В том оставшемся на поверхности мире я был одним из тысячи оппозиционных королю ковенантеров, которых он безжалостно обрёк на мучительную смерть. Вероятно, тяжесть моего греха оказалась настолько велика, что даже искреннее раскаяние не повлияло на решение Создателя… Отменив желанное поглощение пустотой, он оставил меня в вечности в виде бестелесного, жалкого, беспомощного призрака… Более того, в отличие от немногих везунчиков (если так можно назвать обречённых на бессмертие), обосновавшихся в Королевском театре, в Английском банке, в Тауэре или в Кенсингтонском дворце, я был помещён на старом неуютном францисканском кладбище.
Признаюсь, что инакомыслие всегда являлось моей отличительной особенностью. Я не лишился её, даже оказавшись в мистическом окружении, а поэтому никогда не участвовал в злобных играх и пустых развлечениях сотоварищей, находивших мстительное удовольствие в бессмысленном устрашении посетителей кладбища. Чтобы не видеть их бездарную пантомиму с глупыми размахиваниями руками, медленными потягиваниями, комичными надуваниями впалых щёк, внезапными экстатическими подёргиваниями…, я уединялся в каком-нибудь склепе до тех пор, пока не раздавался громкий топот насмерть перепуганного убегавшего бедолаги…
Нет, смысл моего существования, точнее, несуществования заключается в ином. Я нашёл его в смиренном эволюционном познании, противостоящем революционному бунту, за участие в котором, собственно, и был когда-то наказан. Надеюсь, что, наполнившись благородной мудростью, однажды буду прощён Всевышним, и он наконец-то подарит мне вожделенное окончательное угасание…, подобное тому, которое иногда предстаёт моему взору в образе падающей с ночного неба усталой звезды…
Надо сказать, что серая, однообразная, скудная на события кладбищенская явь не способствовала быстрому достижению моей весьма расплывчатой цели. Где тот спасительный уровень мудрости, достигнув которого я смог бы рассчитывать на благоволение Всемилостивейшего? Какими земными знаниями я должен возвысить свой ум, чтобы получить желанную индульгенцию?
Не имея ответов на эти вопросы, я десятилетиями вынужден был созерцать скорбные лица свиты усопших, присутствовать незримым свидетелем утомительных ритуалов погребения, разгадывать пошлые смыслы частых перебранок кладбищенских служек…
Увы, после всех этих бесплотных и бесплодных лет я так и не ощутил, что разум мой подрос, окреп, возмужал и достиг достаточных фантомных высот… Более того, наблюдая постные физиономии очередной траурной процессии, я иногда полагал, что безнадёжно тупею, и моей мечте никогда не суждено сбыться…
И лишь спустя много лет, ситуация несколько изменилась в лучшую сторону после того, как заживо погребённый в летаргическом сне пастух предстал перед людьми безобидным призраком. Его преданный пёс, проведший многолетний остаток своей жизни на могиле хозяина и там же умерший, только подогрел интерес падкой на сенсации публики.
В результате, наш скромный некрополь всё чаще и чаще стали посещать любознательные одиночки. В какой-то момент, дабы придать процессу массовость, я уговорил друзей активизировать их призрачную деятельность, и спустя некоторое время, к нам, словно в музей, повалили толпы экскурсантов. А с ними вместе и столь необходимая мне информация.
Я жадно впитывал её, почему-то торопился, будто и не простиралась передо мной унылая панорама бесконечности, и всё пытался найти идею, изучив и развив которую, смог бы счастливо и по-настоящему умереть…
И чего только не наслушался о себе из уст фантазёров-гидов! Едва не свихнулся, узнав, что все мы – всего лишь «энергетические субстанции, выделяемые человеком в момент сильного страдания или эмоциональной травмы», «продукты деятельности человеческого разума», «осколки психики, обретающие самосознание, вырывающиеся за пределы оболочки и наказывающие за что-то её носителей»… С удовольствием пополнил знания о Гомере и Шекспире, познакомился с Пушкиным и Дельвигом, Фрейдом и Юнгом, узнал много занятных подробностей о «Летучем голландце»…
Однако всё это было не то… Не испытывал я воодушевления и трепета, подобного тому, которое познал , будучи участником заговора… Не несли эти сведения терпкого привкуса загадочности и тайны…
Неужели не найду, тревожился я, пока не наткнулся в северном углу кладбища на группу молодых людей, устроивших там вечеринку с выпивкой. Чувствовалось в них нечто мне родственное и близкое. Дерзость, спокойная уверенность, сила, естественность, протест…
Когда, прибывшие по чьему-то вызову полицейские уводили их, я услышал, как один из парней сказал, что «никогда тупоголовым англосаксам не понять русской души».
Помню, в тот миг ощутил внутренний толчок, настолько сильный, что даже на какое-то время стал заметен людям, и они, открыв рты, испуганно уставились на меня. И лишь во взгляде того парня сквозили злость и вызов.
С тех пор моё сердце, однажды вырванное из груди обезьяньей рукой палача-садиста, всякий раз ускоряло бег, когда я слышал упоминание о той далёкой заснеженной стране, где обитает загадочная русская душа.
С тех пор во мне поселилось страстное желание преодолеть пространственную зависимость, покинуть поднадоевшее сонмище теней и, оставив за спиной тысячи миль, незаметно прижиться в одном из замков России.
О том, что их там величайшее множество, я узнал совсем скоро из беседы двух экскурсоводов, ожидавших прибытия русских туристов. Они говорили о революции, о семидесятилетнем коммунистическом тоталитаризме и его крахе, о диком капитализме, наводнившем страну наглыми нуворишами с их безвкусно-роскошными замками… Мне же было наплевать на безвкусицу, ибо влекла меня туда вовсе не эстетика, вовсе не тоска по прекрасному…
Если бы мои намерения вдруг стали известны кому-то из среднестатистических, как нынче принято говорить, привидений, то оно, несомненно, испытало бы тревогу, смятение и даже страх. Дело в том, что мёртвые в отличие от живых не могут, не имеют права перемещаться за пределы строго определённого ареала обитания. Обладая возможностью путешествовать во времени, мы ни в коем случае не должны нарушать установленную свыше и глубоко нами осознанную пространственную упорядоченность, в противном случае, как утверждает коллективное призрачное мнение, наступит хаос и всеобщая неразбериха, прежде всего в мире живых. Что неизбежно повлечёт за собой негативные последствия в нашем и без того мрачном королевстве.
И всё же, на мой обращённый в грядущее взгляд, избранные имеют право нарушить табу, так сказать, преступить черту… При этом, отбросив лишнюю в загробном небытии скромность, уверенно причисляю себя к избранным.
Не имея собственного опыта длительного пространственного дрейфа, я решил позаимствовать его у восточных джиннов, легко и успешно преодолевающих тысячемильные расстояния в обыкновенных бутылках или же в старых керосиновых лампах. Только вместо этих архаично-ненадёжных средств, управляемых исключительно случаем и доставляющих неизвестно куда, мой выбор остановился на сумке, рюкзаке, портфеле…, словом, на той ёмкости, которая защитит от губительных сквозняков и вполне предсказуемо перенесёт меня в нужное место.
Итак, приняв столь смелое решение, я стал ждать.
И он появился – желанный объект моего упования!
Не могу сказать, что он был симпатичен мне – тот приземистый, кривоногий увалень, чем-то отдалённо смахивавший на моего мучителя, могила которого, кстати, находится здесь же, под усыхающим дубом в сотне шагов от моего любимого склепа.
Помню, стояла необычайная для сентября жара, и он постоянно вытирал нависший лоб, розовые плоские щёки и могучую короткую шею потемневшим от пота носовым платком. Сильно бросалось в глаза, что ему скучно и некомфортно, что его напряжённый взгляд сосредоточен на поиске… Он явно ожидал удобного момента (тут уже напрягся и я)…, момента, чтобы, отгородившись от экскурсантов гранитной плитой памятника, открыть портфель, достать бутылку пива и жадно её осушить…
Нетрудно догадаться, что возникшую короткую паузу, необходимую для опустошения бутылки, я весьма продуктивно использовал в своих целях, то есть проник в портфель, более-менее удобно разместился там и затаился в предчувствии дальнего путешествия.
Прошло оно довольно гладко, если не считать нескольких тревожных минут в аэропорту, когда моё волнение высветилось на экране монитора расплывчатым пятном, напоминавшим своей формой остров, который я покидал, надеюсь, навсегда…
Решительное форсирование Рубикона одиноким привидением, к счастью, осталось незамеченным и не привело к нарушению баланса между двумя мирами, о чём я с удовлетворением подумал, наконец-то, очутившись в четырёхэтажном замке весёленького канареечного цвета на окраине громадного хвойного леса в Подмосковье.
Не стану называть открывшееся моему взору беспорядочное нагромождение мрамора, золота, зеркал, картин и скульптур безвкусицей, ибо не мне, воспитанному на протестантских традициях, давать справедливую и объективную оценку давнему пристрастию Востока к неземной роскоши. Напротив, с отрешённой непредвзятостью помещаю эту картинку в архив памяти и надеюсь, что когда-нибудь она пригодится в моём многотрудном исследовании.
С главными героями своей, как тут говорят, былички или бывальщины я познакомился сразу же по прибытии во дворец, где хозяина встречало его семейство – жена, дочь, мама, – а также прислуга – домработница, няня, повариха, садовник, охранник. Из вольера гремел радостный лай двух ротвейлеров, а в окне второго этажа маячил силуэт серого сибирского кота.
Не ожидая приглашения, я проскользнул в дом и медленно поплыл по широкой беломраморной лестнице в поисках библиотеки. Именно там, в ненавязчивом окружении сотен, а может, и тысяч томов я решил обосноваться, именно там рассчитывал обрести теоретические знания о ЗРД.
Итак, я неторопливо перемещался вверх по лестнице и, не боясь споткнуться, с любопытством разглядывал потолочные фрески на библейские сюжеты, настенную живопись, копии античных скульптур… Однако в какой-то миг моё дружелюбное знакомство с современным интерьерным искусством было прервано недружелюбным шипением. Вышеупомянутый кот, внезапно выскочивший из-за поворота и подгоняемый азартным желанием поскорее ткнуться лбом в ногу хозяина, вдруг резко остановился, зашипел и попятился…
К счастью, только я догадался о причине столь необычного поведения животного и тут же возрадовался, что коты, как и привидения, не умеют разговаривать. Ничего не оставалось, кроме как быстро взлететь на четвёртый этаж, где интуиция предложила искать библиотеку.
Она занимала просторный прямоугольный зал, поделённый на три части. Средняя – чуть поменьше – напоминала кабинет и включала все его атрибуты: дубовый письменный стол, стул, кожаный диван, пару кресел и камин. В левой части стоял белый рояль, в правой – четыре кресла вокруг мраморного журнального столика. Стены полностью, за исключением окон, скрывались книжными шкафами, потолки пропускали свет сквозь шесть витражных стекол в форме правильных шестиугольников. Бежевого мрамора пол настораживал крупной коричневой клеткой.
Что же касается книг, то их там оказалось около десяти тысяч томов. Очень много раритетов, историю приобретения которых я позднее услышал из уст жены хозяина в одной из их многочисленных ссор:
- Всё твоё богатство замешено на крови и на горе людском. В том числе, унаследованная библиотека. Вспомни, как твой любимый дядюшка – заведующий продскладом в блокадном городе – в обмен на хлеб получал от голодных людей эти бесценные фолианты, ни один из которых, кстати, ты ни разу даже не раскрыл…
Не знаю, правду ли она говорила о дядюшке-воришке, а вот о нераскрытых книгах сказала не совсем точно… Одну он всё же раскрывал… и перед визитом какой-нибудь важной персоны выкладывал на мраморный столик, за которым угощал гостя виски, кофе или коньяком… Почему-то выбор его всегда падал на «Опыты» Монтеня.
Помню, не успел я тогда толком осмотреться на новом месте, как пожаловал первый посетитель. Им оказался худощавый, сутулый мужчина лет тридцати пяти, в очках, с насмешливым взглядом и странной привычкой постоянно почёсывать свой длинный нос. Они пили виски за столиком, где лежал раскрытый на сорок второй странице том, и хозяин ласково называл его Аркашей…
Разговор был пустой, ни о чём… И только, когда Сергей (так звать хозяина) обвинил Аркашу в непонимании русской души, я внимательно прислушался и был слегка смущён ответом:
- Не так давно я жил в коммунальной квартире. В общем туалете у каждого жильца имелась своя туалетная бумага, но все почему-то пользовались моей. Так что не говори мне, пожалуйста, ничего о загадочной русской душе!
Утро следующего дня я встретил в библиотеке. Сидел у окна и с высоты четвёртого этажа созерцал восход солнца над бескрайними лесными просторами. Эта изумительной красоты картина настолько взволновала меня, бесчувственное в традиционном смысле недосущество, или, как тут говорят, нечисть; настолько увлекла и поглотила, что я впервые задумался о правоте тех апологетов загадочности, которые настаивают на присущей русской душе алчности, то есть её способности заманивать в свои таинственные дебри и уже никогда не выпускать оттуда…
Честно говоря, я больше и не стремился никуда вырываться, довольно быстро приспособился к новой ситуации и не испытывал неистовой тоски по брошенному отечеству. Для ностальгии просто не осталось места. Её вытеснила неуёмная жажда познания. Обволакивая ею застоявшиеся на полках тома и без остатка превращаясь в неё, в ту самую жажду, утоление которой сулило свободу, я просачивался меж пожелтевших страниц так же беспрепятственно, как просачивается в помещение дым от тлеющего во дворе осеннего костра.
Однако после двух месяцев сладостно-утомительных скитаний по пыльным залежам книжной мудрости, после неустанного подглядывания за обитателями дома, после долгих ночных раздумий, я серьёзно засомневался в способности постичь противоречивую бездонность под названием «русская душа». С каждой прочитанной страницей, с каждым зафиксированным фактом, опровергавшим теоретические построения, я всё больше склонялся к мысли о бесполезности своего труда и желанию смириться с поражением, отнеся эту категорию к неприступному бастиону «вещей в себе»…
Почти отчаявшись и больше по инерции продолжая поиск, в какой-то миг я пришёл к обнадёживавшему выводу: раз уж я оказался в центре непростого противоречия, соединившего реальный и отражённый миры, то, чтобы понять его, мне нужно раствориться в нём и попробовать стать его духом, проникнуться им настолько, чтобы насмешки над собой этой дьявольски многоликой души воспринимать как собственные, как неизбежный вид самоиронии…
Признаться, занятие не из лёгких. Это вам – не примитивное путешествие во времени и пространстве. Это – балансирующее проникновение в суть.
Крайне медленно продвигаюсь вперёд, где за шутовскими, ленивыми, глуповатыми сказочными персонажами проглядывается метафизическая бердяевская глубина сосуществования женственного и мужественного начал в русском характере; где за куприновской издёвкой над лоснящейся красной мордой, реденькой бородёнкой, рыжими волосами под картузом кулака из Мещовского уезда сквозит добродушное изобилие притягивающей « простоты, прямоты и бесхитренности»; где над опасливым бисмарковским предупреждением о непредсказуемой русской глупости сдержанно посмеивается тонкий и чуткий русский ум…
Вместе со знаменитым сатириком поражаюсь удивительной способности русских выбирать «самого лживого, подлого, жестокого», с ним же грабить и убивать, впоследствии свалить на него вину, а спустя некоторое время, провозгласить его святым.
Отрешившись от нравственной составляющей, пытаюсь воплотиться в непреодолимую тягу русских к воровству и вскоре понимаю, что они вовсе не считают воровством то мелкое стяжательство, которым, словно вирусом, поражены все. Каждый обитатель особняка в той или иной мере страдает клептоманией.
Хозяин тащит откуда-то со стороны. Его жена, тридцатилетняя экс-модель, похищает деньги из сейфа мужа. Домработница и няня втихую периодически вытаскивают по две-три купюры из кошелька хозяйки. Повариха ворует мясо, овощи, фрукты. Водитель сливает бензин из «Мерседеса» шефа в свой старенький «Опель». Охранники уносят всё то, что «плохо лежит». О коте даже говорить не хочется… О повальном стяжательстве все знают, но строго подчиняются действующему по всей России правилу, выраженному бестолковейшей формулой «не пойман – не вор», при этом ловить никто никого даже не помышляет…
Ничего не могу сказать лишь о девочке – моём любимом существе в этом доме. Возможно, её чистота останется незапятнанной, и когда-нибудь предстанет миру воплощённым образцом обновлённой, очищенной от ненужной шелухи и свободной от унизительного гнёта русской души…
А пока приходится соглашаться с дурацким, на первый взгляд, утверждением о том, что русскому тоскливо, когда всё плохо, но ему ещё тоскливее, когда всё хорошо… Наверное, отсюда проистекает имманентная русскому нраву тяга к прегрешению… Грех – первый шаг к святости, говаривал когда-то загадочный сибирский старец, прозорливец и авантюрист.
Живую иллюстрацию данного тезиса я наблюдал совсем недавно, когда моё уединённое утреннее чтение было нарушено шумным вторжением хозяина. Его целью оказался сейф, хитро замаскированный в книжном шкафу; тот самый, вышеупомянутый в связи с тайными нечистоплотными манипуляциями супруги. Сергей был чем-то крайне подавлен и напуган, о чём свидетельствовали трясущиеся руки, знакомый румянец, бегавшие глаза… Чрезвычайно заинтригованный, я последовал за ним, после того, как он вытащил пачку долларов и почти бегом кинулся к «Мерседесу». Я наблюдал у входа в храм, как хозяин со слезами на глазах истово молился, крестился, а уходя, неловко впихнул деньги в урну для пожертвований… На обратном пути он значительно повеселел и даже включил приёмник, настроенный на его любимую радиостанцию «Шансон». Я же, расплывшись по заднему сидению авто, почему-то вспомнил Лейбница, назвавшего русских «крещёными медведями»…
Так, в чтении и наблюдении прошёл год моей эмиграции… Стал ли я мудрее? Глубоко ли проник в столь заинтересовавшую меня русскую душу? Приблизился ли к желанному завершению своих скитаний?
Безусловно, да! И, конечно же, нет!
Порой, в блаженную минуту узнавания отчётливо вижу спотыкающегося чеховского интеллигента с обращённым к звёздам взором… И тогда сдаётся мне, что финал близок, что ещё совсем немного, и я, наконец-то, заслужу прощение Господа… Однако проходит время, и я понимаю, что всё это – лишь мираж, лишь кажимость, как говорил однажды чудаковатый дед в популярном советском романе, вытаскивая лягушачью лапку из тарелки с супом…
,