И вот он уже месяц здесь. Каждый день Константин Сергеевич в одно и тоже время приходил сюда, и усевшись на скамейку перед зданием автовокзала, ждал. Он приходил к пяти часам, когда люди возвращались с работы домой, и сидел до половины седьмого, рассудив, что если Надюша все еще живет в Находке, она увидит его из окна автобуса. Невозможно было не заметить одинокую фигуру сидящего мужчины, когда толпа ожидающих устремлялась навстречу к подходящему автобусу. Он не знал ее фамилии - оставалась надежда только на случай, который однажды уже свел их.
Зачем приехал, зачем ждал ее - он и сам не мог ответить. Даже если она в настоящее время живет одна, помнит ли его? Но если и не забыла, что должна она испытывать к нему, кроме презрения. Он и желал этой встречи и боялся ее. Порой, приходилось делать над собой усилие, чтобы заставить себя сидеть, противостоять вдруг нахлынувшему малодушию, побуждающему бежать, пока она не заметила его. Первые дни он с волнением вглядывался в лица за стеклами подходящих автобусов, и сердце колотилось в груди при мысли, что вдруг увидит ее, и был неуверен, как поведет себя - не убежит ли прочь.
Но сегодня он уже ничего не ждал. Завтра он уедет, и чувствовал облегчение от этой мысли. Сегодня он пришел просто, потому, что некуда было деть себя, и отчасти для очистки совести.
Он сидел и думал и вспоминал, отдаваясь течению времени в ожидании отъезда. Был конец августа, и после вчерашнего дождя похолодало. С моря дул довольно резкий ветер, но здесь, за зданием было тихо, и только порывы его доставали верхушки деревьев в палисаднике, раскачивая их ветви. Перед ним тускло блестело озеро, а за ним, сквозь дрожащую голубоватую дымку испарений, темнели густой тяжелой зеленью дубов сопки. Над ними бледное белесое небо с редкими облаками.
Константин Сергеевич, словно обличая кого-то, отметил про себя, что здесь и солнце светит не так ярко, как там, на Западе, и потому зелень деревьев темная. От восторженности первых дней, когда он без устали бродил по улицам и окрестностям города, восхищаясь свежестью, чистотой красок, красотой сопок, бухты, видимой с любой части города, не осталось и следа. Более того, он не верил им, считая их неестественными, наигранными, может подсознательно пытаясь оправдать себя, не желая признать, что вся эта затея с самого начала не имела смысла, была одной из причуд переходного возраста.
Влечение в старости к местам, где прошла молодость, это, собственно, не тоска по этим местам, а ностальгия по прошлому, по молодости, куда нет возврата. Да и места уже не те, город не тот. Там у озера, где сейчас стояли пятиэтажки, были бараки пересылки. Где-то здесь, у озера, он встретил Надю. Там раньше косили сено, а сейчас асфальт. Нужно было ехать на другой конец страны, чтобы увидеть эти изменения? Если бы даже все осталось как тогда, не было бы на том месте копны сена и не было бы в ней Нади. И так же грызла сердце тоска от сознания безвозвратно утраченного. И он это знал, чувствовал нутром, и нужно было долго убеждать себя, строить иллюзии, чтобы наконец решиться на эту поездку.
Он вспомнил, как тогда в Краснодаре, у железнодорожной кассы предворительной продажи билетов на вопрос кассира: «Куда?», он вдруг замялся, непонятно почему, смутился, и побуждаемый нетерпеливым сердитым взглядом женщины по другую сторону окошка, выдавил, понизив голос и просовывая голову в окошко: «Находка». И тут же услышал над собой: «0го!», поднял голову, и увидел широкую дурашливую, восторженную ухмылку баскетбольного роста парня, почувствовал, что краснеет, как будто застигнутый врасплох за постыдным занятием. Он помнил, как им овладело желание остановить женщину, и тут же понял, что это невозможно сделать в присутствии этого нахального юнца.
Принимая билет он утещил себя, что впереди еще десять дней на размышление, в течение которых он может в любое время сдать его без всяких объяснений. Мало ли что может случиться за это время, и мало ли людей возвращают билеты по тем или иным причинам, откладывая отъезд, или вообще отказываясь от поездки. И ведь до самого отъезда ему приходилось делать над собой усилия, чтобы противостоять здравому смыслу.
Он вспомнил как писал письмо жене и сыну. Каждый день он рвал написанное накануне и писал новое, чтобы на следующие день порвать и это. В конце концов он оставил перед отъездом на столе короткую записку следующего содержания: "Мне трудно объяснить причину моего отъезда. Когда-нибудь я постараюсь это сделать, и вы, возможно меня поймете. Короче, мне необходимо сейчас побыть одному - вот все что я могу пока сообщить вам."
Уезжая навсегда, как он решил про себя, он обещал когда-нибудь объяснить причину этого отъезда, как будто бы щадя жену, оставляя надежду ей на возвращение. На самом деле он обманывал себя. Как если бы сжигая мосты он делал бы вид, что не замечает лодочки в камышах, на которой он может вернуться на покинутый берег. Даже в своей шутке он ясно видел теперь скрытый смысл, лукавство нерешительного, слабого человечка.
Одеваясь в дорогу, он по ошибке вытащил из шкафа вешалку с новыми брюками сына. Хотел, было, повесить на место, но тут же улыбнулся пришедшей озорной мысли, примерил их, и они оказались почти впору. Немного тесноваты были в поясе. Он представил растерянность сына, когда он обнаружит пропажу своих «штанишек», и решил ехать в них, прихватив еще и импортную куртку, которую Димка купил на толкучке, и кроссовки в придачу.
И теперь он видел в этом маскараде маленькую хитрость, придать своей поездке шутливый тон, в случае, если он решит вернутся. Одно дело выглядеть шутником, человеком, способным на экстравагантные поступки, другое дело - смешным. Он посмотрел на себя в зеркало и нашел, что выглядит в этом костюме сына несколько легкомысленно. Ему понравилась мысль выглядеть легкомысленно, и с этим настроением он поднялся в вагон, и как тень от легкого облачка оно сопровождало его все 10 дней пути.
Теперь, когда он собирался совершить обратный путь, и мысленно уже был дома, представил первую встречу с женой и сыном, с сослуживцами. Он не знал, как поведет себя, как объяснит свои отъезд и свое возвращение. Он никак не мог представить себя в той роли блудного сына, к которой исподволь готовил себя. Может напустить загадочность, дать понять, что за скупыми словами кроется гораздо большее, о чем он предпочитает пока помалкивать? Можно объяснить и своей болезнью. Дескать, необходимо было на время сменить обстановку, чтобы отвлечься, развеять мрачные мысли, одолевающие его.
Отчасти это было правдой. Не заболей он, навряд ли отважился бы на это путешествие. Впервые в жизни он заболел настолько серьезно. Мнительный по натуре, он не раз уже пережил свою смерть, но никогда страх смерти не был настолько обоснован.
Первые дни в больнице, когда опасность уже миновала и он чувствовал себя лучше, страх не покидал его. Он с беспокойством прислушивался к ударам сердца, к процессам, происходящим внутри него, чтобы при обходе подробней рассказать врачу о своем самочувствии, при этом пристально вглядывался в его лицо, пытаясь прочитать, что кроется за успокоительными словами. За эти дни и ночи, проведенные в больнице, он много передумал, но теперь из всего этого самым значительным, что заслонило все остальное, было ощущение свободы, какое-то не знакомое прежде ощущение, связанное с чрезвычайно отчетливым представлением о том, что его могло уже не быть.
Он вспомнил, как в то время, осваиваясь с новым необычным видением окружающего мира, он внимательно всматривался в сидящую рядом с его койкой женщину, его жену, когда она пришла его навестить. Он, словно впервые увидел эту полную, увядающую женщину с крашенными волосами и губами, с подведенными бровями, и думал, что после стольких лет совместной жизни она осталась чужой ему, со своим скрытым, недоступным ему миром. Жалела ли его? 0 чем думала?
Она рассказывала о работе, и видно бело, что знает, что ему это неинтересно - только чтобы не молчать. Он делал вид, что слушает, думая о своем и оживился, только когда она, как бы между прочим, сообщила, что в профкоме есть путевка в Кисловодск, которую она давно ждет. И Константин Сергеевич принялся ее убеждать, что ей не следует отказываться от путевки из-за его болезни, что ему гораздо лучше, и врач обещает скоро выписать. И при этом отметил про себя, что остался совершенно спокоен - ничто не шевельнулось в душе его.
Давно не было между ними того, что называется любовью. Может никогда и не было. То, что он принимал за любовь, было, скорей всего, нестерпимое желание жениться. И, пожалуй, удовлетворенное самолюбие от сознания, что самая красивая девушка на курсе предпочла его. Он вспомнил с какой легкостью, беспечностью он уехал тогда на Дальний Восток. Ему даже в голову не пришла мысль, что Эльвира может почувствовать себя оскорбленной его бегством и выкинуть в отместку ему какой-нибудь номер. Его не обеспокоила даже мысль, что он может ее потерять. Он веселился в душе, представляя, какое впечатление произведет на курсе на его знакомых эта выходка. « Ну и Костя! Отмочил номер! А он, оказывается, парень с характером. Оригинал».
Он чувствовал себя некоторое время победителем, любовался собой, и вспоминая об Эльвире, он с удовлетворением думал: «Пусть знает». У него уже тогда, под несколько высокомерным взглядом Эльвиры появилось в душе беспокойство, чувство неуверенности в себе, хотя это его тогда не очень волновало. Ему даже нравилось высокомерное выражение неулыбчивого красивого лица, и порой он, с шутливой почтительностью обращался к ней: "ваше величество". В ней было что-то аристократическое и он гордился ею в душе, когда они шли вместе по улице, и сам старался держаться соответствующе, щурил глаза и чуть кривил губы маленького рта, что по его представлению должно выражать высокомерную брезгливость. Но он не долго выдержал маску и так и не смог привыкнуть к ее манере говорить с ним чуть свысока, поучительным тоном учителя с мальчишкой. Может в большей мере это и было причиной его поездки - показать, что он не тот, за кого она его принимает, что у него есть характер, и ей придется с этим считаться.
Продолжение следует...