Суицидик

Алексей Казак Козлов
Мысли о самоубийстве начали посещать меня довольно рано. Стоило мне научиться говорить, стоило вместить свои иллюзии в словесно-образные ряды - эти мысли пришли и заняли свое место. Как варвары, они выжигали немногие детские мечты, данные мне ранее. Вместе со словами "жизнь" и "смерть" на мои плечи легла тяжелая ответственность перед другими за каждый прожитый день, за каждый сделанный вздох. И, как миллионы живущих грешников, я задавал себе вопрос: "к чему это", "для кого это", "зачем я появился на свет".

Чем больше разрасталось поле моих знаний, чем больше его бороздили многочисленные колеи сомнений и подозрений, тем стремительнее я шёл к мысли о небытии. Наконец, само слово перестало быть для меня тайной. Мир был познан, пусть с каких-то невысоких вершин, и в нём, среди прочих неустойчивых и безумных координат, были неразрушимые мысли о конечности и бесконечности каждого прожитого дня.

Вёснами, возвращаясь из школы, я нередко видел на своем пути гниющие остовы животных. Эти мёртвые тела были уже не во власти земного. Грация, поступь, движение - всё это растворялось в мире, покидая ветшающие границы трупа. А с наступлением осени дед заводил наших свиней на задний двор и колол их чуть ниже шеи... А я находил потом нож, тёплый от животной крови, и задумчиво держал его в своих руках.

Время шло, и самые значительные эпизоды, сменялись ничтожными. Один раз, получив плохую отметку и устав от домашних побоев, я почувствовал, насколько опостылела мне жизнь. У моего соседа был ножик - с его помощью он запугивал младших школьников и собирал с них деньги. В этот раз он подозрительно посмотрел на меня, выслушал мою просьбу и, несколько помедлив, дал мне свой нож.

Я зашёл в уборную и стал у зеркала... Возможно, даже расстегнул рукав рубашки и уставился в зеркальную глубь. Пусто, зябко, страшно. Каменный, серый пол, серая, равнодушная вода, холодный, спокойный нож. В это мгновение мне до отвращения стало страшно, и я почувствовал что-то новое, как будто бы непонятная и враждебная жизнь стала в одночасье близкой и драгоценной... Я почувствовал, что люблю её. Это была временная победа. Затем глупые стихи в духе "моя верная спутница смерть, расстаемся - но встретимся вновь" с неизбежным поиском оригинальной рифмы. Хотелось подражать любимому поэту и писать стихи кровью... Но не было сил вскрывать вены - я мучительно боялся боли, и, порезав палец, я выдавливал несколько капель на страницу. Кровь была какая-то ржавая, бурая, совсем не живая, и стихи ею никак не писались...

А потом я начал фантазировать, часами думая о том, как я покончу жизнь самоубийством. Мне виделось, что я выхожу на проезжую часть - машины летят мимо, обдавая меня грязью и пылью. Мне грезилось, что я забираюсь на крышу - кругом ночной, равнодушный город, - стою, курю и падаю.

Мечты о падении были главными. Нередко я представлял главный городской мост... Именно это место я назначил своим эшафотом. Но именно в тот час, когда я оказался на мосту, и глядя в равнодушную, серую, водяную муть, занёс дрожащую ногу над пропастью, всё было кончено. Серая муть, выплеснувшаяся из природы на меня, обрела неизъяснимую прелесть, и я познал то, что через много лет продолжаю называть  в к у с  ж и з н и.

Немало минуло лет. В одном из классов, где я читал курсы по зарубежной литературе учился обычный мальчик, кажется, его звали Никита - Никита Соблевский. Этот Никита никогда не смотрел мне в глаза, на уроках он спал, спрятав свои ушные раковины в мохнатых наушниках. Однажды он попросил выйти - такое случалось и ранее, а ещё через час двое рослых санитаров вынесли Никиту из школьного здания.

Я приходил в морг. Глядя на скорчившееся тело Никиты, из которого навсегда ушла жизнь и сила, я гадал, "слабость ли то была или сила, слабость или сила". 
Никита лежал, подобно мертвой собаке, и не было в нем ничего святого, ничего человеческого. Только слабый тлетворный дух доносился до меня. И странно, тысячу раз странно: глядя на этот коченеющий скелетик, обтянутый ветхими мышцами, я, как в замедленном кино, увидел свою страшную и изломанную жизнь, эпизод сменялся эпизодом, мгновение - мгновением. Я снова почувствовал то, что когда-то, на городском мосту в двеннадцатом часу дня отбросило меня назад, велело мне жить. То, что в конечном итоге явилось причиной многих совершенных мною грехов и преступлений, то, что сегодня, глядя на молодых, мечтающих о суициде, я продолжаю упорно называть  в к у с  ж и з н и.