«И МЫ С ТОБОЙ ПОЕДЕМ К МОРЮ…»
рассказ
По мягкому снегу, весело размахивая руками, вышагивает мальчик лет четырех. Молодой папа несколько отстает и говорит с шутливой обидой:
-Ну, Андрейка, я тебя так не догоню.
-А ты тоже так делай руками.
-Нет, Андрюш, мне так нельзя, я большой.
-А почему ты большой?- быстро спрашивает мальчик и останавливается. Несколько секунд папа затрудняется ответить, но вот находится с улыбкой облегчения:
-Потому что я вырос,- отвечает и берет сынишку за руку, явно довольный собой, а потому улыбается уже сынишке снисходительной улыбкой «большого». Но мальчик, словно играя, быстро парирует:
-А как ты вырос?
-А так же, как и ты растешь. Прошлой зимой тебе было три года, а этой будет четыре. Четыре больше, чем три, значит, и ты становишься больше. И выходит, Андрейка, что растешь ты у нас зимами. А вот когда пройдет двадцать шесть твоих зим, тогда ты будешь таким, как я.
Утро было уже не раннее, но снег на тротуаре еще не притоптали, лишь посередине его выделили неширокую и не очень ровную тропинку. Старушка, осторожно шедшая впереди папы с сыном, посторонилась, пропуская их на этой тропинке. Малыш, видимо, ей понравился, и она заговорила с обычной в таких случаях доброй улыбкой:
-Это папа с ним гуляет. А я слышу такой разговор, думала, что пожилой человек говорит.
-Голос у меня такой,- улыбнулся ей в ответ папа, проходя мимо. А старушка продолжила уже за ними:
-А я думала, что пожилой человек с мальчиком. А это папа. Мама, наверное, на работе, а папа гуляет с сыном. Вот и славно.
И все доброе тут же сошло с лица папы. Не заметно стало лучиков улыбки на лице, не те и глаза стали. Он отпустил вперед сынишку, дав ему лопатку, которую нес до этого в голубом ведерке, а сам стал лишь рассеянно посматривать на него. Затем закурил и на детские вопросы отвечал уже невпопад или вовсе оставлял без ответа.
Ночью ему приснился сон, который он утром, вспоминая, назвал спокойным. Виделись ему деревья. Не знакомое какое-то место в парке, не те, что росли под его окнами, а просто деревья на ровной и чистой земле. Зеленые, но сухие листья падали с деревьев, а ветви вместо них укрывали пышные белые цветы.
Утром он по привычке подошел сначала к окну: на деревьях лежал снег. Первый. Сон, тут же вспыхнувший в сознании, радующее удивил его. Это было такое чувство, словно он с детским удивлением спрашивал деревья: «Почему вы такие?» Но все это лишь мелькнуло в нем, и он тут же вздрогнул от пробежавшего по телу холода, а радость, а радость непонятного чувства, как цветок, распустилась в нем именем: «Андрейка!» И засуетился сразу по квартире, не одеваясь: поставил чайник на газ, стал чистить зубы, но тут же бросил- некогда, умылся и начал одеваться. За всей этой суетой утвердилось главное на день: «Все, завтракаю- и за Андрюшкой. Пойдем гулять! Рад будет, сорванец…» И улыбался, улыбался предстоящему.
Вчера он возвращался с работы поздно и ночевать поехал не к себе, а в однокомнатную квартиру родителей, хотя это и было дальше от его гаража. Ставил в кухне раскладушку и слушал мать. А та говорила о своей библиотеке, о делах отца, о том, что они утром решили съездить к Семену – его старшему брату, спрашивала что-то. Все это он вспомнил утром. Отсутствие родителей было кстати: знал, что вышел бы неприятный разговор, обмолвись он при них, что собирается гулять с сынишкой. Стали бы требовать каких-то решительных действий от него. До развода ведь дотолкали, зачем теперь подгонять? Эта мысль будоражила. Он знал, чего хотели родители, знал все, но не торопился: Андрейка, Андрейка, Андрейка…
От двери, уже надев куртку и шапку, он вернулся в комнату родителей. Осмотрел ее и нашел стоявшее между кроватью и письменным столом детское ведерко с лопаткой. Хотел завернуть все в газету, подумав о прохожих, но тут же махнул рукой: «А, пусть смотрят». Ведерко было куплено в тот день, когда он решился на развод. Так и осталось вот у родителей после того затяжного разговора. Снег напомнил.
-Папа, а это солдаты?- напомнил ему о себе сынишка. И не только вопросом напомнил, но и лопаткой, ударив по ноге. Оказалось, что они уже у яркого по окраске (да еще и солнце и снег непривычной белизны) здания военной академии. У входа толкались, ребячась, двое дневальных.
-Что ж ты бьешь меня так?! Солдаты, это, солдаты!
Он ответил сынишке и тут же понял, что ответил резче, чем можно было: Андрейка сразу заметно примолк и смирно пошел рядом. И он в который раз подумал, что все так сложно. Спугнул вот радость этого маленького сердечка грубостью, а теперь и самому больно. Он подхватил разодетого до пухлости сынишку, стал подбрасывать, зная, что тому это нравится, и улыбался, улыбался ему. Засмеялся радостно и Андрейка. И никакого дела не было им до прохожих. «Ну все, Андрей,- опустил он сына на землю и взял за руку.- А пойдем-ка мы с тобой вон туда, там для тебя специальное местечко есть». Они свернули за угол академии, во дворы, где вышли скоро на детскую площадку. Но она почему-то не заинтересовала Андрейку. Он обежал все ее сооружения, все потрогал, побил по заснеженным доскам лопаткой и вернулся, сам взял отца за руку и сказал: «Пойдем». И он не стал предлагать сынишке поиграть еще. Настроение переменилось. Академия испортила, вернее, напомнила. Напомнила годы и место службы, с которыми было связано многое: там познакомился с будущей тогда и бывшей сейчас женой, там служил и поныне кадровым офицером ее отец, одиноко живущий после смерти жены, туда возили летом и Андрейку. Летом… А осенью- развод.
У небольшой металлической ограды Андрейка остановил его:
-А что это?
Его ручонка в синей рукавичке тянулась в сторону задумчивых, как казалось под снегом, деревьев, на которые они смотрели с небольшого возвышения.
-Это парк. Эх, Андрейка, ничего-то ты вокруг даже не знаешь. Редко мы с тобой гуляем, не дают чаще. Только и знаешь ты, что садик, да площадку у дома. А мама гуляет с тобой?
-Нет. Мамочка говорит, что мы поедем на море.
-Мамочка…- повторил-проворчал он за сынишкой. И снова невольно, как-то мгновенно ушел от светлого к темному, от окружения к воспоминаниям.
-А когда мы поедем на море?- дернул его за куртку сынишка.
-Вот лето придет и мы с тобой поедем к морю,- ответил он сквозь задумчивость, но тут же спохватился, замялся.- Нет, Андрейка, давай не поедем. Море- это далеко.
Он уже повернулся спиной к ограде, чтобы идти дальше и тем замять разговор с сынишкой, но вспомнил, что впереди пивной бар, окна которого выходят на Красноказарменную: вот в одно из них и заметит его Влад- знакомый официант- и затащит «на кувшинчик». А посидеть там все же хотелось и мысль об опасности Влада и спасения от него все не разрешалась: «Точно заметит, народу сейчас в залах один-два и Влад наверняка в окно смотрит, как обычно». Подумал и скорее, чтобы не соблазнить себя, сказал: «Мы с тобой сейчас пойдем и поближе познакомимся с этим парком, чтобы ты знал, что это такое».
В тишине парка не хотелось говорить и думать, а только молча бы любоваться округой. Но Андрейка так еще не мог. И у пруда, ровно белевшего ниже тропинки и у различных очень деревьев- всюду порхало его чистое, звонкоголосое: «А что это?» И после очередного вопроса его папа не выдержал, рассмеялся и качнул над ним ветку: «Вот, что это!» С ветки дружно посыпались, затем, проредев, все медленнее стали опускаться крупные и помельче снежинки. Мельчайшие же серебринки снега не осыпались, казалось, а наполняли собой лучи солнца. Снежинки опускались на их шапки, на пальтишко Андрейки, куртку его папы, и на радостные лица, щекоча их приятно и необычно. И Андрейке это понравилось, он запрыгал и закричал:
-Еще, еще хочу!
-Вот сейчас мы тебя подготовим и сделаем еще.
Он поднял сынишке капюшон, поправил шарф и снова легко тронул ветку над головой. И Андрейка вновь смеялся, прыгал, подставляя распалившееся лицо снежинкам, кружился под ними и просил: «Еще, еще». И не заметил, конечно же, что папе его не так уже весело, не беззаботно от мыслей, все темнеющих. «Первый снег, Андрейка… А гуляем мы, кажется, в последний раз. Снегу-то много, можно сыпать и сыпать. Да все равно ведь возвращаться. К твоей мамочке… Просто мамой быть не хочет. Вышколила…» Ему вспомнилось, как зашипела она на Андрейку, когда он открыл утром входную дверь, а сынишка радостно закричал ему навстречу из комнаты. Он знал, что она запрещает Андрейке заходить в его комнату, всячески отучает от него. А каково сынишке, если он любит смотреть мультфильмы, а телевизор после раздела вещей достался в комнату к отцу?
Все поделили: обе комнаты, большие и мелкие вещи, осталось разменяться. Сынишку вот только не делить- закон в таких случаях всегда почему-то ближе к ней. Разве только сама отдаст. Но на это надежды нет. Уж кто-кто, а он ее знает: только чтобы ему боль причинить не отдаст. Как неприятно было утром чувствовать на спине ее взгляд, когда он с ведерком и лопаткой прошел в свою комнату! Даже плечо дернулось от этого воспоминания, словно отгоняя что-то нехорошее.
-Пойдем, Андрейка,- взял он сына за руку.- Погуляем еще или поедем обедать?
-Еще хочу гулять!
-Не капризничай. Хочешь- говори спокойно.
Они вышли к мосту и он взял сынишку на руки: «Теперь мы с тобой долго будем идти, до самого метро. По хорошей погоде можно и погулять, да?»
А это стало уже не так просто: и под ноги нужно посматривать из-за сынишки, и на вопросы его обильные и не такие простые в своей простоте отвечать хоть как-то надо, а тут еще мысли, мысли, мысли. «Была же она и хорошей. Да лучше бы она сразу такой была! А старики и тогда еще заметили, что избалована. Все кафе… Часто и густо от клиентов: «Светочка, Светочка…» Не пошла на завод к отцу. Для рабочей столовой не красилась бы, наверное, так, как для кафе- не узнать. И для такой вертушки разменяли старики свою квартиру…» За этим все уже беспорядочно замелькало. Вспомнилось, что утром она его спросила в спину, заплатил ли он за развод. «Беспокоится… Лучше бы умылась сначала, комнату проветрила. С улицы войдешь- хоть не дыши. Жаль, что Надежда иногда по выходным берет к себе Андрейку по-соседски, дает ей волю». Не затерялась в памяти и та первая ночь, когда он приехал с работы, а она лежала на диване пьяная и ничего не было приготовлено на ужин. «А я не успела»- пролепетала она и упала снова. И зачастили после той ночи в квартиру ссоры, грязь.
-А мамочка не хочет мне пузыри покупать,- снова прорвался сквозь его мысли сынишка.
-Андрей, ну кто зимой мыльные пузыри пускает? Мы же летом с тобой пускали, а сейчас зима.
-А еще летом будем пускать?
-Там видно будет. До лета еще далеко. А ну-ка пройдись сам,- опустил он сынишку на тротуар, но за руку брать не стал.- Ведерко не бросай, оно погнется.
«Уеду-ка я, Андрейка, далеко отсюда. Шофер со стажем везде нужен. Уехали же ребята и не жалеют». Мысль об отъезде в последнее время донимала его все чаще. Осталось покончить с разменом. Подгоняли и родители, не знавшие о его почти созревшем решении уехать. Но Андрейка для них не то, что для него. И он все оттягивал.
Уже чувствовалась неясная усталость от передуманного, но тут как раз он заметил, что сынишка остановился у расхода дорог и вопросительно оглядывается на него. И это затеплило в нем радостное чувство: его ждал, в нем нуждался родной его человечек, маленький его островок покоя и радости.
-Что, Андрейка, не знаешь, куда идти?- улыбнулся он сыну.
-Не знаю.
-Ничего, подрастешь и будешь знать, что там вон театр Гоголя находится, а в эту сторону по подземному переходу попадают на Курский вокзал и в метро. Давай руку и поедем обедать. Как называется наша станция, помнишь?
-Нет.
-Ох, Андрейка, ты ведь уже не маленький, это пора знать. Дядю твоего как зовут?
-Дядя Семен.
-Вот. А станция наша- Семеновская.
Он улыбался, а все же было грустно. Впереди неотвратимо надвигалась разлука с сынишкой. И пока что не верилось, что она надолго или даже навсегда. Но это уже не такое далекое было таким большим, незнаемым и раздражающим своей безысходностью, что хотелось либо в чем-то забыться, либо куда-то бежать. Но и другое оно поднимало: хотелось стиснуть зубы и ринуться против всего, как-то драться. Но как? Так, как советовали родители: подгадать день, когда она придет пьяной, позвать соседей, показать ее и запущенную до ужаса комнату, написать заявление, в общем, через суд? Противно. Или все же уехать подальше, не вспоминать, забыть эти смышленые и уже с затаенным испугом глазенки?
Это все – впереди дальше. А впереди ближе была квартира его родителей, куда они ехали обедать, где пробудут до вечера и где еще в прихожей, как и раньше, Андрейка закричит: «Бабушка, я пришел!»
Ранним, даже по-зимнему, вечером он отвез сына, а сам поехал к гастроному, чтобы купить что-нибудь на завтрак. От остановки шел к нему медленно, но уже без былого душевного напряжения. Это был отдых, о котором не задумываются, когда приятно просто идти, дышать вечерним морозом и безразлично посматривать кругом.
Незнакомый мужчина, стоящий у края тротуара, неожиданно и быстро подошел к нему:
-Вы у меня книгу не купите? Понимаете, очень нужно…
-Какую книгу- начал он несколько растерянно.- Надо бы ее посмотреть.
-Это хорошая книга,- торопливо заверил незнакомец и быстро достал из-под пальто свой товар. Его смущение заинтересовывало. Это был высокий мужчина лет тридцати восьми, в очках, с приятным лицом, но каким-то… то ли от несчастья, то ли от холода. На нем плотно сидело черное неновое пальто, явно устаревшее морально, так же- каракулевая шапчонка.
Смутившийся незнакомец подал ему довольно потрепанный томик рассказов Куприна.
-Да, это хорошая книга,- согласился он.
-И рассказы все хорошие.
Но в раскрытой книге ему сразу попался на глаза фиолетовый штамп библиотеки.
-Из библиотеки увели?- спросил он с улыбкой все понимающего человека, но про себя решив, что украденную не возьмет.
И незнакомец, видимо, понял это, засуетился жестами и голосом:
-Да это, понимаете, это не я. Как вам это объяснить…
-О, она издалека, из Оренбурга. Хорошо, сколько вы за нее хотите?
-Сколько дадите,- заторопился вечерний продавец.- Это ведь хорошая книга.
-Это сложно. У меня мелких денег мало. Нужно идти менять.
Но незнакомец удовлетворился вполне и тем, что у него было, поблагодарил и быстро пошел вперед. Он прошел мимо гастронома, а его покупатель свернул к нему. А минут через десять, купив все нужное, он столкнулся у алкогольного отдела с ушедшим «добряком», как он мысленно окрестил его за наивное выражение лица. Тот смутился, но все же сказал, явно опасаясь, что они сейчас вот разойдутся:
-Извините, я понимаю, но у меня не хватает…
-Сколько?
-Два рубля.
-Вот, возьмите. Ну, а дальше как? Что потом?
-Я больше не буду,- до смешного наивно заверил добряк.- Это в последний раз. Мне только сто граммов нужно.
-Запишем, что я вам поверил…
В трамвае он подумал, что нужно было поговорить с добряком. Но тут же и раздражился на себя: «Ну и что с того? Мне самому кто-нибудь помог бы! Попадется ей наподобие этого тип и будет воспитывать Андрейку. Моего! А может получиться что-нибудь еще и похуже. И пропадет… Ему бы сейчас только хорошее от жизни, а у него уже страх в глазах. Как же мне тебя выручить, Андрейка? Из мамочки твоей уже ничего хорошего не получится- покатится. К деду она тебя не отправит и сама туда не уедет: впилась она в Москву, развернулась здесь. А что, если предложить ей все за тебя? Должна, должна клюнуть. Ты же ей только мешаешь, потому и не занимается тобой совсем». Он понимал, что это будет похоже на выкуп, что это оскорбляет Андрейку. Стало неприятно на душе, но он тут же вздыбился в себе на весь белый свет: «А что, что делать?! Лучше уж так, чем никак. Андрейка…» И все тут же сменила нежность к сыну. Припомнились все его простые и непростые вопросы прошедшего дня, смешные случаи из прошлого. А отсюда и мысль пошла спокойнее: «Ничего, Андрейка, спи спокойно. Скоро мы твою мамочку сломим. Что нам с тобой квартира и все в ней барахло? Еще наживем. И своих я уговорю, чтобы не приставали с этой квартирой. Поживешь немного у них, а я в общежитие устроюсь. Потом и маму тебе найду, хорошую. Торопиться некуда- раз уже было… А придет лето и мы с тобой поедем к морю».
Скоро он вышел на своей остановке. В сторону его дома фонари высвечивали округу на небольшое расстояние, а дальше начиналась прореженная дальним светом темнота, в которой все неясно обозначалось и можно было лишь предполагать…
Пилюгин Юрий.