Я не заметила, как наступило утро. Оно пришло как-то незаметно и, серой дымкой ложась на мои плечи, мягко пробудило от мыслей. Я посмотрела кругом – люди всё шли и шли, галдели, не переставая, уставясь на бездыханное, распростертое у моих ног тело.
«Она, что… ум-м-мерла? - повторяли люди, как будто им не было видно очевидного.
«Да, умерла…» - сквозь зубы прошипела я, борясь с желанием наброситься на эту толпу.
На миг люди замолчали, но сразу же послышались стоны и дикий рёв. Опять толпа начала гудеть, волной прокатывалась мнимая, натянутая скорбь – им будто было меня жаль:
«Бедная девочка… Как же теперь она без своей совести жить-то будет?»
Мне и без этих возгласов было не по себе. Моя Совесть лежала тут, вся в крови, с застывшим выражением гнева и ужаса. Я смотрела на неё, на её растрёпанные седые волосы, на худое, измождённое тяготами заботы обо мне лицо. Её глаза, казалось, продолжают на меня смотреть мёртвым взглядом, вопрошая «И что же ты будешь делать дальше?», а на лице чернело подобие непобеждённой улыбки.
Надо же! Совесть и после смерти смеётся надо мной.
Медленно губы растянулись в злой ухмылке. «Что буду делать, дорогая Совесть? - мысленно обратилась я к ней, - Жить без тебя. Свободно. Счастливо».
Я смотрела на неё с ненавистью, с гордой, холодной, презренной ненавистью! И я знала – она смотрит на меня так же.
Толпа продолжала реветь, но для меня ничего не существовало. Только живые глаза трупа смотрели на мои стеклянные и пустые глаза.
Мысли, на миг оставившие моё сознание, снова поползли в голову. Мне вспомнилась эта страшная, долгая ночь, которая, казалось, длилась вот уже целую вечность. И сейчас тоже была ночь, только она прикинулась рассветом, притворяясь, что всё тёмное и непостижимое осталось в ушедшем мраке. Хочет успокоить меня? Нет, нет, она обманывает меня, такая коварная. Она тоже смеётся надо мной.
Ненавижу!
Я села прямо на холодную землю и обхватила голову руками. Вокруг все ещё звенела толпа, тщательно скрывая радость от зрелища, разбавившего их монотонную жизнь. Я даже слышала всхлипы – гадкие, наигранные. Кто-то попытался меня обнять, но руки были такие скользкие, такие холодные, и в них тоже чувствовалась фальшь. Я всё видела, хотя и покрылись глаза пеленой, всё слышала и всё чувствовала. Я всё понимала. А они-то думали, что тоже смогут меня обмануть.
Лицемеры! Я и вас ненавижу!
Пошатываясь, я встала и побрела прямо сквозь толпу. Они смотрели мне вслед и резали глазами спину, и даже Совесть – да, я точно знаю! – продолжала глядеть на меня. Ну и пусть, какая теперь разница? Дело ведь уже сделано.
Еле шевеля ватными ногами, я дошла до ручья. Он весело журчал, полный жизни, своим течением уносился вдаль легко и непринуждённо. Среди всей этой тьмы он один только не лгал. Ему не было жаль ни меня, ни Совести; он не лил гнусных слёз – честно, ручью было всё равно. Он жил своей жизнью, был тем, кто он есть на самом деле. Чувствуя, что здесь мне будет хорошо, я упала прямо на камни и опустила кровавые руки в воду. Медленно я опять начала вспоминать ночь. Руки в крови? Да в её крови. Это я убила свою Совесть? Ну, конечно же, я.
Я не хотела больше следовать за ней – мне было это в тягость. Постоянно слушать её, отказываться от всего, только лишь для того, чтобы она, совесть, чувствовала себя хорошо и спокойно. А я? Что оставалось мне? Только терзаться муками, только смотреть вслед уходящему счастью. Но меня всегда успокаивали, будто в этом есть что-то хорошее. Хорошее?! Ах да, конечно, «я же поступаю так, как совесть мне велит»…
Я чувствовала себя самым презренным человеком в мире, изводила сердце и разум. И так в одном таком порыве, как раз минувшей (или до сих пор не минувшей) ночью я сумасшедшими глазами долго смотрела, как капля за каплей стекает алая кровь с ножа, которым только что моя рука убила мою же Совесть. Я не понимала, откуда появился этот нож. Он просто появился в воздухе и сам направил руку.
Так странно. Мне было страшно. И спокойно.
Я шептала это ручью, водя руками в его прозрачной и чистой воде. Но вдруг вода потемнела, стала багровой – это кровь с моих рук осквернила её. Ручей перестал журчать, начал шипеть. Его течение остановилось. Что с тобой?
Ты тоже смеёшься надо мной?! Ты тоже ненавидишь меня?!
Теперь я – уже не я. Я была кем-то, наблюдающим со стороны, как моё тело, управляемое безумием, сверкая бешеными глазами, набросилось и на ручей, и на толпу, всё ещё шумевшую вдали. Я слышала, как выходил безудержный и страшный хохот из моей глотки, такой смердящий и… не мой.
Моё тело билось в истерике: «Ну, смейтесь надо мной, я тоже смеюсь, - говорило оно толпе, ночи, ручью и Совести. – Чего же вы молчите, трусы?»
Никто больше не смеялся.
И мой труп тоже.