Отцу, погибшему от рук фашистов тридцати трех лет от роду, посвящаю.
Мы сидели с Ним на иссушенном солнцем и ветрами холме близ Иерусалима и смотрели на город, который не хотел затихать даже в этот поздний час. Я видел, что при виде его мерцающих огней Ему было грустно, но мне не пришло на ум ничего лучшего, как задать Ему еще более грустный вопрос:
- А до Голгофы отсюда далеко?
Он ответил, не повернув головы:
- До Голгофы всегда далеко, если путь до нее - твой последний путь в жизни.
- Но Ты же воскрес после нее?
Он посмотрел на меня с сожалением, как смотрят мудрые взрослые на неразумного ребенка, и сказал, отвернув Свой взгляд от огней большого города в сторону тьмы торжествующей ночи:
- Я умер Сыном Человеческим, любящим и любимым, претерпев мучения, никому неведомые, а воскрес Сыном Божьим. Так скажи мне теперь, чем была для меня Голгофа: казнью или торжеством Духа?
Мне стало неловко за свой вопрос, и я замолчал.
С моря потянуло чуть заметной прохладой, и рука, которой Он прикоснулся к моему плечу, тоже была прохладной и трепетной, как дуновение ветра. Слова, произнесенные Им вслед за этим, были укором мне за мою неразумность:
- Я знаю, что ты ответишь мне, потому что все сущее на этом Свете живет по законам Отца Моего, вникая в учение Мое, Его Сына. Но неужели тебе не хотелось бы сейчас сидеть на этом холме не с бестелесным Духом, а с живым человеком тридцати трех лет от роду, который пришел в этот вечный город во имя спасения людей от притеснения и скверны? Я же знаю, что ты тоже хочешь того же, но думаешь со страхом: как же я могу пытаться изменить порядок в Мире, установленный Им? Я прав?
- Да, Ты прав, - ответил я, стыдясь своей честности, потому что никогда не хотел, что кто-либо в этом мире знал о моей дерзкой мечте.
- Но, если Душа твоя возмутилась неправотой власти и страданием ближних, то можно ли молчать и уповать только на Бога? – спросил Он, и мне показалось, что Он сам не знает ответа на свой вопрос.
И, почувствовав это, я не ответил Ему.
- Пора, - сказал Он, вставая. – Меня ждут в городе.
- Кто? – удивился я.
Он задумался, и я понял, что Ему не хочется смутить меня своим ответом.
- Все, кто верят в Меня и помнят мой путь на Голгофу, - сказал Он бесстрастно, словно это было совсем недавно, а не тысячи лет тому назад - Мне не хотелось бы, чтобы они винили себя в моей смерти. Мой путь был предначертан задолго до того, и они не могли спасти меня. Ни всесильный Пилат, увидевший во мне спасение от своей пустоты и страданий, ни весь Синедрион, вдруг просветленный Истиной, ни Левий Матвей, пытавшийся спасти меня ценой своей жизни, ни даже раскаявшийся Иуда.
Он пошел впереди меня легко и быстро, словно не касаясь ногами земли, и я едва поспевал за Ним. Небо вдалеке слегка окрасилось каким-то непонятным тревожащим светом – то ли пурпурным, то ли кроваво красным, но нас по-прежнему окружала темнота, хотя, казалось, совсем рядом господствовало вызывающе яркое сияние современного города
Из-под моих ног катились камни, и я боялся, что они заденут Его, но все каким-то чудесным способом обошлось, и мы вышли на асфальтированную дорогу, по которой уже неслись редкие ранние автомашины. Здесь идти было легче, я догнал Его, и мы пошли рядом. С нами поравнялся маленький зеленый фургончик, из его окна высунулся улыбающийся паренек, почти мальчик, и прокричал по-русски:
- Садись, подвезу!
Я удивился, откуда он узнал во мне русского, но еще больше тому, что он обращается только ко мне одному, и махнул рукой:
- Спасибо, поезжай!
Фургончик сердито фыркнул и скрылся за поворотом, а мы продолжили наш путь, молча и торопливо. По тому, как Он часто и беспокойно смотрел на восток, где алая полоска становилась все выше и выше, я понял, что ему надо было придти в город до полного рассвета. Он словно ждал какой-то встречи, и, несмотря на Его спокойствие, которое я бы не назвал величавым, мне порой казалось, что Он волнуется в предчувствии чего-то очень важного для Него.
В своих раздумьях и беспрестанном старании не отстать от Него я не заметил, как мы окунулись в царство неживого света, которым нас встретили первые же улочки города, будто мы сразу оказались в центре Иерусалима. Они были совершенно пусты, здесь не было ни машин, ни людей. Мне даже стало как-то не по себе при виде этой безжизненной картины, освещенной холодным светом креоновых ламп, и я даже обрадовался, увидев вдалеке человека, метущего улицу.
Когда мы подошли поближе, то я увидел, что это был старый еврей с седыми пейсами и растрепанной жидкой бородкой.
- Здравствуй, ранний прохожий! – сказал он и приподнял над головой старую измятую шляпу.
- Доброе утро! – ответил я, вновь удивляясь, почему уже второй человек за сегодня обращается только ко мне одному.
- Утро такого дня не может быть добрым, - сказал старик, глядя на кровавое небо. – Сегодня Страстная Пятница, и совсем скоро Его поведут к Пилату, на суд неправедный. А потом…
Он внезапно замолчал и сердито шваркнул метлой по асфальту. Она почти коснулась босых ног Того, Кто шел со мной рядом, и я даже увидел, как взметнулись края одежды Его. Я уже хотел выговорить старику за его дерзость, но Он прикоснулся к моему плечу и мягко подтолкнул вперед, уводя с этого места.
Мы свернули в узкую улочку, где фонарей было меньше и совсем не было видно восходящего солнца, и здесь я решился задать Ему вопрос, мучавший меня:
- Скажи, почему люди не замечают Тебя, будто Тебя нет рядом со мною?
Он не удивился моему вопросу, но ответил на него не сразу. Улочка внезапно пошла вверх, Он легко, почти бегом, преодолел это подъем, и мы оказались среди каких-то древних развалин, за которыми, однако, тщательно ухаживали, свидетельством чего были многочисленные таблички укрепленные на камнях.
Он присел на один из них и прикрыл глаза. Его рука, словно рука слепого, неуверенно опустилась вниз и коснулась основания камня, на котором Он сидел. И я вдруг ощутил какой-то мистический страх: мне показалось, что Он узнал это место, и этот обломок древней стены, и каждую трещинку на нем. Но потом Он заговорил, и мой испуг прошел, потому речь Его была спокойна и проста:
- Ты должен понять, что может случиться, если люди увидят Меня. Зачем смущать их успокоенные души своим явлением? Они верят, что Я жив, они стремятся, в меру сил своих, следовать Моему учению, исполнять Мои заповеди. Не у всех и не все это получается, ибо грехи многие владеют разумом людским, не давая им взглянуть за пределы жизни земной. И Моего прихода на Землю большинство людей ждет как Суда Божьего за грехи человеческие. Но пусть в борьбе с неверием и слабостью я помогу им словом своим, чем приду судить их.
- Так почему же тогда Ты явился мне? – спросил я в отчаянии от того, что наступило утро, и солнечный свет сделал все окружающее реальным и будничным, а рядом со мной сидел Тот, Который для меня был Святым Духом, и говорил мне простые слова о жизни и грехе.
Он улыбнулся и коснулся прохладными пальцами моей руки:
- Потому что в моем путешествии в этот город мне нужен был спутник. Я увидел тебя сразу, как только ступил на землю. Ты сидел на холме, высушенном веками и ветрами, и, глядя на город, думал о своем отце и еще том, что произошло здесь две тысячи лет тому назад. Ты думал об этом по-своему, не боясь нарушить библейские каноны. Но я явился тебе не для того, чтобы просветить тебя и открыть тебе Истину. Ты сам придешь к ней, и тогда она станет для тебя вечной. И еще я заметил, как тщетно ты ищешь взглядом среди небоскребов Иерусалима святые места, и как скорбишь от этого. И тогда я решил быть твоим поводырем в древнем городе, а от тебя узнать непонятное мне в этом изменившемся мире. И пока я не начал задавать тебе свои вопросы, спрашивай меня обо всем, что хочешь знать.
- Зачем Ты пришел сюда? – поспешил я воспользоваться его предложением, так как многое в произошедшем со мной оставалось для меня неясным.
Он снова задумался и вновь посмотрел на небо, которое уже начало голубеть и подергиваться дымкой облаков, потом заговорил голосом, полным скорби и памяти о минувшем:
- Сегодня к тому месту, где я был распят, пойдут люди. Тысячи людей. Одни пойдут туда, потому что за долгие годы это стало обрядом. Другие – потому, что чтят меня как Учителя. Третьи просто жалеют меня за те мучения, что я претерпел, и хотят испытать мой крестный путь на себе. Но среди этих людей будут души тех, кто был со мной до конца. И я должен встретиться с ними и поговорить.
- Ты пришел в этот город, чтобы встретиться с Иудой? – спросил я и впервые услышал Его смех. Он был совсем негромким и легким, словно шелест веселых листьев, играющих с ветром. Так смеются матери, когда их дети говорят что-то забавное.
- Нет, - ответил Он. – А почему ты так подумал?
- Меня всегда мучил вопрос, почему он предал Тебя, - сказал я. – Не тридцать же сребренников были тому причиной. Они были просто наградой за свершенное им злодеяние. Наградой, которой он, вероятно, и не желал.
Мой спутник молчал, глядя себе под ноги, где катились ручейки грязной воды: на соседнюю улицу, которая располагалась чуть выше той, по которой мы шли, выехали поливальные машины.
- Я не знаю, - наконец произнес Он, и Его ответ поразил меня, так как я никогда не ожидал услышать от Него эти слова. – Я не знаю, почему он сделал это. Он был моим учеником, а это значит, что в его прегрешении повинен я.
Я не успел собраться с мыслями, чтобы возразить Ему, когда Он остановил меня:
- И не надо больше говорить об этом. Потому что тайну человеческой души раскрыть невозможно. Даже Мне. Надо просто помнить, что предательство – самый страшный грех, который только есть на Земле. Предавая близких своих, ты отбираешь у них самое главное, Веру… Тебя когда-нибудь предавали?
- Да…
- Кто?
- Друзья… Любимая девушка…
- И ты не разуверился в людях после этого?
- Нет… Я простил их… Наверное потому, что пришли новые друзья, и я полюбил другую девушку…
Он снова улыбнулся, но на этот раз Его улыбка была мимолетной и грустной.
- Ты поступил милостиво, а, значит, справедливо, - задумчиво сказал Он, словно Сам сомневаясь в словах Своих. – Мне было труднее это сделать, ибо вложил я в предавшего меня часть своей души.
Он замолчал и провел посохом на песке прямую линию, в нескольких сантиметрах от того места, куда упала тонкая и длинная тень от неприжившегося деревца, одиноко торчавшего среди древних камней.
- Когда эта тень пересечет линию, мы расстанемся с тобой, - произнес он, оглядываясь вокруг.
- А где мы сейчас находимся? – спросил я.
- У Гефсиманского сада.
В моей голове уже возник вопрос, почему Он пришел именно сюда, но взглянув на Него, я понял все. Он и сейчас, спустя двадцать веков, сидел вблизи Гефсиманских кущ и смотрел на небо, словно ждал, что оттуда слетит Ангел и укрепит в Его смертной тоске.
Порыв ветра пронесся над садом, деревья вздрогнули ветвями и глухо зароптали тяжелой листвой. Он напрягся и взглянул на аллею старых, корявых маслин, уходившую налево. Я последовал за Его взглядом, и мне показалось, что аллею пересекла женская фигура в хитоне шафранного цвета.
Он тут же встал и посмотрел мне в глаза беспокойным и, как мне привиделось, просветленным взором.
- Прощай, о, добрый мой спутник, - сказал Он и трепетно коснулся плеча моего как и прежде прохладной рукой. – Ты задавал мне трудные вопросы, но мне легко было отвечать на них, потому что ты желал познать Истину. Задавай почаще такие же вопросы себе, и ты увидишь, что мир людей непрост, а ты в нем не один. Да поможет тебе Бог!
Он пошел вниз по каменистой тропе, едва касаясь земли босыми ступнями, и скрылся среди волнующихся олив.
Я взглянул на линию, начертанную им на песке, и увидел, что тень от высохшего деревца точно совпала с нею.
Вскоре в саду стали появляться группы экскурсантов, раздался многоязычный и бодрый говор гидов, а я все сидел на камне и думал: кто была та женщина, на встречу с которой пошел Он? Может быть это была Та, кто родила Его и в этот день проводила Сына Своего в Крестный путь? Или это была другая Мария, следовавшая за Ним, как тень и загадка? А, может, это была последняя женщина, коснувшаяся Его живого лица и облегчившая Его страдания? По-моему, ее звали Вероникой.
Но потом я подумал, что эта женщина в аллее старых маслин, одетая в хитон цвета шафрана, была просто плодом моего воображения после бессонной ночи, проведенной на холме близ Иерусалима.
Ведь сказал же мне Иисус, что пришел Он на встречу с душами умерших, а видеть души умерших мне не дано…