Наизнанку

Ю   Же
Н А И З Н А Н К У

Издательство «Очень хорошее»
2007

Спасибо Всем, особенно  Кольке.

ЧАСТЬ  1. КОЛЬКА

ГЛАВЫ   1, 2

Мне лень. Простите. Не буду писать я эти первые главы. Может быть, если найдётся у кого-нибудь желание и трудолюбие, он напишет (буду благодарна) что-нибудь на своё усмотрение… Про укус какого-нибудь диковинного паука или редкой змеи. Или про эксперименты с новым лекарством или с электромагнитными или т.п. полями… Или про вредную работу мамы моего «героя» во время беременности с компьютерами или ультразвуками… Или - сочетание дневных и ночных светил… Или…
Если же такового желающего не найдется, то придётся читателям самим придумать первые две главы этой истории.

Да, и не пытайтесь найти в следующих хронологию. Как рассказывал - так и писала.

 
ГЛАВА 3.  УТРО

Колька просыпался между шестью и семью. Вернее, это мама его так будила. Теперь-то у него была отдельная комната. Он очень любил её (комнату (хотя и маму, конечно)), и особенно приятно было в ней просыпаться.
Мама заходила и сразу открывала окно (и осенью, и зимой). Удержаться от этого ей было трудно, потому что большое окно без занавески выходило на чудный простор над маленькой речкой, большим парком и городом за ним. Утром было небо и туманы, а боковая стена дома защищала от ветра, поэтому окно было приятно распахнуть даже в дождь. Комната выдыхала тяжёлый ночной воздух и радостно вдыхала утро. Мама радовалась и начинала гнуть и тянуть своё большое красивое тело. И все это увлекало её и мыслей почти не было, а если и были, то маленькие и плавно падающие, как небольшие осенние листочки. И чувства мамины были сосредоточены близко вокруг её просыпающегося тела или уходили в воздух утра и простор за окном. Часто теперь, даже не поворачиваясь к нему, она тихо говорила:
- Колька, вставай!
О, это было блаженство проснуться от слов. Которые были точны и коротки, как бросок весёлого мячика в руки. Он был так благодарен маме, когда просыпался, и за комнату и особенно за это пробуждение такое чудесное в своей точности и простоте. Иногда мама смотрела на него, и тогда, конечно же, были чувства. Обычно они были удивлённо-нежные, и хотя ему нравилось больше без них, эти «были ничего» мягкие, без впутанных мыслей.
Как было тяжко в прошлом году, когда мама будила их с братом в общей комнате.
Она тогда только вдруг узнала, что будить можно мыслями. И узнала не от него, не от Кольки, а от одного из тех, кого называют Учителями. Мама сама всё знает, но очень любит открывать всё по-новому с чьей-то помощью, кажется, она просто очень любит удивляться. И вот с первого сентября она, как только проснётся и придёт к ним, и начинает: нежно-голубое и вдруг с оранжевым – «Мальчики, мои, милые, хорошие… Ну-ка вставайте!» Открывал он глаза или нет, кажется всё равно ему их резало. Эти всполохи! Подходящее слово… Красивые все цвета. Только переходы резкие. Мамина нежность розово-голубая или желтоватая как рахат-лукум, только она не удерживается в ней, влезают какие-то мысли, то радость яркая, то беспокойства какие-то, то вообще непойми что – наверное, про работу.
Утром спросонья это всё трудно воспринимать.
Хотя мама своего добивается. Спать уже невозможно и лучше сбежать быстро, занять ванную и посидеть немного, уставившись на струю воды и возвращаясь из сна.
Колька после сна – как бензиновое пятно в луже. Красивое, но как-то странно одновременно разноцветное и бледное, и запутанное. Но струя воды бьёт по ногам, приятно греет от ног и рук к спине и голове. И всё остальное собирается и кое-как приходит в порядок вокруг хорошего, но нескладного пока подросткового тела.
И потом мама выманивает его завтраком и убегающим временем на кухню. Теперь он - это уже он – полупрозрачное облако, начинающееся где-то вдали и сгущающееся вокруг того, что видят все остальные.
Почему все остальные, устроенные совершенно также как он, отказываются при этом, как он, видеть и уверяют, что не видят? До сих пор для него загадка. Она слишком часто занимает его мысли, чтобы начинать опять о ней думать с самого утра.
Лучше позавтракать.    

;
ГЛАВА 4.    СЕМЬЯ

К своим 13-ти Колька почти привык к факту «я не как все». Только вот не сказать, что смирился с этим самым фактом. Представьте, что видите – у всех есть нормальные глаза, но все отказываются видеть, считая это невозможным. Смогли бы смириться?
Вот мама. Колька любил её. Она была честная и ей нравилось, что он видит, она правда упорно называла это «чувствует». Колька совсем недавно и то не совсем точно понял разницу. Колька одинаково хорошо видел людей (зверей, вещи) и их тела внутри. Но все остальные предпочитали говорить «видеть» только про внутренний физический мир того, что можно пощупать, а про остальное говорили «чувствовать» и подвергать разной степени сомнения. Мама говорила: «видишь – я работаю», а когда он спрашивал: «мам, ты чего грустишь?», она прижимала его со словами «как ты всегда чувствуешь». И он всегда честно отвечал: «вижу». И она изображала на лице улыбку, которая как будто могла отвлечь его от тёмно-синего, переходящего в мутновато-фиолетовое облака вокруг. Ну и ладно, всё равно с ней было хорошо. Во-первых, в ней было не много мешанины, во-вторых, он любил её «основные» цвета, мало у кого (после ухода бабушки) видел столько нежности. Ни у кого злость не была столь молниеносна, порывиста и недолговечна. А к её тёмным пятнам он так привык с детства, что практически не замечал их.
С отцом было куда сложнеё. Он тоже был родным и красивым (для Кольки, по крайней мере). Но он именно был сложным. Когда Колька приближался, он усложнялся ещё больше. Только вроде сын готов воспринять его нежность, как он словно шваброй отгоняет её чем-то слежало-чёрным на задворки (так что не дотянуться)  и мешает зелёную задумчивую заботу чем-то серо-коричневым. Полученную странную массу, как Колька потом не без труда понял, называют ответственность. Отец был переполнен этой ответственностью со всех сторон, она мешалась с его мыслями и чувствами и лишь иногда через неё вдруг прорывались самые неожиданные и непредсказуемые желания (в основном касающиеся приобретения чего-то). Было видно, что она гнетёт и давит отца, и он часто прибегал к помощи телевизора, чтобы отогнать её. На мамины претензии к его бесконечным вечерним просмотрам всего-подряд, он неизменно говорил, что «ему нужна информация». Но Колька видел, как он тянет от экрана  это самое «всё-подряд» похожее на бесконечный конвейер тюков утиля, и  просто-таки прорубает в себе некую зону свободную от мутно-тяжёлой ответственности.
Потом позже был период, когда отца он вообще с трудом мог воспринимать, как нечто живое. Он как будто варился в старом обуглившемся чугунном котле. Вокруг которого витала яркая горячая сила, но почти непонятно было, как она подходит к его телу. Кольке нравилось быть рядом, купаться, греться, видеть, чувствовать эту силу, хотя даже смешиваясь с ним, она в него не проникала. Но он никак не мог понять, как эта сила и тепло соотносятся с Человекам внутри. Почти всегда, когда папа был дома, Колька старался приникнуть к его внешней сильной части. Но отец сразу или спустя 10-15 минут замечал его. И тогда от «обугленного» почти непрозрачного котла через редкие щели к Кольке бросались всполохи чёрно-сиреневого странного интереса, смешанного с раздражением и непонятной требовательностью. Колька шарахался, огрызаясь. Папа пугал, удивлял его и притягивал интересом. Это и было для него самым странным: что в ответ у Кольки появлялись всполохи того же цвета, они сливались с отцовскими, а потом на их месте оставались плотности обугленных корок.
У отца с матерью не было почти ничего общего. Когда они были физически рядом, то обычно отшатывались друг от друга, а если не успевали – ругались и мучались. Он-то знал, что они соединяются где-то на дальних рубежах. Знали ли они? Видимо да, а то что делали рядом столько лет. Было ли когда по-другому? Хотел бы он знать, но как это спросить, спрашивается?

А вот дед с бабушкой жили, крепко цепляясь друг за друга своими «шрамами».
Для Кольки они были единым существом. И одной из его любимых игр было пробовать найти у этого существа места соединения.
Дед был прикольно ярким и разноцветным. Его основной оттенок был довольно редким, настолько редким, что Колька с трудом мог знать его название. Эдакий медно-бронзово-зеленоватый с прожилками тёмно-синего. После того как уже наверное тысячу раз Колька услышал привычное бабушкино «дед у нас у-у-умный», его осенило: это ум!. Наверняка – ум. Это не мысли, это редкое среди окружавших его (хотя и у отца конечно было) чувство, состояние, присутствие ума в человеке. Наверное – Мудрость!
Дед с удовольствием им делился. Ум его расширялся вокруг, но Колька никак не мог впитать его и сделать своим. Просто любовался, рассматривал, чувствовал, балдел.
Кроме этого у деда ярко и переменчиво, как восточные ткани или цветы в саду в июле вспыхивали и гасли эмоции самых разных оттенков.
Непонятным, странным было то, что бабушка, с которой дед прожил какую-то невероятную кучу лет (35 что ли?) тоже практически не впитывала его основную суть, а часто даже как-то отталкивала, сторонилась её. Её основной цвет – любимый Колькин – цвет нежности – желто-розовый переходил часто в красный и даже коричневый и тогда она нервничала, ругалась, заставляла есть, спать, убираться и т.д. и т.п..
При всем этом они (бабка и дед) составляли практически единое целое, как два пазла подходили друг другу и сцеплялись до потери границ. Сцепка эта выглядела жутковато. Это были страхи – уж тут-то Колька ничуть не сомневался. Толстые грубые наросты с рваными краями и серо-бурым дымком вокруг. Они совпадали у стариков, а местами - дополняли друг друга. И когда дед приходил с работы, заходил в кухню или гостиннную, они тут же присоединялись друг к другу, как два вагона и поворачивались к окружающим своими другими яркими сторонами. Эта сцепленность чувствовалась в доме, даже когда одного из них в нём не было.
Один раз лет в шесть Кольке пришлось пережить жуткую картину. По телевизору прошло что-то про войну. То ли неудачная рекламная шутка, то ли информация о боевых действиях где-то с прямым намёком на начало третьей мировой. Потом он уже и не помнил. Зато врезалось ярко и жутко как дедушка и бабушка, даже не двинув тел каждый из своего кресла, в один момент как бы вывернулись вместе наизнанку.  Страх развернулся и единым фронтом закрыл, окутал их обоих. Остатки их ярких милых привычных эмоций остались брошенными, как жители окрестных сел не успевшие в осажденный город до закрытия ворот…
Через десять лет, когда бабушка умирала, было что-то похожее. Но если тогда Колька успел только удивиться и заразиться их испугом, теперь он переживал.
Бабушка «отходила». И страх её, казалось, редел, таял, но дед уплотнял его, заботливо добавляя свой. И этот слой не пускал процесс мерного размывания, растворения, уплывания, всего того, что было бабушкой. «Отпусти» - шептал Колька, -«Дед, перестань!.. Ему хотелось схватить деда и трясти, разметать руками… этот их общий страх…, который бабушке теперь совсем уже был не нужен…
Когда бабушка разошлась совсем… осталось маленькое обуглившееся тельце… (почему Кольке оно напоминало обуглившуюся спичку, хотя было совсем белое? Может, остатки страхов оседают на тело, когда расходится всё остальное?) … Каждый из них успел ухватить себе по кусочку от неё «на память». В основном почти у всех, как и у Кольки, это были милые туманности нежности и заботы.

;
ГЛАВА 5.    ШКОЛА

Учиться в школе было трудно. Почти невозможно.
Первый раз в первый класс было шоком. Болевым шоком. Толпа с неимоверно яркими хризантемами и гладиолусами, у которых весёлые их цвета покрывались трупными пятнами умирания. Дети, заполненные страхом, с кажущимися искусственными пятнами напускной радости и любопытства. Он обернулся на старшеклассников – мутная скука парней, тревожность девчонок с жалкими разводами интереса. Родители – какофония беспокойства и неестественно сиренево-малиновой гордости. Он боялся видеть маму и старался забиться куда-нибудь в толпе, как ни хотелось сейчас прижаться к родному. Он так и не помнит, не видел, что она чувствовала тогда. Учительница была усталой. И ещё - у неё был какой-то цвет, который потом он называл профессиональный. Колька так и не смог никогда его обозначить названием цвета. Это была какая-то плотная замесь спектра, стоящая стеной, обращённой к ученикам. Это было единственное, что смогло тогда привлечь его внимание и удержать от помешательства. Он стал разглядывать это и безропотно пошёл за этим в класс.
Ещё несколько лет этот профессионализм школьных  учителей цеплял крепко его внимание. Некоторые даже пугались его пристальности. Одна умная училка как-то сказала его маме вместо отчётного анализа успеваемости и поведения: «меня поразили его глаза! Все смотрят – ну дети, как дети. А он так вцепился: «что за такая новая сволочь пришла?»».
Нет, плохо он о них не думал. Но и тепла эта их шкура/броня не вызывала, только интерес. Пока он не увидел в ней просто очень густой замес всего-всего, замес на страхе и усталости. У молодых учителей эта штуковина была тонкой, зато они только и заняты были, что её сооружением, как жуки-скарабеи катанием своего шара. У его любимой старой Светланы Ивановны стенка эта была - в метр, зато она за ней спокойно болела, уставала, радовалась, иногда как бы открывала окно… Зато на этой «стене» любой мог найти своё место присоединения и получить комфорт и даже подключку к витающим вокруг заботе, знанию.
Ещё он такую штуку видел только у детских врачей. Но там было больше страха, кора была жёстче и почти недоступна к присоединению.

Когда он пришел домой после первого дня в школе. Было чувство, что его обглодали, или он просто потерял большую часть себя в школьной толчее. Его трясло. Он не мог ничего ответить на кажущиеся бесконечными «ну как?». Наконец, влез под одеяло. Подошла мама - заботливая, ласковая… тревожная… грустная… Нет! Только не это, он сейчас не вынесет. Он сжался и уснул. Это всегда его спасало.
На следующий день он сломался. Просто сломался, телом. Потом уже взрослым, он понял по многим опытам, что тело всегда найдёт выход. Это последняя инстанция рассмотрения всех входящих вопросов.
2 сентября он старательно делал с отцом зарядку. Отец почти весь был не с ним  и делал машинальные движения, лишь изредка окатывая его требовательным интересом. Колька повис на перекладине и тут страх вдруг закрутился каким-то вихрем и рванулся весь внутрь к телу. Он никак потом не мог точно вспомнить: боль в спине была до или после того, как он упал? Да это и не интересовало никого.
Сломался позвоночник. Конечно, от падения. Странно сломался – один позвонок, где-то в начале шеи сплющился, как будто сжался. Хотя, может быть, и не странно. Наверное, именно этот позвонок ломается у повешенных, а у него - сплющился ;.
Было много суеты, Скорая, больница. Опустошение. Как будто разряд ушёл в землю и унёс собой его всего, кроме тоненького фитилька тела. Он был пуст. Не хотел, чтобы его никак трогали. С лёгкостью поверил маме, что она его в больнице не оставит ни в коем случае, и отключился.
Так он организовал то, что первые полгода школы пролежал дома на специальной койке-растяжке. Тут он как бы рождался заново, находил и восстанавливал свои цвета и размеры.
Учительница приходила раз в неделю с заданиями и он потихоньку стал привыкать к ней. Понял, что, чтобы понять и сделать урок, надо совсем отвлечься от неё, от всего человеческого, уставиться в тетрадь и учебник, сосредоточиться на закорючках букв и цифр. Это ей нравится и поощряется. Понемногу и ему это стало тоже нравиться. Особенно математика. В ней совсем не было эмоций. Одна только чёрно-белая точность условных договорённостей с определенной изящностью.
Геометрия так и осталась его любимицей навсегда. Мир одноцветных четких линий, целиком придуманный, в который убегаешь как в заманчивый четкий лабиринт.
Труднее было с русским и литературой, где слова рождали образы, сбивающие с задач анализа и классификации.
Совсем туго шла история и география. Мир земли и людей был до невозможности спрессованы здесь и кирпичами отходов уложен в какие-то дурные схемы/здания. Нет, «это – тройка, в лучшем случае». Схемы не воспринимались и не запоминались из-за пестроты кирпичей. Колька вылезал на пятёрках за доклады, когда разрешалось вытянуть и развернуть что-то яркое, живое ещё.
На литературе тоже кое-как со скрипом проезжая «анализ произведений», он вдруг ловил образы героев, настроения авторов и писал неожиданные сочинения не по форме, которые иногда нравились учителям.
Он почти полюбил английский. В отличие от русского, где на слова надо было накладывать странные схемы… Здесь ему сначала показалось, что у него появился шанс понять что такое язык, как он придумывается или откуда берётся. Здесь так было радостно от откровенной, очевидной условности того, что собака это «собака» или «dog». Совсем другие звуки и значки – значит, все понимают, что это условно!! Эта радость, игра в новые названия увлекла его. Но скоро вечно неуверенно-раздраженная  учительница стала и здесь требовать схем, тем, грамматики и всё потускнело. Он так и остался с первоначальными запасами и они выручали его на «3-4».
Он не любил школьные перемены. Обычно оставался в классе, чтобы не окунаться в бурлящий бассейн, тесно заполненный долго сдерживаемыми эмоциями. Как-то пребывая в устало-злобном раздражении, Колька сам выскочил в коридор, наткнулся тут же на кого-то, подрался, испытал облегчение и придумал этому название. Как будто на уроках напиваются грязной воды, выбегают в холл, и их разом тошнит друг на друга. Фу.
Он не мог практически завести друзей, что беспокоило почему-то взрослых. Это было очевидно, но необъяснимо. При отдельных проблесках интереса и взаимопонимания, взаимопроникновения он не мог видеть, как его «друг» вливается в толпу в коридоре и чувствовать, как впускает это в себя.

 
ГЛАВА 6.     ОНА

Сегодня в школе был новенький. Самое интересное – не ученик и не учитель. Смешное название – стажёр. У Кольки почему то сразу возникла идея коренастого сторожевого пёсика. А парень - и впрямь, был похож. Невысокий, широкий телом, со стрижкой, делающей голову кубиком. Сидел на первой парте с боку как-то расслаблено, ноги вбок, а верх сосредоточенно напряжён и голова наклонена типа «внимательно». Того и смотри – то ли хвостом завиляет, то ли за косточкой прыгнет. Смешной. Но Кольку ещё и не это заинтересовало. Всякий новенький был обычно скучно окружён страхом и первые дни ничего интересного не видно было. Этот Максим (как его училка назвала) был почти без страха. Зато в нём преобладали оттенки, которые Колька хоть и встречал часто, никак не мог соединить с каким-нибудь принятым словом-качеством. И вот тебе шанс.
Тут Мишка Татарский отпустил довольно грубую, но меткую остроту на тему урока. Класс заржал. Петровна пропустила. А стажёр повернулся к Татарскому всем корпусом и нелепо дружелюбно улыбаясь, стал …
- Ты не понял… - о, нет! Объяснять!!!
Все его облако так и рванулось к Мишке и зависло на его пестрых колючках.
Ха! Да это же глупость!
Мягкое, пушистое цвета детской неожиданности светло-желтовато-бежевое.
Ха! Он всегда называл это про себя «другой ум», когда видел у людей в магазинах у соседей по школе, да и у себя (чего скрывать) этот странный цвет синего, совсем не похожий на ярко синие краски деда. Синего смешанного с речным песком, будто рисовали голубое небо и пролили детский кофе с молоком.
Все цвета могут быть глупыми с такой примесью. Глупая злость, глупая забота, даже глупый ум не синий, а голубой, с какой-то совершенно нелепой желтизной.
О!  сегодня день воистину пропал не зря. Удивительное открытие: противоположные качества имеют схожий по наполнению цвет и антогонистичные оттенки. Начав изучение с глупости, он (много позже) увидел, что красивым зелёным оттенкам щедрости противостоит болотная грязь жадности. Может быть потому, что жадина всё-таки думает о том, чтобы отдать, но страх, лень, глупость портят всё до неузнаваемости.
Нежной розовой заботе и ласке противостоит буро-красная агрессия. Ярко-белой спонтанной смелости – страх, старый серый знакомец. Жёлтому весёлому любопытству – бурая лень. 
И всё-таки, глупость осталась его любимицей надолго. Ай, хороша! И как мило она заполнила класс, захватила почти всех своей игрой. И даже Петровна долго-сердито сопротивлялась, а потом и она… Урок был «испорчен» почти безнадёжно. То и дело тема взрывалась нелепыми шутками, потом смех стали уже вызывать даже падающие карандаши. Так продолжалось ещё два урока, за которые класс был окончательно обозначен как неуправляемый. И даже после удаления источника «проблемы» на четвёртой – математике, совсем синий Лев Константиныч несколько раз тормозил и шарахался, когда натыкался на скачущее по классу песочное пятно.

 
ГЛАВА 7.     ОБЩЕНИЕ

Общение – это когда между людьми что-то общее возникает. Чувства перемешиваются.
Ещё до того, как мать с отцом развелись. Наверное, ему было лет 9 (?), не больше… как-то папа притащил в гости какого-то очень болтливого деда. Видимо, он был важным авторитетом, потому что отец перед ним крутился, хотя Колька и видел немного презрения. Вообще, - одно из самых странных по цвету и ощущениям сочетание – презрение и уважение. У детей - он и не видел никогда подобного, а взрослые умудряются на такой замес.
Так вот - дед говорил очень много и весь он был (тоже сочетание будь-здоров) смесь самодовольства с тревогой. Когда тревога преобладала - получался серо-буро-малиновый. Колька отсаживался от него всё дальше и дальше. Соприкасаться с этим было не очень приятно.
Дед говорил про общение. Что общение – это самое главное, важное и приятное в жизни. Он твердил это, повторял на разные лады, а облако его густое растекалось, заполняя их большую кухню. Мама ушла. То есть тело её, зажатое между отцом и этим дедом, сидело там же, но вся она сместилась и держалась за тело, как неоторвавшийся от кольца мыльный пузырь. Отец же сильно старался общаться. Он устремлялся навстречу к этому старому дядьке. Его мысли-идеи сыпались метеоритным дождём. В результате была безумная какофония.
Колька вслушался в слова деда. «Общение – вот самое главное…». С этими словами он пытался вмешать в «со»беседников своё ядовитое самодовольство и отфильтровать с их помощью тревогу. Мать ушла. Отец лепил к нёму своё. Совсем ничего общего. Ничего общего! Наверное, когда люди назвали этот процесс «общение» они видели как те, кто общается, имеют или создают что-то общее.
После того первого раза он долго не думал об этом. У него слишком много сил уходило на то, чтобы приспособиться и выжить.
Потом уже и ему стало это общение очень нужно. И пришлось рассматривать и понимать.
Люди почти все очень хотели общаться. Наверное, дело в том, что они были безумно пёстрыми, перемешанными, неоднородными, да ещё за день, без конца натыкаясь друг на друга, приобретали невообразимо болезненные формы цветов. И вот люди, не в силах справиться с этим всем, да ещё с зудящими сгустками болячек и комплексов, искали кого-то для «общения». Идея, в общем, была не лишена смысла. Если один из собеседников справлялся с задачей внедрения. Или, что ещё реже, один хотя бы открывался и принимал.

Самое странное в этом самом «общении» было то, что люди совсем не понимали направления.   Их магнитом притягивали реакции тела. Они вглядывались изо всех сил в жесты, глаза, вслушивались в слова, не видя, не желая видеть, как всё это запаздывает, искажает происходящее…

 
ГЛАВА 8.    НАСТРОЕНИЕ

Что-то было не то в доме. Душно как-то или мутно. Колька нашел маму. Она сидела в углу своей комнаты и никуда не смотрела.
- Мам, ты чего?
-… так… настроение плохое.
…
- Можно я у тебя посижу?
Она пожала плечами. Кольке было страшно, но он остался из чисто исследовательского интереса. И этот его интерес и смелость были вознаграждены целым открытием. Открытием из серии тех, которые он очень любил всю жизнь. Эти открытия помогали ему понять, что он не изгой. Что то, что чувствует и видит он, знакомо и другим и это чётко обозначено в языке.
Как ещё он мог бы понять, осознать обозначить, то что … «видел»? Мама была просто никакой!!! Её невозможно было видеть! Она была расстроена! Не настроена! В плохом настрое! Настроении!
Значит получается, что весь спектр «цветов»-эмоций есть постоянно, просто человек настраивается и усиливает что-то или улавливает.
Маму что-то сбило с настроя. Колька вернулся с восторга исследования к своей жизни, увидел, как мама недоуменно смотрит не него. И аккуратно двинулся к ней. Его нежность дрожала, как будто её в кипяток погружали или какую-то физическую аномалию, но достигла цели. (Этот случай и многие потом убедили его в неожиданном понимании, что нежность практически самая сильная сила и преодолевает любые преграды.)  Мама согласилась принять эту нежность и он, наконец, увидел её – родную – хоть кусочек, но - как всегда. А потом радостно наблюдал, как медленно, но неуклонно от этой нежности мама начала настраиваться дальше и вернулась почти вся. Потом появился его любимый сине-зелёный и он понял, что всё - нормально.
- Я пойду, мам?
- Иди… Коль!
- А?
- Спасибо…


--------------------
Примечание из будущего. У себя он потом (да и у других) «диагностировал» два варианта «плохого настроения». Первый «случай» - это когда человека захватывает что-то плохое: злость, раздражение, обида… Он становится коричневым, черным… прям по Люшеру! Тут как потом понял Колька, его лучше оставить на некоторое время. Пусть переваривает и разбирается. Самое интересное, что обычно с окружающими обратный эффект. Если плохое настроение у человека большого-сильного им все вокруг заражаются, притягиваясь. Если же что много чаще – у человека слабого, людям хочется выбить из него «дурь». Гоняют её идеями типа «ну же справляйся!», пытаются отвлечь. От этого «дурь» частенько сжимается в комок и остаётся где-то на задворках, ожидая своего часа, по-научному называемая «комплексом».
У мамы тогда был другой, «второй» случай плохого настроения. Человек вообще теряет настройки. Трудно ему за что-то уцепиться. Тут нужна помощь. Любая. Но подойти к такому человеку трудно, как дышать в разряжённом воздухе, как слушать радиопомехи или смотреть на них по телеку.
Это у него в этот раз эдак красиво получилось. У самого настрой был. А так бывало, он пугался и страх окутывал его серым, а то и коричневым мутным туманом, закрывавшем всё вокруг, в нём он тонул и прятался одновременно. И когда тяжело – спасал только сон.

 
ГЛАВА 9.    МУЗЫКА.

Неожиданным открытием было то, что происходит с музыкой/ от музыки.

Кстати, само слово «открытие» – интересно – откуда. Ещё одно подтверждение того, что люди знают, как все происходит. Сколько раз Колька видел это в школе, как мучительно взрослые, да и книжки, пытаются внести, вложить что-то человеку. А он закрыт и большинство знаний проталкивается через уши в мозг и там остаётся каким-то крючком навыка. И редко-редко человек открывается и впускает именно знание, яркое, чаще всего синих оттенков, рождающее цепную реакцию развития, нового знания, любопытства, радости, блаженного покоя.
Но бывало и по-другому. Когда открывалось…, и волна почти смывала прежнюю структуру.

«Первый и последний раз», думал он, вползая со странной очередью в помпезное место «Концертный зал». Мама пошла сюда с ним как «для галочки» (её выражение), сама весьма неуверенная в радости этого похода. Просто её подбила на это какая-то подруга, которая сама, похоже, и не пойдёт. Маму притягивал Моцарт на билете, остальное вызывало больше скуки, поэтому она, поддерживая себя и Кольку заодно, всё время на него поглядывала.
Они заползли в старый вычурный зал. Кольке стало нравиться. Большие, пыльные, но очень большие, мягкие, глубокие кресла. И народу оказалось не так уж много, можно сесть на просторе.
Понравилось, как музыканты настраивались. Очень похоже было на то, что происходит у них на первом уроке. Правда, музыканты куда как быстрее справились с ситуацией.
Звуки - не как дома, всё-таки. Там, бывает, музыку слушаешь, приятно. А здесь именно звуки, живые, их царство. Разница - как между лесом и его фотографией.
Он и не заметил, как начали. Вторая вещь - была сильной.
Музыка настраивала! Она несла волны какой-то силы, странно обладающей способностью притягивать внимание и совершенно определённые композиции. Люди становились похожими ... нет, не то слово. Они не были похожими, но были родными, совместимыми, сочетаемыми, конгруэнтными… Он увидел как сам, мама, дядька сидящий наискосок впереди … менялись, и музыка сама была живая, яркая, заполняла пространство вокруг и настраивала всё под себя.  И это было великолепно, божественно...
Как смешно и высокопарно говорила именно эти слова дряхлая, но очень стильная старуха на выходе. Тело её было очень маленьким, но красивым, и одежда, и краска на лице. И сама - бледная, но симпатичная.
Колька долго думал, пока не забыл, интересно было: «ЭТО сделал Моцарт или музыканты?»

- Ну как? - спросила мама. Интерес её был маленький и осторожный. Колька промолчал.
- Не знаю…. меня задевает… за живое.
- Меня тоже задело.
 Говорить не хотелось. Слова были удивительно точны. Задело и потянуло всех ведь…

Потом он стал использовать это. Включал магнитолу в машине и пел изо всех сил. На эту волну и настраивался. Особенно Джо Дассена любил и Иглесиаса-старшего, и наших старичков, типа Песняров.


ГЛАВА  10.    ПОТЕРИ

Колька был не очень-то доволен собой. Зачем он поехал с матерью к тётке, её сестре? Собственно, тёткой он Тётю Наташу никогда не воспринимал, она для него всегда оставалась сестрой матери. Никогда не видел он в ней ничего, кроме пугливого интереса, вперемешку с каким-то брезгливым отвращением. Кажется, так смотрят на крокодилов в зоопарке. Может, она видела его ненормальность? Нет, потом он заметил, что так же она смотрит и на мать и на Женьку, да и на многих других людей. Бедняжка.
Колька, в принципе, поехал вовсе не к ней, а просто с матерью. Мама ездить к Наташе не любила и делала это только в её день рождения и другим редким случаям. Когда она только собиралась туда, сразу становилась какой-то очень уставшей и тревожной, а ещё потерянной.
Потерянная – вот одно из точных слов-описаний человеческого состояния. Спросив: «Коль, поедешь со мной к тёте Наташе?», мама оставила около него облако-кусок своего нежного внимания с серым краем грусти и ушла без него. Колька видел, как она шатается, мечется по дому, оставляя тут и там куски своего внимания, постепенно оставаясь с одной лишь тревогой. В такие моменты видно было, как выглядит усталость – как коричнево-серая изнанка, как картонка, с которой содрали верхний слой с яркой картинкой. Она оставалась в тех местах, откуда отрывались куски.
«Что-то я совсем растерялась…» - наконец притормозив, сказала мама. Колька прогнал радость от маминого понимания и желание обсудить это. Ему жутко хотелось собрать все куски обратно, но он мог отдать только то, что «прилепилось» к нему. Он осторожно приблизился, и её нежность вернулась на место. Грустное зрелище, кроме тревоги у мамы только и был сейчас этот клок цвета. Кольке вдруг пришла мысль, что уйдя одна, мама может где-то опять потерять этот его любимый кусочек себя, да и сама совсем потеряться.
- Я поеду.
 - Мама удивилась и обрадовалась. Стало полегче.

У тёти Наташи было какое-то сборище тёток (так они с мамой ласково называли женщин лет 30-40, маминых ровесниц, особенно когда они собирались посудачить). Некоторые были с детьми. Колька сначала хотел подождать маму в коридоре, общаясь с белым котом, но там его без конца дёргали псевдовниманием всяк-проходящий.
Тогда он переместился в детскую – комнату своего двоюродного брата, с которым был в совсем прохладных, но неплохих отношениях. В комнате кроме «брата» Тимофея (Колька всегда удивлялся, почему его зовут Тимофей, а кота – Лёша, наоборот было бы куда логичнее), так вот кроме него были ещё двое пацанов и девчонка лет 6-ти с толстеньким телом. Девчонка сосредоточенно собирала мозаику в углу, тщательно воздвигнув защитную стену презрения-невнимания. Тима с каким-то тощим мальчишкой висели на спорткомплексе, общаясь цеплянием понтов. Колька обменялся с братом «приветами» и сел на свободный пуфик, надеясь найти, чем заняться, как пухлая девчонка. Для начала он подвинул к себе ногой маленький баскетбольный мячик и стал постукивать им. Тут же к нему подошел третий мальчишка. Встал рядом, ближе, чем следовало. Колька увидел сначала бесформенные растянутые и криво одетые носки влезшие в поле его зрения, потом тёмно-зелёные штаны с вытянутыми и затёртыми коленками, потом зелёную кофту-толстовку натянувшуюся на большом животе. По бокам – руки с контрастом бездельного свисания и суетливо трущихся друг-об-дружку пальцев с обгрызанными ногтями. И, наконец, Колька взглянул на голову. Светлые непонятного оттенка волосы, низкий лоб, глубоко утопленные под брови, но при этом как-то странно выпученные, кажется, коричневые глаза. Нос, пухлые щёки и тонкие губы, не то нервно улыбающиеся, не то гримасничающие.
Колька вдруг понял, что уже долго разглядывает пацана. А тот твердит что-то вроде: «Чего? Играешь? Можно посмотреть?».
Тут в детскую вошла тётя Наташа и принялась суетливо всех знакомить. Парня звали Петя. Ему подходит - подумал Колька. Приход тётки вывел Кольку из транса и помог заметить его причину. Петька был более, чем странный человек. Таких он ещё не видел. Даже проскочила мысль: может он не человек вовсе а что-то другое. В общем, его не было вообще. Вокруг тела стоявшего неестественно близко, не было ничего! Колька даже оглянулся несколько раз по сторонам и как-то киношно проморгался. Не было даже тени, слабого оттенка. Воздух был как будто сильно разрежён. И в этом разряжённом воздухе мелькали какие-то жалобные искорки (не очень-то яркие) мыслей и испугов.
Тётка принесла поднос с едой, и Петька тут же сел и принялся есть. Он ел сосредоточенно и отвратительно до тошноты. Он стал просто процессом поглощения. Кольке вдруг подумалось, что может, этот парень придумал единственный способ найти себя. Есть и есть, раздуть своё тело до каких-то неимоверно вселенских размеров, пока оно не наткнётся, воссоединившись где-то со своей сущностью. Или он просто надеялся, что телом таким образом можно  заполнить себя…
Ничего себе, подумал Колька, а я-то сегодня называл маму потерянной. Как же он-то живёт? Но мальчишка не вызывал интереса. Отношение к нему вообще назвать было нельзя. Сам Колька там, где приближался к нему, то ли растворялся в какой-то кислоте, то ли втягивался каким-то вакуумом. Ничего подобного он не чувствовал раньше. Хотелось уйти и он ушёл, и мама радостно ушла с ним. По дороге они восстановили друг друга и доехали, прижавшись в метро плечами и радостно нежась в общем пространстве. 

Примерно, через месяц мама вдруг сказала:
- Сегодня приедет Ира.
- ???.
– Ну помнишь, может, у Наташки – (ну!) моей сестры в гостях была. У неё ещё сын Петя.
Колька напрягся. Он вспомнил, но его это не очень порадовало.
– Она с ним приедет?
– Думаю, нет. Она поговорить хочет, кажется про него.
Колька сам не ожидал, что спросит:
- А можно мне будет послушать?
– Наверно, - мама недоуменно пожала плечами. – Может, ты чего ей посоветуешь.

Ира Кольке понравилась. Когда Колька, выждав приличную паузу, зашел на кухню две женщины общались во-всю. Именно Общались! Как приятно было смотреть на это зрелище: яркие, многообразные, встретившиеся вниманием, а не крючками проблем-комплексов. Разноцветные молнии мыслей притягивались к маме. Ира рассказывала о сыне, но даже её тревога была красиво смешана с интересом, нежностью…
- …Понимаешь, с того момента, когда мы его взяли, он меня всегда удивлял. …
(О! «взяли»! Так он ещё и усыновлённый! Вот почему они с Ирой так разительно непохожи во всем)…
- Он не такой как все. Но дети - все не такие, как все. Он первую неделю был очень весёлый, и мы с ним стали совсем родными. А потом он вдруг как-то погрустнел. Но он всегда очень добрый и ласковый. В общем, с ним всё в порядке…
Тут Колька чуть не крикнул и так всколыхнулся, что обе женщины обернулись к нему вниманием. Но, не поняв, снова вовлеклись в разговор.
- Не в порядке я! Он вызывает у меня последнее время жуткое раздражение. Просто всем. Особенно конечно, тем сколько и как ест. Я говорю только «жрёт». Отвратительно, как свинья. Врёт, хитрит. Тупит за уроками. Но на самом деле, даже утром, когда все такие милые, мне неприятно, когда он в комнату входит. Я вроде смотрю на него – он такой хороший и симпатичный и не такой уж толстый, и добрый, помогает… Каждый день, пока он в школе, думаю о нём с нежностью, зарекаюсь. А как он рядом –меня так и заводит с любой мелочи, типа шнурков незавязаных.
Колька дальше не слушал. Ему было жаль тётю Иру. Она такая хорошая, умная и она думает, что виновата сама. И она не справится с этим, наверное. А Петька… что это с ним? Как он будет жить? Ведь у него со всеми будет так и уже так. Никто не сможет понять и всем будет плохо, тяжело рядом с ним. А ему-то каково? Где он вообще, как живёт? У Кольки голова пошла кругом. Он стал слушать говорившую маму.
Мама говорила про какого-то Хеллингера и про непроявленные отношения в семье. Говорила про Петькиных биологических предков, мать, отца. Про то, что Ира должна суметь уважать их. Потому что сын неосознаваемо чувствует презрение к своему роду.
- А вы ему имя меняли? – Колька сам не понял, откуда взялся этот вопрос, и как он его произнёс…
- Да, - сказала Ира из глубины своего удивления. – Его Леня звали сначала, Ле-о-нид. Когда она произносила тягуче это «Леонид» Колька увидел всё, что она так сбивчиво пыталась объяснить маме. Презрение, раздражение, муку… трепещущие, не находящие объекта, выхода.
Колька ушёл с кухни. Он не мог больше этого выносить. Жалость к этим милым людям душила. Смогут ли они найти? Если - нет, то как они будут с этим жить? Хотя - живут с куда худшим… Тётя Ира – отличный человек и мама хорошая, старается понять, чистая, яркая. А Петька, хоть и вакуум, зато черноты нет. Вряд ли он найдёт себя где-то, этот ле-о-нид. Но может, нарастит что-то, от матери наберётся…
Мама тоже хорошая, умная. Она сейчас скажет кучу полезных важных слов…

Перед сном мама зашла к нему. Он ждал.
- Ну, что скажешь?
- Что? – оба знали, что он прикидывается дурачком. Но мама польстила его смешному самолюбию, жаждущему признания: мама с ним советуется.
- Ну, про Ирку и Петьку.
Колька выждал паузу, пока мамино внимание не успокоилось и не стало ровным.
- Она не виновата. То есть, она не при чем. Он сам такой. – Он волновался. Сможет ли объяснить?
- Какой? Противный? А мне показался, нормальный хороший мальчик.
- Да, нет мам, он как пустой, его как будто нет. Эмоций нет, чувств, нет его, нет. Потерянный.
Пауза.
- И что? Это раздражает?
- Да это выносить невозможно. Как в пустоту затягивает. Страшно и неприятно.
Пауза. Мама старается понять.
- Да… Ты у меня тоже не простой!.. зато приятный. – и она растрепала волосы, как будто знала, что этим стряхивает, отшугивает его мысли.
- Ну, спи!
- Мам! -  он поймал её в дверях. Она застыла в проеме:
- Чего?
- Какой мне сон приснится? – как давно, малышом.
- Ты пойдёшь на высокую гору и там встретишь мудреца, великого учителя, и он научит тебя всему, чему захочешь.
Колька никогда не обсуждал мамины идеи снов, а как всегда, торопливо, сказал: «Спок ночи, мам», стараясь удержать клубящийся образ около себя.




ГЛАВА 11.  ВОСПИТАНИЕ

Кажется, опять придется менять школу.
Мама только что пришла после «беседы» с директором и кому-то рассказывала по телефону. Она была вся какая-то поникшая, как сад, политый едкой химией с бурыми пятнами усталости сквозь которые сочилось едко-бордовое раздражение.
- … они вообще не слушают, понимаешь… косность невероятная. Стаж у них педагогический по 25 лет!... Наехали на меня вдвоем: «вы его ломайте»! «вы его воспитывайте»! 
Кольке хотелось послушать, узнать новости, но быть сейчас с мамой было тяжело, душно. Он собрался уйти в комнату. Но то ли его присутствие (да, скорее всего, оно), то ли мама сама, всё-таки - сила, но через грязь прорвалось вдруг любимое сине-зелёное, на его фоне и раздражение было не таким мрачным.
- Слушай. – Она вдруг сменила и темп и тон. - Вот идея для твоей книжки: воспитание! Слово послушай во-с-питание! Кто решил развести в разные стороны слова вырастить и воспитать? Ведь если ребёнок как дерево – ты его растишь, поливаешь, подкармливаешь, защищаешь. Буква «с» только непонятно про что…
- А вот ещё красивее так: «вос» это от «восторг». Все что нужно детям – наш восторг и хорошее питание. Это сверхновая педагогическая парадигма! А!? В этом слове ничего нет про то, что нужно подрезать ветки или вообще мебель из нашего деревца делать.
Дальше тётки (а это точно была одна из маминых подруг) начали говорить о своём. Мама подолгу слушала. А Колька больше не слушал. Он любовался мамой, общался с ней сидя на корточках в коридоре. Ему хотелось, конечно, сказать, что ему понравилась идея с «вос-питанием». Он, действительно, когда видел маму в плохом состоянии, чувствовал себя голодным детёнышем, отлучённым от материнской груди и ласки. В остальное время - всегда с удовольствием сливался с ней, приводил себя в порядок, насыщался. Не без удовольствия понял, что и он её вос-питывает и получает от этого удовольствие не меньше.
Может так у всех? А-а! Зря он так подумал. Вспомнился сразу Сашка Ипатов, мама которого приходит домой в подпитии, в синяках на теле и чёрно-серо-коричневых пятнах. Она питает от Сашки своё раз-дражение. Оно ей нужно. Серо-чёрно-коричневая масса дрожит, в щелях мелькают хоть какие-то цвета, дающие ей ощущение жизни. Сашка и сам весь мутный, невесёлый, питается всё больше на улице. А от мамы - урывает крохи.
Ну вот, теперь они с мамой совсем похожие. Сцепились, как близнецы, своей нежностью и вниманием, а при этом оба - мрачные тучи.
;-)

;
ГЛАВА  12.    МЕЧТЫ

И ещё ему нравились мечты. Нравились люди, у которых они были. Яркие сочные облачка, как воздушные шары.
У детей смешные такие, много иногда. У мамы. Да и свои.
Иногда люди их отпускали. Но классно было, когда человек к ним тянулся, достраивался, менялся. И мир - тоже.
;
ГЛАВА 13.   МАЛЫШ

Когда ему стукнуло 10, в семье появился ещё один малыш.
Маленький брат приносил ему такую чудесную радость, что впору иногда было быть счастливым. Это было чистое поле эмоций. Почти весь первый год - кусочек неба, милого однородного цвета и запаха. Колька совсем не играл с ним, а – зачем? Просто садился рядом и смотрел и общался. Ему нравилось соотноситься и присоединяться к братишке собой, очищаясь от «вредных примесей».
Когда малыш начал ходить и проявлять безудержную активность в освоении мира, Кольке удалось многое понять или хотя бы увидеть. Особенно, конечно, поражала речь людей и то, как ей навязчиво обучают.
Когда малыш лез в шкаф с посудой, весь светясь ярко-жёлтым (можно назвать это любопытством). Мама говорила вместо: «Да! Интересно!» -  «нет, это кастрюли, не надо их разбирать».
Когда он тускнел и серел от усталости, ему почти никогда не говорили: «ты устал»,  а обычно что-нибудь вроде «пора спать».
Нового человечка настойчиво учили называть предметы и действия предметов и никогда, - то, что он реально видел и испытывал. Жаль.

Женька обожал играть с едой. Может, конечно, все малыши так. Когда ему стукнул год, он понял, что может всё сам и ужасно переживал, когда ему не давали. Он страдал, когда его мама кормила, вырывал ложку, тарелку, чашку и начинал свинячиться. При каждом приеме пищи Женька вымазывался сам с макушки до пят и пачкал пространство вокруг себя диаметром метра полтора.
Вот и сейчас Колька пришел из школы и мама уговорила его на свежий борщ. Женька уселся рядом и получил свою мисочку и кусок хлеба.
Кольке было хорошо: с ними, дома, тепло, вкусно… Он даже и не видел…
- Ну что это! – мама вывела его из кайфового разнеженного растворения. – Коль, ну ты чего не видишь, что он творит!
А Женька воистину Творил! Он вылил борщ на стол, макал в него хлеб, потом крошил его в чашку с соком, из трех кубиков картошки была построена башня и соломки вареной капусты Женька учил летать на пол вслед за розовыми струйками, стекавшими по скатерти.
Мама схватила Женьку поперек живота и потащила мыть. Она смеялась, он видел, но Женьке было обидно, плохо. Он мучился, отрываясь от своего любопытства. Места разрыва пылали раздражённо-красным.
- Ма, ну ты чего?! – Кольке было весело и хорошо и совсем не хотелось переживать за них обоих (или с ними).
- Ну нельзя же с едой играть! НЕЛЬЗЯ!!!
Мамино раздражение мелко и жалобно мерцало в облаке её весёлости. И вдруг стало наплывать какое-то интересное раздумье.
Мама отпустила вырывающегося Женьку (тут же умчавшегося куда-то), вытерла стол и пол, налила чаю. Как она всё-таки быстро и ловко все делала, и тело её совсем как будто само управлялось, пока облако раздумья, любопытства закреплялось вокруг. Смешно, но когда она с чашкой села на Женькино место, она была в основном почти такая же.
«Сейчас башню из картошки начнет строить» - смеясь, подумал Колька.
- Слышь, Коль, чего я думаю… - он изобразил безразличие (так Снусмумрик учил правильно принимать чужие чудеса и открытия). При этом он уже купался, сливаясь своим весельем с маминым интересом, таким мило-привлекательным.
- … я вот думаю, говорят всегда детям «с едой нельзя играть». А ведь это самая естественная и распространённая игра. Все звери с едой играют. И все взрослые тоже. Салаты всякие делаем, супы. Режем по-всякому, смешиваем, варим, украшаем, раскладываем. Одни суши чего стоят, или винегрет. Получается…
- … во, надо говорить не «нельзя с едой играть». А «нельзя – не по-правилам». А устанавливать правила - взрослые себе захватили.
Мама и точно радовалась находке, как Женька - своей картофельной башне и летающей капусте.
«Эх, хорошо с ними!».

 
ГЛАВА  14.   ЗЛОСТЬ

После развода и … лет отец стал заходить редко, и - всё реже. И обычно - очень поздно. Как он говорил – «заглядывать». Сам он, в общем, и не заходил почти. Появлялся краешком, телом. Было постоянное ощущение, что он сам - как спрятанный в лесу парашют разведчика - где-то далеко. От этого был он, как голый. Жался к стенам или в угол кухни. Общаться с ним и ему - было трудно. Колька кидался к нему своей нежностью, накопленным любопытством, но не попадал в него. Метался вокруг тела и возвращался, ни за что не зацепившись. Отец же был не здесь, и чего делать - не знал. Как говорят - был растерянным, хотя, точнее – спрятанным. По чуть-чуть проявлялась в нём старая знакомая ответственность (брр),  так и не ставшая для Кольки привычной. Редко мелькавшее любопытство, так его радовавшее, быстро пряталось за эту ответственность и таяло. Хорошо, что отец, быстро выпив чаю, уходил.
Колька шёл к Женьке, обнимал его спящего своей нежностью и думал: «Хорошо, что он отца не знает толком». А хорошо ли?
А мама злилась. Как только папа звонил, что заедет… Когда он ушёл, мать тогда провалилась в муть и черноту  и долго, с трудом, вылезала. И теперь, через … лет, это всегда наплывало на неё, но она боролась и смешивала с красным. Такая и была эта злость – чёрно-красная, мутная запёкшаяся кровь, окружавшая её. Так Колька убеждался в том, что иногда видел в школе и у уличных пацанов. Злость – это страх с активностью, активный страх…  Мать плескала этим в отца и вокруг. А когда он уходил совсем, сначала бессмысленно пытаясь догнать его. А потом чернота и муть как бы оседали, оставляя активность почище, переходящую  в несвоевременную, но полезную уборку, передвижки мебели и окончательно смываемую потом в ванной.

 
ГЛАВА 15.   ПРОСЫПАНИЕ

- Кооль, - мама чуть повернулась от плиты, - посмотри, там Женька не проснулся…?
Колька тихо открыл дверь и скользнул на пол к кроватке.
Просыпается. Гы-гы. Вот точно ведь как сказано. Малыш открывал глаза, и посыпались отовсюду искорки цвета, как светлячки, собрались в родную, привычную уже, радугу. Откуда их и кто просыпал?! ;  Колька - так и сиял весь, от счастья.

Взрослые не так немного просыпаются (ну что за чудное слово!) Один раз помнит он, как подкрался к отцу, спящему на диване, а потом забыл про его сон и стал машинку по спинке возить. И как будто из грузовика-самосвала у отца сначала посыпалось как через щель у борта, а потом как лавина с песком, булыжниками и всем непойми-чем. И всё это сыпалось, наполняя комнату вокруг начинавшего ворочаться большого тела. Колька отскочил…

Жаль, что он никак не может уловить, увидеть, как просыпается сам. Наверное, внимание – самое лёгкое, и потому просыпается последним.

 
ГЛАВА 16.   ВАРЕЖКА

И всё-таки ему было плохо. Плохо как всякому человеку бывает в 11-15 лет, и как всякому человеку бывает, когда он понимает, что чем-то совсем не как все…
- Ну почему, мам!!! Почему все так хотят быть наизнанку?!
Он чуть не плакал. Удивление было раздражением и болью.
Маму задело. Да, именно задело краем. Она вздрогнула, растерялась, рассеялась как-то вокруг его вспышки. Но постаралась собраться испуганным любопытным бледно-дрожащим вниманием.
- Как это наизнанку, сынок?
А он был в каком-то исступлении. Схватил её руку, легко сдернул с неё мохнатую варежку и стал судорожно выворачивать. Руки тряслись. Варежка была вязаная, пушистая, а внутри - с плотной трикотажной подкладкой и поддавалась с трудом.
Наконец, вся яркость, пушистость из тонких, чуть влажных волосков с шариками ледышек и снежинками… всё это смялось, ушло и остался корявый тугой комок неопределённого цвета.
- Вот!!!
Он протягивал маме варежку-комок. А она, вся растерянная, опять старательно, хоть и испуганно, собирала вокруг них свою нежность. И в первый, может быть, раз ему не было хорошо от этого. Потому что жёлтое любопытство (может быть, от его раздражения) посерело и таяло.
Она потянула его к себе.
- Нет Мам! Я хочу, чтобы ты поняла!
Но ждать изменений он был не в силах…
Колька кинул и убежал. Нашёл какую-то нору под заброшенным бетонным кольцом. Забил туда своё тело и стал стараться забиться сам. Он зажимал глаза и уши. Он хотел вывернуться … «как они все» и эта варежка несчастная. Не получалось.
;
ГЛАВА 17.  МАМА

… А вечером был тот самый, наверное, самый важный для него разговор. Мама пришла ночью, и они говорили. Час-то точно. Он таял и купался в её интересе и внимании. Она спрашивала и спрашивала, слушала и слушала.
А потом как-то очень просто объяснила, что у всех других не так, что очень жалеет, что не может, как он, что, наверное, за такими как он - будущее, и как примерно ему с этим жить дальше.
Удивительно просто и легко.

;
ЧАСТЬ 2.  ТАК НАЗЫВАЕМАЯ ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ

ГЛАВА  18.  БОТАНИКА

Он отдыхал среди растений. Он любил их. Розы в Ботаническом. Какой ровный сильный и ласковый свет без границ, кусков и дырок. Странно, почему другие чувствуют аромат, но видят так ограниченно. Когда-то потом он прочтет, что у людей, видите ли, преобладает зрительное восприятие (каламбурчик)?! Хотя ведь чутьём и слухом воспринимают куда больший диапазон. Почти все могут чувствовать тепло и запах за кажущимися физическими границами плотности, но не могут видеть. Ему это не понять. У природы или Бога мало логики.
А ведь каждый куст, каждая роза – бесконечны.
Когда он входит в Бот сад, то попадает в пространство, океан мягкого зелёного, нежного жёлтого. Лишь кое-где искусственно и необдуманно посаженные рядом деревья не ужились, и начертили границы, или - чуть шарахнулись друг от друга.
И ещё мешают асфальт и провода. Они даже в лесу обычно портят картину. Асфальт мрачен своим серым – убитый камень. От него идет какая-то тяжелая грусть, затмевающая теплый коричневый земли и корней, она встает маревом (кажется, это и другие видят иногда), когда его греет солнце. А провода ужасны. На них он не может смотреть: рой чего-то до боли непонятного. Только они дали ему когда-то неожиданное понимание того, что он смотрит не только глазами. Что, закрыв их или отвернувшись, видит всё равно.
Поэтому от проводов он уходил быстро, прятался к какому-нибудь дереву.
Хороши были большие лиственницы. Рядом с ними он даже извинялся непроизвольно за вторжение себя. И старался убрать всё, заполниться их мягким спокойно-весёлым теплом и зелёной с жёлтым силой. И здесь приходило, как сумасшествие, ощущение, что они (единственные, м.б.), кто понимает и чувствует, как он, с кем он может общаться. М.б. он - неудачное ходячее дерево? Очень неудачное ;.
Когда он сидел здесь, часто приходили местные собаки. Бедные городские звери.  Наверняка их дикие собратья могут быть также чисты и однородны, прекрасно одноцветны как деревья. А эти, с грязной драной шкурой… Их цвет - тоже остался клочками, остальное – жалкий страх непонятных оттенков, дурные привычки и желания. Даже недавно ощенившиеся суки и щенки нахватались мусора человейника и состоят из него, как из отходов, которыми питаются. С этим они подходили, несмело виляя хвостами и неизвестно чего от него ожидая. Но он не реагировал как обычно: не подзывал и не прогонял. И потихоньку природа побеждала в них. Они стряхивали с себя серость и грязную чёрно-коричневость. Да, вот оно – серо-буро-малиновость! Иногда они устало ложились рядом у дерева, стараясь коснуться его, как бы для поддержки, и мутное облако стекало с них под траву. И тогда их почти не оставалось видно. Ни - силы, ни - нежности… Бедные звери. А стоило ему шевельнуться – испуг. Бедные звери. Надо не стать таким.


 
ГЛАВА  19.  РАЗМЕРНОСТИ

Мама попросила забрать Женьку из школы. Ему было уже 9, красивый светлоголовый мальчишка. Он шел навстречу по узкой истоптанной дорожке, на ходу поправляя съезжающий с плеч портфель. И сам он как-то «съезжал», как весенний снеговик.
Колька вдруг увидел его совсем маленьким. Тело его как бы уменьшилось в масштабе, как у Алисы или Нильса. И, исходя из этого масштаба, теперь непонятно было: он приближается или удаляется. Колька испугался и хотел побежать к брату. Но именно потому, что серо-мутное выскочило, …не стал. Женька приближался. За ним съезжающий ком мешанины как будто тоже держался на лямках спадающего рюкзака.
«Небось и в портфеле такая же каша» - машинально подумалось Кольке.
Нет, ужасающее зрелище – Женька подходил все ближе, а тело его становилось всё меньше. И вдруг - он увидел брата. И засиял, хотя и довольно хило. Слава Богу! Женька пробежал последние метры, прижался наконец своим светом родным и знакомым, выскочившим из-за спины, как букет из кармана фокусника. Стоял совсем рядом, смотрел глазами своими, чего-то говорил или спрашивал. А Колька не слышал пока, ждал, когда испуг осядет. Потом решил поговорить об этом.
Они шагали вразвалочку по мешанине снега, грязи, луж и асфальта.
- Знаешь, Женьк, ты сейчас когда шел из школы такой был маленький… Не по возрасту. А по размеру. Понимаешь? Иногда ты большой. Такой, что деться от тебя некуда ;. А тут такой… как Нильс.
Женька кивнул.
Как же с ним хорошо. Он такой хороший, хоть и не такой же. Женька…
- Я за тебя испугался, и сейчас беспокойно как-то… – Да уж чего-чего, а покоя в нём не было сейчас.
- Да, я тоже иногда в школе себя так чувствую – почти весело сказал Женька.
- Да там иначе иногда не выжить.

 
ГЛВА  20.  ИНСТИТУТ

Он отучился уже два курса института. Пошёл в технический. Мама пугала армией, а в никаком творческом, знал, не выдержит.
Институт был, как говорили, «сильный». Хотя силы никакой видно не было. Точнее было бы сказать - «умный», вернее.
По крайней мере, деды-профессора совсем были лишены защитной коры школьных учителей. Они почти все были сильно синие, но некоторые порядком разбавленные мутной скукой.
Ум, знания были здесь всех оттенков. Был один удивительный дед Петр Петрович, умудрявшийся своё темно-синее вроде как слежавшееся облако на каждой лекции и семинаре как-то разбавлять любопытством  (откуда он его брал-то в своей исхоженной вдоль и поперёк довольно точной науке, а брал ведь!). И становился ярким, искрящимся воистину открытым, и это притягивало, задевало многих, некоторых - захватывало.
Был же, однако, и Константин Николаич. Тот свою высшую математику любил. Колька видел, как любил. Но до студентов и прочего мира дела ему было мало. Может, ревновал, может - считал недостойными. Отгораживался от них тёмным, мутнеющим, как ночная грозовая туча, и отворачивался для верности спиной. На доске и в пространстве, узком до неё и, даже за ней, оставлял всё самое яркое и ценное. Некоторые, и Колька тоже, лекции три или четыре пытался переписывать это с доски. Но, -  не «шло».
Были и скучные предметы и преподы. Но там знаний не было, общения - тем более. Хорошо, что и спросу большого не было.

Привлекательность знания – всё, что Колька, наверное, полезного уносил из института. Но и это было - немало.


 
ГЛАВА  21.  ОБЩАГА

Ребята зазвали в общагу.
Сначала жадно и весело по-студенчески съели всё, что было.
Потом Галка уговорила всех играть в «мафию».
Долго шумели, договариваясь о правилах. Наконец, начали. Вытянули бумажки, он оказался «честным гражданином». Начали закрывать и открывать глаза, шуметь и расстреливать. Комната залилась оранжево-алым азартом, поглощающим остальное. Пара человек пыталась умничать, но им почти не удавалось.
Колька сначала думал: буду притворятся, а то скучно будет. Но на втором круге понял, что видит всё, кроме значений бумажек. Сашка Кац правда явно хитрил, нервничал и трусил, но в этом немного было нового. В общем, они проиграли. И Колька был в шоке.
Он пошёл в коридор…
Он не мог понять, когда люди врут! Не мог! А нужно ему это? Ну разве что в «мафию» или преферанс выигрывать. А нужно ему это?
Новость удивила (как это он раньше не заметил!) и порадовала, в конце концов. Не так это ценно. Он в следователи не собирался. Возможность верить людям и играть весело и с азартом была подарком этого дня.
 
А был и ещё один.
На кухне в середине коридора был шум. Он зашёл.
Пахло старым пригоревшим и чем-то варившимся. На четырех плитах стояла пара кастрюль, чайник и повидавшая немало жратвы сковорода. Крышка, похоже - с неё, валялась на полу, а с едой было что-то не так.
Колька не сразу увидел трёх, нет потом четырёх, ребят, прижатых к стенам. Почти всю кухню заполняла Анька, тощая телом, а сейчас разъярённая и клокочущая, не то - цыганка, не то - молдаванка. Она что-то кричала не переставая, про свою еду и про сволочей…
Она не могла найти выход. И никто.
Кольку, стоящего в проёме, кто-то тихо толкнул в плечо. Он посторонился.
Парень казах, Мурат или Марат, с параллельного потока… Колька привычно поймал очень подходящий к ситуации каламбурчик. Этот «параллельный поток» был сейчас, как и всегда, независимо спокойным, зелёным с песком. «Так, наверное, их степи выглядят. Блаженно и туповато…»
Колька вышел из своих построений и увидел, что у всех на кухне, включая, кажется, супы в кастрюлях, случился какой-то ступор. Тишина. Пауза. Парень обнял Аньку через спину, грудь, прижатые руки, прижал к себе и держал.
Мир остановился и смотрел. Рыжая у стены даже рот не закрывала.
Колька смотрел не на кольцо рук и бьющуюся в нём …
Он видел, как волна нежности (её благодаря бабушке он знал хорошо и узнавал всегда), как поток мягкий и невероятно хороший ласково окружал мечущуюся болезненно-кровавую, как воспалённое горло, ярость. И - гасил, заливал мягкой пеной…
- Пошли – вдруг неожиданно сказал пацан в белой майке, быстро, на ходу, повернул голые стержни плит, и все быстро ушли.
«Наверное только стыда немного останется у неё»- почему-то подумал Колька.

Да! Вот это сила! ...

 



 
 ГЛАВА 22.    ТЫ МЕНЯ МЕШАЕШЬ

- Ты меня мешаешь! – раздражённо сказал он как-то маме сколько-то лет назад. Он тогда наблюдал за маленьким жучком, которого назвал Васей. Жук полз по паркету и с трудом и упорством преодолевал щели. Колька был весь - одно любопытство и внимание, в золотисто-бирюзовом облаке которого зрели и выстраивались вопросы познания мира. И тут мама кинула в него коричневые всполохи раздражённых вопросов, что-то про убирание вещей и его будущее, и внимание к ней… Он только увидел, как начавшие обретать чёткость и выстраиваться в красивый синий узор его мысли были снесены волной и превращены в безобразную кашу.
- Ты меня мешаешь, мам! - закричал он, расстроенный произведенным ею хаосом.   
- Ты мне мешаешь – машинально поправила мама, - извини… Но … (и опять).
Странно всё-таки. Как-то наперекосяк люди говорят.  Конечно, он запомнил и, после нескольких ещё ошибок, говорил теперь, как все. Но, став взрослым, иногда вспоминал это своё удивление.

Вот и сейчас в кафе: сидит напротив парень, состоящий из светлой праздности, розовой нежности, жёлтой радости. Сказано довольно грубо, но в нём, или как сказали бы люди «вокруг него», всё это красиво и гармонично сливается и переливается. И вот подходит мужчина с ключами и портмоне и вопросом «простите, я вам не помешаю?». Помешал, и ведь не ему, а его! Повезло ещё парню, что не было в нём ничего важного для сохранения. Но от влезшей мешанины появились какие-то густоты, комки, на них образовались мысли и начали темнеть в тревогу. Колька отвернулся.

 
ГЛАВА 23.    МЕТРО

Колька давно не ездил в метро. Несколько лет, может быть. По крайней мере, в час пик. А тут - пришлось. Мама попросила смотаться на вокзал и передать через проводника посылку какому-то её знакомому в Воронеж. Он почистил лень, решив, что «это даже прикольно».
«Прикольно» не было. Было жутко. Он давно не был в таких спрессованных полчищах людей. Они спускались с земли пёстрые и разнообразные и по мере приближения к кольцевой всё уплотнялись и уплотнялись, трамбуясь. Сначала каждый словно поджимался, стараясь найти себе место, пространство, как в лифтах обычно. Но уже скоро это стало невозможно. Вываливаясь из вагона с толпой на Менделеевской, он видел уже только грязную массу, частью которой стал сам. Как издевательство, смотрели со стен яркие витражи на Новослободской. Если их цветные стёклышки все навалить друг на друга - что получится?
Люди были, как в ступоре. Кое-где проскакивала искра раздражения – кто-то защищал последние рубежи. Парочка прижималась друг к дружке всем, чем могла. Колька увидел, как они спрятали между телами свою нежность, спрятали и защищают, как яйцо. Так вот почему парочки так любят целоваться и тискаться в метро. А родители так боятся потерять детей. Детей, кстати, видно совсем не было. «И слава богу - подумал Колька – этого я не смог бы выдержать».
Людей было жалко, жалко себя. Может - я умер? Где я? Колька представил, как он весь где-то за границей поезда, душного тоннеля в земле или – выше, мчится следом -параллельно к станции назначения… О, нет! Там Курский вокзал – ещё хуже – только не туда. В конце концов он отправил всего себя (кроме тела), как верного коня, к дому. «Пусть там ждёт». Игра развеселила и дала облегчение. К тому же, на Комсомольской народ схлынул, и стало полегче. Он заметил, что некоторые читают и им тоже удаётся удержать кусочек себя в этом маленьком личном пространстве «куда-никто-не-лезет». Это пригодится.
На обратном пути он тоже достал книжку. Но скоро опять сдавили так, что руку пришлось убрать. И тогда он стал читать на стене вагона рекламы подряд.
Первая: Картина маслом – яркая русская берёза в полный рост. «ОБРАЗ РОДИНЫ. Выставка в Центральном Доме Художника. 11-17 февраля». Вторая рядом: «ЛЮБИШЬ СЕБЯ – ВЫБИРАЙ ПЕТЕЛИНКУ. Петелинка – Продукты из птицы» На яркой фотографии зажаренный безголовый трупик курицы со связанными ножками в окружении красот из яблок, овощей и зелени. Что ж, гробик в виде тарелки украшен весьма со вкусом, вполне по-людски. Завершает триптих реклама нового фильма с человеком в жутковатой маске: «ГАННИБАЛ. Узнай, как всё началось».
Он прочел все это раза четыре. Образ Родины на картинках в тусовочном месте, сверх-оригинальная идея, связывающая любовь к себе с поеданием птиц и подсказка, что с этого и начинается поедание себе подобных.
«Я в психушке, или это всё - серьёзно?!» Похоже - второе. Колька вздрогнул, когда мужчина спросил сзади прямо ему в ухо: «- Выходишь?» - ДА!!!! Спасибо! Я - выхожу, хочу выйти! И вам всем советую…


 
ГЛАВА 24.   ЕДА

Он давно отказался от мяса. Благо – тут он был не один. Вегетарианцы, хоть и считались в основном странными, но их было достаточно много, и становилось все больше. Даже мода какая-то пошла. Спасибо активно продвигаемому разными учителями принципу ахимсы (ненасилия) или просто – «не убий».
Любое мясо было для него жутко чёрным, обуглившимся куском кровавых экскрементов. Кусок жареного или вареного страха и боли. Это вызывало тошноту.
Правда, убитые и перемешанные растения тоже бывали иногда жутковатой какофонией, но воспринимались намного спокойнее.
Его радовало то, как иногда умело (особенно это удавалось кришнаитам, порой - маме) готовили рис, чистый и светлый, или дружный с лёгким маслом и пряными травами. Китайцы умело сочетали 2-3 овоща красивой лаконичной гармонией. А ещё роллы – когда белый, как концентрат воды, в которой рос, рис погружен был в сине-зелень морской капусты… Только без рыбных трупиков, которые, похоже, добавляли чтобы разбавить эту непереносимую чистоту.
(Похоже мы проголодались! ;)
Но главное - чай!
Классная штука – чай. Ай, молодцы китайцы. Знают ведь, как с ним обращаться. Умудряются и знакомиться с ним и поглощать, не упуская и не смешивая ни с чем каждый открывающийся слой спокойного, именно спокойного (!) бледно-зелёного.
Чёрный с гарью, гнилью, смертью – не то. Он будит, встряхивает (говорят – бодрит), включает резкие эмоции, столь полезные и принятые в социуме. Выпей чёрного чая или по-настоящему горького кофе – и ты уже свой здесь, не пропадёшь. Иногда это его выручает. Это смешно называется собранность. Скорее уж – организованность. По определённым схемам.
А когда это всё можно вытряхнуть – лечись зелёным чаем, смывай эти чёрной туши линии и пятна, и становись собой.

 
ГЛАВА  25.     МАНДАЛА

Дома происходило что-то новое…. Мама сидела на кухне, не читала, не ела, не готовила. Она рисовала. Кажется, он ещё такого не видел. И что-то происходило с самой мамой. Было марево, вся она как будто пошла мелкой дрожью, искры мыслей или внимания, в том числе к нему, растворялись через несколько секунд после возникновения, словно погружались в зыбучий песок. И при этом она была как застывшая. Жуткое сочетание неподвижности и дрожи. Так в фильмах показывают на стакане с водой начало землетрясения или подземного взрыва.
- Мам, ты чего делаешь? – еле выдавил он из себя.
- Прости, это наваждение какое-то, я справится не могу и бросить не могу… Это мандала. Я же вчера у Лиды была. Её дочка из Индии недавно приехала, там проходила какие-то курсы, и она нас вчера учила.
Колька вспомнил, что вчера мама позвонила и попросила уложить Женьку, и он её так и не дождался…
- Прикинь, Коль, я всю ночь рисовала и спать не могу и ничего сегодня не делала… Мне надо дорисовать…
Колька заглянул за мамино плечо. На большом акварельном листе громоздились карандашные линии, симметрично сходясь, расходясь, кружась и пересекаясь. Кругом были натёртыши ластика, Женькины карандаши, обломки пастели, краски.
- Краской надо, а у меня не получается, вот карандашами пробую – мама то ли оправдывалась, то ли искала сочувствия, но также почти и осталась неподвижной. Кольке стало не по себе, и он сказал честно:
- Не знаю мам, это все твоё совсем.
Он съел кусок хлеба, сгреб Женьку и пошёл к телевизору. Потом они постучали мяч, потом Женька уснул на тряпочной черепахе. И Колька снова пошёл посмотреть на маму. Она там же сидела, только спина устала. Руки нервно хватали пастельки и штриховали-мазали.
- Маам…
- Смотри.- Она к нему повернулась только телом. Остальное было всё также застывшим. Лист, который она подняла, смахнув два карандаша и ластик…. Он был портретом.
- Что? Странно, правда? Я сама не понимаю, почему так выходит. Цвета какие-то странные. Но другие не подходят. Бред, да? Но я не могу уже. Мне надо закончить. Вот остались тут и тут… И не пойму. Неужели опять розовый? Никогда не любила розовый. А он просится и просится. И с синим такое странное сочетание………………………..
Он не слушал, он знал, что эти полукруглые прожилки между синим будут розовыми и эти круги по краям, как щупальца или листья тоже, но с красным и жёлтым. С ними он и имел дело чаще всего.
- Что это, мам.
- Это мандала. На востоке им какой-то особый смысл придают. Они открывают что-то. Говорят, если медитировать на неё, то поймешь и прошлое и настоящее и будущее.
Я не могу точно передать. Но она, правда, как-то странно действует. Похоже на мою жизнь? Такой же бред, да?
Колька пожал плечами. Он любил маму.



 
ГЛАВА  26.  СЛЕДУЮЩАЯ

… И пошёл в ванну. Впечатление было сильное, а мыслей никаких. Он стал смотреть на себя в зеркало. Ему нравилось это занятие. Только благодаря зеркалам (да ещё витринам на улицах) он мог понять, как другие люди видят других людей и его, и мир. Тело, одежда и ничего. Он стал рассматривать своё лицо, ежик волос, странные уши, шея, плечи, чуть более широкие, чем он ощущал. Он немного сжал, опустил, поднял плечи. Когда расправил грудь, натянулась картинка на футболке.
Футболку маме кто-то отдал для него. Интересно, кто. Салатовое поле и на нём на всю грудь светлая надпись: «свобода выбирать», эмблема какой-то фирмы и ярко зеленая тень-силуэт человека весело стоящего на руках кверху ногами.
«Свобода выбирать». Так или этак. На ногах или на руках, стоя или лёжа? Но тень останется той же и человек тем же?  Что они имели в виду? Может быть, главное в том, что он - весёлый? В этом свобода?

 
ГЛАВА 27.   КОМПЛЕКСЫ

У него, как и у всех, были шрамы. Так он называл грубые корки/наросты/сгустки. Некоторые он сумел расчистить с большим трудом. Наверное, этим психологи занимаются. Какие-то, может быть, и сами рассосались. Но не все. Иногда он как бы расчёсывал их, и они становились больше. В основном грязно-черные, как старые болячки, иногда коричневые родинки запекшейся крови эмоций. Всё это страхи – он знал.
Он видел, как они появляются у детей. Когда родители ругаются возле коляски, а «мелкий» не может ещё убежать, только боится. Такие ещё могут рассосаться. А вот когда ему несколько раз  маленькому скажут в лицо что-то типа «ты идиот», это будет покрепче.
Но ведь они у всех есть и потому все живут нормально. В средней по популяции норме.
В этой популяции принято общаться как раз с помощью этих наростов-шрамов. По ним узнают своих, находят общие интересы, даже женятся. А ему они, видите ли, мешают. Как он тогда жить должен? Как единственная черепаха без панциря?
Последняя идея его развеселила. Слава Богу и чувству юмора, которое всегда вытаскивало его из болота занудного философствования.

 
ГЛАВА 28.   ТРАВМА

В воскресенье брат Женька уговорил погулять. Взяли легкие доски и выдвинулись на ближайшую горку. Женька отстал. Тащился еле-еле со своим сноубордом.
А Колька шел размеренно окутанный своей меланхоличной задумчивостью. Его остановило «ааа-а-а!» резко болезненное, а потом протяжно жалобное. Женька так вопил, когда у него отнимали чего-нибудь.
Обернувшись, Колька увидел, что брат стоит на коленках и одной руке прямо на дороге, доска валяется под ним, второй рукой он закрывает пол-лица и на пальцах этой руки нависли крупные красные капли.
Хотя расстояние между ними было метров 20 и Колька рванулся сразу, ему показалось, что тело его буксует, как лодка в тине и «бежит» целую вечность. Потом, сидя в травмопункте, он от нечего делать представлял эту картину. Сначала его внимание метнулось как якорь-кошка и зацепилось за эти красные капли, потом натягивается канат тревоги и вот он, наконец, как баркас разворачивается и движется к якорю. Тарахтит, вроде изо всех сил, вроде - полный вперед, а скорость - смешная. Он явственно увидел, какая всё-таки вязкая, медленная наша материальная реальность, в которой копошатся наши тела. Вот, наверное, откуда вечная тяга человека к увеличению скоростей. Догнать свои мысли (чувства)!?
Ещё сидя на клеёнчатой кушетке поликлиники, он вспомнил (видимо, его якорь так и остался там), насколько чётко он увидел тело брата. А ведь обычно у него были проблемы с этим. Мама много раз водила его проверять зрение, но буквы на плакате он видел все, а вот тела людей прятались за их душами.
Когда он обернулся на упавшего Женьку, то вдруг увидел его маленького, в синей с белом куртке, смешной шапке и эти капли… Но, наверное, напугали не они, а сам факт того, что он все это вдруг увидел невероятно ясно. Не было весёлого яркого облачка привычного Женьки, оно как будто разлетелось на куски. Он потом так и сказал маме по телефону: «Женька разбился», думая совсем не про зашитый теперь подбородок.
Ну да, в общем, всё обошлось. Разбитым оказался не глаз, что было страшно, а подбородок, пришлось ловить машину и, сжимая пальцами края раны, ехать в «травму». Они ехали в тесных старых «жигулях» и дед-водитель кажется, больше смотрел в зеркало на них, чем на дорогу – беспокоился за обивку. Колька тоже постарался сосредоточиться на ране и салфетках. Он просто не мог видеть, что происходит с любимым Женькиным пространством. Он вдруг понял, насколько светлое отличается от пустого. Женька сначала стал пустым, как разрежённый воздух в пещере, и теперь эта пугающая чистота стала заполняться страхом. Мутным серым дымом.
- Меня тошнит, - сказал малыш. «Ещё бы» - подумал Колька и стал говорить какие-то банальности про «потерпи-чепуха». Он и сам не мог собраться никак, и дым лез в него.
Вот как они связаны, пространства! Всё это – игрушки, простое общение. А вот паника теперь понятно, откуда берётся. Стресс - это когда человека разносит. И образуется какая-то аномалия в пространстве. И те, кто рядом, в неё попадают. И удержаться трудно. Интересно, как спасатели и психологи справляются с этим?
Женька восстановился к вечеру, успев перед этим ещё и маму «размотать».

 
ГЛАВА 29.     25 января (католическое рождество?...)

Приснился странный сон. Он заходит в церковь, похожую на католический костел: простую, скромную в убранстве, но очень большую. Идёт среди рядов лавочек (ну, значит точно - костел). Вокруг люди молятся. Он видит, как они, поднимая глаза вверх или наоборот, склонив голову "разговаривают с Богом". Он видит, как из-под высокой крыши, словно облачко или лохматый мячик, мысль, созревая и оформляясь, спускается к телу и футболится обратно, чуть изменившись от прохождения через плотные слои, и потом опять вниз и опять вверх... каждый человек общается сам с собой.
Колька во сне одет во что-то вроде рясы. Он идёт, долго идёт мимо рядов прямо к кафедре. Поднимается на неё, снимает рясу и остаётся в зеленой футболке и голубых джинсах. И говорит: «Эй вы, шизофреники! Вы общаетесь с богом, это все равно, что общаться со своей ладонью». Люди направляют на него любопытство, раздражение. Он прячется за кафедру и одевает рясу. Встаёт. Ряса защищает его, он как будто невидим, не проникаем для их страха и злости. Он снова начинает говорить в том же духе. Но вдруг понимает, что его совсем нет. Только ряса и слова. А он, где - он?
Проснулся. Одна мысль: «Да уж!» Минут 15 ушло только на то, чтобы очухаться, стать опять чем-то вроде себя привычного. Потом стал потихоньку различать свои цвета и мысли. Значит, меня всё-таки тянет в пророки! Дальше раскладывать на мысли не хотелось. В полном составе сон давал больше.

Если я вижу своими глазами, что я и есть Бог, и все остальные… И при этом я боюсь до конца признать это и сделать ничего не могу… Тогда можно понять как людям трудно и почему…

 
ГЛАВА  31.   19.02… ДЕПРЕСНЯК.

Было плохо. С утра, но уже настолько, что это Плохо вытеснило всё остальное. Оно росло, как ядерный гриб, при этом опускаясь и накрывая его. Он даже стал испытывать неприятную ответственность за отравление атмосферы вокруг. И, похоже, от этого ядовито-серое облако вместо того, чтобы расти, стало уплотняться.

Колька попробовал известные «методы борьбы».  Для начала - хотя бы разобраться.
«С чего всё началось. Первое, кажется то, что не понравился себе с утра в зеркале». Глянул в машинное зеркало – «да, лучше не стало. Зря вчера не  помылся и не побрился.  И ещё этот прыщ – вырос, вместо того чтобы уходить. Смешно!» – смех не появился – «раздражение на себя. Опять забросил асаны, медитирую халтурно «видите ли, тексты неправильные». Ладно – здесь и сейчас. Что я делаю? Еду на грязной машине (и не проверил масло) по каким-то абсурдным делам. Опаздываю, но торопиться - не хочу».
 Он пытался увидеть хоть что-то, кроме едкой грязной массы – нет. Ухватиться за что-то сколько-нибудь плотное в ней – нет – однородна  и сыпуча, как старый поролон.
Колька открыл окно и включил радио. Конфликты, Россия на грани войны с Грузией, Чечня, враньё, два убийства, грязь из  политики, и в заключение о сходе селей где-то горах.
«Отлично – прямым текстом! – Ты издеваешься, Господи?!» - Крикнув это вверх, он заметил грязную полосу на потолке, которую давно пора бы… Тьфу.
УУУ-ы-ы-ы. Плохо.
«Я, безусловно, недоволен собой и миром в котором я. Недоволен? Да нет же – мне плохо в нём. Просто плохо и всё. Плохо и всё. Плохоивсё».
Где-то на самом краю Колька увидел или почуял искорку. Маленький жалкий огонек. Что-то типа «зато я жив» или того, что называют «надеждой». Может, так и выглядит эта самая искра божья? Вот её-то он и раздует.
…..
Ничего не выходило.
Вдруг вспомнилась старая сказка «Морозко». Как у Мороза под толстой снежной периной были спрятаны нежные подснежники и первоцветы.
Всё, вот так.. не трогать, не дышать. Пусть себе тлеет мерцает тихонько под слоем этой ватной серости…. Зато ему этому огоньку уютно там и надёжно-безопасно. И пусть.
Стало… нет, не хорошо… спокойно. Остаток дня прошёл, как во сне. И где-то по дороге между делом на глаза попалась старая деревянная церковь, непонятно каким боком затесавшаяся среди палаток метро. Тёмная с гнильцой, а над входом под иконкой - огонёк лампадки. Смешно, но может в этом только и суть, предназначение церкви, чтобы мутным своим спудом закрыть и удержать эту живую искру. Потом когда и разгорится…
Даже ритм и слог мыслей сменился.

 
ГЛАВА 31.   ИИСУС

А в церквях Иисус бывал редко. Но бывал. А так - всё больше куски его трупа.
Сам Он, по крайней мере то, что Колька устойчиво принимал за Его, весело играя, сыпался в самых казалось бы (другим) случайных людей ярко золотыми искрами детской радости и интереса, чудесно зелёным блаженством, вкусной нежностью.
Наверное, это - инградиенты любви…
 
ГЛАВА  32.   ПРИХОД

Колька заехал к деду ненадолго. А застрял - часа на четыре.
После смерти бабушки дед стал свои краски разбавлять. Раньше картина была почти маслом, теперь все больше становилась акварелью. Такие чёткие, конкретные шрамы, всегда соединявшие его с бабушкой, как будто водой размывало. Серели и рассыпались по краям, как сомневались. Зелёный и синий его тоже стал бледнеть местами. Колька редко ездил к нему – типа, некогда. На самом деле с этим новым одиноким дедом было непривычно и неуютно.
Но сегодня они вдруг сошлись. Во-первых, Колька был по-весеннему уставший и сам размытый, депрессушный. Но главное, пока дед чай наливал, вдруг как посылка пришла от бабушки… В них разом вдруг обнаружилось (это точно - её!) розово-жёлтое нежное, хоть и прикрытое их мутью, но - общее! Это застало врасплох обоих, но не могло не понравиться. И они просидели, тихо балдея, минут… фиг знает, сколько… может, и полчаса.
Потом дед встрепенулся.
- Знаешь, Коль, чего мне пришло в голову?
Ха! – да, он видел, как оно пришло, но что это…? Просто размытое синее облако вдруг собралось в яркий тонкий ручеёк, стёкший к голове.
- Чего?
И дед рассказывал что-то про какие-то механизмы не то дачного насоса, не то человеческой мысли…. Всё одно – хорошо.

 
ГЛАВА  33.    ВОДИЛА

А через неделю дед умер. Упал и умер. А Колька даже не понял, что вдруг случилось с миром. Пока мама не позвонила со словами.
И Колька хватался судорожно за мысль: «надо отпустить», не имеющую сейчас никакого цвета и смысла.
Было что-то резко выдрано из него, и он не мог вспомнить - что? И в щель раны залита Боль.

Он шёл с этой болью, он просто не мог идти с ней в метро. Поймал машину.
Остановилась бордовая девятка. «Куда?» - низко пригнувшись к окну, спросил щуплый кавказец. Колька назвал район, сторговались на 200, и он быстро бросил тело в темный пахнущий табаком салон. Как будто надеялся уехать от себя, от этой бордово-коричневой огромной иглы. Какое-то время ушло на то, чтобы согреться и поймать ритм движения машины. Потом увидел водилу. Тело его оказалось не таким уж щуплым, просто худым и глубоко утопленным в низкое сиденье. А сам он - одно сплошное любопытство, ну прямо, как ребенок годовалый, если бы жёлтый - не такого оттенка ядовитого и не чёрные пятна комплексов и страхов густых до черноты. «Очень милое двуцветие, прямо «билайн» - подумал Колька и его бордово-коричневое добавилось тупым раздражением. Смешиваясь с жёлтым, это дало такой мерзкий эффект, что Колька зажмурился и подумал о пакете или санитарной остановке.
- Случилось чего? - вдруг хрипло спросил таксист.
Колька не поворачивался, но и так чувствовал эту гадость.
- Не хочешь говорить? А то давай, полегче будет…
- А с психологической помощью - та же цена?
Водила грубо и глупо засмеялся
Но именно этот смех заставил Кольку обернуться и увидеть, что стало действительно полегче.

Колька обрадовался пробке, как никогда. Уже минут через пять он потихоньку лез вопросами к Мише (так тот представился). А тот осторожно, но радостно распалялся.
- Понимаешь, чувствую я людей. Не знаю как это… Дар какой-то.
- А как? Как чувствуешь?
- Ну, вижу, когда плохо человеку, проблемы какие…
Колька чуть не бросился к нему телом обниматься.
- Видишь? Меня видишь? Видишь мои проблемы? Какого цвета?
- Да нет, не ТАК вижу, чувствую просто.
Колькина рыжая радость сдулась, как воздушный шар.
- Понимаешь, садится человек, а я вижу у него чего-то… тяжесть какая-то, ну вот и выслушиваю, а человек как выговорится – ему легче. Чего это не знаешь? Дар?
- Миш, да так все могут - Колька сказал это очень серьёзно, чтобы не обидеть. Ему нравился уже этот водила-«психолог»  – Все могут чувствовать других, просто не хотят.
- Как же все могут? Все могут чувствовать, что у другого на сердце или в голове?
- Да нет. Всё - снаружи. И все - могут чувствовать. Просто - не хотят, боятся, да и привычки нет.
- Странный ты… - Миша задумался надолго. Толпа машин, потихоньку тронувшись, поползла.
Прошло минут пять. Мише думать, похоже, надоело и он, видно, тоже начал ждать конца поездки.
Колька прибалдел оттого, что погрузился в свою привычную грусть. Сейчас она была ему приятной и родной, как никогда. Он был на своём месте в мире. Один. Это «один» болталось в нём, его главный кирпич-комплекс. И именно Этим он вдруг стукнулся, зацепился за что-то похожее у соседа. Миша сидел, нахохлившись и маленькая бурая метель вилась вокруг, достраивая и увеличивая его такое же «меня никто не понимает».
Вот и с ним такое произошло. А он то вечно удивлялся этим человеческим сцепкам на проблемных зонах. Кольке неожиданно захотелось поговорить.
- Слушай, а хорошее как чувствуешь?
- Не-а, хорошее - не чувствую. Только плохое.
Они доехали молча. Колька остановил и вышел чуть пораньше. «Наверное, так и выглядят ангелы, когда Бог посылает их нам на подмогу. Смешно, нелепо, неожиданно…. Да! А меня Он всё-таки любит!» Он театрально поднял голову и шепнул куда-то вверх, где, кажется, увидел край себя: «Спасибо тебе, Господи», и даже улыбнулся: «шизофреник».

До дома было пять минут ходьбы. Он пошёл потихоньку.
«Хорошее - не чувствую» - мысль крутилась шариком. Конечно, люди не могут хоть чуть-чуть не чувствовать друг друга. Они же соединены все. Но плохое, проблемы - почувствовать легче. Сколько матерей гордится тем, что «сразу поняла - с ребёнком что-то случилось…». А слышали ли когда-нибудь, чтобы они же говорили что-нибудь типа «я чувствую, что он счастлив»?
Почему?
А вспомнил, как-то слышал, как тётка сказала сыну: «ну ты чего такой счастливый? Прямо светишься?» Счастливые - точно просветлённые. Радость - она яркая, красная обычно, ею поделиться можно. А счастье – как снег, дождь, воздух. Иногда светится радугой.
Люди видят, чувствуют плохое, проблемы. Хорошее - как воздух, неосязаемо для них. Потому называют - просветлённые.
Почему тогда так назвали – счастье, типа со-частие. Ошиблись? Или что-то другое раньше было? Странно.

Дойдя почти до подъезда, он понял, что больная трещина затянулась. Её заполнили, размыли его раздумья. И !!! они были почти дедовы – сине-зелёные. И он почувствовал, что это, особенно - зелёное с золотистым, - тоже любовь.

Точно ведь, ангел был…
;
ГЛАВА 34.     ЭЗОТЕРИКИ

… Два с лишком года Колька отдал разным эзотерическим школам. Прошёл несколько раз все ступеньки от тихого наблюдателя до любимого ученика и за дверь. Учителя, которых послала судьба, были на удивление похожи, при всём их навязчивом желании быть оригинальными. Они чувствовали его необычность и сначала настораживались. Но, видя, что он поддаётся контролю, охотно приближали его, часто используя для демонстрации чудес своего метода приближения к Истине. Кончалось это плачевно. Он уходил (2р.) или его изгоняли (1р.).
- Ну, объясни хоть про одного! Пожалуйста…
Э! да он, оказывается, говорил что-то. Ничего себе! Надо взяться за контроль, а то… Ладно.
- Трудно им, понимаешь? Они ведь такие же люди, только развили кое какие способности побольше, продвинулись подальше. Миша вот, например, – расширяет сознание на несколько километров (у него это правда называется «объять землю») и вообще может контролировать своё психическое, когда медитирует и немного так. Но колбасит его не меньше, а куда больше, чем всех его учеников и прочих граждан. А показать он этого не может – авторитет бережёт. Потому - боится. А от страха старается побольше контролировать. Мы с ним знаешь, как расстались? Я пару раз не мог предстать перед его глазами вовремя. Он мне выговаривает: типа, что ты себе позволяешь, пропускаешь разминку и т.п. А я говорю – да я был тут. И это правда, и он знал, что это правда, но я ему мешал, отвлекал, потому что он к такой форме работы не готов. Он только сам может не этим телом к кому-то ходить, а свою дверь не хочет открыть. Ну и… Потом мне ребята рассказывали, он ещё несколько месяцев говорил, что я «врываюсь» и мешаю занятиям, прикинь а!? Но главное - не это. Понимаешь – они все как будто ищут пути на раскалённую сковородку, на которой я с рождения.
- И чего думаешь, найдут?
- Найдут, многие нашли. Неплохо в принципе, может быть, я скоро не буду себя уродом чувствовать, только дальше-то - что? Большая часть из них к какой-то войне готовится. А люди, которые возглавляют поиски, в основном на этом зарабатывают, поэтому следят строго, чтобы строй шел за ними и никто не выскакивал, а между собой они как дикие звери держат дистанцию, чтобы не сцепиться…
Его спокойствие стало сменяться раздражением и кое-где уже оттеняться злостью. Он замолчал и стал думать о том, как весело и душевно было на первых Мишиных занятиях, как он радовался, что встретил близкого человека и понимание. И тогда злость ушла, раздражение перешло в печаль, и она стала светлеть.
А Ленка, обнявшая его своим милым интересом, вся запуталась с его раздражением и выглядела довольно жалко. Что он опять наделал! Это его и остановило, когда заметил. Печаль была для неё легче, и они снова стали общаться.
Тут он увидел, как в бледно-сиреневом их облаке стали вспыхивать искорки её озорных эмоций и мыслей…
- А давай, Коль, поедем в Индию, к Саи-Бабе?
- Ага…

 
ГЛАВА  35.    ИНФЛЯЦИЯ

Женька пришел с учебником, влез в процесс поглощения ужина со своим (или не своим?) вопросом.
- Кольк, ты знаешь, что такое инфляция?
Точно, вопрос был не его, какой-то инородный и он похоже пытался его сбагрить. Колька Его принял – фигня.
- Инфляция, это когда денег в стране много напечатают и их больше чем обеспечения, то есть того, что реально делается, производится. Тогда они теряют свой смысл, стоимость, обесцениваются. Если раньше 10 рублей – это литр молока, то потом 10 рублей – только полпакета или глоток. Понял?
Женька мотнул головой, словно нацепил на неё (на рог;)) кусок того, что Колька размотал из вопроса и ушёл, уткнувшись в учебник. Типа записать надо.
А Колька с удивлением обнаружил, что и за него эта инфляция зацепилась.
- Слышь!... воще-то инфляция - чего хочешь может быть, не только денег, это когда чего-то много и оно менее ценно. - голос его притух. - Хотя по истории это не надо.

Где он это слышал: «инфляция знания, инфляция сознания»? Может от деда или отца или мамы… Где он это видел? Ах да! У Миши в группе была пара. Симпатичные такие, тихие милые. Первые занятия такие спаянные были. Цеплялись своей напуганностью друг за дружку, неполноценностью. А при этом симпатичные такие, нежные, радостные, солнечные и не без зелёно-синего. А потом, через месяц-другой увлеклись пранаямой, асанами, а главное - речами Мишкиными, пошли расширяться. Миша говорит: вот почувствуйте, как ваше сознание обнимает землю… Сам привычно раскидывается так, что почти не видно его. И эти - за ним. Особенно девушка. Кажется, её Таня звали. Только Миша потом собирается обратно, как по свистку. А она - как размытая, растянутая остаётся. Когда где-то и собирается, так всё подряд за собой тянет. Когда Колька их видел последний раз, зрелище было болезненно жалкое. Мутноватые разряжённые пространства, в них бледные былые пятнышки и как метеориты, непредсказумые обломки сталкиваются и искрят. И друг с другом они накладываются и не соединяются. Тела какие-то тоже стали безликие, неухоженные, размазанные, как в лохмотьях одежды, типа ростоманской. А при этом говорят растянуто и надуто, и невероятно много.
Инфляция…
А потом - ещё Святослав был. Того и самого разнесло/растянуло. Был он прозрачный почти, что можно было подумать за просветлённость. Ему всё время нужны были ученики, много. И когда самые старательные доходили до его «уровня», он метался в поиске новых, кажется, просто чтобы быть. Он стягивал кое-как вокруг них своё внимание, похожее на жажду жизни, цеплялся, «учил», «давал». Много давал, в основном – тот же разнос.
Вначале они и правда «работали» со своими шрамами, страхами. А потом - разносило, мутнило их цвета. У «продвинутых» оставались жуткие пустоты, у «отстающих» дыры штопались новенькими страхами. Сам Учитель таскал за собой один большой чёрный камень (Колька назвал его «страхом жизни»), который держал его, как груз-противовес.

Тьфу, Женька «навесил». Стряхнуть!
;
ГЛАВА 36.    ОГОЛЁННЫЙ  ПРОВОД

Был ещё Человек. Встреча с ним была между двумя другими. «Учителю» нравилось, когда люди звали его «Шри». Он, помнится, так и представлялся: «люди зовут меня Шри».
А обычное имя его было действительно обычное  нерусское, кажется. Что-то вроде Шамиль или Шараф. Не суть. Колька звал его Шри, что казалось ему довольно смешным, потому что намекало на ширину и почти совсем не подходило. Учителем назвать язык не поворачивался, и удивляли люди, звавшие так с тупым упорством. Потому как не было в нём ни малейшей попытки что-то дать или открыть. Силища, однако, была необычайная. Он был человеком/существом потока. Сила лилась в него, по нему, через него, им. Как будто Ганга лилась и Шива ловил её своими волосами. Шри весь был сосредоточен на этом мощном красно-оранжевом, огненном, иногда раскалённо-белом вертикальном вихре. Смотреть иногда было больно. «Ученики» тоже видели иногда его искрящийся огонь. На всё остальное его как бы не хватало. Он был захвачен этой силой, втянут в неё. Сам он почти отсутствовал, так куски какие-то неухоженные болтались иногда…
И Колька видел, как сила обжигала приближавшихся/приближённых, оставляя обугленности, потом служившие изоляцией. А ещё у него был верный Санчо Панса с такой невероятно толстой кожей глупости, лени, что и не видно было конца и начала её. Только он один и мог постоянно находится рядом со Шри, опасным для себя и других как оголённый провод. 
Этой «своей» силой Шри мог разгонять облака (коронный его номер), разрешать мелкие и др. бытовые проблемы и неурядицы, мог остановить направленную на него агрессию чиновников или кого другого. Собственно этому у него и пытались учиться. У некоторых даже и получалось. … Только вот зачем?  К тому же - Колька явно видел ограниченность действия силы. Она была узконаправлена, как огнемёт, вызывала что-то вроде шока в чужом пространстве. В образовавшуюся паузу проникала огненная воля одного действия и - всё.
Никакого сравнения с тем, на что способна нежность, затопляющая, открывающая шлюзы, смывающая и питающая всё, как грибной дождь. И при этом - такая доступная.

 
ГЛАВА 37.    САМАРКАНД

Как его занесло в этот городишко? Впрочем, это не вопрос – он знает ответ.
Просто чудно смотреть вдруг на эти розы под снегом. Их мягкий цвет (звук, запах?) прихватился морозом и застыл лёгкой приятной корочкой. Или вот – чинара (как иногда имя соответствует дереву!). Ей привычен этот мороз, хоть и южное вроде дерево. И от мороза не корка, а как шуба, шерсть что ли. И она так привычно смешалась с пересекающей её колонной от крыши. Как будто и выросли вместе. Не мешают. Камень хоть и серый, плотный, но смешивается с мягко-бронзово-зелёным деревом гармонично и мягко.
Здесь всё - мало дёрганное и ненавязчивое. И люди местные - довольно гармоничны. Они неожиданно ярких и пёстрых цветов: едко-жёлтый любопытный интерес, кроваво-красные бордовые сгустки желаний еды, секса, тепла, банальной жизни, чёткие плотные страхи неисполнения желаний. Все это так здорово передано в их тканях, коврах, одеждах. Приятная чёткость и ограниченность. Она почти не вмешивается в спокойствие земли и домов.
Здесь можно отдохнуть.

 
ГЛАВА  38.    БОЛЬ

Обычно болезнь приходит к телу. Как горящая киноплёнка человек теряет цвет, обугленный край, скручиваясь и исчезая, ползёт к телу и … Там, где плёнка сгорела - остаётся мутная изнанка (та, что он видел у Женьки, когда тот разбил подбородок). А на теле - бывает два вида повреждений. Обычно «горение» останавливается на теле разного размера обугленным рубцом, иногда и с дыркой посередине (это уже хуже). С рубцами тело обычно само справляется. Дырки - требуют лечения.
«Прошло?» – так говорят.
Проходит сквозь тело. Иногда - и бесследно, но часто - застревает что-то.

Но бывают, конечно, «несчастные случаи».
Однажды, он видел, как на человека трамвай наехал.
Дело ведь не в человеке было. Не совсем в нём. Конечно, внимания не хватило с той стороны… и с этой… А всё же осталось ощущение воспоминания, что дядька тот - как и трамвай - по рельсам ехал и свернуть не мог. Карма?
Тьфу! Он - не эзотерик. И к чему это вообще?

 
ГЛАВА 39.   ТЕЛО

Интересно всё-таки, как всё держится вокруг тела?..
Ему нравилось, пусть и чуть вычурно-банальное сравнение с камертоном, таинственным способом удерживающим звук.
И всё же больше – спичка. Огонь выбирал спичку по себе. Она его держала, и безусловно, влияла на пламя. Боль или голод тянули на себя, собирали и рвали одновременно человека. Но - и хорошее было. Было блаженство, текушее от хорошо выспавшегося, здорового тела.
А когда мама вдруг, как в детстве, делала массаж, он словно весь пытался подсобраться и влезть в чувствующую кожу. И, казалось, она (мама) вся текла в руки. Он так хотел увидеть это глазами, что вечно крутился, как она ни ворчала на него…

 
ГЛАВА  40.     ЧТО ДЕЛАТЬ

...  Колька шёл…..
«У Макса Фрая есть хороший герой. Парень – фотограф. Ему кто-то подарил технологию смены реальности: разбежаться изо всех сил, закрыв глаза. Хорошая штука! Просто резко рвануть (подходящее слово!) и добежать до условного (очень) края своей реальности. А ведь ты и твоя реальность – одно и то же. Весьма философски.
А что мне остаётся?»
Он погрузился в это, став дымом раздумий о смысле.
«Пожалуй, я мог бы чистить пространство, быть санитаром леса ;. Помогать другим?
Ха. Ведь пробовал же. Не фига не получается. Сам легко становлюсь всякой чепухой. А другим больше испортить могу. Не дорос. Может когда-нибудь…»
«Что ещё? Объяснять другим? Проповедовать очевидные вещи? Пожалуй, нет. Тут лучше – попросить бы кого-нибудь присмотреть за мной, чтобы остановить, если вдруг начну».
«Хорошо бы уехать куда-нибудь в леса-поля и прожить там, растворившись и стараясь испортить поменьше.
Если я - первый опыт природы, то моя задача - просто выжить. Наверное, индейцы, аборигены, бушмены в Австралии такие, и потому там живут.
Или моя задача, в отличие от них, выжить здесь, в социуме, среди людей?...
Ладно, время ещё есть, разберёмся».


 
ГЛАВА  41.    АПРЕЛЬ.

Как здорово, здорово погода влияет на людей и на всё.
Зимой почти всё становится чёрно-белым. Белый снег, черные деревья и дороги. У людей на улицах настроения бледнеют, а те, что остаются - сжимаются, концентрируются, становятся палками, кусками, линиями, словно морозом сжатые и шрамы/комплексы -  чёрные, плотные. И одежда как будто соответствует, всё больше - чёрная.
А летом - наоборот всё. Пестрятина. Как будто суп летний. Яркое всё, красно-жёлтое и другое вперемешку. Одежда и люди сами вокруг неё и с деревьями тут же, и всё свежей зеленью приправлено. Ну, точно суп или салат летний! Общения летом много, всё мешается иногда до рези в глазах, но - весело обычно. А зимой люди для общения забиваются на кухни или в кафешки.
Сейчас средней весной солнце греет. Земля и деревья где-то замёрзшие, сонные ещё, а где-то, как радуги – краски проснулись. И люди тоже. Кто - как.
Вот Женька его на площадку притащил. Дети, как подсолнухи, нет - как нарциссы или мимоза, аж горят солнечным любопытством и активностью. А бабушки с ними - все укутанные в своих проблемах, замороченные и утеплённо одетые, и пытаются малышню тоже укутать и замотать. Смешные. И дети смешные, срывают эту всю мотню с себя и от бабушек бегают. Некоторые, правда какие-то терпеливо смирившиеся, этих жалко немного.   
Колька заметил, как стал укутываться в своих раздумьях. Совсем, как папаша рядом с качелями. Мотнул головой.
- Давай, Женьк!... – метнулся в оранжевое облако беготни.


















Безусловно, каждый имеет то, что заслуживает, но - далеко не каждый в состоянии выдержать это с улыбкой.
12.04…
;
ЧАСТЬ  3.  ДВОЕ

ГЛАВА  42.  ЭГЕЙ !

- Слушай - сказала Ленка, уютно расположившись фиолетовым облаком интереса на диване с книжкой на поджатых ногах. - Тут одна тётка к аборигенам забралась и общается с их шаманом. Объясняет ему, что у нас в обществе люди обычно думают одно, говорят другое, а делают третье. А он ей отвечает: «Э! так не делай! Заболеешь, однако…».
Что было ему делать с протянутым к нему восторженно-весёлым любопытством? Он мучился этой темой с рождения, но не хотел сейчас мешать свою мутную муку с ней. Её луч ждал и уже готов был съежиться и потемнеть в обиду.
А всё-таки она его немного, но понимает, раз выбрала эту цитату. Вот он, ответ достойный – нежность, благодарность и немного интереса:
- Может поехать к аборигенам?
Она почувствовала его касание и, чуть порозовев от встречной нежности, не изменилась в своей гармонии.
А что, он уже думал об этом, может быть, правда – он не урод и не чудо, он просто не в своём племени, может быть он - маугли наоборот.
Ведь со зверями ему легко. Не со всеми, правда. Например, белки или синицы – с ними проще, чем с собой. (Кошки и собаки, даже хомяки, живущие с людьми уже не такие.) Эти - целы в своей эмоции… Обычно они почти шарики. Иногда любопытство вытягивает их в сторону какого-то объекта, иногда испуг сплющивает и дробит, но они легко и быстро возвращаются к себе. Колька, помнится, поразился, когда увидел эту самую реальную для него реальность в голливудских мультиках с «бешеными зверями» (так их мама называла. Часами мог он смотреть бессмыслицы про Тома и Джерри только потому, что в них впервые увидел, что кто-то рисует мир почти так, как видит его он.
Это, может быть, и подстёгивало его искать. Искать в вечной надежде любого животного найти «своих»… и…
- Э-э-э-й! Ты где?

 
ГЛАВА  43.    ЛЮБОВЬ

…его любимая песня. Наутилус. Бутусов. «Я хочу быть с тобой».
Он остановил машину и стал плакать. Ленка – спасибо ей – тихо сжалась и молчала.
«Я пытался уйти от любви, я резал… кожаные ремни, стянувшие тонкую грудь».
Боже! Как точно.
«В комнате с белым потолком, с правом на надежду…»
Да, у меня такая комната. Да здесь, в этом городе (в этом мире?) у всех такие комнаты: с белыми потолками и даже не с надеждой, но с правом на неё. Хоть оно - неотъемлемо.
«Я ломал стекло, как шоколад в руке. Я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе…»
«Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя, и они могут жить».
Он плакал.
«Я хочу быть с тобой…. И я буду с тобой…»
Когда песня кончилась, он выключил радио.
- Хорошая песня? – спросил, как оправдался.
Ленка чуть расправилась:
- Хорошая, только грустная очень, мне не нравится, что она умерла.
- С чего ты взяла, что она умерла? Потому что пьяный врач сказал?
Они дружно улыбнулись и в машине стало посветлее и полегче.
- Просто очень точная песня.
Он поехал. Говорить не хотелось. Когда-нибудь потом, может быть, он объяснит ей или она сама поймет. Это его боль – как хочется резать все эти кожаные ремни и быть с ней. Он бросил на неё взгляд через зеркало: она ведь не подумала про секс? Кажется, нет. Только немного напряглась и грустно задумалась.
Да, секс… Как люди всё-таки всё с ним  испортили, столько накрутив.
Я хочу быть с тобой. Какой экстаз можно постичь, сидя рядом, чуть касаясь плечами или руками, лёжа рядом, взявшись за руки, если одна хорошая эмоция сливается вместе!
Воннегут (ох, любил он его), великий пересмешник, вот кто круто разделался с сексом в своёй «колыбели для кошки». Просто придумал вполне реальный остров, где людям внушили, что секс - это как еда или рукопожатие – обыденное дело, никакого особого смысла. А вот «боко-мару»!!! Если двое любят друг друга, решили пожениться, могут сесть напротив и соединить ступни. О! Гениально. Он один раз попробовал…
Кстати, вполне научно обосновано:  с точки зрения энергетических центров прижаться ступнёй – все-равно, что соединиться всем физическим телом, включая внутренности. Да, он раз попробовал. Оказалось сильно, и знал теперь, что уж это точно будет делать только со своим человеком. Также в принципе и ладони работают, уши, спины, если на них не нарастили слоя грязи. Но он то знал, что дело не в теле. Он хотел бы быть с Ней… чем-то одним. Может, всё же попробовать секс. Через него можно быстро проскочить, немного волнения, ритуальные танцы, напряжение, но всё это - ради того, что будет потом.
Люди выбрали для любви секс, наверное потому, что он предполагает обнажение и некоторую притирку в самом прямом смысле, и соединение. А потом, он даёт минуты потери себя, корок, оболочек, одежд, когда, если повезет, почувствуешь себя слитым с другим и с миром. Говорят, у женщин это лучше получается, мужчины чаще засыпают. Может, устают от ответственности за процесс. Что ж, хорошо, что ему это предстоит только с женщинами. 
- Ленк?
- А?
- Хочешь Боко-мару?
- А что это?
- Так, потом.
Сказать? Нет?
- Я люблю тебя – он боялся смотреть, но видел. Она вспыхнула его любимым зелёно-синим нежным раздумьем и ростом, который, вроде как и неожиданно, но гармонично перешёл в персиково-розовый ласковый трепет.
- Спасибо.

 
ГЛАВА  44.   ДИН

- Слышь, Ко, кажется, я поняла, как ты словами играешься…
«О!!! какая милая синь у неё! Стоит послушать, пожалуй!»
- Смотри… - да смотрит он, конечно, но она почти не улыбается… - Единство – Одиночество…
«Вот это ого! Тема!»
Он открылся, как мог, но нежное его любопытство к Ленкиному познанию пёрло и пёрло и, красиво мешаясь с синим, зеленело блаженством. Он подсобрался:
- Ага, и чего?
- Един  -  Один. Корень один – дин.
Посмеялись.
- Нет, ну серьезно!
- Да, Ленк, это серьезно. Это тема из тем. Дин – это власть, хозяин, уважение, ответственность… Госпо-дин. А вот О и Е одно и тоже ли?
- А ты как думаешь?
- Знаешь сколько копий и мозгов об это сломалось…
- Ну, а ты-то как думаешь? – она напирала своей задумчивостью.
- Я думаю: одно и тоже. Только объяснить не могу.
- Да, ладно тебе, все ты можешь … Ну смотри! То что О’дин  - это бог и он единый может и сходится, а когда про человека, то одиночество и единство вроде как противоположные, да?
- Ну да это те, кто одиночества боятся, так придумали, им проще зацепится за кого-то. Только и единства тогда никакого.
Когда ты один – ты есть, ты сам, и ты есть то единое со всем. Ты един, но работаешь как бы один. Как капля в море.
- Ага… - море клубилось в Ленке,  … …- А можно я - буду соседней каплей?
- Ой, кто бы спорил, я не буду.

 
ГЛАВА  45.  ОЖИДАЕМЫЕ

- Слышь, Коль…
- ?
- А как думаешь, твой ребёнок будет такой же?... Как ты?... Я бы хотела тебе ребенка родить.
Опа!
- Подожди… Ты… Нет, не с ребёнком подожди… То есть…
Фу!... Ладно, посмеялись.
- Ну… ну…
Ладно, ещё посмеялись.
Ничего себе, как он растерялся и размешался.
- Ленк, дай я с мыслями соберусь. И словами. Ты просто сразу всё спрашиваешь…
Нет, он не сможет. Хорошо, что с ней можно вот так. Он притянул, обнял её тело.
- Я подумаю немного, ладно? – и отодвинулся. Потом - ещё немного. И вспомнил куски картинок того времени, когда мама была беременной, ждала Женьку.

Кажется, тогда мама сказала ему: «знаешь, я жду ребенка, у тебя будет, наверно, брат».  С ним было что-то похожее. Он сумел хоть как-то разобраться, разложив всё это на отдельные куски.
«Будет брат» - то есть будет ещё один человечек тут, рядом, может очень родной, может похожий, может как он…
«Жду ребёнка» - с этим сложнее. Но это наконец объясняло то, что происходит с мамой в последнее время. То, что ждут, уже сильно тут. Поэтому мама такая «нетакая», поэтому краски её сильнее до резкости, границы яркости вытянулись вдаль, смеси бывает трудно воспринимать. Её и саму временами колбасит. Надо было ей давно ему сказать.
- Мам, а папа знает?
Она засмеялась и попробовала растрепать его волосы и нелепую сосредоточенность.
- Конечно – смех был весёлым только чуть-чуть. И он знал, почему.
С отцом они разошлись совсем. И раньше они не очень-то складывались, не совпадали обычно во времени и пространстве. Даже страхи не сходились, как у деда с бабушкой.
Теперь мать совсем пугала отца, да и он её тоже всё чаще.
Объединение, присутствовавшее раньше где-то на дальних пределах видимости, из-за маминых изменений исчезло совсем. Разошлись. Так они потом и сказали: «мы расходимся». А он видел давно, как это случилось уже.

- Э-э-эй! Ты где?
Да! Ленка, ребёнок, его ещё нет, она что-то спросила.
- Ты что, Лен, спросила?
-!!! ??? – она чуть не задохнулась. – Ты ИЗДЕВАЕШЬСЯ ?!
- Нет-нет, не обижайся, пожалуйста. – Он сжимал её рвущееся тело, стараясь собраться сам. – Я думал про ребёнка… У нас будет по другому. Мы будем его ждать... И мы увидим, когда он придет… Они такие хорошие…
Ну всё, конец! Хорошо, что Ленка его терпит. Сейчас он придумает, как уйти «по делам» и подумает обо всём по порядку. И слова…
 
ГЛАВА  46.   МЫСЛИ И НЕ МЫСЛИ.

- Послушай, - Ленка заёрзала. – это же клёво, что ты умеешь читать мысли! Ты можешь этим зарабатывать.
Она запереливалась воображением и желаниями вперемешку с любопытством.
- Нет, не могу. У меня не получится. Как тебе объяснить… Мысли – это то, что человек думает, что думает, хочет думать, как куличики из песка. А я вижу эмоции, состояние и так разные всполохи. Я вижу только, как мысли приходят, начинают образоваваться… И ещё – я не могу это описывать.
Колька вспомнил первый такой разговор. Тогда ему было 6 или 7, и он решил «открыться» другу Ваське из соседнего дома. Они сидели на дереве. Колька долго и путано объяснял другу свою необычность, с тревогой наблюдая, как у него борются любопытство, страх, отвращение и голод. Причем первого становилось всё меньше, как Колька не старался «заходить» с разных сторон и ловить его. Наконец, Васька стал ковырять ногтями кору и раздражение стало заливать всё остальное. Колька остановился, замолчал, он испугался, что утонет в этой серо-коричневой луже, заливавшей уже их общее пространство.
- Значит, ты мысли мои можешь видеть?!- (после того как ещё десятки раз Колька наткнулся на эту странную реакцию – он к ней привык). А сейчас, чуть не упав с ветки, он уцепился за неё руками, а свой лучик надежды на близость и понимание протянул к этому грязноватому, но интересу.
- Ну почти…
- Можешь или нет? Ну?! О чем я сейчас думаю? Ну?!
На Кольку хлынул мутный туман страха и раздражения, ему показалось, что он задыхается. В этом тумане мелькали сгустки мыслей тех же цветов.
-Я… я вижу только цвет…
- Ну, и какой это цвет?
…
Так кончилась их дружба. Так кончались многие его «откровения», то есть попытки сформулировать и объяснить другим то, как он существует.
- Пожалуйста, не проси меня описывать, как я тебя вижу.
- Но интересно же!
- Вот сейчас ты прекрасна. Но перечисление красок ничего не даст. – Он замялся.
- Что? Что?!
- Больше всего мне нравится цвет и объём твоего любопытства, то, что оно практически всегда с тобой… и редко – страх. И ещё…
- Ну же! Так нечестно! Ты как будто в телескоп один смотришь.
- И ещё, - тут он по-настоящему засмущался, потому, что говорил это первый раз в жизни. – Ещё понимаешь, это не отдельные какие-то шары или яйца, это как облака…

- И?
- И они смешиваются.
-…?
- И наши смешиваются очень красиво.
- То есть у нас правда – много общего? – ирония была по привычке. Была синяя внимательная задумчивость.
- Да, только не пугайся, пожалуйста. Много общего… - «целая вселенная», подумал он про себя. – И, не как обычно видят типа: «пицца с тонкой или толстой коркой, сыр с большими дырками или маленькими», увлечения, привычки. Это все просто проявления какой-то одноцветности. Ещё общие желания бывают, это когда люди сливаются и уже не отличить где - чьё. Если бы они это видели, так бы не удивлялись.
- Но ведь это страшно.
Она сказала про страх, но он не пришёл, остался лишь чуть сгустившийся синий интерес раздумий.
- Страшно что? «Потерять себя» - он показал пальцами кавычки, - А кто ты, и кто этим владеет?
- Нет, подожди, это философия, а ты не сказал, как мы… как наше общее… ну как это?
Она прижалась к нему телом и маленький страх появившийся в паузах слов, раздавился между их кожей. Всё стало золотисто-розовым, нежным персиком, утренним солнцем. Было ли что-нибудь прекраснее этого в его жизни?! Наверное, только у маминой груди в самом начале. Он не хотел сейчас думать, формулировать, он кайфовал. И только через время с трудом выдавил осторожный шёпот: «видишь?».
- Нежность… - сказала она, не открывая глаз.
- Да…

;
ГЛАВА  47.    ГРАНИЦЫ

- А где кончается человек? Я где кончаюсь?
- Ха. Понимаешь, я тоже не всё вижу. Границ нет. Сам вопрос, в общем, смешной. Все - как бы сгустки. Я вижу определённую плотность. Ну чувствуют же люди поля… Кастанеда писал что-то про «яйца». Но у всего и у людей нет границ, только уплотнения внутри… как шрамы или наросты.
Он прогнал эту мысль, тянущую за собой темноту.
- Всё просто единое. Это многие говорят, но не хотят почему-то признать – он помолчал. – Какой-то дурак придумал дурацкую сказку про внутренний мир и все за неё уцепились.
- Его нет?
- А много огня внутри спички? Запаха внутри цветка? Хотя, про запах - не подходит, его принято загонять внутрь. Про огонь - лучше. Сам придумал! – он улыбнулся.
- Зачем же тогда так говорят и думают, кто мог это придумать … и зачем?
- Кто придумал про плоскую землю на китах и черепахах?... От страха, наверное.
- Значит, думаешь, когда-нибудь все поймут?
- Наверняка. После того как сожгут парочку…
Он попытался поделиться с ней весельем. Это была радость. Радость общений. Быть общим с ней, разделить что-то, перемешаться (как ещё это назвать?!..) Но она залилась глубокой фиолетовой эмоцией без названия, так что он едва различал контуры её милого тела и черты лица.
- Может быть, ты – человек будущего?
Его радость таки проникла в неё, сделав чуть краснеё и после его многозначительного:
- Да!!! – залилась весёлым апельсиновым смехом.
- …но мне и сейчас хорошо.

 
ГЛАВА   48.    ГРАНИЦЫ -2

- Эй – сказала Ленка серьёзно. – А если серьёзно, то как ты тогда понимаешь смысл одной твоей жизни, если нет границ, и Бог тоже ты.
- Да… Как говорят психологи, спасибо, что спросила. Я понимаю, пока как ответственность за пространство.
- Какое…?
- Своё пространство. Это, которое в состоянии объять, почувствовать своим. За которое можешь взять на себя ответственность.
- И… чего с ним делать?
- Опять хороший вопрос… Это примерно как будто тебе доверили кусок сада. отвечаешь за то, чтобы там чисто было. Не было мусора, болячек, ну и красиво…, чтобы росло всё, развивалось, глаз радовало…
Ленка собралась вокруг нарисованной им картинки.
- Я это не сам придумал. Когда-то мне мама сон сочинила про то, что я иду на гору, а там мудрый старик. И он отвечает на любой мой вопрос. Я его тогда спросил что-то типа «что мне делать», он мне про сад объяснил. Мне тогда не очень понравилось мне было-то лет 10, – какой там сад? А потом, когда стал про пространство понимать – то вспомнил и понял, о чём это было.
- Да, красиво.
- Каждый берёт на себя, сколько может. Кто за собственное тело хотя бы отвечать должен, кто за планету как Баба.
- А ты?
- Ну, я в разное время – по-разному. Когда болею, вижу что и на этих полутора метрах не справляюсь, иногда за небольшую компанию могу ответственность взять. А то и за городишко…
Смех был необходимой краской в том садике, которым он любовался сейчас в комнате.
- А если серьёзно: то ещё я потом понял, что про сад – это красиво, понятно, но не совсем точно. Там движения не хватает, по крайней мере, мне. Я бы предпочёл отвечать за кусок дороги, по которой иду.
Дорога понравилась Ленке. И она от этого стала ещё милее.

 
ГЛАВА 49.    ПУТТАПАРТИ

Саи в огненно-рыжей одежде был потрясающе хорошо виден. Колька не ожидал этого. Это было очень похоже на то, как выглядел новорождённый братишка. Баба светился невероятно ярко и границ его не было видно. При этом он был чист как воздух в пещере или высоко в горах. Кольку захватил экстаз этого чуда – свечения яркого, как молния, полностью лишённого цвета. Может быть, так выглядит свет в конце тоннеля, который описывают пережившие смерть? Может быть, это и есть цвет Бога? Кольке стало как-то даже полегче, когда он заметил легкие, как капроновые ленточки или струйки дыма (но всё-таки они есть!) эмоции Аватара. Среди них больше всего было того, что Колька назвал усталостью.
Потрясающе интересно было смотреть, как безумно пёстрое людское море в мандире вдруг метнулось всем своим каким-то ненастоящим пламенем, как китайский праздничный дракон в лентах, к Бабе и как растаяло, накрытое встречным невиданным жаром постоянно действующей огромной молнии. Но не холодной и не горячей. Для названия температуры этой «волны» есть наверное, только одно слово – любовь.
«Круто» - это была последняя смешная мысль, смытая вместе с упоённым удивлением. Потом он растворился, как в физрастворе, как в утробе, как в море, для которого он – капля, … как … Чудо.
А потом Баба сказал: ты не я, ты сам и ты такой же, так что ты здесь делаешь? Улыбнулся. Я делаю, и ты делай. Иди.
Колька стал оглядываться. Баба залил всех собой, но многие с усилием удерживали «себя», умудрялись ведь. Вот они – люди из притчи, живущие в потоке, но держащиеся изо всех сил за камни.

А дети из группы потом говорили, что ничего особого не чувствовали. А чего для них в этом особого? Они многие такие же. Им растворяться не надо. Как капли фонтана, выпрыгивают и обратно, легко и весело.

«Ах, как жаль, что Ленка не смогла поехать». Он должен передать ей сейчас и привезти с собой. Как можно больше. Последняя мысль его развеселила. Побольше кусок от бесконечности. Эту радость он смешал с удивлением, нежностью, вот получилась достойная губка, впитывающая то, чего набрался от Саи и готовая к отсылке. «Держи, Ленка, это тебе».


 
ГЛАВА  50.   ПУТТАПАРТИ ДОМА

- Расскажи мне про Бабу?
- О, Сатья Саи… - он посмаковал эти милые слова, ответно улыбнулся портрету. Попробовал сделать так, чтобы разливающийся по нему радостный свет не отделял его от Ленки, а слился с её любопытством. Она понежилась, щекотно поёрзав.
- Когда приходишь в Путтапарти на даршан, сначала трудно. Там так тесно, народу уйма. Все такие пёстрые, шумные. Каша-мала. Или куча-мала. И ты (то есть я) тоже таким становишься. Но он хитрый – долго не выходит. Большинство устаёт, успокаивается. Я даже засыпал несколько раз. Многие сжимаются в своих конкретных желаниях. Потом баджаны начинают петь и большинство умудряется настроиться как-то чуть повыше и на Бога, тогда не так тесно. Люди - как свечки на торте. И сам мандир, кстати, на торт похож. Красиво. А когда он заходит – как солнце и оно эти свечки поглощает. Он цельный и бесконечный. Только закрытость человека мешает его видеть повсюду. Ну точно – солнышко. Одежда ярко-оранжевая, а за ней вроде и нет ничего, фитилёк головы и золотой свет потоками во все стороны.
И все тянутся, купаются. А ленточки и клубочки вопросов и желаний сгорают, а он смеётся.
- Здорово…
- Да… Ну, он, конечно, старенький совсем. В смысле тело. Иногда чуть-чуть можно  увидеть точки боли и усталости, как волоски, когда на солнце смотришь или на кинопленке. Иногда – его шутки, яркие как мячики. Материализует побрякушки, «плюёт золотые яйца» как один весельчак сказал. Как добрый клоун, кидает детям пёстрые мыльные пузыри. А потом уходит, а свет остаётся. И все пытаются его с собой забрать и унести…
- Получается?
- Да так, чуть-чуть. В общем, он говорит всё время, чтобы сами светили. А люди хотят на спичке костер унести. Я тоже… Только стыдно и смешно становится, когда видишь, что получилось.
- По-моему, у тебя получается, - сказала она настойчиво.
- Да это только с тобой.
Они развеселились, как дети или щенки на солнышке, и начали возиться в этой тёплой лужице. Он катался с ней по полу, тёрся всем существом и ловил весёлые взгляды Бабы с радостной благодарностью.
А потом они лежали, тесно прижавшись, слившись всем досягаемым, глядя не глазами вокруг.
И она, не двигаясь, сказала:
- кажется, я поняла, о чём ты все время… кажется. Тоже вижу… понимаю. Кажется, я тоже - могу…?
- Конечно, можешь. Все могут. Говорю же, я - не урод.

*   *   *
;
ЭПИЛОГ

Это все. Потом он понял, что всё, что нужно – найти тот кусочек, место в природе, которое его. И он нашёл его. Родные, близкие цвета, темп их и сочетание. Остановившись на полшаге… Потрясающее… нет, противоположное должно быть слово… Чудесное чувство, что он на месте.
Колька вошел сюда, как недостающий пазл, как кусок картинки, положенной на правильное место или аккорд, хорошо дополнивший музыку. Нет, он всё-таки визуал. Гармония была не совсем окончательной. Его пазл был мутновато-тусклый, хотя и совпадал по сочетанию цветов.
Но с этим он справится.
Следующим открытием было (он решился на него совсем не сразу) то, что Ленка не просто тоже вписалась в это «его» пространство, а вдруг как-то усилила его, украсила. Как будто - на яблонях и розах добавилось цветов, а у солнца - лучей.

……..
А через много лет.  Эта гармония нашлась в четвёртом измерении – во времени.  Когда родился его первый внук. Река времени стала видна ясно и он не просто увидел своё место в ней – почувствовал участие и растворённость. И так понравилось, что внуков было потом ещё много.




Окт 06 - Апр.07