Ты красивая.
Красивая, отозвалось эхо.
Красивая...я...я...я...
Резко очерченные губы, улетающая улыбка. В бирюзовых глазах растворилось небо. На скулах играли отблески пьяного заката – и сам вечерний ветерок был коньячного оттенка. Наглядно сильные руки сжигал загар цвета пустыни. Опасная огненная мука и погибель исходили от него. Густо пахло свежей смолой: сосны сочились янтарем и заходящим солнцем. Я коснулась рукой солнечной щеки и перестала быть собой. Провалилась в небытие. Но почему же? Я слышала это часто, очень часто. Я утверждалась в каждой капле росы, в каждом чужом спотыкании, в отражении многих глазах. Я рассматривала себя со стороны и из себя: всё верно – красивая. Всегда. Или почти всегда.
Я научилась этому неожиданно. В период своего предзимья. Когда стала угасать, меркнуть розово-юным, сиренево-сумеречным закатом. Внешне это не отражалось – катаклизмы и метаморфозы возраста проходили, не отражаясь на внешности. Волосы стекали плавно-льняной массой, тонкие слабеющие руки были по-прежнему гибки, в зрачках мерцали лунные блики и зазывно-губительные болотные огоньки.
А потом появился он – неожиданный, стальной и неутомимый, неудержимо устремленный ввысь, как стрела. Что-то в нём было инопланетное: тонкое лицо и бирюзовые глаза, чуть устремленные к узким вискам. Красота, совершенная настолько, что разрушала гармонию. Полдень, противопоставленный дню.
Он был один из редких – избранных. Из тех, кто принадлежит к горячей, инакосозданной породе, страстной и никогда не стареющей. Потому что они уходят молодыми. Человек-молния, пламенный и холодно-острый, предназначенный для иной, короткой – вечной жизни. «Ибо им не хватает жизни, чтобы показать свое неистовство»...
Ощущение исходящей от него почти осязаемой нечеловеческой первородной дикости и неистребимой мужской сути пронзало меня томлением и тоской. Охваченная этим жаром, я задыхалась и мертвела, боясь быть уличенной в слабости и грядущей зиме, от которой ограждалась весенними всплесками осенней молодости.
Энергия бреда и фантазии безгранична. А-ах, стонала я внутренне – на выдохе, соскальзывая за зыбкие грани разума и паря между мыслимыми и вымышленными мирами и сферами в счастливом умопомрачении. Паранойей и молчанием расплачивались пространство и зыбкость реального придуманного миров.
Моё расцветающее чувство было прямо перпендикулярно моему увяданию. Я неуспешно конкурировала с собой, проигрывая по всем пунктам. И тщетно ждала продолжения, которого не бывает в таких случаях. Существуя в параллельных мирах и нанизывая вереницу ошибок. Тех, что были во мне до меня, и чужих, чуждых моей природе.
Он понимал меня больше, чем я сама. Он чувствовал то, что было у истока моей души. Обреченный на вечную юность – смерть, он давно забыл за ненадобностью больше, чем я когда-либо буду знать.
Для меня уже наступал тот предел, за которым следует пустота. Форма и суть, обречённые на медленное мучительное изведение, изыскивали неведомые дотоле жизнепродолжающие силы. Динамика, азарт, чувственность, интуитивно воскрешаемые инстинкты неожиданно выплескивались из меня, и я с нетерпением впитывала их в себя: это стало необходимым допингом, инъекцией, рассасывающей расползающиеся, как метастазы, темные мысли.
И ещё – флюитивность. Когда посылаемые флюиды почти материализуются. Я внезапно научилась вырабатывать эти заряженные частицы, эти чувственные элементы. Я позволяла себе быть очень неправильной – и упивалась своими победами, разовыми бонусами игры... А как ты хотел? Неправильность есть та необходимая вакцинация против надвигающейся пустоты. Я втиснута в одномоментность. Ты никогда не войдешь в мой мир, о котором не имеешь представления. Фобии возраста...
Кофе. Много кофе. Ледяной неотрезвляющий душ. Воспоминания-предчувствия….
Я встретила девочку, входящую на весенний порог своей жизни осенне-слякотными шагами. У неё были подпаленные охрой волосы, недвижные с ржавчиной глаза и обескровленное холодное лицо с видимым отпечатком зимнего, стылого.
Сто пудов, с силой как-то сказала она, грозя пальцем то ли себе, то ли невидимому оппоненту – я была не в счет, поскольку представляла другую породу и природу то – сто пудов, я буду одеваться по-московскому. Как я хочу одеваться по-московскому.
По-московски, с недоумением уточнила я, но она меня не слышала, обратив невидящий с ржавчиной взгляд к высокому небу. Та, чужая пустотелая весна не дала мне повод сожалеть о своей, безоглядно ушедшей.
Я встретила женщину, переступившую последний порог своей зимы – за которой идет уже абсолютная белизна и безмолвие. Безглагольность. НЕсуществование.
Сворешко таравала мурызко, сказала она, безмятежно улыбаясь из своих пустот и миров, щурясь внутрь и изъясняясь на языке своего зазеркалья. Рана марава. Я любила, неожиданно добавила она, и взгляд её вдруг осмысленно раскрылся и отразил ту молнию, которая опалила, спалила когда-то. Прожгла и выжгла дотла.
Не в такое ли предзимье?..
Есть такое понятие: несудьба. И я и не пыталась перехитрить её.
Но вот что я хотела понять перед грядущей предсмертной зимой: зачем судьба мне послала его, если он – моя Несудьба? Что Господь хотел уравновесить таким несоответствием заданных Им начал?
Разве мы, внешне выкроенные по человеческим лекалам и разделённые на два противоречивых разрозненных элемента, не были созданы из одного вещества?.. Такие разные и одинаково обречённые: он – на короткую, как всполох, жизне-смерть, я – на нескончаемое пожизненное отцветание?
Я знала и не хотела cмиряться: моё затяжное существование давало ему возможность продлить жизнь. Хотя бы в моей немеркнущей памяти. Неужели ты так и не понял этого? Не понял...
Ах, зачем эта утомительная неиссякаемая женская сила. На какую нескончаемость я остаюсь одна. Эта тоска в моём болезненном мире опустошает...
Он исчезнет внезапно и быстро, человеко-молния – а я ещё долго буду меркнуть в отголосках блекло-лилового, золотисто-розового заката, в надвигающихся свинцовых сумерках зимнего небытия.
Моя пора придет нескоро.
Лицо его изменялось, перетекало и расплывалось в моих слезах. Я вглядывалась во внешнюю изысканность и пыталась закрепить в памяти. Подвластная мгновению улыбка, изменяющая мир, обманчивая приручаемость – и снова миг во власти моей печали. Ах, нет, забыть бы всё, забыться. Раствориться. В полёте, свободе, одиночестве – и надвигающейся пустоте.
Но не бывает дороги в никуда. Мы еще встретимся в другой, надземной жизни. Куда мы улетим. В заповедную землю, в край непуганых птиц.
Там, где соловьи промывают горлышки рассветом;
Там, где цветы пьют вдохновение из радуги;
Там, где на вздрагивающем бархате жирафьей спины запечатлены поцелуи солнца;
Там, где на заре кони с фиалковыми глазами и развевающимися гривами в полёте сбивают росу;
Там, где из камней бьют родники;
Там, где неистовствующие ветры оплодотворяют клубящиеся облака водой;
Там, где слезы неба застыли мерцающими созвездиями, а огненные кометы освещают дорогу планетам;
Там, где вечно юный месяц возрождается из розового тумана, и вновь и вновь пытается заключить в несмыкающийся полукруг своих крепнущих объятий голубую немеркнущую звезду.
Наш интегральный символ - вечность.