факты противоречат теории, которую исповедую я, такой хороший и умный – тем хуже для фактов !”. Фейерверк слов становится гораздо важнее сути вопроса.
Павлов: “Перейдем к следующему качеству ума. Это свобода, абсолютная свобода мысли, свобода, доходящая прямо до абсурдных вещей, до того, чтобы сметь отвергнуть то, что установлено в науке, как непреложное. Если я такой смелости, такой свободы не допущу, я нового никогда не увижу. Есть ли у нас эта свобода? Надо сказать, что нет. Я помню мои студенческие годы. Говорить что-либо против общего настроения было невозможно. Вас стаскивали с места, называли чуть ли не шпионом. Но это бывает у нас не только в молодые годы. Разве наши представители в Государственной Думе не враги друг другу? Они не политические противники, а именно враги. Стоит кому-либо заговорить не так, как думаете вы, сразу же предполагаются какие-то грязные мотивы, подкуп и т.д. Какая же это свобода?”.
Снова в яблочко ! Ведь только тот, кому крайне нужна истина, способен на такую свободу мысли, которая описана у Павлова – видя, что, следуя привычными путями, жизненно необходимой истины не найдешь, волей-неволей такой человек вынужден напрячь свои мозги и думать самому, не обращая внимание на то, что “это общеизвестно”, “так делают во всех цивилизованных странах” и т.д. и т.п. Тому же, кому не истина нужна, а лишь демонстрация своей умности, такая свобода мысли без надобности – таким людям гораздо проще заучить выводы какого-то “авторитета” и свято уверовать в них, с умным видом повторяя их при каждом удобном случае. Отступить хоть на миллиметр от “авторитета” такие люди боятся больше всего: не дай бог, выявится их дурость !
Павлов: “Следующее качество ума – это привязанность мысли к той идее, на которой вы остановились. Если нет привязанности - нет и энергии, нет и успеха. Вы должны любить свою идею, чтобы стараться для ее оправдания. Но затем наступает критический момент. Вы родили идею, она ваша, она вам дорога, но вы вместе с тем должны быть беспристрастны. И если что-нибудь оказывается противным вашей идее, вы должны ее принести в жертву, должны от нее отказаться. Значит, привязанность, связанная с абсолютным беспристрастием, - такова следующая черта ума. Вот почему одно из мучений ученого человека - это постоянные сомнения, когда возникает новая подробность, новое обстоятельство. Вы с тревогой смотрите, что эта новая подробность: за тебя или против тебя. И долгими опытами решается вопрос: смерть вашей идее или она уцелела? Посмотрим, что в этом отношении у нас. Привязанность у нас есть. Много таких, которые стоят на определенной идее. Но абсолютного беспристрастия - его нет. Мы глухи к возражениям не только со стороны иначе думающих, но и со стороны действительности. В настоящий, переживаемый нами момент я не знаю даже, стоит ли и приводить примеры”.
Стоит ли повторяться ? Действительность интересует лишь тех, кто жизненно заинтересован в нахождении истины, а тем, кто предается пустопорожнему умствованию, нужна лишь демонстрация своей умности: “Если факты противоречат теории – тем хуже для фактов !”.
Павлов: “Следующая, пятая черта - это обстоятельность, детальность мысли. Что такое действительность? Это есть воплощение различных условий, степени, меры, веса, числа. Вне этого действительности нет. Возьмите астрономию, вспомните, как произошло открытие Нептуна. Когда расчисляли движение Урана, то нашли, что в цифрах чего-то недостает, решили, что должна быть еще какая-то масса, которая влияет на движение Урана. И этой массой оказался Нептун. Все дело заключалось в детальности мысли. И тогда так и говорили, что Леверье кончиком пера открыл Нептун. То же самое, если вы спуститесь и к сложности жизни. Сколько раз какое-либо маленькое явленьице, которое едва уловил ваш взгляд, перевертывает все вверх дном и является началом нового открытия. Все дело в детальной оценке подробностей, условий. Это основная черта ума. Что же? Как эта черта в русском уме? Очень плохо. Мы оперируем насквозь общими положениями, мы не хотим знаться ни с мерой, ни с числом. Мы все достоинство полагаем в том, чтобы гнать до предела, не считаясь ни с какими условиями. Это наша основная черта”.
Какие могут быть вопросы ?! Ведь разобрать какой-либо вопрос детально – это взять на себя немалый труд. Да, тем, кто действительно хочет понять тот или иной вопрос, кто хочет познать истину – без детального рассмотрения никак нельзя, такие люди вынуждены уделять внимание каждой мелочи. Ну а тем, кому истина и даром не нужна – зачем им лишний труд ? Таким достаточно запомнить пару общих положений, чтобы выглядеть умными – и вперед !
Павлов: “Следующее свойство ума - это стремление научной мысли к простоте. Простота и ясность - это идеал познания. Вы знаете, что в технике самое простое решение задачи - это и самое ценное. Сложное достижение ничего не стоит. Точно так же мы очень хорошо знаем, что основной признак гениального ума - это простота. Как же мы, русские, относимся к этому свойству? В каком почете у нас этот прием, покажут следующие факты. Я на своих лекциях стою на том, чтобы меня все понимали. Я не могу читать, если знаю, что моя мысль входит не так, как я ее понимаю сам. Поэтому у меня первое условие с моими слушателями, чтобы они меня прерывали хотя бы на полуслове, если им что-нибудь непонятно. Иначе для меня нет никакого интереса читать. Я даю право прерывать меня на каждом слове, но я этого не могу добиться. Я, конечно, учитываю различные условия, которые могут делать мое предложение неприемлемым. Боятся, чтобы не считали выскочкой и т.д. Я даю полную гарантию, что это никакого значения на экзаменах не будет иметь, и свое слово исполняю. Почему же не пользуются этим правом? Понимают? Нет. И тем не менее молчат, равнодушно относясь к своему непониманию. Нет стремления понять предмет вполне, взять его в свои руки. У меня есть примеры попуще этого. Чрез мою лабораторию прошло много людей разных возрастов, разных компетенций, разных национальностей. И вот факт, который неизменно повторялся, что отношение этих гостей ко всему, что они видят, резко различно. Русский человек, не знаю почему, не стремится понять то, что он видит. Он не задает вопросов с тем, чтобы овладеть предметом, чего никогда не допустит иностранец. Иностранец никогда не удержится от вопроса. Бывали у меня одновременно и русские, и иностранцы. И в то время, как русский поддакивает, на самом деле не понимая, иностранец непременно допытывается до корня дела. И это проходит насквозь красной нитью через все. …Вообще у нашей публики есть какое-то стремление к туманному и темному. Я помню, в каком-то научном обществе делался интересный доклад. При выходе было много голосов: “Гениально!”. А один энтузиаст прямо кричал: “Гениально, гениально, хотя я ничего не понял!”. Как будто туманность и есть гениальность”.
И тут все понятно. “Внимательный человек мыслит ясно. Воля либо доводит всякое представление до полной отчетливости, либо немедленно устраняет его. Сознание здорового, сильного волею и, следовательно, внимательного человека походит на ярко освещенную комнату, в которой все предметы и их очертания выступают ясно и нигде нет неопределенных теней”685. Но для того, чтобы добиться ясности и простоты в понимании того или иного вопроса, нужно желание разобраться в нем досконально, а это опять-таки немалый труд, который возьмет на себя лишь тот, кто хочет действительно познать истину в том или ином вопросе. А тот, кто лишь стремится иметь вид “умного человека”, тому чем более непонятно, тем лучше – болтай непонятные даже самому себе, но “умно звучащие” слова, и будешь выглядить очень умным в глазах себе подобных !
Павлов: “Следующее свойство ума - это стремление к истине. Люди часто проводят всю жизнь в кабинете, отыскивая истину. Но это стремление распадается на два акта. Во-первых, стремление к приобретению новых истин, любопытство, любознательность. А другое - это стремление постоянно возвращаться к добытой истине, постоянно убеждаться и наслаждаться тем, что то, что ты приобрел, есть действительно истина, а не мираж. Одно без другого теряет смысл. Если вы обратитесь к молодому ученому, научному эмбриону, то вы отчетливо видите, что стремление к истине в нем есть, но у него нет стремления к абсолютной гарантии, что это - истина. Он с удовольствием набирает результаты и не задает вопроса, а не есть ли это ошибка? В то время как ученого пленяет не столько то, что это новизна, а что это действительно прочная истина. А что же у нас? А у нас прежде всего первое - это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-либо узнать, и интерес наш этим кончается. (“А, это все уже известно”). Как я говорил на прошлой лекции, истинные любители истины любуются на старые истины, для них - это процесс наслаждения. А у нас - это прописная, избитая истина, и она больше нас не интересует, мы ее забываем, она больше для нас не существует, не определяет наше положение. Разве это верно?”.
Уже надоело повторяться, что истина нужна только тем, кто заинтересован в том, чтобы ее найти. Зато легко (в глазах несведущих) приобрести вид “умного человека”, бездумно повторяя любую мысль только потому, что она – новая, не задумываясь, насколько она правильна.
И, наконец, последний тезис нобелевского лауреата: “ Перейдем к последней черте ума. Так как достижение истины сопряжено с большим трудом и муками, то понятно, что человек в конце концов постоянно живет в покорности истине, научается глубокому смирению, ибо он знает, что стоит истина. Так ли у нас? У нас этого нет, у нас наоборот”.
После всего того, что было сказано выше, что тут комментировать ?Истина нужна лишь тогда, когда без нее никак не обойтись, ибо найти ее – это труд, часто – очень нелегкий. Тем же, кто хочет лишь сойти за умного – зачем им этот труд ? Им и так хорошо.
И тут мы подходим к важнейшей проблеме русской истории, о которой написано не много, но неимоверно много – о проблеме двух народов, о том, что некогда единый русский народ в восемнадцатом веке раскололся на русских европейцев-дворян, старательно и часто бездумно подражающих Европе во всем, от покроя одежды до философии, и на остальной народ, оставшийся, духовно, в допетровской Руси. На эту тему написано очень много, споры по данному вопросу ведутся не одно столетие.
А ларчик открывался не просто, но очень просто: если людям не истину найти нужно, а лишь показать, что они “тоже умные”, то перед такими людьми очень скоро встает вопрос – как выглядеть умным, не понимая сути вопроса ? Ответ прост – надо старательно повторять то, что говорят “авторитеты”. Тем более, что если люди в течение долгого времени предаются пустопорожнему умствованию, как основному виду времяпрепровождения, то они неизбежно тупеют – их мозг, из-за длительного неполного использования, ослабляет свои возможности. И, через какое-то время, такие люди начинают ощущать, что они не только не хотят, но уже и не могут самостоятельно разобраться в сколько-нибудь сложном вопросе – им на это мозгов не хватает ! Таким людям уже не остается ничего другого, как только тупо повторять то, что говорят “авторитеты”. А так как центром тогдашнего человечества была Европа, в первую очередь – ее западная часть, особенно Франция, поскольку Европа, далеко уступая России в государственном строительстве, столь же далеко опережала нашу Родину во множестве других вопросов, поскольку французская культура была самой модной культурой того времени, а французский язык – языком общения всех культурных людей Европы, то нет ничего удивительного в том, что начавшее деградировать российское дворянство стало подражать Европе изо всех сил. И неизбежно дворянство послепетровской России начало утрачивать способность понимать простой народ, стало отрываться от него и, вслед за этим – утрачивать исторически сложившееся мировоззрение русского народа, благодаря которому крошечное Московское княжество и превратилось в великую Российскую империю.
Но сам факт того, что российское дворянство восемнадцатого века стало подражать именно Европе – это чистой воды случайность. Была бы в ту пору самой передовой и модной не европейская, а, к примеру, китайская культура – наши дворяне столь же старательно подражали бы китайцам ! Не западная культура виновата в том, что в восемнадцатом правящий класс России стал отрываться от своего народа, а социальные условия России после Петра Первого.
Виноват ли в том, что произошло, Петр Первый ? Если и виноват, то ровно в той же мере, в какой виноват предприимчивый купец, оставивший своим детям огромное состояние (в случае с Петром – прекрасную армию, способную разгромить любого врага), в том, что те стали это состояние беспутно прокучивать (в случае с дворянством послепетровской России – стали бездумно подражать европейцам). Ведь Петр Первый поставил перед собой конкретную и нужную для России цель – создание такой армии, которая могла побеждать лучшие европейские армии того времени, и только ради этого он заимствовал отдельные элементы западной культуры – они были для него “не целью, а средством”686. А “его подражатели – маленькие западники – смешали цель со средством (выделенном мной – автор) и в потере русскими всего русского иногда видели успех, утешая себя мыслью, что эта утрата русских национальных особенностей отвечает естественному прогрессу всего человечества…”687. Короче, после смерти Петра Первого, правящий класс Российской империи постепенно перестал различать, что есть нужная народу цель, а что есть средство для достижения этой цели, для него возня со средствами и стала самоцелью.
Но, может быть, Петр Первый виноват в том, что, своими реформами, сломал старомосковскую государственную и культурную традицию и тем самым открыл дорогу бездумной европеизации, пусть и не желая этого ? Нет, и это ничего не объясняет – ведь всякая традиция неотделима от конкретных исторических условий, ее породивших, именно эти условия и составляют ее фундамент. Исчезают вышеуказанные условия – и традиция начинает умирать, она либо исчезает вовсе, либо от нее остаются чисто внешние формы, не имеющие никакого серьезного значения (вроде медвежьих шапок британских гвардейцев, охраняющих Букингемский дворец). Основой старомосковской государственной и культурной традиции была необходимость постоянной обороны протяженных и не защищенных никакими естественными преградами границ страны от сильных врагов, а для этого все ресурсы нужно было сосредоточить в руках государства. Петр Первый создал первоклассную сухопутную армию и, тем самым, надолго решил проблему безопасности страны – базовое обстоятельство, породившее старомосковскую традицию, исчезло, и она неизбежно начала умирать. И это суждение автора отнюдь не является каким-то исключительно оригинальным. Задолго до него, к тому же самому выводу пришли и другие авторы: “ При всей своей тяжести, внешняя борьба, которую вела Россия в XVIII веке, не могла идти ни в какое сравнение с национальной самообороной предшествующей эпохи. Это не могло не повести к ослаблению закрепостительных тенденций государственной власти (выделено мной – автор)”688. “С ростом могущества и безопасностью границ пришла постоянно увеличивающаяся склонность наслаждаться жизнью, и, соответственно, упало значение службы”689.
Завершая данный раздел, автор обязан подчеркнуть следующее:
1. Все те негативные явления, о которых он только что подробно писал, в восемнадцатом веке еще только зарождались, находились на эмбриональном уровне, они еще не оказывали непосредственного негативного влияния на жизнь нашей страны. Что говорить о первой половине восемнадцатого века, если даже во второй его половине, при Екатерине Второй, большое влияние европейская культура оказывала только на высшую знать Российской империи: “В царствование Екатерины II просвещение и образованность были действительно европейские и более или менее в духе XVIII века; но они сосредотачивались при дворе, не выходя за его пределы. Тогда только один класс общества был причастен европейскому просвещению и образованности: это – высшее дворянство, имевшее доступ ко двору, или, лучше сказать вельможество, не имевшее в этом отношении ничего общего с другими классами общества (выделено мной – автор)”690. Только в этой среде могло иметь место тогда бездумное подражание Европе. Подавляющего же большинства дворян это еще почти не касалось. Снова вспомним бессмертную “Капитанскую дочку”. Петр Андреевич Гринев – сын очень богатых провинциальных дворян, у его отца триста душ крепостных. А какое влияние оказала европейская культура на его воспитание ? “В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. … Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel (чтобы стать учителем – автор), не очень понимая этого слова. …Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом”691. Поэтому дворянство Российской империи, вплоть до эпохи наполеоновских войн, оставалось, в подавляющем большинстве своем, умным, мужественным и трудолюбивым – иначе бы Россия не имела чудесных побед над Фридрихом II и Наполеоном. И оценка автором периода от Петра Первого до Александра Первого как величайшей эпохи России до 1917, остается в силе.
2. Критикуя российское дворянство послепетровской эпохи автор нисколько не пытается представить его сборищем дураков или негодяев. Просто-напросто дворяне той эпохи неожиданно для себя оказались в ситуации, когда старая работа была уже сделана, а новой не появилось – вот они и растерялись, не зная, что им дальше делать. Это была не их вина, а их беда.
Разобрав предпосылки деградации правящего класса Российской империи, настало время теперь подробно поговорить о том, как этот процесс развивался.
-----
Уже вскоре после смерти Петра Первого, в Российской империи состоялась первая попытка реформ, вдохновленных чисто умозрительными идеями западного происхождения.
Произошло следующее. В правление вдовы Петра, Екатерины Первой (1725 – 1727), в феврале 1726, возник так называемый Верховный тайный совет, состоящий из высших сановников империи. После смерти Екатерины в мае 1727 опалы Меньшикова в сентябре того же года, Верховный тайный совет, оказавшийся под преобладающим влиянием князей Голицыных и Долгоруких, стал фактически хозяином России, благо новый император, Петр Второй (правил с 1727 по 1730) был еще подростком (в момент смерти ему не исполнилось и пятнадцати лет), да и не проявлял к государственным делам особого интереса.
Таким образом, в России фактически установилась польская система государства – бессильный монарх при всесильной аристократии. И что это дало России ? Современный российский историк Яков Аркадьевич Гордин, так сказать, демократ до мозга костей, от нас этого нисколько не скрывает: “Иностранные дипломаты, плохо понимая суть происходящего, фиксировали внешние результаты драмы. Их донесения своим правительствам с 1728 года постепенно становятся паническими. Герцог де Лириа писал: “Все идет дурно; царь не занимается делами, да и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает, до чего дойдут здешние финансы; каждый ворует сколько сможет. Все члены Верховного совета нездоровы, и потому этот трибунал, душа здешнего управления (выделено мной – автор), вовсе не собирается. Все соподчиненные ведомства тоже остановили свои дела. Жалоб бездна; каждый делает то, что ему взбредет на ум. Об исправлении всего этого никто не думает, кроме барона Остермана, который один отнюдь не в состоянии сделать всего””692. “Саксонский посланник Лефорт в июне 1728 года описывает ситуацию почти в тех же тонах, что и испанец: “Когда я смотрю на настоящее управление государством, мне кажется, что царствование Петра Великого было не что иное, как сон. Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится безо всякой подмоги; каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Войско везде погибает””693. “В ноябре тот же Лефорт ужасался: “Стараясь понять состояние этого государства, убеждаешься, что его положение с каждым днем становится непонятнее. Можно было бы сравнить его с кораблем, предоставленным на произвол судьбы. Буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули. Огромное судно несется, и никто не думает о будущем. Каждый покидает кормило и остается в бездействии, тогда как следовало бы работать, имея в виду грядущие поколения; действительно, можно подумать, что все на этом судне ждут только сильной бури, чтоб при первом несчастии воспользоваться пожитками корабля””694. “А распад подступал к повседневному быту. В апреле 1729 года в Москве – в Немецкой слободе – начался пожар. Опираясь на свидетельства иностранных дипломатов, Соловьев воспроизвел событие, ни при Петре I, ни даже при Екатерине I совершенно немыслимое: “…в полчаса пламя обхватило уже шесть или восемь домов. Гвардейские солдаты с топорами в руках прибежали на пожар и стали, как бешеные, врываться в дома и грабить, грозя топорами хозяевам, когда те хотели защитить свое добро, и все это происходило перед глазами офицеров, которые не могли ничего сделать”. …Грабеж остановило только появление Петра II, распорядившегося найти и арестовать грабителей. Но замешанными в разбое оказались именно те гвардейские гренадеры, которыми командовал фаворит – князь Иван Долгорукий. И дело замяли. Поскольку сам фаворит вел себя по-разбойничьи, не опасаясь наказания, то неудивительно, что его подчиненные постепенно усваивали эту вольготную манеру общественного поведения”695.
Казалось, что уже этого опыта было достаточно для того, чтобы понять, что бессилие царя при всевластии аристократии может привести Россию только к полнейшему бессилию и маразму, а такая страна неизбежно станет добычей соседей-хищников. Тем более, что, к тому времени, полный развал Речи Посполитой, управляемый именно таким образом, тоже не был ни для кого секретом. И вот, в январе 1730, Петр Второй умирает. Члены Верховного тайного совета решили пригласить на престол племянницу Петра Первого, Анну Иоанновну. И как же “верховники” видят государственное устройство будущей России ? Они собираются ввести следующие ограниченения царской власти: “Главное содержание пунктов, или кондиций было таково: “Без оного Верховного тайного совета согласия 1. Ни с кем войны не всчинять. 2. Миру не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податьми не отягощать. 4. В знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять. 5. У шляхетства живота и имения без суда не отымать. 6. Вотчины и деревни не жаловать. 7. В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховного тайного совета не производить. 8. Государственные доходы в расходы не употреблять”. Кроме того, – что было в реальных условиях существенно, – гвардия и армия переходили в ведение Верховного совета”696. Простите, но ведь это же план превращения Российской империи в государство подобное Речи Посполитой, ввести бессилие монарха и всевластие аристократии в систему ! Мало “верховникам” маразма Речи Посполитой и собственного правления в 1727-1730, прикрываясь императором-подростком – им надо этот маразм усилить и возвести в систему !
Автору непременно возразят, что ничего удивительного во всем этом нет – очередная попытка аристократии “приватизировать” государство, как это пытались сделать московские бояре в Смутное время. Но, во-первых, в Смутное время Речь Посполитая еще была в более-менее нормальном состоянии, тогда еще имело смысл сравнивать достоинства и недостатки московского и польского образов правления, но о чем можно было говорить в 1730, когда разложение Польши дошло до предела, это государство уверенно шло к своему плачевному концу ? Во-вторых, и это самое интересное, в числе ярых сторонников этого (простите за грубость, но таков факт !) бреда был и человек, которого никак нельзя назвать обычным шкурником-авантюристом, князь Дмитрий Михайлович Голицын, образованнейший человек своего времени: “Там, в Киеве (князь Голицын был при Петре Первом киевским губернатором – примечание автора), князь Дмитрий Михайлович заложил основания своей огромной библиотеки, наполненной преимущественно историческими и политическими сочинениями на многих языках. Киевское и вообще малороссийское духовенство было прочно связано с европейской образованностью. Дом губернатора стал не только средоточием власти, но и центром просвещения. Студенты Киевской духовной академии отыскивали и переводили для него с латыни и польского труды историков, политиков, философов. Тогда – и позднее – он собирал русские летописи, синопсисы, хронографы, давшие ему возможность свободно ориентироваться в политической практике и теории российских царей и государственных деятелей, а с этой литературой соседствовали труды Макиавелли, Томазия, Гуго Гроция, Пуфендорфа, Локка и других столпов европейской политической мысли. В частности, сохранилась рукопись перевода трактата Локка, сделанного по поручению князя Дмитрия Михайловича и его рукой надписанного, под названием “Правление гражданское, о его истинном начале и о его власти и о ради чего”. В трактате этом Локк яростно восстает против доктрины, которая абсолютную власть монарха возводила к отеческим правам праотца Адама, что делало эту власть исторически непререкаемой. К моменту возвращения в Петербург … он (князь Дмитрий Михайлович Голицын – примечание автора) был едва ли не самым эрудированным деятелем России, подготовленным к реформам отнюдь не петровского толка”697. Таким образом, перед нами – ярчайший пример человека, настолько закопавшегося в иностранных книгах, что, в результате этого, он, сам того не замечая, утратил простой здравый смысл. Обычный человек, зная о печальной судьбе Речи Посполитой и о результатах деятельности Верховного тайного совета в 1728-1730, неизбежно задал бы сам себе вопрос: “Нам предлагают ограничить власть императрицы ? В пользу кого ? В пользу Верховного тайного совета ? Вы шутите ? В пользу тех придурков, которые изгадили все, до чего только смогли дотянуться их шаловливые ручонки, чтобы они окончательно развалили все то, что еще не успели развалить ? Да вы что, совсем одурели ?!”. А князь Дмитрий Михайлович, наверное, думал так: “Мудрые западные книги учат, что самое главное – это ограничить власть монарха, дабы она не превратилась в тиранию ? Учат ! Значит, и в России надо это внедрить в жизнь. Что, Речь Посполитая, следуя этим мудрым теориям, пришла в полнейший упадок, да и Российская империя, под мудрым водительством Верховного тайного совета, идет по пути Речи Посполитой ? А мне какое дело – если факты противоречат теории – значит тем хуже для фактов !”.
Анна Иоанновна, конечно, была человеком среднего уровня. Но у нее был простой человеческий здравый смысл, чтобы понять то, что предложения “верховников” – это бред, ведущий Россию к гибели. И она, опираясь на нормальное, здравомыслящее большинство дворянства, 25 февраля 1730 публично порвала “кондиции”, восстановив в России самодержавие. И как не относись к ее дальнейшей деятельности, за это ей – огромное спасибо от автора этих строк. “России угрожала участь Речи Посполитой, но от этой участи она была спасена русским офицерством, политически воспитанным и политически сознательным. Последнюю, посмертную услугу оказал России великий Петр, вдохнувший в сердца птенцов своего гнезда сознание государственности, гражданственности, в лучшем смысле этого слова, и политической ориентировки. … Опираясь на офицерство – среднее и мелкое шляхетство, – Анна разорвала “кондиции” и стала самодержавной государыней. На сто семьдесят пять лет Россия была избавлена от охлократии (выделено мной – автор)”698.
Натиск бредовых идей на Россию был отбит. До царствования Екатерины Второй.
-----
Екатерина Вторая была исключительно умным человеком и величайшим, после Петра Первого, правителем России в восемнадцатом веке – смешно было бы и спорить об этом. Но у нее был один неисправимый дефект – она вступила на престол в 1762, после Семилетней войны, когда окончательно стало ясно, что Россия может разгромить любого врага. Да, оставались еще две задачи – победить Османскую империю, чтобы получить выход к Черному морю и добить нашего старого врага, Речь Посполитую. Но, после победы над Пруссией великого Фридриха II, разгром этих государств, находящихся, к тому времени, в состоянии полнейшего внутреннего разложения, уже не представлял особого труда, борьба с ними никак не могла поглощать все силы и все внимание императрицы и ее сподвижников: “В сущности, она (Екатерина Вторая – автор) воевала опять с теми же шведами (шведами после Карла XII, шведами периода полного упадка – автор), поляками и турками. … За все царствование Екатерины II не было ни одной битвы, подобной Грос-Егерсдорфу, Цорндорфу, Пальцигу или Кунерсдорфу, поскольку победа ценится не только по доблести неприятеля, но также и по его военному искусству”699. До прихода же к власти во Франции Наполеона, выведшего свою страну из хаоса, порожденного революцией, и превратившего ее в первую военную державу Европы, Екатерина Вторая не дожила.
Не будучи до предела загруженной (автор подчеркивает – ни в коем случае не по своей вине !), подобно Петру Первому, каким-то исключительно серьезным и важным для судеб России делом, Екатерина не могла не испытывать, как всякий умный человек в ее положении, чувства острого умственного голода. Поэтому она не могла не проявить исключительного интереса к самой модной в Европе, в ту пору, философии французских просветителей: “Метафизика Вольтера и Руссо была титанической благодаря их таланту. В самом отрицании она отличалась страстью, и талантливой государыне, умственно голодавшей в Петербурге (выделено мной – автор), было трудно не подчиниться могучему обаянию великих резонеров”700. И русская императрица переписывается с Вольтером, Дидро, Даламбером, выставляет себя их единомышленником, ее “Наказ” Комиссии, созванной в 1767 для выработки нового свода законов, вместо Соборного Уложения 1649 г., был наполнен положениями, которые были списаны у Монтескье и Беккариа, наставником великих князей Александра и Константина был убежденный сторонник философии Руссо, швейцарский республиканец Лагарп – короче философия Просвещения стала почти официальной идеологией Российской империи того времени.
И тут произошло следующее. Екатерина Вторая и ее окружение всегда хорошо помнили, что книги, пусть даже самые умные – это одно дело, а жизнь – совсем другое. Они твердо знали, что главное – это разгром турок и поляков, философия же Вольтера и Дидро была для них только интеллектуальной модой: “Императрица, долго смотревшая на учения французских философов, как на игры искусных бойцов, и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием…”701.
Но не так было для значительной части молодых образованных дворян, сфомировавшихся как личности в ее царствование. Во-первых, все их детство и юность прошли под знаком безраздельного господства философии Просвещения в интеллектуальной жизни страны: ведь сторонницей этой философии провозгласила себя сама императрица ! Во-вторых, и это самое главное, к моменту вступления этого поколения дворян во взрослую жизнь, в 90-ые годы восемнадцатого века, правящий класс Российской империи не имел серьезного дела – ведь даже совсем несложные, по сравнению с победой над Пруссией Фридриха II, задачи разгрома Османской империи и Речи Посполитой были уже решены, во Франции же в самом разгаре был хаос, порожденный великой революцией, никакой опасности для России она тогда еще не представляла.
Сочетание этих двух условий привело к появлению в России именно в те годы, среди образованной части дворянства, целого слоя людей, совершенно оторванных от реалий русской жизни, не понимающих свой собственный народ. Как раз тогда процесс деградации правящего класса Российской империи, о причинах которого автор уже писал в начале данной главы, перешел из эмбриональной фазы в открытую.
-----
Первым ярким представителем этого нового типа людей был Александр Николаевич Радищев (1749 – 1802), прославившийся “Путешествием из Петербурга в Москву”, которое было опубликовано в 1790. Нам с давних пор представляют этого человека, как благородного борца за справедливость, пострадавшего за свои убеждения, но мало кто задается вопросом – а представлял ли себе Радищев хотя бы отдаленно, как жила современная ему Россия ?
Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к тексту “Путешествия”. Вот глава “Любани” (взято с сайта http://az.lib.ru/r/radishew_a_n/text_0010.shtml):
“В нескольких шагах от дороги увидел я пашущего ниву крестьянина. Время было жаркое. Посмотрел я на часы. Первого сорок минут. Я выехал в субботу. Сегодня праздник. Пашущий крестьянин принадлежит, конечно, помещику, который оброку с него не берет. Крестьянин пашет с великим тщанием. Нива, конечно, не господская. Соху поворачивает с удивительною легкостию.
- Бог в помощь, – сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, доканчивал зачатую борозду.
- Бог в помощь, – повторил я. - Спасибо, барин, – говорил мне пахарь, отряхая сошник и перенося соху на новую борозду.
- Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям?
- Нет, барин, я прямым крестом крещусь, - сказал он, показывая мне сложенные три перста. – А бог милостив, с голоду умирать не велит, когда
есть силы и семья.
- Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенье не спускаешь, да еще и в самый жар?
- В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину (выделено мной – автор); да под вечером возим вставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша;”.
Глава “Зайцово” (там же): Он (помещик – автор) себя почел высшего чина, крестьян почитал скотами, данными ему (едва не думал ли он, что власть его над ними от бога проистекает), да употребляет их в работу по произволению. Он был корыстолюбив, копил деньги, жесток от природы, вспыльчив, подл, а потому над слабейшими его надменен. Из сего судить можешь, как он обходился с крестьянами. Они у прежнего помещика были на оброке, он их посадил на пашню; отнял у них всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день, а иным давал из милости месячину (выделено мной – автор)…”.
Глава ‘Вышний Волочок” (там же): “Некто, не нашед в службе, как то по просторечию называют, счастия или не желая оного в ней снискать, удалился из столицы, приобрел небольшую деревню, например во сто или в двести душ, определил себя искать прибытка в земледелии. Не сам он себя определял к сохе, но ознамерился наидействительнейшим образом всевозможное сделать употребление естественных сил своих крестьян, прилагая оные к обработыванию земли. Способом к сему надежнейшим почел он уподобить крестьян своих орудиям, ни воли, ни обуждения не имеющим; и уподобил их действительно в некотором отношении нынешнего века воинам, управляемым грудою, устремляющимся на бою грудою, а в единственности ничего не значащим. Для достижения своея цели он отнял у них малый удел пашни и сенных покосов, которые им на необходимое пропитание дают обыкновенно дворяне, яко в воздаяние за все принужденные работы, которые они от крестьян требуют. Словом, сей дворянин некто всех крестьян, жен их и детей заставил во все дни года работать на себя (выделено мной – автор). А дабы они не умирали с голоду, то выдавал он им определенное количество хлеба, под именем месячины известное. Те, которые не имели семейств, месячины не получали, а по обыкновению лакедемонян пировали вместе на господском дворе, употребляя, для соблюдения желудка, в мясоед пустые шти, а в посты и постные дни хлеб с квасом. Истинные розговины (употребление молочной и мясной пищи после поста – автор) бывали разве на святой неделе”.
Итак, Радищев убежден, что в центрально-нечерноземной России (ведь в его книге речь идет только о районе между Петербургом и Москвой !) помещики систематически заставляют крестьян работать все время на барщине ! Простите, но зачем ? Ведь земля в этой части России малоплодородная, большого урожая с нее не получишь. Именно поэтому организовывать здесь большое барское хозяйство и заставлять крестьян работать на барщине для здешних дворян не имело смысла, большинство крестьян этого региона были оброчными, о чем автор уже писал в прошлой главе данной работы. Центрально-черноземная России и, тем более, Украина – совсем другое дело, там барщина имела огромный смысл, но какое это имело отношение к землям между Петербургом и Москвой ? Никакого. Тем более, что большинство помещиков екатерининской России были разумными людьми и прекрасно понимали, что так вести хозяйство, как это описано у Радищева – это доводить подвластных им крестьян, с одной стороны, до полного изнеможения, с другой – до крайней степени озлобления против господ, буквально провоцировать их на бунт. С этим вынужден согласиться и современный российский историк, которого никак не назовешь симпатизантом крепостного права: “Помещичье и крестьянское хозяйство оказывались, таким образом, связаны в одно неразрывное целое – и помещичье благополучие в известной степени опиралось на относительное благополучие его крепостных (выделено мной – автор). Помещик неизбежно должен был озаботиться тем, чтобы дать своим крестьянам, по мере возможности, наделы, достаточные для того, чтобы и сами земледельцы, и их скот, и инвентарь находились в приличном состоянии. И, соответственно, предоставить им время, необходимое для нормальной обработки этих наделов – то есть разумно ограничить барщину. Простая логика этой достаточно примитивной хозяйственной системы была доступна большинству нормальных хозяев-помещиков (хотя разнообразно невменяемых на этом пространстве тоже всегда хватало) и заставляла их держаться определенных пределов в эксплуатации своих крепостных”702.
Итак, можно смело утверждать, что Радищев не имел ни малейших представлений о том, как на самом деле жила современная ему великорусская деревня. И, несмотря на это, отважно взялся писать по данному вопросу, более того, призывал к радикальной перестройке всего общественного строя России ! После этого уже невозможно не согласиться с Пушкиным в его оценке Радищева: “Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные, поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему – вот что мы видим в Радищеве”703. Совершенно понятной становится и реакция Екатерины Второй на “Путешествие”: “Он хуже Пугачева” – Пугачев обладал здравым смыслом и знанием окружающей его жизни, соответственно, он понимал, что делал и чего хотел достигнуть; о Радищеве же этого сказать невозможно: “Какую цель имел Радищев ? Чего именно желал он ? На эти вопросы вряд ли мог он сам отвечать удовлетворительно”704. Надо отдать должное обществу екатериненской России – оно по достоинству оценило эту бредятину: “Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее…”705. Но “Путешествие из Петербурга в Москву” – это были только цветочки. Ягодки появились после смерти Екатерины Второй.
-----
Первым из числа фантазеров на престоле, уродующих русскую жизнь во имя отвлеченных идей, был Павел.
Судите сами. Важнейшим из того, что он успел сделать, была перестройка русской армии на прусский образец: “Началось с внешности. Немедленно же введены давно уже сданные в цейхгауз букли, косы, пудра, парики. Вся армия одета в неудобные, прусского покроя “гатчинские” мундиры, “обряды неудобь носимые”, широкополые камзолы, узкие лосины и узкие же, калечившие ногу, штиблеты с гамашами выше колен на пуговичках. Цвет мундиров изменялся по полкам, как то было в прусском войске и как-то уже пытался ввести Петр III. Цвета эти сплошь да рядом бывали самыми неожиданными (изабелловый, абрикосовый, селадоновый и т.п.). Вновь введены жестокие прусские наказания за плохой строй – фухтели, и стали широко применяться шпицрутены. Ежедневно производились вахтпарады, разводы с церемонией на Потсдамский, усовершенствованный к тому же в Гатчине, образец”706.
И у автора неизбежно возникает вопрос – а на хрена ? Ведь уже была Семилетняя война, в ней русские воевали с пруссаками, и именно от русских Фридрих II потерпел самое страшное поражение в своей жизни – Кунерсдорф. Чему могут победителей научить побежденные ? Дурацкий вопрос: автор прекрасно понимает, что Павлу эта простейшая мысль и в голову не пришла: “Как это ни покажется невероятным, но вопрос этот не пришел тогда никому в голову – так было сильно слепое и безрассудное преклонение перед иноземщиной и до того владела умами вечная наша Мекка и Медина – потсдамская кордегардия”707.
Как результат: “Вахт-парадным эспонтоном (холодное оружие, вроде копья –автор) наша армия была совращена с пути нормального самобытного развития, пути, по которому вели ее Петр I, Румянцев и Суворов, и направлена на путь слепого подражания западно-европейским образцам”708. “Русская военная доктрина – цельная и гениальная в своей простоте – была оставлена. Мы покинули добровольно наше место – первое место в ряду европейских военных учений, чтобы стать на последнее малопочтенное место прусских подголосков, каких-то подпруссаков…”709.
Автора могут спросить: только что ты написал, что умами образованных молодых дворян Российской империи, к концу царствования Екатерины Второй, безраздельно завладели идеи французских просветителей, но какое отношение имели Вольтер и Дидро к пруссакомании Павла ? Правильно, никакого – Павел не испытывал никакой симпатии к вдохновившим революцию во Франции идеям, напротив, он был монархист до мозга костей. Но важно то, что к власти в Российской империи, после смерти Екатерины Второй, пришли люди, совершенно оторванные от русской почвы. Формы этой оторванности могли быть совершенно разными: образно говоря, одни молились на Вольтера, другие – на потсдамскую кордегардию. Именно в те годы правящий класс России раскололся на “левый” и “правый” лагеря: левые искали для себя вдохновения в западных либеральных, затем – социалистических, идеях, правые – в прусской/германской монархии, в дисциплине ее армии и чиновничества. Но оба лагеря объединяло то, что они искали вдохновения где угодно, только не в русской исторической традиции.
Как бы там ни было, Павел успел изуродовать русскую армию, но он все-таки не покушался на исторически сложившиеся основы государственного строя России. Этим занялся его сын – Александр Первый.
-----
Уже то, как воспитывали будущего императора, не предвещало ничего хорошего. Вот как описывает воспитание Александра Первого современный российский историк, Андрей Борисович Зубов (взято с сайта http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2005/7/zu8.html): “Воспитанный Фридрихом Цезарем Лагарпом в духе французского Просвещения, в преклонении перед свободой и достоинством естественного человека, Александр был научен модным для его времени установлениям — верховенству законов, конституционному порядку, работе законодательной ассамблеи. Научен до того, что думал, взойдя на престол, дать России свободу и конституцию и удалиться инкогнито в Америку (см. дневник А. С. Пушкина 21 мая 1834 года) или «по отречении от этого неприглядного поприща (императорской власти. — А. З.)… поселиться с женой на берега Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы» (письмо в Константинополь князю Кочубею от 10 мая 1796 года), или на швейцарской ферме, поблизости от Лагарпа (письмо Лагарпу в Женеву от 21 февраля 1796 года). План этот, как сам Александр признавался Кочубею в том же письме, родился у него, когда Александру Павловичу не было и пятнадцати лет…”. То, что будущий монарх имел мировоззрение республиканца – это само по себе нонсенс. Но если бы дело ограничивалось только этим ! Вот как будущий император оценивал состояние России в конце царствования своей бабушки (там же): “А в письме от 10 мая 1796 года в Константинополь сердечному другу князю Виктору Кочубею, тогдашнему послу при Блистательной Порте, Александр говорил еще откровенней: «Кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как, например, князь Зубов, Пассек, князь Барятинский, оба Салтыкова, Мятлев и множество других <…> которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед теми, кого боятся <…> В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, а Империя стремится лишь к расширению своих пределов (выделено мной – автор)…»”. Оценим, уважаемый читатель, этот текст. То, что, в конце царствования Екатерины Второй, в России хватало и беспорядка, и коррупции – несомненно, со стороны автора было бы просто смешно это оспаривать. Но было ли это показателем глубокого нездоровья той России ? Ни в коем случае ! Самое смешное, что это видит и сам будущий император. Ведь он же сам пишет: “Империя стремится лишь к расширению своих пределов”. Простите, но действительно разлагающаяся, серьезно больная внутренне империя не может стремиться к расширению своих пределов – у нее просто нет на это сил, такой империи, дай Бог, удержать то, что уже было завоевано предками ! Ярчайший пример этого – Османская империя конца восемнадцатого века: вот она-то действительно была глубоко больным государственным организмом, но именно поэтому Османская империя и не думала о расширении своих владений, наоборот, она их теряла одно за другим ! И будущий император не мог не знать этого, тем более, что получателем данного письма был посол именно в Османской империи ! Если же Российская империя того времени “стремилась лишь к расширению своих пределов”, это неопровержимо доказывало, что, в главном, она была здоровым и полным сил государством. Все факты были в распоряжении будущего российского монарха – и он совершенно не понял их смысла ! И невозможно не согласиться с Керсновским, когда он писал о внуке Екатерины: “Ум высокий, но химерический (выделено мной – автор)”710.
И вот человек с таким уровнем понимания окружающей его действительности оказался на российском престоле. Под стать царю было и его ближайшее окружение: “Все ближайшие советники и друзья Александра I мало знали Россию и мало были связаны с русской жизнью. Новосильцев увлекался английской жизнью. Кочубей воспитывался в Швейцарии. Строганов получил французское воспитание. Чарторыжский воспитывался тоже за границей и даже не знал русского языка (выделено мной – автор)”711.
Наступило “дней Александровых прекрасное начало”. Какую же цель поставило новое правительство ? Превратить Россию в конституционное государство ! “…В Петербурге мечтали о реформах в духе английского парламентаризма…”712. “В записках Чарторыжского значится, что Александр I признавался ему, что он ненавидит деспотизм и принимает живейшее участие в ходе французской революции и, хотя осуждает ее увлечения, но желает успеха республике. Наследственность, по словам Александра I, было учреждение несправедливое и нелепое: верховная власть должна быть вверяема не по случайности рождения, а по подаче голосов нацией”713.
Это важнейший момент в истории нашей страны – впервые правительство поставило своей главной целью не решение каких-то жизненно важных для страны задач (ибо их, в начале царствования Александра Первого, перед Россией просто не стояло), но внедрение в жизнь неких умозрительных идей, почерпнутых из западной философии. То, что для Екатерины Второй было только философской модой, для ее внука стало руководством к действию ! Но ведь, с другой стороны, действия Александра Первого были лишь логическим продолжением действий Екатерины Второй – внук хотел реализовать те идеи французского Просвещения, сторонницей которых объявила себя именно его бабушка: “Этот кружок (ближайшее окружение Александра Первого – автор) был вообще естественным порождением умственной и нравственной жизни нашего общества екатеринских времен с их лучшей стороны. Это обстоятельство, однако, постоянно забывалось их противниками, которые, не находя слов для прославления мудрости Екатерины, – с озлоблением опрокидывались на людей, только продолжавших то, что было теоретически хорошего в ее идеях. В самом деле, этим противникам нужно было признать все либеральные заявления Екатерины громадным лицемерием, длившимся десятки лет, если бы они захотели отвергать это, потому что направление этого кружка вырастало именно из идей, которые она поощряла и заявляла. Все умственные интересы образованнейшего общества тех времен (тогда это было, в особенности, высшее знатное общество) направились к французской литературе и философии и их светилам: это общество принимало французские нравы, читало французские книги, многие завершили свое образование в Париже под руководством более или менее выдающихся людей. Понятно, что если императрица вела дружбу с Вольтером, Дидро, Даламбером, питалась сочинениями Монтескье, то этим одним уже открывался путь всем влияниям идей, которых они служили представителями. Эти идеи, конечно, различно действовали на разные характеры и особенно на различные поколения. Старшие поколения были не особенно расположены к идеальным увлечениям…Но естественно, что в новых поколениях действия этих идей принимало иной характер…Они принимали эти идеи искренне и, ввиду противоречия их с жизнью, не остались равнодушны, а напротив, искали разумного исхода, старались дать этим понятиям место в жизни. Но сущность этих понятий усваивалась дюдьми нового поколения не только с ведома, но часто под прямым влиянием старого, которому принадлежал выбор системы воспитания”714.
И случилось то, что и должно было произойти в этом случае. Вся философия французского Просвещения была порождена конкретными условиями Франции восемнадцатого века, в первую очередь – все нарастающей борьбой между восходящим классом, буржуазией, и нисходящим классом, дворянством, кульминацией которой и стала великая революция. Но Россия развивалась совсем по другому пути, чем Франция, поэтому и идеи, разумные в условиях Франции, в русских условиях теряли всякий смысл. Ярчайший пример – отношения между крестьянами и дворянами. О сути этих отношений в феодальной Франции, по глубочайшему убеждению автора, никто не сказал лучше, чем Иван Лукьянович Солоневич в “Народной монархии” (взято с сайта http://monarhiya.narod.ru/nm_5.html): “На Западе мужик был порабощен вовсе не во имя каких бы то ни было общих интересов какого-нибудь киевского, дармштадтского, веронского или клюнийского уезда. Он был закрепощен потому, что он был завоеван. Он рассматривался прежде всего как военная добыча (выделено мной – автор). Идеологи монархической реставрации во Франции времен Наполеона ставили вопрос со всей откровенностью: мы, аристократия и дворянство, – другая раса, другой народ. Теоретик буржуазной революции Тьер отвечал им, примерно, теми же доводами: да, мы – третье сословие, мы – другая раса, раса побежденных, а французская революция была восстанием побежденных против победителей”.. Но русское крепостное право возникло из совсем другого источника – из необходимости прикрепить все население России к тому или другому виду службы или тягла, дабы сохранить национальную независимость страны – внешне русское крепостное право было похоже на европейский феодализм, по существу – не имело с ним ничего общего. Применять к отношениям между дворянами и крестьянами в России понятия, взятые из философии французских просветителей, было равносильно тому, чтобы мерять килограммы метрами, то есть полным абсурдом: “…Это была эпоха деятельности прекраснодушных, чувствительных, либеральных людей, у которых ум был всецело во власти книжных внушений, и в силу этого господа мечтатели вели революцию русского быта, не соображаясь с его природой (выделено мной – автор)”715. И более умная часть дворян, современников Александра Первого, это прекрасно понимала. Вспомним бессмертную “Войну и мир”, то ее место, где князь Андрей Болконский становится, по предложению Сперанского, начальником отделения комиссии составления законов, на основе Наполеоновского кодекса и кодекса Юстиниана, он составляет отдел: Права лиц. И вот как он сам оценивает свою собственную деятельность (том второй, часть третья, глава XVIII, взято с сайта http://ilibrary.ru/text/11/p.120/index.html): “Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой”. Но много ли было таких здравомыслящих людей, как князь Андрей ?
В результате, в первые годы царствования Александра Первого, впервые в истории России, правительство само стало разрушать в душах своих граждан исторически сложившееся мировоззрение, благодаря которому Московское княжество и превратилось в одну из величайших держав человечества, заменяя его модными иностранными теориями. Начался процесс химеризации России.
Тем более, что модные западные теории, не имеющие никакого отношения к русской действительности, в царствование Александра Первого уже не были достоянием узкой кучки вельмож, как это было еще при Екатерине Второй – правительство делало все от него зависящее для пропаганды этих идей уже в широкой массе российского дворянства. Этому способствовал невиданное, до той поры, развитие системы образования: “В царствование Александра Благословенного и среднее дворянство, значительное по числу, явилось просвещеннейшим и образованнейшим сословием, сравнительно с другими”716. Достаточно сказать, что, если до вступления Александра Первого на престол в 1801, в Российской империи был только один университет – Московский (основан в 1755), то при Александре Первом были открыты университеты в Дерпте (1802), Вильне (1803), Харькове и Казани (оба — 1804). Открытый в том же 1804 году Петербургский Педагогический институт был преобразован в 1819 году в университет.
На первый взгляд, этим можно только восхищаться. Но присмотримся к открытым в александровское царствование учебным заведениям внимательно. Ярчайшим их примером стали так называемые классические гимназии, появившиеся именно в царствование Александра Первого, в 1811, в которых главными предметами стали латинский и греческий языки: “В ущерб изучению русского языка, русской истории и географии, в ущерб приобретению полезных для жизни знаний (выделено мной – автор), в ущерб физическому развитию русские дети и юноши затрачивали огромное количество времени на изучение мертвых языков с тем, чтобы добившись права поступления в университет, за ничтожным исключением, тотчас забыть эти языки”717. С самого начала дворяне жаловались, что “их детей, только малая часть которых идет в университеты, большая же часть приготовляется к военной службе или для занятия сельским хозяйством, мучат не нужными для них древними языками, что похищает у них время для изучения полезнейших познаний”718. Но все было напрасно, и мудрая мысль Екатерины Второй о том, что “целью воспитания и учения в гимназии полагается то, чтобы со временем можно было получить людей, способных более к гражданской жизни и к военной и гражданской службе, нежели к состоянию, отличающему ученого человека (выделено мной – автор)”719, оказалось совершенно забытой: “На латынь и древнегреческий языки полагалось 2600 часов гимназического курса, тогда как на отечествоведение – русскую историю, географию и словесность – 600”720. Да, последняя цитата относится к классической гимназии Российской империи эпохи Александра Третьего, но ведь основы системы столь чудного образования были заложены в царствование Александра Первого ! Тем более, что именно тогда в Российской империи диплом об окончании как минимум среднего учебного заведения стал обязательным условием для всякого, кто хочет сделать мало-мальски достойную карьеру: “Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между титулярным советником и коллежским ассесором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом (выделено мной – автор)”721. И головы бедных детей стали систематически, простите за грубость, загаживаться знаниями, совершенно не нужными им в жизни.
Результатом такого “образования” стало то, что “искусственно создавался тип лишних людей, многому ученных и ничему не обученных, – тип “чеховского интеллигента”, тип мечтателя чужой старины, ревнителя чужеземной культуры, презирающего свое русское по неведению (выделено мной – автор)”722. “ “Презренная польза” была изгнана из процесса обучения. Учащихся изолировали от утилитарных потребностей реальной жизни, а выпускников отечественной средней и высшей школы не готовили к практической деятельности. За редким исключением, они не могли освоить профессию, реализоваться в этой профессии и преуспеть в ней, чтобы иметь возможность достойно жить за счет своих профессиональных знаний. В результате молодой человек не мог найти применения своим силам и либо превращался в “умную ненужность” и “лишнего человека”, либо начинал сотрясать основы”723. Последнее совершенно понятно: масса молодых людей, получив “превосходное образование”, после обнаруживала, что те знания, которые они получили в гимназии и университете из “умных книг”, в реальной русской жизни первой половины девятнадцатого века совершенно не нужны: “Посудите сами, какую, ну, какую, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля ? Что общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью ? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию … скажу более – науку ?”724. Такие люди, во-первых, ощущали свою полнейшую оторванность от простого народа, жившего здравым смыслом и опытом реальной жизни, а, в-вторых, они не могли, пусть и даже подспудно, не думая об этом, не ощущать сильнейшей неприязни к тому обществу, в котором они оказывались “лишними людьми”, а это делало их очень восприимчивыми к любой революционной пропаганде.
Это одна сторона медали, но была и другая. Молодые люди, выходя из университета и гимназии, выносили из них не только полнейшую оторванность от жизни своего народа, но и гигантский апломб – как же, они получили диплом, следовательно, они очень умные, все знают и могут обо всем судить ! В итоге, в правящем классе Российской империи, все больше и больше пополняемым людьми “с образованием”, признаком ума стала считаться не способность человека надлежащим образом делать порученное ему Дело, но наличие у него некоего диплома: “В век Петра, Екатерины при равном невежестве таланту оказывалось предпочтение, и мы имели тогда весьма энергических администраторов, полководцев, людей огромного практического знания. Когда по почину педанта Сперанского потребовали дипломов, критерий карьеры изменился. Оказалось, что если талант – принадлежность избранных, то диплом доступен всем”725.
Сформировавшаяся при Александре Первом система образования Российской империи стала гигантской машиной по превращению детей и юношей “образованного общества” в наукообразных придурков, знающих очень много “умно звучащих” слов, гордящихся этим знанием, считающих его признаком большого ума, убежденных, что они – выдающиеся интеллектуалы, но совершенно не понимающих, что именно эти слова означают, более того – совершенно не стремящихся к тому, чтобы это понять! Яркий тип такого придурка, уже в двадцатом веке, зарисовал великий Генри Форд: “К директору нашей профессиональной школы однажды пришел высокообразованный человек, родом перс, окончивший несколько высших учебных заведений в Европе и Америке, владеющий несколькими иностранными языками. Он стремился получить образование с единственной целью – быть полезным своим соотечественникам. Зная, что у нас работает много персов, перед отъездом на родину, он посетил наше предприятие. В разговоре с нашим директором он с грустью заметил: “Мое образование началось с разговоров и кончилось одними разговорами, так что по возвращении на родину мне будет нечего дать моему народу”. Он был безусловно прав: он ничего не знал, так как получил чисто теоретическое образование. Зная содержание многих учебников, он все же не мог приложить свои познания для улучшения быта своего народа. Более того, не будучи в состоянии заработать на собственное существование, он мог лишь передать другим приобретенные им отвлеченные теории. Он мог быть уподобен фонографу, но только содержание того аппарата обходится дешевле содержания этого человека. Однако после проверки его знаний в различных высших учебных заведениях, он получил ярлык образованного человека. Образованного – но для какой цели ?”726. Именно в царствование Александра Первого, этот тип личности стал в среде российского дворянства не исключением, как это было раньше, но нормальным явлением. Соответственно, тот тип пустопорожнего умствования, о котором писал великий Павлов, отрывки из соответствующей лекции которого были приведены в начале данной главы, именно тогда получил распространение в “образованном обществе” Российской империи. Процесс дебилизации российского дворянства пошел полным ходом.
Именно тогда окончательно формируется раскол между простым народом и “образованным обществом” России – вовсе не из-за ненависти первого к западной культуре как таковой, а из-за того, что народ прекрасно видел, что “господа” все больше и больше превращаются в откровенных придурков, уже не способных заниматься общественно полезным Делом. А какой же нормальный человек будет рад тому, что ему приходится подчиняться слабоумному придурку ? Вопрос риторический …
-----
К счастью для России (как ни грустно автору, но, в данном случае, это так !) очень скоро начались наполеоновские войны – главное событие александровского царствования. Всем стало ясно, что Наполеон – исключительно опасный враг, для победы над которым нужно мобилизовать все силы страны. Поэтому нелепые реформы основ государственного устройства Россия остались на уровне проектов и обсуждения, у царя и его советников появилось исключительно серьезная Задача, для успешного решения которой им пришлось вооружиться здравым смыслом, руководствоваться реальным опытом русского прошлого, а не химерами английского парламентаризма. Что касается армии, то “наполеоновские уроки заставили вспомнить суворовскую науку”727 и отправить в архив нелепую павловскую плац-парадную муштру. Благо было кому это делать – достаточно вспомнить, что сам Михаил Илларионович Кутузов был выходцем именно из славной екатериненской эпохи и учеником великого Суворова: “Одиннадцать лет прошло от штурма прагского ретраншмента до шенграбенского дела и всего шесть лет отделяли Аустерлиц от Треббии. При сроке службы в 25 лет нет ничего удивительного, что не только старикам (помнившим Рымник и Измаил), но и молодым еще офицерам и солдатам – недавним героям Муттенской долины – был лично известен и граф Александр Васильевич и его “Наука побеждать”. А иной седой капитан или штаб-офицер – хранитель духа и традиций – вспоминал еще Ларгу и Кагул. И когда Дохтуров в трагическую минуту аустерлицкого побоища, обнажив свою золотую саблю, крикнул своим мушкетерам: “Ребята, вот шпага матушки Екатерины !” – те его поняли…”728.
И титаническая борьба с Наполеоном окончились полной победой России только потому, что процесс деградации основной массы российского дворянства еще только-только начинался и не успел ни на что еще серьезно повлиять. Сам Александр Первый (автор был бы бессовестной скотиной, если бы умолчал об этом !) проявил исключительную твердость духа в те страшные дни 1812 года, когда Наполеон был в Москве, отказываясь идти на какие бы то ни было переговоры с французами, видя только один исход этой войны – полную и безоговорочную победу России. Именно твердость царя была одним из важнейших источников величайшей победы старой России: жив был еще тогда в нашей стране дух Великого Восемнадцатого Века !
-----
Однако передышка, вызванная наполеоновскими войнами, оказалась очень короткой. После их окончания химеризация страны стала осуществляться с невиданной прежде силой.
Это было вызвано следующими обстоятельствами. Во-первых, после победы над Наполеоном, у Российской империи в принципе не осталось мало-мальски сильных врагов – кто мог бросить вызов государству, победившему самого Наполеона ? Да, оставались еще турки и персы, кавказские горцы – но, по сравнению с наполеоновской Францией, эти противники были настолько слабы, что победа над ними, для тогдашней России, была лишь вопросом времени. И не случайно великий Лермонтов написал о Российской империи после победы над Наполеоном: “И полный гордого доверия покой”729.
В результате, правящий класс Российской империи, во второй половине царствования Александра Первого, окончательно остался без Дела и, как следствие этого, начал откровенно дурить. Это, в первую очередь, прекрасно видно по российской армии того времени – поскольку серьезной войны не предвиделось даже в самой отдаленной перспективе, ее стали готовить исключительно для плац-парадов: “Беседуя с приближенными в 1823 году относительно оказания помощи Греции, ведшей геройскую, но слишком неравную борьбу за свержение турецкого ига, Александр I выразился так: “Войн и так было достаточно – они лишь деморализуют войска (выделено мной – автор)””730. Именно после победы над Наполеоном заветы Петра Первого, Румянцева и Суворова были окончательно забыты: “Итак, вязкая тина “мелочей службы стала с 1815 года засасывать наши бесподобные войска и их командиров. Вальтрапы и ленчики, ремешки и хлястики, лацканы и этишкеты сделались их хлебом насущным на долгие, тяжелые годы. Все начальники занялись лишь фрунтовой муштрой. Фельдмаршалы и генералы превращены были в ефрейторов, все свое внимание и все свое время посвящавших выправке, глубокомысленному изучению штиблетных пуговичек, ремешков, а главное – знаменитого тихого учебного шага в “три темпа”. В 1815-1817 годах не проходило месяца, чтобы не издавались новые правила и добавления к оным, усложнявшие и без того столь сложный “гатчинский” строевой устав. Замысловатые построения и перестроения сменялись еще более замысловатыми. Идеально марширующий строй уже не удовлетворял – требовались “плывущие стены”! У старых, видавших всякие виды фрунтовиков в изнеможении опускались руки. “Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и то толку не дашь, – писал цесаревич Константин Павлович. – Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя был из первых офицеров во фрунте, а ныне так перемудрили, что не найдешься !” – “Уже так перемудрили у нас уставы частыми переменами, – писал цесаревич генералу Сипягину, – что не только затвердить оные не могут молодые офицеры, но и старые сделались рекрутами, и я признательно скажу вам, что я сам даже по себе вижу”. Особенно тяжело приходилось гвардии, бывшей все время на глазах Государя и становившейся в первую очередь объектом всех этих жестоких нововведений. “Я таких теперь мыслей о гвардии, – говорил в 1817 году цесаревич, – что ее столько у нас учат и даже за десять дней приготовляют приказ, как проходить колоннами, что, если приказать гвардии стать на руки ногами вверх, а головой вниз и маршировать, то промаршируют – и немудрено: как не научиться всему. Есть у нас в числе главноначальствующих танцмейстеры, фехтмейстеры, еще и Франкони найдется”. Франкони – балетмейстер тогдашней итальянской оперы”731. “Пехотный устав 1816 года весь занят “танцмейстерской наукой” и ружейными приемами. Об атаке в нем не говорится ни слова ! Кавалерийский устав 1818 года отводит атаке одну главу – самую короткую. Основные положения этого устава совершенно неожиданны: “Считать невозможной атаку на пехотную колонну” и “Не делать атаки на пехоту, готовую встретить конницу”. После Кацбаха и Фер Шампенуаза, да еще при тогдашнем кремневом ружье, эти положения – выводы пессимистов окопного сидения мировой войны сто лет спустя – кажутся дикими и доказывают, насколько опыт только что минувшей, бепримерной в истории, войны, находился в пренебрежении у петербургских экзерцицмейстеров. При производстве атаки (если уж ее никак нельзя избежать) главное – “соблюдать строгое равнение”, что все время подчеркивается уставом. “Горячих лошадей – сдерживать”, то есть равняться не по передним, а по отстающим ! Самую атаку вести рысью, переходя в карьер “не дальше чем за 80 шагов” (не за 100, а именно за 80). … Артиллерийские уставы тоже сильно засорены показной мишурой – кадрильными “па” номеров, отсчитываньем тактов, картинными взмахами и балансированьем банником… Особняком среди всей этой печальной бутафории стояли изданные в 1818 году “Правила рассыпного строя”. Эти правила составляли не балетмейстеры, а боевые офицеры, они целиком отражали опыт минувших войн. Тактический глазомер, важность инициативы, применения к местности – все это было в полной противоположности с духом времени и явилось поэтому гласом вопиющего в пустыне, мертвой буквой. Эти тонкие книжки в большинстве полков остались неразрезанными – рассыпной строй на смотрах не спрашивался, значит, его не стоило учить. Времени и так еле хватало на самое главное: правила стойки, повороты и вытягиванье носков. Когда в 1822 году пошли слухи о неизбежности войны с Турцией и командовавший 2-й армией фельдмаршал Витгенштейн потребовал было производства полевых занятий, ему из Петербурга была прислана записка об изобретенном генералом Желтухиным (одним из “великих” мужей той эпохи) новом учебном шаге с повелением немедленно привести в исполнение. Этот “желтухинский шаг” оказался настолько трудным, что поглотил все время и все силы войск. “Не поверишь, как трудно готовиться и к войне, и к мирным занятиям”, – писал тогда же Загряжскому начальник штаба Витгенштейна граф Киселев. Доказательство того, насколько плацпарадные требования того времени были далеки от боевых. “Каких достоинств ищут ныне в полковом командире ? – спрашивает современник. – Достоинств фрунтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных ученьем и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней и учебного шага. Бывало, везде песни, везде весело. Теперь нигде их не услышишь. Везде “цыц гаузы” и целая армия учебных команд. Чему учат ? Учебному шагу ! Не совестно ли старика, ноги которого исходили 10 тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в скором времени сделается его учителем”732. Именно тогда организуются печально знаменитые военные поселения: “Система Шарнхорста (знаменитая Krumpersystem), безусловно, имела свои достоинства, но необходимым условием для ее осуществления был короткий срок службы, как то имело место в ландвере – отнюдь не 25 лет, как то было у нас. Прусский же ландверман два месяца в году был солдатом, но солдатом настоящим, не отвлекаемым от военных занятий никакими хозяйственными нуждами, а остальные 10 месяцев был крестьянином, но опять-таки настоящим крестьянином, не обязанным маршировать под барабан за плугом, а живущим в своем отцовском доме и занимающимся хозяйством, как то сам найдет целесообразным. У нас же военный поселенец не был ни тем, ни другим – поселяемый солдат переставал быть солдатом, но не становился крестьянином, а “осолдаченный” землепашец, переставая быть крестьянином, настоящим солдатом все же не становился. Эти люди были как бы приговорены к пожизенным арестантским ротам: с 7 лет – в кантонистах, с 18 – в строю, с 45 –“в инвалидах”. Они не смели отступить ни на йоту от предопределенного им на всю жизнь казенного шаблона во всех мелочах их быта, их частного обихода. Перенимая пруссачину, мы “перепруссачили”. Немецкая идея, пересаженная шпицрутенами в новгородские суглинки и малороссийский чернозем, дала безобразные всходы…”733.
Очень характерно, что всего этого маразма избежали те войска, которые находились на Кавказе. Ведь у генералов и офицеров этих войск было, в отличие от остальной армии, настоящее Дело – война с горцами, длившаяся десятилетиями. Волей-неволей они были вынуждены заниматься настоящей боевой подготовкой и видеть в подчиненных им солдатах не автоматов, приводимых в движение страхом наказания, а боевых товарищей, пусть и младших по служебному положению. Эти войска продолжали традиции Великого Восемнадцатого Века, но, по отношению к остальной армии Российской империи, были исключением.
Но если бы дело ограничилось только уродованием армии ! Наполеновские войны вызвали к жизни идеи, явившиеся реакцией на рационалистическую философию Просвещения, породившую революцию во Франции и, как ее следствие, наполеоновские войны. Это был романтизм правого толка, прославляющий абсолютную власть монарха, сословные привилегии дворянства, церковь, мистицизм. Именно этими идеями руководствовались организаторы Венского конгресса, именно благодаря этим идеям во всей посленаполеоновской Европе проводилась реакционная политика. И российский император сразу же поддался этим новым веяниям – из либерала он превратился в крайнего реакционера. Это превращение стало возможным только благодаря полнейшей его оторванности от русской действительности – у него не было твердого “жизненного стержня”, заключающегося в последовательной опоре, в первую очередь, на опыт, материальный и духовный, своего народа. А без этого человек становится подобным перекати-полю: меняется философская мода – и он тотчас же меняет свои убеждения, хоть на 360 градусов: “Все эти явления обусловливаются исключительно одной личностью императора Александра, обладавшего свойством нередко колебаться в одно и то же время между двумя совершенно различными настроениями, без всякой последовательности в избранном им раз направлении”734.
Очень характерно, что и поздний Александр – реакционер был столь же космополитом, как и молодой Александр – либерал, более того, именно после наполеоновских войн российский император стал проявлять “какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком русском торжестве национальном (для России до 1917 – автор) и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях. … “Непостижимо для меня, – записал в свой дневник в 1814 году Михайловский-Данилевский, – как 26 августа Государь не токмо не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семьи в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи, Государь был на бале у графини Орловой. Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малоярославца, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя – в Ватерлоо”. В своих записках барон Толь тоже констатирует, “до какой степени Государь не любит вспоминать об Отечественной войне”. На репетиции парада в Вертю 26 августа 1815 Толь заметил, что “сегодня годовщина Бородина”. Государь с неудовольствием отвернулся от него. Прусский король соорудил памятник Кутузову в Бунцлау, где скончался победитель Наполеона, и просил Царя осмотреть его на пути в Россию. Александр отказался”735. “Космополитизм Императора Александра I выразился в запрещении “русского национализма”. Циркуляры губернаторам тех времен предписывали неустанно следить за лицами, уличенными в этом ужасном преступлении, и отдавать таковых под гласный надзор полиции”736.
Именно в те годы, под маской “патриотизма” и “монархизма”, начинается оплевывание величайших деятелей русской истории. Речь идет о Карамзине и его “Истории государства российского”, которая была опубликована, за исключением последнего, двенадцатого тома, как раз во вторую половину царствования Александра Первого (с 1818 по 1824). Именно стараниями Карамзина, в первую очередь, у российского “образованного общества” было сформировано представление об Иване Грозном как об одном из самых страшных тиранов в истории человечества. И у автора этих строк не может не возникнуть простой вопрос – простите за грубость, с какого бодуна Карамзин сделал такой вывод ?
Представим себя на месте Карамзина. Мы хотим добросовестно понять русское прошлое. Тем более, что эпоха Ивана Грозного для нас – уже далекое прошлое, поэтому нам ничего не мешает разбирать его деяния спокойно, “без гнева и пристрастия”. Что мы видим:
1. В восточной Европе существует два соседствующих друг с другом государства: Московское царство и Великое княжество Литовское, которое очень скоро объединится с Польшей в Речь Посполитую.
2. Общественно-политический строй этих государств совершенно разный: в Москве аристократия – простые слуги царя, в Польше и Литве – всевластные хозяева государства.
3. Московское царство не может не поддерживать с Литвой тесных и разнообразных отношений, многие московские бояре имеют в Литве родственников, поэтому они прекрасно знают о том, что из себя представляет западный сосед Москвы, и не могут не понимать того, что литовские порядки им гораздо выгоднее, чем московские.
4. Московские бояре не могут не желать перестройки Московского царства по польско-литовскому образцу, а поскольку они располагают вооруженными отрядами из дворян, комплектуют собой верхушку церкви, могут рассчитывать на традиционную преданность значительного числа населяющих их вотчины и “белые слободы” в городах крестьян и посадских людей– социальная база у таких бояр мощная.
5. Царь подавил это боярство и поддерживающих его выходцев из других социальных групп, прибегая к обычной для того времени жестокости.
6. Летописи и другие источники, повествующие об истории России шестнадцатого века, писались, в основном, людьми, которые были связаны с боярами (еще раз вспомним – именно бояре комплектовали собой верхушку православной церкви, соответственно из их среды выходили игумены монастырей, а именно в монастырях и велось летописание !). Следовательно, нет ничего удивительного в том, что множество летописей будет гневно осуждать деятельность царя, представляя ее как бессмысленный террор.
7. Пути развития Московского царства и Речи Посполитой окончательно расходятся: первая пойдет по пути максимального усиления царской власти, вторая – путем “шляхетной республики” со всевластием магнатов.
8. В результате, Московское царство превратилось в великую Российскую империю, а Речь Посполитая дошла до полного бессилия и исчезла с политической карты мира.
Зная все вышеуказанное, какую оценку можно дать Ивану Грозному ? Только одну – один из величайших, наряду с Петром Первым, правителей России ! Почему же Карамзин убеждает читателей, что Иван Грозный – злобное и кровавое чудовище ? Да просто потому, что он – человек того же поколения, что и Александр Первый, для него то, что говорят на Западе – это непререкаемая святыня. А поскольку на Западе уже дали оценку Ивану Грозному, как злобному и кровавому чудовищу – какие могут быть вопросы ?! Он прекрасно знает о том, что политика Ивана Грозного пользовалась поддержкой большинства народа Московского царства и нисколько этого не скрывает от читателей (“История государства российского”, том IX, глава VII “Продолжение царствования Иоанна Грозного. г.1582-1584”, взято с сайта
“В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех Царств Могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя-Завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа (выделено мной – автор)!”. Но для Карамзина все это не имеет никакого значения, ибо он – яркий представитель российского “образованного общества”, совершенно переставшего понимать свой народ, о восприятии которым сущности российской истории великолепно написал, опять-таки в “Народной монархии”, Иван Лукьянович Солоневич (взято с сайта http://monarhiya.narod.ru/nm_4.html ): “ Я снова вернусь к Ключевскому: это самый умеренный из наших историков. Это не очень блестящий комплимент, но все-таки... Я еще раз сошлюсь на его истинно классическое определение того русского дворянина, который все иностранные речения переводил на русский язык, и который не понимал ничего - ни в иностранной, ни в русской действительности. Сам Ключевский "иностранных речений" избегает самым старательным образом. Но от иностранных понятий - куда ему уйти? Ключевский, конечно, промышляет и сознательным искажением русской истории, но, я думаю, ощущение недоуменного раздражения было в Ключевском сильнее даже и учета рыночного спроса. Ключевский как будто живет где-то на далекой российской окраине великой всеевропейской истории и русское бытие рассматривает, как какой-то червеобразный отросток всеевропейской слепой кишки. Не вырезать ли этот отросток заблаговременно? Вы чувствуете благодушного и очень культурного российского интеллигента, в доме которого имеется прекрасная библиотека, наполненная полными собраниями сочинений лучших умов Европы. И когда этот интеллигент наталкивается на какое-то русское явление, он кряхтя от досады на свей собственный вес и на наш российский провинциализм, лезет на полку и достает оттуда соответствующий том великой энциклопедии наук славного французского философа Дидерота. Дидерот помогает плохо. Во-первых, потому, что и сам-то занимался списыванием у другого столь же славного философа Чемберса, который до русского интеллигента в оригинале не дошел, и, во-вторых, потому, что явлениями русской действительности ни дидероты, ни чемберсы не интересовались никак, Однако и у Чемберса и у Дидерота описываются какие-то явления, которые как-то как будто похожи на кое-что совершавшееся и в России. Как с ними быть? …Вот лежат под самым носом десятки и сотни русских явлений. Но, - как их оценить без директив от дидеротов. Вот, например, Соборы. В дидеротах о них не сказано ни слова. И никаких директив из философского, европейского "центра" нет. Куда же деть Соборы? Были ли они народным представительством или не были? Дидероты говорят: народное представительство должно бороться с тиранами. Земские Соборы с тиранами не боролись: какое же это народное представительство? Дидероты говорят: народное представительство должно отстаивать права. Земские Соборы занимались по преимуществу распределением обязанностей. Нет, Земские Соборы никаким народным представительством, значит, не были. К Земским Соборам Ключевский относится с некоей соболезнующей, симпатией. И никак не может понять: почему это люди попавшие, наконец, во что-то, вроде парламента, никак не хотят вести себя по-парламентски - не ставят вопроса о власти, министерских кризисов не устраивают, вотумов недоверия не выносят и вообще ведут себя, с дидеротовской точки зрения, совершенно несообразно. Ключевский так и пишет о "несообразностях Соборов": "Есть избиратели и выборные, вопросы правительства и ответы представителей, совещаний, подача мнения и приговоры, словом, есть представительная процедура, но нет политических определений, не устанавливается даже порядок деятельности... Формы являются без норм, полномочия без обеспечений, а между тем налицо есть и поводы и побуждения, которыми обыкновенно (подчеркнуто мною. - И. С.) вызываются и нормы и обеспечения. Известно, каким деятельным источником прав народного представительства на Западе служила правительственная нужда в деньгах: она заставляла созывать государственные чины и просить у них воспоможения. Но чины помогали казне не даром: они вымогали уступки (подчеркнуто мною. - И. С.). С точки зрения дидеротовских "государственных чинов", наши Земские Соборы были, по Ключевскому, "подачкой, а не уступкой", "не признанием народной воли. как политической силы, а только милостивым и временным расширением власти на подданных, не умалявших ее полноты". Итак, соборы - не парламент, не генеральные штаты и вообще - не народное представительство - так, "подачка" и больше ничего. А что же есть московская монархия? Была ли она "абсолютизмом" или не была? И как совместить с ней московское земское самоуправление? Нет - тут в этом червеобразном отростке великой всероссийской кишки ничто ни на что не похоже... "Общие системы – централизация и самоуправление, - пишет Ключевский, - были поставлены в такие отношения, которые искажают существо и той и другой... Как нет настоящей централизации там, где местные органы центральной власти, ею назначаемые, действуют самостоятельно и безотчетно, так нет и настоящего самоуправления там, где выборные местные власти ведут не местные, а общегосударственные дела по указаниям и под надзором центрального правительства". Как видите: ничто ни на что не похоже. Правда, тут у Ключевского опять проскакивает его обычная передержка: местных органов, которые действовали бы "самостоятельно и безотчетно" в Москве не было вовсе - и чуть-чуть ниже я приведу речение самого же Ключевского: сам Ключевский, видимо, просматривал свои рукописи без особенной заботы о том, чтобы одна страница не противоречила бы другой. Но сейчас существенно не это. Существенно то, что вот этакая, ни с чем несообразная, никакими дидеротами не предусмотренная, конституция продержалась одиннадцать веков. Дидеротовские - продержались несколько меньше. Так что, может быть, стоило бы не Москву стричь под дидеротов, а дидеротов рассматривать сквозь призму московского опыта ? (выделено мной – автор)”. Да, Солоневич пишет о Ключевском, но разве, в своем восприятии русской истории, тот не был верным учеником Карамзина ?
-----
Зная все вышесказанное, уже нисколько не удивляешься движению декабристов – оно было закономерным итогом александровского царствования.
Давайте представим себя на месте дворян – участников этого движения. Они родились в самом конце восемнадцатого века (достаточно вспомнить, что глава Северного общества декабристов, Муравьев, родился в 1795, а глава Южного общества, Пестель – в 1793). Эти люди были воспитаны на философии французского Просвещения и соответствующей политической литературе, именно на то время, когда они формировались, как личности, пришелся первый период Александровского царствования, когда сам царь утверждал, что России жизненно необходимы либеральные реформы ! Вся окружающая будущих декабристов жизненная обстановка не могла не сформировать из них убежденных сторонников таких реформ. Но вот наполеоновские войны заканчиваются, и царь всеми своими действиями говорит им – все, ребята, забудем о философии французских просветителей, о вытекающих из нее реформах ! Как понять такой резкий поворот царя – вчерашнего либерала ? А если добавить к этому вполне законное возмущение умной части офицеров тем, что, после победы над Наполеоном, их заставляли заниматься, вместо живого и увлекательного дела реальной боевой подготовки войск, никому не нужной плац-парадной шагистикой, и подчеркнутым на верхах пренебрежением ко всему русскому (и это – после величайшей победы России !), то недовольство будущих декабристов существующими в Российской империи конца Александра Первого порядками можно понять. А тут еще перед глазами будущих декабристов был и наглядный образец того, что и как делать – ведь в 1820-1823 годах в Испании, Неаполе и Пьемонте прокатилась волна военных переворотов, возглавляемых либерально настроенными офицерами, стремившимися реформировать эти государства в духе идей французской революции. Что же удивляться тому, что определенная часть образованных российских дворян решила: “Царь дурит, он и не думает дать России столь нужные для нее реформы. Значит, это должны сделать мы, лучшие люди России – опираясь исключительно на подвластные нам войска, не втягивая темный народ в новую пугачевщину, с неизбежными в таком случае ужасами, мы придем к власти и направим нашу Родину по разумному пути, на основе самых передовых идей, какие только знает человечество”. После этого уже легко соглашаешься с Андреем Борисовичем Зубовым (взято с сайта http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2006/7/zu9.html): “«Император Александр <…> собственно причина восстания 14 декабря. Не им ли раздут в сердцах наших светоч свободы <...>?» — писал во время следствия убийца генерала Милорадовича Петр Каховский Императору Николаю I”. “Вольнодумством было проникнуто все современное молодое поколение, а не одни лишь члены тайных обществ: «Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою <...> О, Государь! Чтобы истребить корень свободномыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение людей, кто родились и образовались в последнее царствование (Александра I. — А. З.)» (подполковник барон В. И. Штейнгель)”.
Как бы там ни было, 14 декабря 1825, на Сенатской площади Петербурга происходят известные события, главное значение которых состояло в том, что в Российской империи произошел открытый разрыв между правительством и “образованным обществом” – с этого момента они находятся в состоянии жестокой войны войны друг с другом, кульминацией которой стала Февральская революция. И именно Александр Первый сделал все от него зависящее, чтобы этот разрыв, определивший дальнейшую историю старой России, cтал реальностью.
-----
Вот в такой безотрадной обстановке на престол вступил Николай Первый. Новый император, по своему воспитанию, резко отличался от своего предшественника, венценосного брата Александра. Ведь его никто не готовил к роли монарха: “До 20-летнего возраста он не предназначался к царствованию и получил чисто военное, строевое воспитание”737. Преемником Александра, вплоть до 1823 года, был другой его брат, Константин !
И это привело к следующему. Формально, по сравнению с образованием, которое получили Александр и Константин, Николай был совершенным невеждой, о чем прекрасно написал Тарле в своей “Крымской войне” (том I, глава 1 “Накануне Крымской войны”, взято с сайта http://militera.lib.ru/h/tarle3/01.html): “Младшие сыновья Павла отличались оба полной свободой от каких бы то ни было приобретаемых из книг познаний. Грубый и невежественный солдат Матвей Иванович Ламздорф мог научить Николая и Михаила, к которым был приставлен, только тому, что он сам знал. А сам он ничего не знал. … Николай впоследствии говорил: «Ламздорф... не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам... Бог ему судья за бедное образование, нами полученное»”. Это же отмечала и королева Виктория: “Его образованию явно уделялось недостаточно внимания”738. Ведь Николая Павловича готовили не к управлению гигантской империей, а всего лишь к командованию Лейб-гвардейским саперным батальоном ! Но, в то время как Александра и Константина Лагарп накачивал модными утопиями, Николай, командуя гвардейскими саперами, изучал реальную русскую жизнь. Тем более, что он проявлял исключительный интерес к инженерному делу: “Великий князь, влюбленный в инженерное дело (выделено мной – автор), вкладывал всю энергию в формирование русского инженерного корпуса. Он почти ежедневно посещал подведомственные учреждения, подолгу просиживал на лекциях офицерских и кондукторских классов учрежденного в ноябре 1819 г. Главного инженерного училища, изучая черчение, архитектуру, фортификацию и другие предметы”739. А поскольку инженерное дело, по определению – точная наука, в принципе отрицающая всякое фантазерство и пустопорожнее умствование, то это не могло не усилить отвращения в будущем императоре к либеральному модничанию его брата, не имеющему никакого отношения к тогдашней русской реальности. Николай Первый – это ярчайший пример того, что лучше не получить никакого образования, чем получить плохо поставленное: в первом случае молодой человек сохранит ясность ума и здравый смысл, будет учиться у жизни, во втором – велика опасность того, что он превратится (автор подчеркивает – нисколько не по своей вине !) в тот тип наукообразного придурка, о которых автор уже подробно писал выше.
После этого, уже нисколько не удивляешься решительности Николая Павловича во время событий на Сенатской площади – сохранив здравый смысл, он понимал, что идеи декабристов – это разрушительный бред. Николай продемонстрировал, в тот день, исключительную силу воли: “Однако в решающий момент, когда все, казалось, рассыпается и рушится, великий князь, которому едва исполнилось двадцать девять лет, проявил неожиданную решимость, энергию и волю. Что было очень и очень непросто: обстановка была сложнейшая, дело не ограничивалось сгрудившимися вокруг “Медного всадника” тремя взбунтовавшимися полками: генералы и высокие сановники вели себя предельно странно, играли какие-то свои, до сих пор неразгаданные игры. Иные (вроде графа Милорадовича) шантажировали Николая практически открыто: мол, не отойти ли вам от трона подалее, ваше высочество, гвардия вас не хочет, и вообще, знаете ли, шестьдесят тысяч штыков под командой…Николай в этой грязной и кровавой каше выстоял. Мятежников смели картечью, и моментально отодвинулся куда-то очень далеко призрак всеобщей смуты…”740.
-----
Будучи здравомыслящим человеком, Николай Первый прекрасно понимал, что движение декабристов было вдохновлено определенными идеями, а чтобы победить такое движение, одних полицейских мер недостаточно – разрушительным идеям надо противопоставить созидательные. Но вот какие ?
Венцом работы николаевского правительства в этой области стала так называемая теория “официальной народности”, сформулированная министром народного просвещения, графом Сергеем Семеновичем Уваровым, в докладе императору от 19 ноября 1833. Вот этот исключительно важный текст (взято с сайта http://krotov.info/acts/19/1830/1833119.html ):“По вступлению моему с высочайшего Вашего Императорского Величества повеления в должность Министра Народного Просвещения, употребил я, так сказать, заглавным, местом, лозунгом – моего управления, следующие выражения: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном дуже Православия, Самодержавия и Народности». Вместе с сим, считаю себя обязанным представить Вашему Величеству краткий, но чистосердечный отчет в моих понятиях о важном начале, мною принимаемом в руководство: Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, не взирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным, и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим. В сих понятиях, в сих священных остатках ее народности, находится и весь залог будущего ее жребия. Правительству, конечно, в особенности Въгсочайше вверенному мне министерству, принадлежит собрать их в одно целое и связать ими якорь нашего спасения, но сии начала, рассеянные преждевременным и поверхностным просвещением, мечтательными, неудачными опытами, сии начала без единодушия, без общего средоточия, и коим в течение последних 30-ти лет предстояла беспрерывная борьба продолжительная и упрямая, как согласить их с настоящим расположением умов? Успеем ли мы включить их в систему общего образования, которая соединяла бы выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и надеждами будущего? Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое Европейского духа? По какому правилу следует действовать в отношении к Европейскому просвещению, к Европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью ? Чья рука и сильная и опытная, может удержать стремление умов в границах порядка и тишины и откинуть все, что могло бы нарушить общее устройство? Тут представляется во всем объеме Государственная задача, которую мы принуждены решить без отлагательства, задача, от коей зависит судьба Отечества — задача столь трудная, что одно простое изложение оной приводит в изумление всякого здравомыслящего. Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России (а каждая земля, каждый народ имеет таковой Палладиум), открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить — имеем мы три главных: 1) Православная Вера. 2) Самодержавие. 3) Народность. Без любви к Вере предков, народ, как и частный человек, должны погибнуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишать их крови и вырвать сердце. Это было бы готовить им низшую степень в моральном и политическом предназначении. Это было бы измена в пространном смысле. Довольно одной народной гордости, чтобы почувствовать негодование при такой мысли. Человек, преданный Государю и Отечеству, столько же мало согласится на утрату одного из догматов нашей Церкви, сколько и на похищение одного перла из венца Мономаха. Самодержавие представляет главное условие политического существования России в настоящем ее виде. Пусть мечтатели обманывают себя самих и видят в туманных выражениях какой-то порядок вещей, соответствующий их теориям, их предрассудкам; можно их уверить, что они не знают России, не знают ее положения, ее нужд, ее желаний. Можно сказать им, что от сего смешного пристрастия к Европейским формам мы вредим собственным учреждениям нашим; что страсть к нововведениям расстраивает естественные сношения всех членов Государства между собою и препятствует мирному, постепенному развитию его сил. Русский Колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный. Эту истину чувствует неисчислимое большинство между Русскими; они чувствуют оную в полной мере, хотя и поставлены между собой на разных степенях и различествуют в просвещении и в образе мыслей, и в отношениях к Правительству. Эта истина должна присутствовать и развиваться в народном воспитании. Правительство не нуждается конечно в похвальных себе словах, но может ли оно не пещись о том, чтобы спасительное убеждение, что Россия живет и охраняется спасительным духом Самодержавия, сильного, человеколюбивого, просвещенного, обращалось в неоспоримый факт, долженствующий одушевлять всех и каждого, во дни спокойствия, как и в минуты бури? Наряду с сими двумя национальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: Народность. Дабы Трон и Церковь оставались в их могуществе, должно поддерживать и чувство Народности, их связующее. Вопрос о Народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о Самодержавии; но тот и другой проистекают из одного источника и совокупляются на каждой странице Истории Русского народа. Относительно Народности, все затруднение заключается в соглашении древних и новых понятий; но Народность не состоит в том, чтобы итти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Безумно было бы противиться сему периодическому ходу вещей; довольно того, если мы не будем добровольно скрывать лицо под искусственной и нам не сродной личиной; если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий; если мы примем их за основную мысль Правительства, особенно в отношении к Народному Воспитанию. Между обветшалыми предрассудками, восхищающимися единственно тому, что было у нас за полвека и новейшими предрассудками, которые без жалости стремятся к разрушению существующего, посреди сих двух крайностей, находится обширное поле, на коем здание нашего благосостояния — твердо и невредимо укрепиться может. Время, обстоятельства, любовь к Отечеству, преданность Монарху, все должно нас уверить в том, что пора нам, особенно касательно народного воспитания, обратиться к духу Монархических учреждений и в них искать той силы, того единства, той прочности, коих мы слишком часто думали открыть в мечтательных призраках равно для нас чуждых и бесполезных, следуя коим нетрудно было бы наконец утратить все остатки Народности, не достигнувши мнимой цели Европейского образования. К составу общей системы Народного Просвещения принадлежит много других предметов, как-то: направление, данное Отечественной Литературе, периодическим сочинениям, театральным произведениям; влияние иностранных книг; покровительство, оказываемое художествам; но разбор всех сил отдельных частей повлек бы за собою довольно обширное изложение и мог бы легко обратить сию краткую записку в пространную книгу. Конечно, принятие такой системы требовало бы более, нежели жизнь и силы одного или нескольких человек. Не тому, кто посеет сии семена, определено Промыслом пожинать плоды оных; но что значит жизнь и силы одного, когда дело идет о благе всех? Два или три поколения быстро исчезают с лица земли, но Государства долговечны, пока в них сохраняется священная искра Веры, Любви и Надежды. Дано ли нам посреди бури, волнующей Европу, посреди быстрого падения всех подпор Гражданского общества, посреди печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, укрепить слабыми руками любезное Отечество на верном якоре, на твердых основаниях спасительного начала? Разум, испуганный при виде общих бедствий народов, при виде обломков прошедшего, падающих вокруг нас, и не прозревая будущего сквозь мрачную завесу событий, невольно предается унынию и колеблется в своих заключениях. Но если Отечеству нашему — как нам Русским и сомневаться в том нельзя — охраняемому Промыслом, даровавшим нам в лице великодушного, просвещенного, истинно Русского Монарха, залог невредимой силы Государства, должно устоять против порывов бури ежеминутно нам грозящей, то образование настоящего и будущих поколений в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности составляет бессомненно одну из лучших надежд и главнейших потребностей времени и вместе одно из труднейших поручений, коим доверенность Монарха могла бы почтить верноподданного, постигающего и важность оного, и цену каждого мгновения и несоразмерность своих сил, и ответственность свою перед Богом, Государем и Отечеством”.
С самого начала левые и либеральные авторы считали теорию “официальной народности” исключительно реакционной, правые – наилучшей идеологией, о которой Россия может только мечтать. Что касается автора, то он одинаково далек и от восторгов, по поводу этой теории, и от негодования. Она отличается какой-то недодуманностью – разумные ее мысли не доведены до логического конца, как бы обрываются на полуслове.
Во-первых, почему Уваров на первое место поставил православие ? Ведь народы Балканского полуострова и грузины, к моменту формулирования уваровских тезисов, уже многие столетия исповедывали православие, но так и остались на уровне ничего не значащих третьестепенных народов. И не надо вспоминать про Византию – ее история, от Юстиниана Великого до падения Констанинополя в 1453, есть история, пусть и очень замедленного, растянутого на многие века, упадка, а не возвышения ! Нет, православие ничего не объясняет в судьбе России !
Во-вторых, касательно самодержавия. Автор этих строк совершенно согласен с Уваровым, что “ Русский Колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный”. Но Уваров не объясняет, в чем состоит главная особенность русского самодержавия, по сравнению с западными и восточными монархиями, в чем заключается его преимущество над ними.
В-третьих, касательно народности. Здесь и сам Уваров откровенно признается в том том, что не смог уяснить для самого себя, в чем состоят главные отличительные черты русского народа, благодаря которым ему удалось построить одну из величайших империй: “ Вопрос о Народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о Самодержавии; но тот и другой проистекают из одного источника и совокупляются на каждой странице Истории Русского народа”.
Итак, с взятой на себя задачей – сформулировать разумную национально-государственную идеологию – граф Уваров явно не справился. Почему ?
Да просто потому, что Сергей Семенович и его сотрудники были выходцами из того же самого “образованного общества”, что и декабристы, которое именно в царствование Александра Первого окончательно денационализировалось, оторвалось от своего народа. Люди из этого общества могли иметь самые разные политические взгляды, они могли считать себя и “левыми” и “правыми”, но, в главном – в полной оторванности от своего народа – они были едины. Мало того, граф Уваров сделал головокружительную карьеру именно в первый период царствования Александра Первого – достаточно вспомнить, что он родился в 1786, а уже в 1811 стал попечителем Петербургского учебного округа. Именно он был создателем тех совершенно нелепых классических гимназий, о которых автор уже подробно писал выше. Но подобно тому, как невозможно победить воровство, опираясь на воров, так невозможно и создать действительно разумную национальную идеологию силами людей, переставших понимать свой народ.
И, в своей попытки воссоздать национально-государственную идеологию, в противовес разрушительным утопиям западного происхождения, Николаю Первому, по большому счету, опереться было не на кого.
Для того, чтобы сформулировать разумную национально-государственную идеологию России, Николаю Первому надо было создать совершенно новый правящий класс Российской империи, а прежний лишить всякого влияния на дела. Но это означало совершить революцию, пусть и сверху , пойти же на такое Николай Павлович (при всем своем здравом смысле, исключительных трудолюбии и преданности интересам России: “Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением…этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал во имя удовольствия и всем – ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных”741 ) никак не мог – он сам был плоть от плоти тогдашнего правящего класса Российской империи, был сформирован им по его образу и подобию.
-----
В итоге, “охранительная” политика Николая Первого оказалась начисто лишенной творческого начала, свелась лишь к усилению полицейских строгостей, цензуры и к росту бюрократического аппарата: “Царствование Императора Александра III именуется “эпохой реакции”. Если слово “реакция” понимать в его обывательском и упрощенном смысле как противововес “либеральным реформам”, усиление полицейских строгостей, стеснение печати и т.п., то этот термин здесь, конечно, уместен. Но если под “реакцией” понимать ее первоначальное (и единственно правильное) значение, то характеризовать этим клиническим термином внутреннюю политику Российской Империи 80-х и 90-х годов не приходится. Реакцией называется активное противодействие разрушительным возбудителям человеческого организма (а перенеся этот термин в плоскость политики – организма государственного). Противодействие это выражается в выработке организмом противоядий этим разрушительным началам (в государственной жизни эти противоядия именуются национальной доктриной – твердой народной политикой). Никакого противоядия разрушительным началам, все быстрее расшатывавшим здание построенной Петром империи, в русском государственном организме выработано не было (выделено мной – автор)”742. Да, это написано об эпохе Александра Третьего, но она была лишь повторением, пусть и на другом уровне, эпохи именно Николая Первого, когда “вся его (правительства – автор) работа … сводилась к борьбе с наружними проявлениями этой болезни, к стремлению загнать ее вовнутрь организма. На корень зла не было обращено никакого внимания (выделено мной – автор) – его не замечали и не хотели замечать”743.
Корень зла, как уже говорилось выше, заключался в стремительной деградации правящего класса Российской империи, причина которой была в том, что система “образования”, созданная при Александре Первом, превращала нормальных детей и юношей в оторванных от жизни придурков. И эта система, если отбросить некоторые изменения чисто косметического характера, в николаевское царствование продолжала работать по-прежнему, калеча и разрушая души подрастающего поколения. Мало того, она расширялась: уже не только дворянские дети, но и немалое количество выходцев из так называемых разночинцев получали этакое “образование” – уже в 1833 среди учащихся средней школы дети выходцев из податных сословий составили 19: “Заодно с дворянскими детьми стали втягивать в праздное образование и разночинцев, и затем удивляются, что интеллигенция наша вышла беспочвенной”745.
“Образованное общество” Российской империи все более увеличивалось в числе и все более тупело. Вот, к примеру, как А.И.Герцен описывает увлечение друзей своей молодости исключительно модной тогда философией Гегеля: “Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную вв ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку: к “гемюту” (душевному состоянию – автор) или к “трагическому в сердце”…”746. Мне скажут – бред, конечно, но мало ли как ни дурачились молодые люди во все времена – повзрослеют и забудут о своих юношеских увлечениях. Нет, уважаемый читатель, эти начитавшиеся Гегеля “образованные” люди и в зрелости столь же ничего не понимали в жизни, как и в молодости.
Доказательство – история с так называемым “философическим письмом” П.Я.Чаадаева. В конце сентября 1836 московский журнал “Телескоп” опубликовал этот текст. Чаадаева принято считать оригинальным мыслителем, но посмотрите, что именно он написал о прошлом и о настоящем России: “Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода. Эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, – не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение”747. “Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте ? Мы все имеем вид путещественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри нас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам”748. “Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, – такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, – вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его перед вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которая показывает ему няня”749. “Годы ранней юности, проведенные нами в тупой неподвижности, не оставили никакого индивидуального следа в нашей душе, и у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль; но, обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода. Между тем именно на этих идеях основывается жизнь народов; из этих идей вытекает их будущее, исходит их нравственное развитие. Если мы хотим занять положение, подобное положению других цивилизованных народов, мы должны некоторым образом повторить у себя все воспитание человеческого рода”750. “Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему историческому существованию. Каждому из нас приходится самому связывать порванную нить родства. Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это – естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. Так мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего; все их знание – в их внешнем быте, вся их душа – вне их. Именно таковы мы. Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества …”751. “…Всем нам недостает известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам незнаком. Наши лучшие умы страдают чем-то большим, чем простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки”752. “В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно. Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на наизших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц”753. “И вот я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители ? Кто когда-либо мыслил за нас, кто теперь за нас мыслит ? А ведь, стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, определенная нам провидением. Больше того: оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь”754. “Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы”755. “В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу”756.
Давайте спокойно оценим то, что написал Чаадаев. По его мнению, настоящее и прошлое нашей страны – это что-то ужасное, по сравнению с другими странами, а русский народ – это (будем говорить откровенно !) сборище каких-то полуидиотов, не понимающих того, что элементарно для наших западных соседей. Допустим. Но возникает вопрос – как такой народ-полуидиот мог наголову разгромить армии Карла XII, Фридриха II и Наполеона – величайших полководцев самой передовой части тогдашнего человечества, Европы ?! Как он смог построить величайшую, наряду с Британской, империю ?! Или это произошло потому, что некий добрый волшебник подудел в дудочку ? Разумеется, нет, и Чаадаев этого не предполагает, следовательно, все его умствования находятся в полнейшем противоречии с очевиднейшими фактами русской истории, которых он не мог не знать. Таким образом, “Философическое письмо” – не глубокий исторический и философский анализ, а просто-напросто бред идиота.
И после этого уже нисколько не удивляешься тому, что Николай Первый объявил Чаадаева сумасшедшим – это была всего лишь констатация грустного факта. Но все-таки интересен вопрос: ведь в обыденной жизни этот человек нисколько не производил впечатления умалишенного: его знало большое количество людей, и никто из них не считал Чаадаева сумасшедшим. Почему же, взявшись за перо, Петр Яковлевич накорябал такую чушь ? Да просто потому, что он – ярчайший пример человека “образованного общества” Российской империи того времени: благоговейно внимал тому, что говорят на Западе, проштудировал наимоднейших западных мыслителей своего времени (того же Шеллинга, к примеру) и был искренне уверен, что он – очень умный. Но поскольку Шеллинг был немцем, его философия была (естественно !) порождена условиями немецкой, а никак не русской жизни, и посему оценивать жизнь России с позиции шеллингианства было 100%-ным абсурдом со стороны того, кто это делал. В итоге и получилась чепуха. И перед Чаадаевым встал вопрос: что ему важнее – отвлеченные теории модного немецкого философа или реальная русская жизнь ? Выбрать второй ответ означало, что Чаадаеву надо взять на себя нелегкий труд по изучению русской действительности, работать своей головой. Но зачем лишний труд, когда гораздо легче пойти по пути: “Если факты противоречат моей теории – тем хуже для фактов !”. И появилось на свет “Философическое письмо”…
Но это только одна сторона медали, а есть и вторая. Чаадаевские оценки России становятся абсолютно точными, если под “русскими” понимать лишь представителей “образованного общества” современной ему Российской империи, самого Чаадаева и его братьев по разуму. В этом случае с Чаадаевым невозможно не согласиться ! Еще раз процитируем: “ У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда”. А как же могло быть иначе ? Ведь такие, как Чаадаев и ему подобные никогда не искали истину своим умом, они лишь повторяли то, что считалось модным на Западе. Меняется философская мода на Западе– и российские бездумные подражатели всего западного тотчас же меняют свои убеждения, ибо внутреннего “стержня”, заключающегося в последовательной опоре на опыт своего народа, у них просто нет. У таких людей новые идеи действительно появляются неизвестно откуда. Или: “Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили”. Опять чистая правда: ну как люди, подобные Чаадаеву, занимающиеся исключительно пустопорожним умствованием, могут принести в мир хоть одну разумную мысль ?
И тут-то начинается самое интересное. Чаадаев, пусть подспудно, на подсознательном уровне, не может не понимать, что он и ему подобные – это всего-навсего скопище деградантов. Но ведь Чаадаев жил в эпоху максимального могущества Российской империи, был свидетелем ее великой победы над Наполеоном. Если русский народ (разумеется, с помощью других народов) построил столь могущественное государство, это означает неопровержимое доказательство того простого факта, что он включает в себя огромное количество исключительно умных, мужественных и трудолюбивых людей. На фоне таких людей полнейшая никчемность Чаадаева и К0 была особенно заметной. И что же делать Чаадаеву и ему подобным ? Признаться самим себе, что они – вовсе не мозг нации, а лишь ее г-но ? Ни в коем случае ! И Чаадаеву ничего не остается, как стать русофобом, стараться внушить всеми силами окружающим, что его личная тупость и тупость породившего его слоя – это характерный признак всех русских. Нет, дегенерат ! Это только твой личный признак и признак тебе подобных !
Но ведь клеветать на породивший тебя народ – это подлость. И, на примере Чаадаева, мы прекрасно видим, что наукообразный придурок, чтобы хоть как-то отвлечь внимание окружающих от своей личной тупости, сохранить, хотя бы в своих собственных глазах, вид “умного человека”, легко становится подонком.
Однако самое интересное в истории с “Философическим письмом” Чаадаева – это реакция на него “образованного общества”. Выше я уже писал, что “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева не произвело никакого впечатления на современную ему Россию – здравомыслящее общество екатерининских времен по достоинству оценило бредятину. А вот “образованное общество” Российской империи к концу 30-х годов девятнадцатого века уже глубоко деградировало, поэтому чаадаевский бред вызвал в нем не чувство брезгливости, подобной той, какую ощущает всякий нормальный человек, слыша грязную ругань какого-нибудь пьяницы, но неподдельный интерес, о природе которого прекрасно написал великий европейский психиатр и психолог конца девятнадцатого века Макс Нордау: “…Впечатление, производимое речами мистика (имеется в виду всякий слабоумный – автор) на мало самостоятельных людей, бывает очень сильное. Они заставляют их думать, т.е. дают им возможность предаваться всякого рода грезам, что гораздо удобнее и приятнее, чем утомительное размышление над определенными предметами и мыслями, не допускающее фантастических уклонений в сторону”757. К примеру, вот как оценил чаадаевское “Философическое письмо” уже упомянутый выше Герцен: “Эдак пишут только люди, долго думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда…”758. Простите, с какого перепуга Герцен увидел в чаадаевском идиотизме хотя бы намек на какое-то глубокомыслие ? Да просто потому, что Герцен – яркий представитель точно такого же типа людей, что и Чаадаев: рыбак рыбака видит издалека !
Именно это сочинение вызвало известную и продолжительную дискуссию между так называемыми “западниками” и “славянофилами”. И если первые просто и незатейливо считали, что единственный путь для России – это безоговорочное принятие всего, что идет с “просвещенного Запада” (умеренная часть западников преклонялась перед западными либеральными идеями, радикальная – также перед западными, но уже социалистическими идеями), то вторые представляли собой гораздо более интересное явление. На первый взгляд, славянофилы представляли собой крайне патриотическое движение, защитников национальной самобытности России, ратовали против слепого подражания всему западному и за ликвидацию разрыва между “образованным обществом” и простым народом. Но давайте взглянем на их идеи более внимательно. Что вызывало у них наибольшую критику ? Петровские реформы. Почему ?
Давайте представим себя на месте славянофилов 40-х годов девятнадцатого века. Мы хотим добросовестно разобраться с тем, что в реальности означали петровские реформы для судеб России, благо, с момента смерти Петра, прошло уже более столетия, а документов на эту тему опубликовано более чем достаточно. Чего мы не можем не знать:
1. К концу семнадцатого века, к моменту вступления Петра на престол, Европа, в первую очередь – ее западная часть, окончательно становится абсолютным лидером человечества, соответственно, военное искусство ее армий оказывается, к тому времени, вне конкуренции, что особенно убедительно продемонстрировала великая битва под Веной в 1683 – некогда великая Османская империя, в первой половине шестнадцатого века – первая военная держава мира, начинает превращаться в “больного человека Европы”.
2. Россия отделена от Европы только Речью Посполитой, к концу семнадцатого века дошедшей до полного разложения и превратившейся в проходной двор для армий всех ее соседей.
3. Европа ведет активную колониальную политику и покоряет народы Азии, Африки и Америки, которые отделены от нее бескрайними просторами океанов, при этом туземцам ничто не помогает: ни огромные расстояние, ни сложный рельеф местности, ни климат, ни огромный численный перевес обороняющихся и их отчаянная храбрость – ничто не могло противостоять европейскому военному искусству. Предварительный вывод: если Россия не сможет создать армии, построенной на основе всех достижений европейской военной науки, она исчезнет с карты мира как самостоятельное государство.
4. Правящий класс допетровской Руси прекрасно понимал необходимость создания армии, которая бы не уступала лучшим европейским, прилагал для этого огромные усилия, но, несмотря на все вышесказанное, русская армия и к концу семнадцатого века была неспособна побеждать лучшие европейские армии своего времени, что и доказала война Московского царства со Швецией в 1656-1661г.г. Предварительный вывод: в рамках сохранения общественно-политического строя допетровской Руси, решение задачи создания армии, не уступающей лучшим европейским, невозможно.
5. В результате петровских реформ Россия получила такую армию, которая могла наголову громить лучшие армии Европы и, следовательно, всего мира, что доказали наши победы над Карлом XII, Фридрихом II и Наполеоном. Проблема безопасности страны была решена надолго: “Но когда сделалось всегда победоносным русское войско, – если не тогда, как Петр Великий одел его в европейское платье и приучил его сообразной с этим платьем военной дисциплине ?”759.
Как, зная все приведенные выше факты, должен оценивать Петра Первого, в главном, любой разумный человек ? Вывод может быть только один – как величайшего правителя в ее истории.
А что утверждали славянофилы ? А они утверждали, что Петр Первый, сволочь этакая, увел Россию с естественного для нее пути развития и cоздал полный разрыв между образованным обществом и простым народом.
Разберемся с первым обвинением. По славянофилам, допетровская Россия конца семнадцатого века, по существу, бессильная перед возможной агрессией западно- и центральноевропейских хищников – это естественный путь развития, а вот петровская и послепетровская Россия, могущая крепко дать в зубы любому западному врагу – это неестественный путь развития. По сути дела, славянофилы утверждали, что нормальное состояние России – это состояние бессилия, а не силы.
Касательно второго обвинения. Каким образом Петр Первый и его сподвижники, которые якобы перестали понимать подвластный им народ, оторвались от него, смогли успешно проводить свои грандиозные замыслы в жизнь ? Как может начальник организовать своих подчиненных на осуществление какого-либо большого и трудного Дела, если он не понимает своих подчиненных, их сильных и слабых сторон ? Это по определению невозможно. И если петровские реформы увенчались успехом, то только потому, что Петр и его приближенные, вопреки утверждениям славянофилов, прекрасно понимали свой народ.
Итак, претензии славянофилов к Петру оказываются совершенно несостоятельными. Возникает вопрос: славянофилы не могли не знать всех тех фактов, которые были приведены выше. Почему же они сделали столь странные выводы ?
Да просто потому, что славянофилы были выходцами из того же самого вконец деградировавшего “образованного общества”, что и западники. Они не могли не видеть полнейшей оторванности породившего их общества от остального народа. Ощущать это им было неприятно, и они не могли не задавать себе вопроса – почему это происходит ? Подлинный ответ, который подробно изложен в настоящей главе данной работы, славянофилам никак не подходил: согласиться с ним означало для славянофилов признать, что они – не мозг нации, а ее г-но. И, чтобы уйти от точного, но убийственного для них ответа, выход был найден – обвинить во всем Петра и его реформы. Благодаря этому можно было:
1. Убеждать окружающих и, в первую очередь, самих себя, что сами они – очень умные и хорошие люди, а во всем виноват кто-то другой. Тем более, что, в случае со славянофилами, этот “кто-то другой” давно умер и ничего не мог возразить.
2. Подспудно ощущая свое полнейшее ничтожество, по сравнению с Петром и другими деятелями русского Великого Восемнадцатого Века, и, как следствие вышесказанного, сильнейший душевный дискомфорт, найти, в первую очередь, для самих себя, хоть какое-то этому оправдание, возвышающее их хотя бы в собственных глазах: “Чем более жалок и бесталанен новый институт, тем старательнее пытается он вырвать из памяти людей все следы прошлого. И наоборот. Все то хорошее и сильное, что может дать нам современность, будет стараться вести свою родословную от великих завоеваний прошлого. Сильное и хорошее не боится того, что оно побледнеет, если его станут сравнивать с прошлым. Напротив, оно само старается вызвать в памяти и освежить в представлении новых поколений все то примечательное и великое, что было в прошлом. Отрицать все великое прошлое, все то, чем человечество уже ранее обладало, ненавидить все это прошлое способен только тот, кто сам ничего ценного и великого миру дать не может (выделено мной – автор), но в то же время пыжится доказать, что он принес миру нивесть какие дары”760. Вот и старались славянофилы всеми силами, буквально из кожи вон вылезая, доказать, что все те сила и величие, которых достигла Россия благодаря Петру и его реформам – это что-то нехорошее и неправильное.
Таким образом, славянофильство, под маской “патриотизма” и “возвращения к истокам”, занималось оплевыванием славнейшего периода русской истории. По своей сути, оно было таким же нездоровым и нелепым порождением пришедшего в полный духовный упадок, к середине девятнадцатого века, “образованного общества” Российской империи, как и западничество. Также как и западничество, славянофильство не имело ничего общего с жизнью подавляющего большинства русского народа. Причем доходило до анекдота. Однажды вожди славянофилов вышли на улицы Москвы в костюмах допетровского времени, чтобы, таким образом, агитировать за “возвращение к истокам”. В результате: “А.К.Аксаков (один из лидеров славянофилов – автор) оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина (выделено мной – автор)…”761.
И поскольку авторы столь нелепых идей, о которых столь подробно говорилось выше, имели в Российской империи эпохи Николая Первого как бы неофициальный статус “властителей дум”, что же удивляться, что маразм тогдашнего “образованного общества” все более усиливался. Утратив исторически сложившееся мировоззрение русского народа, эти люди не могли не стать легкой добычей для любых разрушительных идей, о причинах чего уже подробно писалось выше: “Стоило лишь объявиться в Европе какому-нибудь радикальному материалистическому учению, как неизменно русская общественность оказывалась на “левом” его крыле. Антигосударственные теории охватывали это духовно неокрепшее общество с быстротой пожара, охватывающего сухой валежник. Разрушительные микробы не встречали никакого противодействия в общественном организме. Интеллигенция вырывала из себя, втаптывала в грязь все, что было в ней как раз самого ценного и сильного, – свое национальное лицо, свою национальную совесть, свое русское естество. Вырвав, вытравив из себя все свое, природное, русское, более того – прокляв его, русская интеллигенция сама себя обезоружила, сама лишила свой организм сопротивляемости”762.
А ведь именно из этого “образованного общества” и комплектовался государственный аппарат Российской империи, в первую очередь – высшая и средняя бюрократия, которая все и решала. Зная все это, уже нисколько не удивляешься тому, что борьба с разрушительными идеями, ведущаяся государственным аппаратом Российской империи в царствование Николая Первого, носила, большей частью, формальный характер – только бы красиво отчитаться перед августейшим монархом ! На бумаге все было благополучно, но в действительности пропаганда таких идей шла полным ходом: “В век инквизиторской цензуры свободно разрешались издания, отражавшие всю умственную жизнь Запада, а жизнь тогдашнего Запада (40-х годов) бредила идеями Бланки, Сен-Симона, Фурье, Прудона, Фейербаха и пр., и пр.. В век Аракчеева воспитывалось поколение русских дворян, выславшее Бакунина, Герцена, Огарева и им подобных. Нигилизм. Расцветший до базаровщины, отмечен Тургеневым еще в Николаевскую эпоху. Не говоря о Белинском – плеяда чисто революционных публицистов (Добролюбов, Чернышевский, Писарев) сформировалась еще при Николае I. Очевидно, эпоха рыцарственного царя уже склоняла нашу государственность к упадку”763. Ибо, автор просит прощения у читателей за повтор, невозможно бороться с деградацией “образованного общества” силами людей, вышедших из
этого же самого “образованного общества” !
А ведь на эту деградацию “образованного общества” наложилось и то важнейшее обстоятельство, что целых сорок лет, с 1814 (взятие Парижа) и до 1854 (в Крымскую войну вступают французы и англичане) Российская империя не вела войн с сильным врагом, более того, после великой победы над Наполеоном, правящий класс Российской империи искренне полагал, что отныне никто не посмеет выступить против нас. Это еще более усиливало разложение государственного аппарата Российской империи того времени – реальное дело в нем окончательно было заменено бюрократической возней с бумажками и “мудрыми” указаниями начальства: “…Чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь еще больше пропитывалось не просто формализмом, но особым бюрократическим цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому приятно было слышать. Особый вес в годы правления Николая I приобретали не квалифицированные специалисты, а люди, умевшие составить “красивый” отчет, наполненный приписками, “фанфарностью”, тем, что желало видеть начальство”764. “Лень, стремление делать все кое-как, на шерамыгу…начали усваиваться, поощряемые развращающим правительство. …Правительство испортило целое поколение, сделало из него не покорных слуг, но вздорную толпу ленивцев, неспособных к зиждительной деятельности…”765. “Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано все возможное; везде приобретены успехи; везде водворяется, если не вдруг, то, по крайней мере, постепенно, должный порядок. Взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды или полуправды, – и редко где окажется прочная, плодотворная польза. Сверху блеск; внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет истины”766.
Особенно заметным это было в армии – как и во вторую половину александровского царствования, она была занята (если отбросить кавказские войска, ведущие нескончаемую малую войну с горцами) исключительно плац-парадной шагистикой: “Гатчинские традиции продолжали соблюдаться во всей силе. Сам Государь и оба его брата были ярыми приверженцами “фрунта” и прусской муштры”767. По мере того, как уходили на покой ветераны наполеоновских войн, армия утрачивала боеспособность: “Один за другим сходили со сцены деятели наполеоновских войн. Скромно выходили “вчистую”, отслужив свое, офицеры и солдаты – ветераны Бородина и Лейпцига. Их места занимали новые люди – те же русские офицеры и солдаты, но не имевшие боевого опыта и боевой сноровки своих предшественников и вообще не думавшие о войне, как о конечной цели, не готовившиеся к ней, не считавшие войну с кем-либо вообще возможным после того, как мы разгромили всю Европу во главе с самим Наполеоном (выделено мной – автор). …Армия мало-помалу разучилась воевать”768.
В итоге, правящий класс Российской империи, долженствующий быть ее мозгом, явным образом гнил заживо: “Властный класс в праздности и распутстве (прежде всего, в праздности и распутстве мысли – автор) изнежился и перестал быть властным…”769; “Глубоко обмещанившееся общество, утратившее все рыцарское, все сильное, все двигавшее на подвиг…”769а; “Волк постепенно превращался в барана и начал жевать жвачку”769b.
И это еще более усиливало вражду между “образованным обществом” России и ее правительством. Ведь общественный и государственный строй Российской империи, в том виде, как он был задуман ее основателем – Петром Первым, предусматривал, что ее правящий класс, ее дворянство, должен самоотверженно служить государству и, благодаря этому, всему народу. Только тогда он имеет право на власть и богатство. Человек исключительной преданности своему долгу, Николай Первый воспринимал себя как продолжателя дела Петра Первого. “Мы продолжаем дело Петра Великого”769с, – говорил он в 1839 французскому гостю, маркизу Астольфу де-Кюстину. Но совершенно деградировавшее “образованное общество” Российской империи середины девятнадцатого века не только не хотело, но уже и не могло надлежащим образом выполнять свои обязанности – не по силам карликам продолжать дело гигантов ! И такое общество не могло не испытывать, пусть даже интуитивно, на уровне подсознания, острейшей неприязни к своему монарху, требующему от дворянства настоящей службы Родине, а не имитации ее. Именно поэтому оно и создало Николаю Павловичу репутацию тирана и сатрапа, дожившую вплоть до нашего времени.
В таких условиях Николай Первый, при всех своих здравом смысле, трудолюбии и исключительной преданности Дела, ничего серьезного сделать не мог: “ …Все огромные труды оказались бесполезными, вся тридцатилетняя работа неплодотворной…”770.
-----
Автора этих строк непременно спросят: ну хорошо, ты пишешь, что, после победы над Наполеоном, правящий класс Российской империи все больше и больше превращался в толпу откровенных придурков, но как же быть с великой русской литературой ? Ведь она появилась именно в те годы и была создана именно представителями “образованного общества”. Ведь не могли же дураки и вырожденцы породить такой великое явление мировой культуры ?! Как же это объяснить ?
Резонный вопрос. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо четко различать два совершенно разных явления.
С одной стороны, было бы величайшим издевательством над здравым смыслом отрицать то, что наши литературные классики, от Пушкина и Грибоедова до Чехова и Толстого, действительно были великими писателями и поэтами, одаренными огромным талантом. Автор нисколько не пытается в этом сомневаться.
Но, с другой стороны, о чем писали русские литературные гении ? Как уже автор докладывал читателю в начале данной работы, вся русская история – это история исключительно успешного строительства колоссальной империи. Сколько в этой многовековой истории, от Александра Невского до Кутузова, было невероятно интересных эпизодов ! Казалось, русские классики должны были наброситься на русскую историю, разрабатывать ее сюжеты, воспитывать своим талантом у молодого поколения пламенную гордость за Родину. А что было в реальности ?
А в реальности русских классиков интересовали, в основном, представители деградировашего российского “образованного общества” после 1814. И на свет появились бесконечные “лишние люди” (Чацкий у Грибоедова, Онегин у Пушкина, Печорин у Лермонтова, Тентенников у Гоголя, Гамлет Щигровского уезда, Рудин и Лаврецкий у Тургенева, Обломов у Гончарова), всевозможные психопаты (будем говорить откровенно !) Достоевского, чеховские интеллигенты и обитатели умирающих дворянских гнезд, кающийся дворянин Нехлюдов у Толстого. Титаны (говорю это без малейшей иронии !) нашей литературы любовно анализировали их мысли, вплоть до самых мельчайших. Проявляли наши классики интерес и ко всякой дряни (гоголевские типы “Ревизора” и “Мертвых душ”, герои Салтыкова-Щедрина), к бедным и к несчастным (Евгений у Пушкина, Акакий Акакиевич у Гоголя, бедные люди Достоевского). Но где же герои, своим умом, мужеством и трудолюбием построившие великую Империю ? Да, Пушкин создал образ Гринева, с его спокойным мужеством и верностью долгу, Гоголь – образ Тараса Бульбы (Пушкин родился в 1799, Гоголь – в 1809, на них еще успел оказать влияние дух нашего Великого Восемнадцатого Века !). Но дальше – все: наших писателей интересуют исключительно мелкие мысли мелких людей. Цельные герои Лескова, выразители лучших качеств лучших представителей русского народа, оказались в нашей классической литературе совершенным исключением.
Автору непременно возразят – а как же “Война и мир” ? Вот замечательное эпическое полотно величайшей победы России до 1917 ! Но ведь и в “Войне и мире” главное – это бесконечные “искания” Пьера Болконского и Андрея Безухова, зато суть общественно-политического строя России в 1812, созданного петровскими реформами, благодаря которому мы и победили Наполеона, не показана вовсе.
И потому в оценке классической русской литературы невозможно не согласиться с Иваном Лукьяновичем Солоневичем (“Народная монархия”, взято с сайта http://lib.rus.ec/b/53186/read#t27 ): “ Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила вовсе”. Русская классика была, пусть и исключительно талантливым, но все же порождением совершенного деградировавшего российского “образованного общества” после 1814.
-----
Все те крайне негативные явления, которые были столь подробно описаны автором в настоящей главе данной работы, вплоть до середины девятнадцатого века, имели место исключительно в ничтожном меньшинстве народа Российской империи – в ее “образованном обществе”. На жизнь подавляющего большинства народа они еще не оказывали почти никакого влияния. Российская империя все это время шла, пусть уже только по инерции, перестав понимать почему, по великой дороге, проложенной Петром Первым.
И так продолжалось вплоть до Крымской войны, о которой теперь настало время подробно поговорить.
Продолжение следует
Уважаемые читатели! Если вам понравилось, вы можете поддержать автора, переслав любую денежную сумму на карту 4276 5501 0691 5856 (Сбербанк) или 2200 2407 8217 0274 (ВТБ). Автор очень надеется на вашу поддержку.
Используемая литература:
677 – Пайпс, стр. 162-163
678 – Соловьев, стр. 431
679 – Керсновский, том I, стр. 10
680 – Пайпс, стр. 186
681 – Энциклопедический словарь, стр. 474
682 – Романов С., Русская конкиста, Москва, АСТ, 2002, стр. 654
683 – Войны и сражения эпохи Наполеона, стр. 7
684 – Нордау Макс, Вырождение. Современные французы, Москва, Республика, 1995, стр. 55 (далее – Нордау)
685 – Там же
686 – Русская армия, стр. 214
687 – Русская армия, стр. 215
688 – Энциклопедический словарь, стр. 474
689 – Пайпс, стр. 186
690 – Белинский, стр. 37-38
691 – Пушкин, стр. 340
692 – Гордин, стр. 75
693 – Там же
694 – Гордин, стр. 76
695 – Гордин, стр. 76-77
696 – Гордин, стр. 118
697 – Гордин, стр. 82
698 – Керсновский, том I, стр. 58
699 – Рамбо, стр. 283
700 –Письма к русской нации, стр. 134
701 – Полное собрание сочинений А.С.Пушкина, Санкт-Петербург, Москва, Издательство товарищества М.О.Вольф, стр. 687 (далее – ПСС Пушкина)
702 – Лященко Л.М., Александр II, или история трех одиночеств, Москва, Молодая гвардия, 2003, стр. 13-14 (далее – Лященко)
703 – ПСС Пушкина, стр. 689-690
704 – ПСС Пушкина, стр. 690
705 – Там же
706 – Керсновский, том I, стр. 146
707 – Керсновский, том I, стр. 265
708 – Керсновский, том I, стр. 150
709 – Керсновский, том I, стр. 151
710 – Керсновский, том I, стр. 159
711 – Русская армия, стр. 225
712 – Периферийная империя, стр. 274
713 – Русская армия, стр. 224-225
714 – Русская армия, стр. 225-226
715 – Национальная империя, стр. 307
716 – Белинский, стр. 38
717 – Русская армия, стр. 246
718 – Русская армия, стр. 249-250
719 – Русская армия, стр. 247
720 – Керсновский, том II, стр. 8-9
721 – Гончаров И.А., Сочинения в четырех томах. Том 2 (Обломов), Москва, Правда, 1981, стр. 145
722 – Керсновский, том II, стр. 9
723 – Экштут С.А., Россия перед Голгофой. Эпоха Великих реформа, Москва, Вече, 2010, стр. 125-126
724 – Тургенев И.С., Собрание сочинений. Том первый (Записки охотника), Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1953, стр. 346
725 – Национальная империя, стр. 123
726 – Форд Генри, Моя жизнь, мои достижения. Cегодня и завтра, Минск, Харвест, 2003, стр. 365-366
727 – Керсновский, том I, стр. 246
728 – Керсновский, том I, стр. 179-180
729 – Лермонтов М.Ю., Собрание сочинений. Том первый (Стихотворения), Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1957, стр. 63
730 – Керсновский, том I, стр. 246
731 – Керсновский, том I, стр. 249-251
732 – Керсновский, том I, стр. 252-253
733 – Керсновский, том I, стр. 264
734 – Русская армия, стр. 24
735 – Керсновский, том I, стр. 248 – 249
736 – Керсновский, том I, стр. 269
737 – Керсновский, том I, стр. 271
738 – Александр Филипп, Де Л’Онуа Беатрис, Королева Виктория, Москва, Молодая гвардия, 2007, стр. 157
739 – Бешанов В.В., Брестская крепость, Москва, Яуза, Эксмо, 2010, стр. 26
740 – Бушков А., Распутин. Выстрелы из прошлого, Москва, ОЛМА Медиа Групп, 2007, стр. 7-8
741 – Первушина Е.В., Императорские и великокняжеские дворцы Петербурга. Архитектура, интерьеры, владельцы, Санкт-Петербург, Паритет, 2010, стр. 200-201
742 – Керсновский, том II, стр. 5
743 – Там же
744 – Пайпс, стр. 361
745 – Национальная империя, стр. 124
746 – Герцен А.И., Былое и думы, Москва, Детская литература, 1976, стр. 343-344 (далее – Герцен)
747 – Чаадаев П.Я., Философические письма: Статьи. Афоризмы. Письма, Москва, Эксмо, 2006, стр. 13 (далее – Чаадаев)
748 – Чаадаев, стр. 14
749 – Чаадаев, стр. 15
750 – Чаадаев, стр. 16
751 – Чаадаев, стр. 17-18
752 – Чаадаев, стр. 19
753 – Чаадаев, стр. 20
754 – Чаадаев, стр. 21-22
755 – Чаадаев, стр. 22
756 – Чаадаев, стр. 23
757 – Нордау, стр.57
758 – Герцен, стр. 441
759 – Белинский, стр. 351
760 – Моя борьба, стр. 218
761 – Герцен, стр. 449
762 – Керсновский, том II, стр. 362
763 – Национальная империя, стр. 400
764 – Лященко, стр. 86
765 – Лященко, стр. 88
766 –Федотова М.А., Королев К.М., Россия:Автобиография, Москва, Эксмо, Санкт-Петербург, Мидгард, 2009, стр. 851-852
767 – Керсновский, том I, стр. 281
768 – Керсновский, том I, стр. 283
769 – Письма к русской нации, стр. 259
769а – Письма к русской нации, стр. 49
769b – Национальная империя, стр. 265
769с – Николаевская Россия, стр. 96
770 – Керсновский, том I, стр.278