5
Андрей Максимович – пожилой, но еще интересный мужчина, с густой проседью и лукавыми темными глазами. Все сразу подобрались, замерли. Он недавно вышел из отпуска, к нему еще не совсем привыкли, и каждый его приход вызывал волнение у женщин. «Первородки» его просто стеснялись, по своей неопытности, и Андрей Максимович изо всех сил старался им понравиться.
– Будущим мамам – привет! – бодро поздоровался он. – По местам! Кто тут у нас на очереди?
И сразу направился к Груше, присел рядом.
– Как дела? Вчера поступила? Ну, что тут у нас?
Откинул простыню, которую Груша при его появлении набросила себе на лицо – одни голубенькие глазки остались сверху.
– Ручки убери, та-ак, – Андрей Максимович осторожно помял живот. – В тонусе мы... И давно так?
Груша тупо смотрела на него.
– Вы ей попроще скажите, она не понимает, – подсказала Ольга.
– Давно, спрашиваю, вот так – выдулось в сторону? Смотрите, живот... вроде стянуло, а? Вот здесь? Больно? Неприятно?
Груша молча улыбалась.
– Девушка, вам не больно? Кого хотите – мальчика или девочку?
Груша покрутила головой и скривилась.
– Так, вставайте потихоньку и – за мною, шагом марш!
Обернулся на пороге, сказал всем сразу:
– Не расходиться! Я сейчас вернусь. Вот только даму отведу...
Улыбнулся Ане, которая смотрела на него влюбленными глазами все это время, вышел.
– Мне бы такого мужичка, девочки, – мечтательно сказала Аня, приподнимая свои клоунские круглые брови.
– Он же старый для тебя! А как же Витичка? – усмехнулась Ольга. – И долго ты будешь нас водить за нос? Артистка...
Аня подошла к окну, повернулась ко всем спиной, сказала:
– А тебе хочется, чтобы я сразу вот так – раскололась? Пожаловалась, да? Сама счастливая, куда тебе понять, что...
Ольга подошла к Ане сзади, обняла ее за шею, шепнула громко:
– Дура ты, Анька. Ты думаешь, если есть муж, так уже все о’кей? Я своего тоже у судьбы... выклянчила. Лариска моя – от первого брака. Если можно так назвать тот кошмар, который браком называется. – Она заговорила громче, уже обращаясь и к Фире. – Влюбилась, как идиотка, в одного аспиранта с кафедры философии. Я тогда студенткой была. И отдалась ему – по любви, а он... с удовольствием принял мой подарочек. А жениться – ни в какую. Уже Лариска в пузе, а я от мамы с папой скрываю, скрываю... Пока не начала блевать после еды.
Аня повернулась лицом к Ольге, уставилась на нее:
– Ты же всегда такая... уверенная! Словно все у тебя... Так это ты – артистка, Олька.
– Вот-вот, пришлось быть артисткой. Мой папочка так разбушевался, когда все наружу вылезло! Мама в панике: ах-ах, что соседи скажут! Папа – в институт – к моему хахалю. Прямо на кафедру! И вопрос ребром: или женись, или пойду в райком партии! И плакала твоя диссертация! Мой ненаглядный испужался, девочки, кошма-ар как! Я уже тогда должна была понять, какое он у меня барахло! Нет, любила. И повели его в загс под дулом пистолета – фигурально выражаясь. И три года, пока я институт кончала и разочаровывалась в своем Димочке, были... не хочется вспоминать. Никому еще не удавалось так, исподтишка, убедить меня в том, что я бездарь, уродина и психопатка. Вот умел так выставить перед всеми, сволочь.
– Сам ушел или ты его турнула? – спросила Аня, поворачиваясь лицом к палате. Всю исповедь Оли она прослушала, глядя в окно.
– К сожалению – сам. Меня опередил. Я уже речь приготовила, как выскажу ему свое презрение, а он: Оля, я полюбил другую, извини, детка.
– Во гад! – скривилась Аня. – А Сережа когда появился?
– Можно сказать – недавно: полтора года назад. Сережа – это праздник. Кстати, они на одной кафедре. Ирония судьбы. Один папаша сбежал, другой удочерил. И оба – философы! Везет мне на мыслителей!
– Странно, что ты столько терпела... А мне казалось – ты самостоятельная такая, сильная... Я вот сама Витьку прогнала. Тоже не хотел жениться, – сказала Аня. – И ты бы могла. Зачем тебе был такой?
– А я не смогла. Любила эту сволочь, понимаешь? Какая я сильная? Самая обыкновенная. Анька, давай во двор выйдем. Не могу я смотреть на эту койку... пустую. Фира, вы с нами?
Фира сидела на своей кровати, потирая поясницу и слегка раскачиваясь. Потом застонала, привстала, снова опустилась, шепнула:
– Кажется, я тоже... дождалась.
Аня с Олей тут же оказались рядом с нею. У них были такие испуганные лица, что Фира улыбнулась:
– Радоваться надо, если это правда... Надоело уже. Пошла я, девочки...
Девочки подхватили ее под руки, но Фира освободилась:
– Ой, не надо, я сама... Не умираю же. Вот и прошло. Мне бы лучше подождать здесь. Не хочется дуэтом с нашей красавицей стонать. Видите – не возвращается. Значит, и у нее началось.
Она снова опустилась на койку, а Оля с Аней уселись напротив, глядя на Фиру с тревогой.
– Девочки, расскажите что-то интересное, схватки-то сначала редкие будут. Мне... отвлечься надо.
Оля встала:
– Не отвлечься, а позвать врача надо.
– Сядь, Оленька! Аня, я хотела спросить, но стеснялась... Ты с кем сейчас живешь?
– С теткой, маминой сестрой. Родители вернулись в Норильск. Слышали о таком городе? Денежки зарабатывают на кооператив. Уже пятый год как уехали.
– Они о ребенке знают?
– Не-а, зачем? Вдруг не рожу?
– Не ляпай языком! – рассердилась Оля. – Родишь! Мы еще тебе мужа подыщем! У моего Сереги в институте полно знакомых холостяков. Мы с тобой вдвоем будем гулять – с колясочками, по парку, возле Днепра, мы...
Фира вдруг громко застонала, хватаясь за поясницу:
– Девочки, у кого часы? Время засеките!
– Да ну вас, Фира Наумовна, вы хоть и взрослая, а как ребенок, – сказала Аня, направляясь к двери. – Вам еще надо клизму делать, забыли? – Сейчас врача позову, раз сами не хотите идти.
Вернулась она через несколько минут с растерянной физиономией, молча уселась на своей койке и вдруг закрыла лицо руками.
– Что случилось? Анька, ты что?
– Оксанка наша... она... умерла! Там ее Сашка... так пла-ачет!
– Господи, – шепнула Оля, опускаясь на постель. – А мы тут разговорчики ведем, смеемся... И Андрюша наш – прямо партизан, словечка не сказал! Даже улыбался!
– Когда же она успела? – пробормотала Фира, уже с трудом сдерживая стон. – Это когда мы завтракали, умывались? А она, бедненькая, умирала...
В распахнутую дверь палаты влетела медсестра Валентина, раздраженно зыркнула в сторону Ани:
– Что, сорока? Уже растрепалась? Просили тебя – придержать язык! Мало того, что этот недоумок истерику устроил у заведующей!
– Вы сейчас сами растрепали больше, чем Аня, – рассердилась Фира. – Аня тут причем? Значит, держите свои тайны так, чтобы мы не знали о них! И вообще, не кричите тут, и без вас хватает переживаний.
Медсестра изумленно взирала на Фиру, подыскивая ответные слова, потом молча выбежала из комнаты. Фиру она считала самой взрослой, прямо образцово-показательной больной. С такими проблем не бывает. Такие все переносят мужественно, без воплей, подавая другим пример. Но и она стала огрызаться!
Аня уже плакала с отчаяньем, словно потеряла кого-то близкого, хотя с Оксаной она даже редко разговаривала. Та казалась ей недоразвитым подростком. А сейчас Аню охватило чувство вины:
– Девочки, мы же с нею... мы же сегодня почти внимания на нее не обращали! А я, сволочь такая, я...
– Анька, не мели чепухи! – Оля обняла ее, усадила рядом, – Ей было не до нас, глупостей не болтай, она еле дышала! Оксанка и молчала потому, что ей уже трудно было говорить, понимаешь?
Ольга сама готова была заплакать.
Фира снова поднялась, заходила по комнате так, чтобы видеть Олю с Аней.
– Девочки, она была обречена. Я подумала еще вечером, что она вряд ли ночь переживет...
– Бедненький Сашка, – всхлипывала Аня. – И наш Андрей, и Нина Семеновна еще не ушла домой, все собрались...
Валентина вернулась в палату, приказала с порога:
– Соберите шмотки этой... Оксаны. Мужу надо вернуть.
– Это вы сделаете сами, – кинула Ольга.
Валентина раздраженно пожала плечами и вышла. Зато появилась Лида с большой сумкой и, не глядя на женщин, сгребла с Оксанкиной тумбочки все, что стояло сверху, потом стала рыться внизу. Женщины молча наблюдали за нею.
– Лидочка, а как там наша Груша? – спросила Фира.
– А родила уже.
– Ка-ак?! Когда?
Лиду обступили. Та, не поднимая головы, продолжала собирать вещи Оксанки, потом ответила с досадой:
– Что с нее станется – с этой дурехи? Как кошка рожала... Р-р-раз – и готово! А наша Оксанка...
Она обернулась ко всем заплаканным лицом:
– Вы уже все знаете, да? Тогда что ж, скажу. – Она высморкалась в огромный платок. – Вот как ее отсюда увозили, она по дороге и скончалась. Врач пришел из кардиологии... А она... Бедняжка, такая маленькая... Личико посинело... Ребеночек надавил на сердечко, вот ему и не хватило сил...
Переставшая плакать Аня снова пустила слезу. Ольга с горестным выражением смотрела куда-то в сторону окна.
– Маму ее жалко, – сказала Фира, желая переключить всех на другую тему. – Так что Груша? Кого родила?
– Девочку. Сейчас зашивать будут. Стремительные роды, а плод крупный, четыре кило. – Лида вымученно улыбнулась. – И где тут справедливость? Оксанка хотела ребеночка! А эта, ваша, конопатая, сразу, только родила: несите в детдом! В детдом!
Она снова стала возиться с постелью.
– А это что? – спросила, обнаружив под подушкой общую тетрадку в клеточку.
– Покажи!
Аня выхватила из Лидиных рук тетрадь, полистала ее.
– Стишки какие-то... Все-таки была наша Оксанка совсем ребенком... Смотри, Оля!
Минуты две они рассматривали тетрадку. Перед каждым стихотворением был рисунок – детский, цветными карандашами: букетики цветов, зверюшки, вырезанные из открыток...
– Насмотрелись? Сюда давайте, – сурово сказала Лида, – Сашке верну.
Фира незаметно для всех вышла из палаты, жалея, что сегодня не дежурит Мария Михайловна. Все говорят о ее золотых руках. И тут ей не повезло! Значит, попадет в руки Зинаиде, а та, говорят, с жутким характером. А зачем он, характер, если женщине рожающей нужно одно – сочувствие и умение?
Фира шла по коридору, еле переставляя ноги. Ей казалось, что она просто не успеет дойти до того отсека в отделении, где сосредоточились главные места – предродовая палата, родильный зал, манипуляционная. Матовое стекло до самого потолка отделяло это волнующее место от коридора с палатами.
Этот блок был в тупике коридора, мимо него проходила через три этажа лестница, и будущие мамы спускались по ней очень медленно, пытаясь расслышать чей-то крик или увидеть, как выносят младенца в детскую после всех процедур. В узком и длинном коридорчике внутри блока обычно лежали на каталке те, кто только родил, а теперь отходил от перенесенного – счастливый или несчастный.
Сердце у Фиры колотилось от страха. Она столько наслышалась ужасов о первых родах в ее возрасте, пока лежала три недели в пятой палате. Рассказывали, конечно, не врачи, а больные, и потому отделить в этих рассказах правду от фантазии было трудно даже ей, не паникерше.
Навстречу уже спешил Андрей Максимович – сосредоточенно-серьезный, каким никогда не приходил в палату.
– Что с вами, Фира Наумовна?
– Мне... у меня, кажется, что-то – она смутилась, охнула, ¬ – что-то льется по ногам...
– Так, за мной! – Он развернулся в сторону родильного блока. – Валентина, Зинаида Васильевна, принимайте гостью! Та-ак, не торопитесь, все будет в полном порядке.
Андрей Максимович бодро улыбнулся Фире и даже подмигнул. Та ответила жалкой улыбкой, потом взяла себя в руки, глубоко вздохнула:
– За меня не волнуйтесь!
– Вот и славно!
Она прошла мимо каталки, на которой лежала Груша под простынкой. Успела еще улыбнуться Груше, но та не ответила даже глазами, изучала потолок.
Из предродовой комнаты выглянула Зинаида, пожилая особа с мрачной физиономией, кивком головы приглашая войти. Для этого надо было пересечь родильный зал, где незнакомая женщина стонала на столе в полном одиночестве.
«Интересно, – удивилась Фира, – почему никого рядом нет?»
Когда она сама оказалась на койке в такой же изоляции, удивление сменилось возмущением. Паузы между схватками становились все короче, и ее охватила паника: где же все?!
– Зинаида Васильевна! – крикнула Фира в момент, когда боль стала разгораться. – Идите сюда! Я рожаю!
– Ну, и чего орать? – спокойно спросила Зинаида жующим ртом. – Ты же не одна.
– Но я сейчас рожу! Где врачи?
– Тебе сразу и врача подавай? Нечего ему тут делать. Надо будет – позову. Не время.
И ушла куда-то.
Фира слышала голос Андрея Максимовича и понимала, что он сейчас действительно занят. Но почему они решили, что ей еще не скоро?! Она так и будет в одиночестве ждать своей очереди?
До самого утра схватки то отпускали Фиру, и она даже успевала вздремнуть, то накатывали, достигая, как ей казалось, болевого пика. Впрочем, она не кричала. Значит, можно было и терпеть?
Вот уже пришла новая смена, и Фира с радостью обнаружила вместо сонной физиономии Зинаиды ласковое, добродушное лицо акушерки Дарьи Ивановны, полной низенькой женщины с мужским разворотом в плечах. И голос Марии Михайловны звучал где-то неподалеку.
Как хорошо, сейчас они ее спасут!
...Уже больше суток Фира не могла родить. Она устала так, что перестала даже бояться. Иногда ей казалось, что она тут пролежала целый месяц и даже привыкла к этим людям, запахам, разговорам врачей над нею.
– Спокойно, детка, спокойно, – ласково говорила Дарья Ивановна,
– Как дела, деточка? – вторила ей Мария Михайловна. – Вот уж не думала, что ты застрянешь тут на вторые сутки! Такая с виду крепкая женщина... А схватки слабенькие. Ничего, сейчас еще разок простимулируем.
Никто уже особенно не церемонился, обсуждая при Фире ее ригидную матку, не желающую раскрываться добровольно, и слабые потуги, от которых было мало толку, и то, как плод меняет положение, грозя повернуться вперед не головкой, как положено, а ножками. Фира даже ясно видела эту картину: ее мальчик, живой и активный, пытается вырваться из плена железной матки. Ему надо помочь, а она, мамаша, не в силах! Боль была терпимая именно потому, что схватки слабые, но как же она надоела...
– Тужься, детка, сильнее, тужься, родная, – уговаривала Дарья Ивановна, ставшая за эти часы мучений вроде родной бабушки.
А у Фиры не получалось, даже когда ей выдали что-то вроде поводьев и заставили, упираясь пятками в особое приспособление, натягивать эту штуковину изо всех сил.
– Даже странно: на вид такая женщина, нормально сложенная, с мощным тазом, а – слабачка, – услышала Фира, как акушерка сказала кому-то в соседней комнате, и почувствовала стыд за свой «мощный» таз, всех обманувший.
– Ну, отдохни, – говорила Мария Михайловна с легким вздохом, переходя к другому столу, где тоже стонала, набирая силу голоса, молодая женщина по имени Ляля.
Фиру то укладывали на стол в родзале, то предлагали полежать на койке в предродовой палате, и она покорно перемещалась с места на место, даже успевая вздремнуть.
– Так, деточка, все бастуем? – спрашивала Мария Михайловна, присаживаясь рядом, когда Фира очередной раз попала на койку и уже засыпала от усталости.
– Как вы смотрите на кесарево? Плод пока жив, активен... Вы в сознании, значит, нужно ваше согласие.
– Делайте, как нужно, я вам верю, я так рада вашему приходу...
Потом она услышала, как Мария Михайловна сказала, выйдя в зал:
– Вызывайте анестезиолога, переходим в операционную.
И тут Фира испугалась: ей подумалось, что под наркозом она и умрет!
Наверное, ее мальчик (она знала – будет мальчик!) испугался еще сильнее – задвигался, стал изнутри толкаться в стенки живота. Мощный приступ боли заставил Фиру завопить:
– Мария Михайловна! Не надо кесарево, я... о-о!
– Ясно! – деловито сказала Мария Михайловна. – Возвращаемся в родзал. Вы, голубушка, пока бастовали, пропустили без очереди двух рожениц.
– Что это они сразу все? Как сказились! Ну и денек! – добродушно проворчала Дарья Ивановна, меняя перчатки.– Лялька, ты как? Подождешь?
– Подожду-у! – радостно ответили ей, потому что в паузе между схватками Ляля сразу веселела и принималась болтать, задавая кучу глупых вопросов.
– Тут у нас забастовка кончилась! Конвейер заработал! – добавила Мария Михайловна, помогая Фире подняться и нацепить на ноги тапочки.
... Через сорок минут, омраченных болью и жуткими усилиями, когда Фире уже казалось, что ее сейчас просто разорвет, она родила мальчика.
Лежа на каталке, Фира молча плакала – от радости и облегчения, удивляясь, что боль кончилась вдруг сразу и везде. Она вспоминала, как мальчик ее пищал, словно котенок, пока его приводили в порядок на столике и взвешивали, и такое счастье охватывало ее, что слезы не кончались....
Мария Михайловна подошла к Фире:
– Ну, чего слезы льешь? Рада? Я тоже. Задала ты всем работы!
– Он чего не кричит? Пищит как-то странно?– спросила Фира, с любовью глядя на славное лицо Марии Михайловны – такое домашнее, простое, лицо не врача, с авторитетом самого лучшего хирурга в гинекологии, а нянечки из детского садика. – Он же кричать должен?
– Устал твой сын, тоже работал. Думаешь, ему легко было пробиться? Матка у тебя – железо. Пришлось руками открывать. А ты даже не поняла – так все остальное болело, да? Полежи тут полчасика – и отвезут в палату. Ольга ваша на очереди, снова будете вместе.
– Это все на нервной почве, – тихо призналась Фира, радуясь, что любимая врачиха называет ее на «ты». – Узнали мы про Оксанку...
– От кого? – так и вскинулась Мария Михайловна. – Ну, люди... Правда, муж ее так рыдал – на всю больницу. А окна открыты... Бедные дети... долюбились... Ей же предлагали вовремя аборт делать. Не захотела. Ладно, не думай, теперь у тебя свои заботы. Молоко сохрани. Нельзя вам всем переживать. Перекушу я и – назад, к станку.
– Мария Михайловна, а как наша Любаша? Почему к нам не заходит?
– Я ж тебе сказала: о себе думай, о ребеночке, о молоке, поняла? Все у Любаши нормально.
продолжение http://www.proza.ru/2012/11/17/1282