Часть 1. Внутренний наряд
Александр Васильевич Стародубцев
В армии внутренний наряд от караульной службы отличается очень существенно. Это может подтвердить любой военнослужащий срочной службы, призыва шестидесятых годов.
Схожим является лишь то, что и в караул и во внутренний наряд заступают на сутки. Но несение караульной службы, охрана, а если потребуется и оборона объектов военного назначения – приравнивается к участию в боевых действиях. А исполнение внутреннего наряда не приравнивается ни к чему.
Единственное утешение состоит в том, что ожидаемый всеми дембель стал еще на одни сутки ближе. Наверное, поэтому, находясь в ночном наряде по охране летнего лагеря, услышишь иногда после отбоя из какой-нибудь палатки одинокий, но слышный во всех местах речитатив: «Еще один день прошел …».
Ему дружно вторят уже сотни голосов – « …ну и шут с ним!» Иногда, в зависимости от настроения, слово шут заменяется на другое, равное ему по количеству слогов. И как ни борются с этим групповым хулиганством отцы-командиры – похоже, воз и ныне там…
Исполнять внутренний наряд в учебном полку ЗАК ВО (Закавказский Военный Округ), расквартированной в городе Тбилиси, курсанты ходили на полковую кухню. Неквалифицированных кормильцев на кухню каждые сутки требовалось до двух десятков человек. Именно столько фамилий и зачитывал старшина роты на разводе.
А это значило, что каждый из упомянутых бойцов имел право перед нарядом отдохнуть в течении двух часов, а потом, получив у старшины форму одежды под именованием БэУ, и под водительством назначенного на сегодня дежурным по кухне сержанта, строем отправиться в назначенное место.
Другая половина взвода в это время получала необходимый инструктаж, оружие и боеприпасы и выезжала в караулы. А отслужив сутки и охранив объекты, и если не приходилось применять оружие или действовать под огнем диверсантов, благополучно возвращалась в часть. Правда, диверсантами тогда только пугали, чтобы караульные не спали на посту.
Кухонная команда, построенная в колонну по два, на «зависть» всем полковым щеголям, бойко шествовала в столовую. Вид у бойцов был более чем бравый. Все потому, что БэУ – оно и в Африке – БэУ. А, следовательно, гимнастерки и брюки давно износились, на бойких местах подрясились. Стираная и перестиранная ткань выцвела и поблекла. Часто одежда была явно мала молодым и рослым ребятам. Рукава гимнастерок едва прикрывали локти, а опушки брюк приходилось иногда стягивать самодельным гашником.
На недоуменные вопросы рядовых, опытный старшина роты напоминал о тяготах и лишеньях воинской службы. Собственно, особых лишений никто и не испытывал. Это если бы одного бойца вырядить таким посмешищем – он бы непременно затосковал. А поскольку солдаты в карманах зеркалец не носят, то наоборот, это переодевание было удобным случаем вволю потешиться несуразным обликом «собратьев по несчастью».
Тем более, что себя ни один новоявленный арлекин еще не успел рассмотреть.
Дошагав до полковой столовой, строй останавливался. Сержант поворачивал колонну на право и скомандовав: «Вольно», шел искать старшину, заведовавшего столовой.
Обязанностью этого старшины было накормить учебный полк завтраком, обедом и ужином. Накормить вкусно и сытно. Он командовал поварами, посудомойкой, кочегаркой, хлеборезкой и столовым залом. Командовал только в дневное время, а потом, оставив это своё заведение на попечение дежурного сержанта, вместе со всеми сверхсрочниками отправлялся домой.
Появившись перед строем очередного наряда, старшина проходил перед фронтом шеренги. Внимательно вглядывался в лица солдат и бегло осматривал форму. И если не находил на прибывших слишком много оголенного тела, производил «боевой расчет».
– Четыре человека на кухню. – Привычно произносил он параграфы расчета.
Сержант тут же называл четыре фамилии:
– Бакаев, Кунак, Бабельский, Парубец. –
Старшина продолжал:
– Два человека в кочегарку. –
– Медведев, Сергеев. –
– Один человек в хлеборезку. –
– Чалый. –
– Четыре человека в посудомойку. –
– Нечай, Дранков, Катюрин, Уваров. –
– Один человек на свинарник. –
– Елькин. –
– Восемь человек в столовый зал. –
– Все остальные. – Завершал перекличку сержант и добавлял. – Столы и зал принять как следует. Проверю. Разойдись. –
Поскольку в армии команды по два раза повторять не положено, все отправлялись по упомянутым местам. Больше всего ребята не любили посудомойку и свинарник.
В мойке всегда тесно, жарко, парно и душно. А учитывая летнюю пору и климат Тбилиси, иногда было просто не продохнуть. Не дай Бог, если на очистку посуды попадет брезгливый парень. Беда. И ему и всем остальным.
Однажды на эту «должность» попал Вано Ованесян. Парень он был покладистый. Поручение принял безропотно, но когда понадобилось очищать тарелки от остатков пищи, выгребать в бачок не съеденные кем-то и перепачканные соусом гарниры, лавровый лист и рыбьи кости, в утонченной душе Вано что-то надломилось и он разом почувствовал, головокружение и тошноту. Едва упросил товарищей высвободить его из этого истязания и с тех пор, как только слышал о внутреннем наряде – дурнел лицом.
А однажды перед разводом свалился пластом и не смог встать на построение. Старшина роты оставил его до утра в казарме и записал на следующий день в журнал посещения санчасти. А дежурному по роте наказал следить за его самочувствием, в случае же осложнений здоровья ночью, отправить в госпиталь.
Внутренний наряд ушел на кухню. Караульных увезли на охрану объектов. Дневальные приняли помещение роты. Вано старательно болел, до подбородка укрываясь суконным одеялом.
В пять часов вечера из соседней роты забежал земляк Аванесяна и сообщил ему, что Ереванский национальный ансамбль сегодня гастролирует в Тбилиси и что он достал два билета.
– Как жаль, что ты заболел, Вано… Такое замечательное представление… –
– Слушай… и я пойду с тобой… я смогу… – подхватился Вано, скидывая с плеч одеяло.
– Как же ты сможешь?... Болной лэжишь… Савсэм болной… – сокрушался земляк, все отчетливее
примешивая в разговор речевые интонации жителей долины Арарата.
– Смогу… Вот увидишь, смогу!... – Уже решительно воскликнул Вано.
А через минуту он уже объяснял дежурному по роте сержанту, командиру своего отделения, как ему необходимо срочно быть в городе.
– Нельзя тебе в город, Вано, ты болен. И видимо тяжело. На улице ты можешь потерять сознание и упасть на рельсы. А трамвай не успеет затормозить… Что тогда будет? – Ответил он, с самым серьезным и озабоченным видом.
– Нет не упаду. Не упаду! Товарищ сержант, отпустите пожалуйста в город. – Заметив несогласие в глазах сержанта, еще старательнее принялся убеждать. – Я не один пойду… Товарищ сержант… Со Степаняном вместе пойдем. Он не оставит… –
Сержанту надоели бесплодные препирательства и он категорически отрубил. – Нет у меня увольнительных, Вано. Все в воскресенье отдал. –
– Что же мне делать? – Не унимался вконец расстроенный меломан.
– Иди в спальное помещение и продолжай болеть, – посоветовал сержант и взглянув на утомленное лицо курсанта, добавил, – завтра в госпиталь поедешь. –
– Зачем болеть… опять болеть… зачем госпиталь… –
продолжал вздыхать Вано.
– А если не болеешь, ступай на кухню. – Буднично проговорил сержант. – Там ребята без тебя запарились. – И посчитав разговор законченным, двинулся по коридору казармы.
Вано сдаваться не хотел и вскоре он горячо убеждал уже старшину роты.
– Ты, Вано, что за шут? – Не преминул и старшина потревожить покой мифического армейского комика. – В наряд заступать – ты тяжело болен, а в театр ехать – здоров… – и немного помолчав, взорвался. – Марш в роту!!... –
Отскочив от старшины, Вано все же разыскал в этот неурочный час командира роты и убедил капитана Чинчинакашвили отпустить его в театр. Командир роты был не в курсе истории его болезни, и пошел навстречу духовным порывам юноши. И скоро Вано, негромко напевая: «Ой сэрун, сэрун… » ( Сэрун – в переводе с армянского – девушка.) уже выходил из проходной контрольно-пропускного пункта воинской части.
В кухне тоже не рай, но там помещение большое. В кладовых прохладно. Правда, там надо было почти в каждое дежурство чистить картошку. Но с конца весны в полку запасы клубней кончались и борщ и пюре готовили из сушеного картофеля.
То-то воля была кухонной команде вместо многочасового ковыряния в картофельных глазках, принести мешки сушеного корнеплода и засыпать в котел. Рабочие кухонного наряда были единственными людьми в полку, кто в этот день приветствовал консервированный продукт.
Остальная тысяча человек встречала концентрат без энтузиазма. Поскольку в сушеной картошке ты уже вкуса поджаренной корочки никогда не найдешь. Да и продукт этот сластил, словно гарнир был сварен из подмороженных клубней, а чуть остывший – отдавал характерной картофельной кислинкой.
После приготовления пищи котлы надо было помыть. Помещение прибрать и начинать чистить и разделывать рыбу. А если учесть, что на ужин ее надо было зажарить едва ли не сто килограммов, можно представить титанические хлопоты, какие ложились на плечи поваров и наряда. На раскаленных огромных сковородах плавилось растительное масло, а повар ловко и сноровисто забрасывал в них куски разделанной и обвалянной в муке ставриды.
Разделывать рыбу на порции было обязанностью наряда. Тут тоже не каждый человек управится. Правильно разделить рыбу нужен острый глаз и точный расчет. Тогда куски рыбы будут получаться справедливыми. А учитывая волчий аппетит войска, особенно на первых месяцах службы, это играло весьма существенную роль в моральном состоянии курсантов.
Трудно себе представить всеобщее благодушие в застолии из десяти человек, где у половины едоков на тарелках покоятся смачные куски зажаренной до золотистой корочки рыбы, а у второй половины – тощие и синие охвостья. Чего доброго возмущенное застолье может и неудовольствие высказать.
А неудовольствие нескольких сот бойцов – вещь более чем серьезная и нежелательная. А потому старшина несколько раз забегает в разделочную и в который уже раз неволит назиданиями нерадивого поваренка.
Борщ готовить проще и спокойнее. Мясо, капуста, картофель и прочие овощи и приправа – все в котел закладывается своим чередом и проваривается основательно. Зато и борщ получается – язык проглотишь. Толково разрубленные мозговые кости долго томятся в крутом кипятке и жирный ароматный навар прозрачными и округлыми узорами жира густо растекается по верху блюда.
Гуляш и тушеная говядина готовятся в тех же котлах, в них же варят и каши. Особенно запоминается каша перловая. Ее многие поколения солдат России любезно именуют шрапнелью. Грубо помолотый ячмень плохо упревает в луженом солдатском желудке, способном усвоить даже суп из топора. В этих же котлах старательные повара готовят ароматный праздничный плов.
Ближе к обеду проверять приготовление пищи придет дежурный по части. Ему тарелки понесет на подносе сам старшина. Аккуратно поставит на стол невелику розеточку с солью, плетенку с хлебом и невесть где возьмет аккуратно очищенные пучки зеленого лука.
Тарелку с борщом поставит в тарелку большего размера и нальет в нее воды, чтобы первое блюдо слегка приостыло, но не потеряло вкуса. Второе блюдо повара наготовят в аккуратной тарелке, подадут бережно, чтобы не расплескать из гуляша апетитную подливу. А компот офицеру поднесут в стакане тонкого стекла.
В котельной работа спокойнее. Обязанность кочегаров топить котлы так, чтобы во всех помещениях полка было тепло и сухо. И еще давать горячую воду в столовую, санчасть и в полковую баню. А для этого, как выражаются старые кочегары, нужно все время держать пар на марке.
Следить и ухаживать за топкой. Именно ухаживать, потому, что иной вежливости не всякий котел признает. А потому следует вовремя и с умом загружать уголь, не забывать чистить колосники, исправно вывозить шлак.
Каменный уголь с виду не всяк разберет, какого он качества. А оказывается в разных угольных копях – угли разные. Есть среди них и жирные, и длиннопламенные, и спекающиеся и тощие. А название их зависит от внутреннего их содержания и пользы, какую этот уголь способен сотворить в топке котла. Следовательно и горят они все по разному.
Тут и не зевай кочегар. Смотри за котлом, понимай характер угля и поперек его нрава не становись. А, не дай Бог, прозеваешь – перестанет гудеть неукротимое пламя, подернется расстил жара синими огоньками. Будут они по верху сочиться зеленым цветом, зловещим светом смертельно заболевшего огня.
А между ними будут лежать черные камни не раскаленного до нужного предела угля. В глубине этого слоя будет расплавленный шлак затекать во все щели колосников и закроет путь кислороду. А без него топка, как любой живой организм, обязательно задохнется.
И горе тогда кочегарам. И бесполезно тогда ковырять уголь, драить колосники. Шлак на верх угля попадет и не польза от того произойдет, а вред будет, топка еще больше закупорится.
Нужно будет котел чистить. Выгребать пыльную раскаленную массу в тележки и задыхаясь от не выжженного угара вывозить все на улицу, а котел растоплять заново.
Сколько это займет времени и как за это время остынут котлы и батареи в казармах, узнаешь, когда прибежит выведенный из равновесия доктор. Будет требовать дежурного по кухне и без конца тараторить, что у него больные с температурой замерзают и что он командиру полка доложит и что это вопиющее безобразие и…
А если волна возмущения докатится до дежурного по части, тогда жди в своей службе серьезных осложнений. Поэтому за котлами кочегары следят внимательно и время от времени производят необходимые действия. И если оба они однажды не заснут на этом ответственном и теплом посту, то вахта пройдет спокойно.
Хлеборез – в любом месте должность заглавная. Стоит ли рассказывать, чем занят он в армии? Всеми теми заботами, что и в других людных местах, но армейскому хлеборезу еще добавлена одна забота, делить масло. О хлебе у него голова не болит, хлеба в армии всем хватает. Режет его механическая резка. Ломти получаются ровные и аккуратные. Всем одинаковые.
Да и отпускают не мало – полкилограмма черного и триста пятьдесят граммов белого. На сутки. Не с одного стола и не с одной роты куски в посудомойку несут и во фляги с пищевыми остатками сваливают. Дальше их путь лежит на свинарник.
Толстощекие рюхи все умнут за милую душу. Еще поразмышляют немного, прервав на минуту свое непристойное сопенье и чмоканье, замрут, оглядывая темным глазом невелик тамбурок перед клеткой, прислушаются как к чему-то непонятному и сообразив что-то для себя и поняв, что тревожиться не о чем, снова старательно примутся хомкать в корыте, выбрызгивая остатки сытного борща и пшенной каши на пол и стенки загородки.
В помощники штатному свинарю из состава наряда берут по одному человеку. Работа не пыльная, но дух в помещении очень, как говаривал Аркадий Райкин – специфичский.
Масло во всех казенных местах выдают гораздо скупее, чем хлеб. На тысячу человек – двадцать килограммов. По двадцать граммов на бойца. Вот получит хлеборез у старшины одну упаковку и будь любезен – раздели ее на весь полк. Делят. Не разу ни в одной воинской части не случилось, чтобы масло не смогли разделить и вывезли на свинарник.
А чтобы хлеборезу в своих стараниях меньше сомневаться, для того и назначают в хлеборезку на каждые сутки помощника. Всякий раз нового. Когда эта традиция зародилась – не ведомо, но жива и до сих пор.
А вот посудомойка – это полная противоположность кухне. Если на кухне люди готовят пищу, то команда посудомойки от ее избавляется.
Еще до обеда кухонные рабочие с проворными тележками наезжают на команду посудомойки с требованием немедленной выдачи посуды. С этой обузой служба кухонного тыла справляется скоро и аккуратно, бойко выдавая из приемной амбразуры гирлянды металлических мисок. Небрежно швыряют, достаточно пожученные алюминиевые блюда под хлеб и сахар. Едва ли не выгребают гору ворчливых кружек. С сухим треском высыпается орава алюминиевых ложек.
А вот когда закончит обед первая смена, а второй батальон уже начнет выстраиваться у казармы ротными колоннами с явным намерением оккупировать столовую, тогда в посудомойке аврал. Того и гляди опустеют полки с чистой посудой, а в моечных корытах еще прорва посуды. Тогда может наскочить и кормилец-старшина или дежурный по кухне сержант. Комплиментов они не скажут, но зарубину в настроении оставят непременно.
А от крыльца столовой уже доносится команда: «Рота – стой! Вольно.» И еще две сотни глаз внимательно и нетерпеливо будет озирать замкнутые двери столовой. А на подходе уже пятая рота. А там, у казармы второго батальона суетится, выстраиваясь в колонну по три еще одна…
Вот тогда в посудомойке – преисподня. Дежурный по кухне висит над головой каждого, пикирует на особо нерасторопных, горячится, часто не помогает этим своим развязанным нетерпением, а только вредит. Вот тогда над моечными корытами руки солдатиков снуют чаще чем у любого барабанщика.
Аккуратно сработанные из листа нержавейки, отполированные солдатскими ложками миски крутятся в руках как волчки и едва кипяток зачерпнутый в их чрево успеет обежать по краям посудинки полный круг, миска летит в ополаскиватель. Из него на сушильные полки и не отряхнув с боков последние капли воды, вылетает в нетерпеливые руки армейских официантов.
В зале столовой в такую пору тоже суета. Дежурная смена с тележками на мягких колесиках снуют по залу, суетясь и едва не сталкиваясь друг с другом, развозит пищу и посуду.
Столы накрывают на десять человек. Как раз на целое отделение взвода. На взвод – три стола, на роту – двенадцать.
А как на двенадцатый стол, помимо всего прочего, поставят тарелки с хлебом и сахаром, кто-то радостно кричит дежурному сержанту: «Готово!»
Дежурный открывает двери, оглядывает строй давно согласных пообедать курсантов и разрешает заходить.
Но никто и шага не шагнет, пока не прозвучит команда: «Рота, с права в колонну по одному, в столовую – шагом марш!» И потекут бойцы тонким ручейком убавляя строй и наполняя залы столовой. Текут ниточкой до той поры, пока в столовую не зайдет последний сержант. А если сержанты зайдут раньше, то и хвост роты на крылечко ступит разом, не ожидая своей очереди в живой веренице.
Заходя в столовую и уместившись у своего стола, никто не садится. Ожидают последнего. Наконец ротный старшина, привычно окинув взглядом зал, командует: «Рота садись.» Командует не напрягая голоса, но все слышат. Садятся дружно, как за любое общее застолье. Наверное, потому что в России за стол дважды приглашать не принято. Да и нет нужды.
А на столе изобилие. В большом алюминиевом бачке томится наваристый борщ. Аромат его стелется над столом и разом достигает всех курсантов. Каждый сегодня с утра набегался вволю. Не один раз приступом брал гору – Махат; несколько раз покорил штурмовую полосу, и маршем одолел едва ли не десяток километров. А потому аппетит сегодня у каждого едока завидный. В чужие чашки за обедом заглядывают редко.
Да и чего заглядывать, только что Сережка Бакаев половником отмерял каждому порцию борща. Он же будет раскладывать и второе, поскольку сегодня его очередь быть за столом «разводящим». Сержант – командир отделения сидит за этим же столом, но разводящим быть его не неволят. Это удел курсантов. Традиция.
Кто успел дохлебать борщ, тому Серега выкладывает в миску гуляш. Гуляш – хорош. Мясо нарезано не мелкими и не крупными кусочками, как раз по ухватистому солдатскому рту. И на гарнир сегодня картофельное пюре не из сушеной картошки. А подлива сочная с пережаренной мукой и луком. На верхосытку – чай. Компот будет в субботу и воскресенье.
Вот и сыт солдат.
Но из-за столов никто не встает. Старшина пройдется вдоль столов, посмотрит опытным взглядом – все ли сыты, скомандует сочным голосом: «Рота, встать. Выходи строиться.»
Не громко переговариваясь, бойцы покидают столовую и собираются в походную колонну.
И настроение у них подстать сытости. Не даром нерадивым женщинам мудрецы напоминают, что путь к сердцу мужчины – лежит через желудок. Значит послеобеденные занятия начнутся с политинформации…
А пока в невеликом промежутке времени служивым можно покурить в ротной курилке. Перекинуться некрупными армейскими новостями. Просто посидеть, расслабиться после сытного обеда. Сюда же и дневальный свободной смены притащит письма и звонко и радостно выкликая фамилии, вмиг разбазарит всю пачку.
А внутреннему наряду кухни еще не один час собирать и мыть посуду, драить котлы, топить кочегарку, резать хлеб, делить масло, чистить рыбу и картошку и только после всего этого отпустят их на перекур.
Как-то после обеденного аврала, управив все главные дела выбрались солдатики на улицу. Отдыхают, негромко переговариваются. Кто-то сигаретку смолит, кто-то бэушную робу свою пытается в божеский вид привести. Да разве приведешь, когда она вся уже несколько раз до самого предела износилась и рясится во всех бойких местах, того и гляди совсем расползется, да еще и пищевые отходы кое-где прилипли.
Выползли на волю и кочегары и столовские старатели на перекур подтянулись. Чуть не весь внутренний наряд собрался. А вид у всех, ну что у французов, какие зимой 1812 года из России драпали.
А тут Витя Парубец и говорит:
– Сегодня военный атташе Ирана в Тбилиси приехал. С визитом вежливости. К нам в часть привезут.–
– Как знаешь? – Спросил недоверчиво Женька Кунак.
– Дежурный по части приходил обед пробовать, старшине сказал. В штаб полка приедут, там с утра вторая рота марафет наводит… И наши генералы с округа с ним прибудут... –
– Без них никому не бывать. – Неспешно проговорил Петя Бабельский. – А когда приедут? –
– Кажется, в четыре часа…– отозвался Парубец.
– Так уже скоро четыре, – посмотрев на часы, напомнил Коля Медведев.
– Давайте посмотрим... – Предложил кто-то из бойцов.
–Да, да. Давайте, в этом затрапезном виде высыплем на крыльцо столовой и пригласим шаха-падишаха с нами сфотографироваться. То-то будет потеха…–
– Не потеха, а губа будет. – Вставил молчавший до сих пор Валерка Сергеев. – А то и в дезбат загремишь, если дипломатический скандал случится. –
– Ну дезбат, не дезбат, а посмотреть охота. – Проворчал, неспешный Коля Медведев. – Хотя бы из-за забора выглянуть… на живого падишаха. –
А Женька Кунак уже висел на заборе, оглядывал в обе стороны проезжую часть, которая лежала в десятке метров.
– Нет никого. – Насмешливо проорал он со своего насеста и как всегда с долей иронии добавил. – Темнит, наверно… –
– Чего мне темнить, – бесстрастно проговорил Парубец, – если дежурный врал, то и я вру..
– А будка КПП заново побелена… – Заметил кто-то с забора.
– Да. И бордюры освежили. – Согласился теперь и Женька Кунак.
–Ну-ка, ну-ка, чего побелено… – загалдели остальные и тоже полезли на забор.
Забор предательски треснул, но устоял. Откуда было знать внутреннему наряду, что забор трещит от того, что у старшины все не доходят руки построить в заборе настоящие ворота и через них завозить уголь в котельную. А поскольку ворот не было, то в очередной завоз угля отрывали от забора целую секцию, а управившись с завозом, зашивали забор на временное крепление.
Но, поскольку времянки у нас явление повсеместное, просочилось оно и сюда, за Кавказские горы. От того, что уголь получали несколько раз в году, то и пришивали забор всего на два не великих гвоздя, чтобы в следующий раз не мучиться отрывать.
Разумеется, что эта крепь не была рассчитана на висение на ней половины внутреннего наряда и несмело крякнув, несколько подалась. Кто-то из любопытных попытался выглядывать в щель, но кромленые доски забора были сколочены плотно и в их стыки почти ничего не удавалось рассмотреть.
Увлеченные нештатным случаем, парни не слышали предательского скрипа тесин и новые любопытные цеплялись за высокий забор, стараясь дотянуться до верха и выглянуть за его пределы.
– Едет! – Вдруг донеслось с забора.
– Где? – Откликнулось от тех, кто еще не успел уцепиться за верх и повиснуть на едва наживленном пролете.
– Сейчас из-за поворота вынырнут. Вон, уже у автопарка промелькнули!...– Снова прокричали сверху.
Нижние еще плотнее приступили к забору. Повисли. Навалились…
Следующий переклик утонул в грохоте падающего забора и испуганном вздохе и отдельных вскриках опрокинутых людей.
Притвор упал к дороге всей шириной пролета. На нем копошились, словно гусеницы на полотне гербария, какие-то странные люди, одетые в полуразбойничью форму… Лежали эти люди головой к дороге и некоторые из них распаренными в воде руками так что кожа на ладонях и пальцах была белая и рыхлая, хватались за доски, стараясь ухватиться за скособоченное прясло и снова вернуть себя в вертикальное положение.
А в это мгновение мимо этого места, не сбавляя хода, промчалось несколько лимузинов.
Что открылось взору военного атташе Ирана в этом месте – у него не спросишь. Как и у сопровождающих вельможу генералов. Вероятно каждый воспитанный человек сделал вид, что не заметил вопиющей оплошности военных.