Сказание о жирафах и стрекозах.
Чтобы было тепло.
Теплый фланелевый плед на ногах, шерстяной – на диване. Длинная юбка как второе одеяло укрывает ноги. В комнате укромный мрак с сладкими запахами меда, чая, табака и чего-то еще, что можно встретить только на кухне. Наверное, это и есть запах дома.
Ее дома.
Дома с надежными стенами в бежевых обоях. Дома с добротной мебелью и уютными деталями: шторами, занавесками, коврами, скатертями, цветами, пледами, подушками, картинами и фотографиями в простых рамках. Дома, наполняемого людьми каждый вечер.
Здесь бывают совершено удивительные люди: от профессоров и докторов наук до провинциальных, спившихся актеров. Здесь всегда играет музыка, вот почему даже в редкие минуты тишины здесь обитают звуки. Тишина поет свои безумные песни – мешанина из всего услышанного толстыми стенами.
Но самое удивительное место – кухня. Это сердце дома, а одновременно его разум, язык и уши. Вся семья собирается здесь вечерами. Каждый занимается своим делом, но дела эти, по никому неведомому правилу, всегда находятся в согласии. Не бывает таких конфликтов, которые не тонули бы в кухонном эфире, как в розовом новогоднем желе, бесследно.
А еще здесь ходит, клацая коготками о доски пола, миниатюрная черная кошка. Жемчужинка дома.
Вот почему в этом доме никогда не бывает тихо. Стоит только замереть, прислушаться к тихо и бессвязно звучащему воздуху, как хлопает входная дверь, и все пространство наполняется звуками чужой жизни и сигаретным дымом. Это настоящее чудо, что табачный запах еще не въелся в электрические провода. Однако ж это вовсе не плохо. Запах сигаретного дыма является такой же важной и незаменимой частью дома, как старый, не один раз переобитый, диван.
В этом доме много ненужных вещей. Они захватывают свободное пространство, превращая его в вотчину беспорядка. Но и это не страшно. Это всего лишь еще одна деталь жизни.
Но теперь жизнь как будто бы уехала. Дом молчит. В воздухе не клубится индейскими гаданиями по белым дымным струйкам табак.
Здесь только она, плед и чай. Весь мир, кажется, уменьшился до размеров горячей керамической кружки. Пальца неритмично барабанят по ручке, цепляя ногтями теплые, круглые края.
Она полулежит, накрывшись юбкой и пледом. Она как будто на паузе, выпала из мира, блуждает в каких-то неведомых краях, где грязный, обшарпанный подъезд, с усыпанным осколками, окурками и презервативами полом – не неприятное место, а всего лишь туннель. Туннель в жаркие края с вязким африканским воздухом, жирафами на стенах и палящим, выжигающим глазницы, солнцем.
Она сроднилась с этим местом. И кажется, что вне его она и не живет.
Ускользая от взглядов домочадцев, где каждый имеет свое мнение на объект, где сестра лесбиянка, а родители – не то художники, не то ювелир и музыкант.
Она же прячется разумом в этом подъезде, где когда-то пряталась от людских глаз. Где лежа на холодном бетоне, в полной темноте и жужжании проводов, она видела на потолке стрекоз. Белых, рядами летящих в сторону моря стрекоз. И куртка сдавила легкие. И трудно дышать. Только хриплый кашель с кровью, как послесловие.
А потом плывущее сознание ловит за узду ритм чьих-то неровных шагов и стука трости.
Как волки уходят из стаи – умирать в одиночке, так два героинщика пришли в одно и тоже место за последней дозой.
Шестнадцать лет. Умирать непростительно рано. И очень страшно.
И сознание ушло. Остались только обрывки памяти, в которых чьи-то руки держат, заставляют подняться, не падать, идти. Тахикардия, страх от пробивающего ребра сердца и давления в висках. Судороги и истерика, ужас от ранее казавшегося приятным финала. Все смешалось. Нет ему места. Нет ему равных. Мольбы о чем-то совершенно недостижимом, кажется, о жизни.
А стрекозы красивые и все также летят на юг.
А дальше был свет, жар и жирафы на стенах, и зеленый, продавленный диван.
В губы уперся сколотый на ободке стакан. Жадно и немного испуганно втянуть в себя жидкость и обжечься. Водка.
Подавиться:
- Что это?
- Воду отключили. Ничего другого нет, а это какой-никакой – дезинфектор. Пить будешь?
Сил нет, жирафы на стенах бегут на восход в оконном проеме.
- Нет.
- Как хочешь.
А жирафы все бегут в свой сыпуче-пастельный рассвет.
Это странный мир. Мир бегущих жирафов, топота грызунов по углам, мир глухого, мешковатого воздуха, сладкого дыма, полок, заставленных кактусами и ключами в связках. Повсюду.
Зрение изменяет, то приближая объекты, то изгибая их, то делая несоразмерными с окружающим пространством. В виски понатыкано ржавых гвоздей, и гной от них вызывает тяжелую, дубящую боль во всем теле.
Осень и хочется ночи, глотающего полумрака звезд и горошинок снега за окном.
- Ты кто? – человек на фоне окна растворяется в стеклянных бликах и призраках стрекоз, видно только, что волос светлые, ниже плеч, трость у левой ноги и тонкие, сухие руки, как у старика-пианиста.
- Где я?
- Здесь.
- Хочу ночь. – вопрос: «Что со мной было?» ежом впивается в гортань.
- Понимаю. – кивает человек и садится рядом. Все тот же стакан упирается в руку. Теперь это самый родной на свете человек.
Ночь покоя.
- Это здесь? – она осторожно присаживается, сползая по стенке.
- Ты не помнишь?
- Не знаю, меня это не волновало.
- Понимаю.
- Что ты здесь делал?
- То же, что и ты.
- Странно…
- Что именно?
- Почему мы решили это сделать? Я даже не помню, где денег нашла. Вообще мало что помню.
- А что помнишь?
- Стрекоз. Белых. Они летели рядами, как гвардейцы императорского полка.
- И все?
- Нет. Еще были жирафы и ты, но это потом.
- Да…
Чиркнула зажигалка. Принесенный хлам вспыхнул на полу бесформенным костерком. От него светло и было бы тепло, но из разбитых окон тянет октябрем, улицей, дождем и чужой спокойной жизнью.
- Чтобы было тепло. – поясняет он и кидает съежившуюся травинку в огонь.
- Ты меня держал?
- Это было не трудно.
- Ты говорил, что пришел сюда за тем же.
- Да.
- Почему?
- Что почему?
- Почему передумал.
- Я был в шоке. Не каждый раз кто-то кончается у тебя на глазах.
- Зато сколько мертвецов ходит по улицам!
- Знаешь, если бы у меня был выбор, повторить все или стать таким же ходячим трупом, я бы не сомневался.
- Это страшно.
- Догадываюсь.
- И все равно пойдешь?
- Все равно.
- Я не смогу.
Он встал, хромая подошел к старой, обшарпанной, еле держащейся на петлях двери и куском подобранной с пола штукатурки выцарапал: «буду ждать…»
Теплый свет электрической лампы. Выметенные углы. Выбитые ковры. Отмытые стены, ужин в кастрюльке на столе, посуда все та же сколотая и алюминиевые ложки с неприятным сухим привкусом. Никаких грызунов, только жирафы все также бегут в теперь темное окно.
Теперь ее дом здесь. Новый чистый дом, и сама она чиста. Все, что было грязи ушло вместе с кровью прокушенных губ и ртути вместо соли от фантомных болей.
- Знаешь, что я подумала?
- Что?
- Мы никогда не умрем.
- Почему же?
- Дважды не казнят.
- Может быть.
- А потом мы поедем в Абхазию или в Стамбул… И чтобы рядом были горы и река, поля и лес. И никого больше не нужно. А я буду печь пироги сырные лепешки.
- Хм…
По улице по широкой.
- Это что?
- …
- Значит так, да?
- Почему бы и нет?
- Мы же договорились.
- Не все можно решить договором.
- Все можно решить волей.
- Не все.
- А ты не оправдывай себя.
- А я и не начинал.
- Как ты можешь?
- У тебя есть какой-то вариант ответа?
- Я тебя ненавижу!
- Да? А мне казалось, что утром ты хотела стать моей женой.
- Тебе показалось.
- Будешь уходить, закрой дверь на ключ.
«Ненавижу! Ненавижу всех их! Приручат, обогреют, дадут мечт целый мешок, сделают своей, ручной, все равно, что собачонкой, а потом отберут все, будто и не было ничего, будто никто никому ничего не должен! Будто и я ничего не значу, не стою ничего! Будто можно отогнать, выбросить, забыть и не вспоминать! Будто так и надо! Будто никто ему, чужая! Будто и он – не он..!»
Тепло и солнечно на поляне, но в чаще лапы-дикобразы свет не пропускают. Здесь сладко пахнет травой, водой, солнцем, мягкой землей и чем-то, чем не пахнет нигде кроме леса.
В лесу нет времени. Минуты и есть часы, а часы – годы. В лесу каждый может прожить свою жизнь заново так, как если бы ничего и не существовало. Раньше.
Она и сама толком не помнит, зачем она здесь. С каждым шагом по зеленой траве все дальше уходит опустевшая квартира и дешевенький гроб. Деньги на похороны пришлось занимать у всех знакомых.
С каждым шагом тает подъезд и запись мелом на двери, и уже не слышно, как ветер задувает во внутрь сквозь осколки в оконных рамах.
С каждым вдохом все больше белых стрекоз улетает на юг.
А вслед за ними бегут жирафы.
И возвращается тепло.