Поезд сделал короткую остановку в пять минут и в вагонах тут же засуетился народ. Кто-то выходил на станцию, а кто, наоборот, тихонько пыхтя, протискивался в поезд. Семен лежал на нижнем ярусе и читал книгу, когда с ним вежливо поздоровались. Это был мужчина лет сорока-сорока двух, красивый на внешность, ухоженный, с добрыми глазами. Почему-то, Семену сразу же подумалось, что тот непременно работает врачом, каким именно, конечно, сразу не скажешь, но что врачом наверняка.
- Игнат, - представился сосед и слегка улыбнулся приятной улыбкой. Да он и сам казался каким-то очень приятным и добрым. Даже легкая седина на висках не старела его, а наоборот, украшала, предавая зрелости.
- Семен, - представился парень и они обменялись рукопожатием.
Мужчина разложился поудобнее на соседнем нижем ярусе. Огромную черную сумку он убрал под сиденье, а маленькую серенькую положил рядом перед собой.
- Тоже до Москвы? – поинтересовался он.
- Ага, - кивнул Семен, посмотрел немного на соседа и прикрыл книгу. – Так-то я Нижегородский, домой еду… С Казанского сяду, восемь часов и дома, - Семен слегка улыбнулся. – Сам откуда?
- Москвич.
- Интересный народ.
Мужчина приятно улыбнулся.
- Как и везде… Служивый что ли?
- Ну, - паренек провел ладонью по короткой стрижки. – Все. Дембель.
- Поздравляю!
- Четвертые сутки в этом вагоне трясусь, туту-туту, скорее бы, - последнюю фразу Семен произнес полушепотом.
- Ну, так, два года терпел, а тут уж и подавно выдержишь, - Игнат потер подбородок. – Не желаешь пригубить так, сказать, немного?
- Не откажусь.
- Тут у меня где-то коньячок завалялся. Вот и обмоем твой дембель, - мужчина открыл серую сумку.
- Да я уж здесь в первый день наобмывался. Хех. Ребята сверху до Новосибирска ехали, - Семен кивнул головой на верхний ярус. – Выпили, стали песни орать. Проводница пришла ругаться давай. С характером, зараза.
Игнат достал бутылку коньяка, немного пошвырявшись в сумке, достал пакет с нарезанной колбасой.
– Ну, давай, солдат, за дембель!
- Давай, - чокнулись, выпили, закусили. – Хорошо-то как вокруг. Солнце, небо, зелень…, красота-а! – Семен немного призадумался. – Все-таки правильно говорят уходить в армию лучше по осени, а приходить по весне. Да разве сердце выдержит… Это когда тебе еще год служить не задумываешься больно-то, а когда семьдесят дней до дома, да ты в наряде, а тут такая красота… измучаешься весь. В феврале-то с ума сходишь, не то чтобы уж про август говорить. И ведь что самое интересное, Игнат, тоска, она и начинает мучить по особенному, когда тебе остаются какие-то считанные деньки. Первые полгода гоняют как сидорову козу, тут не до тоски, там лишь бы где защемить. Потом привыкаешь, втягиваешься потихоньку, приходят молодые, расслабляешься, и вроде служить-то еще целый год, а не задумываешься особо-то. А вот когда деньки-то приближаются и можно месяца по пальцам на одной ладони пересчитать, тут уж да, тут уж тоска-то и начинает просыпаться. Все уже надоело, ничего не охота, а служить еще три месяца. Караул. Если поначалу-то недели не замечаешь, пролетают в нарядах, только глазом успевай моргнуть, то под дембель денечки тянутся. Тоска по дому гложет и гложет.
Игнат взял бутылку и снова разлил. Семен тяжело, печально вздохнул. То ли коньяк так быстро на него подействовал, то ли и, правда, душу что-то тревожило, что хотелось говорить. И говорить про армию. И это понятно. О чем же еще мог сейчас беседовать этот двадцатилетний парнишка, когда только недавно поменял сапоги на кроссовки.
- И вот стою я, значит, в умывальнике перед отбоем, бреюсь, а завтра вечером поезд. Домой. Гляжу в зеркало, на себя, вокруг, и так сердце сжало, так горько и печально сделалось, что готов был прослезиться. Ведь все это, вот все это я больше никогда не увижу. Больше никто не разбудит меня криком «подъем», не будет больше ни прапоров не ротного, ничего этого больше не будет. И как бы я всю службу не проклинал и как бы я не рвался домой, а вот в ту самую минуту так горько мне сделалось. Не поверишь. Печально стало, что уезжаю. Уже другая тоска трепанула душу. Ведь что не говори, а все же два года я в этой казарме прожил, в столовую ходил, на посты… да и ребят больше наверняка не увижу. Прощались, радовались, дембель, а на душе тоскливо. Вроде бы и радостно, а в тоже время и грустно. И каждый из нас понимал, разъедимся, и поглотимся в суетливый омут жизни. И не будет ничего всего этого, не будет лиц, к которым привык за два года, не будет ничего.
Игнат посмотрел на паренька, на худое лицо его, на крепкие жилистые руки и, вздохнув, промолчал. Вспомнил себя, когда пятнадцать лет назад так же возвращался со службы домой. И тоже в душе творилось что-то не понятное, что-то такое, чего словами не передать.
- Что-то ты о грустном заговорил брат, - Игнат протянул пареньку стакан с коньяком.
- И не говори-ка, - Семен принял выпивку. – Давай за родителей.
- Давай, - чокнулись, выпили. – Чем собираешься на гражданке заниматься?
- Пока не знаю, - пожал плечами, - отдохнуть надо.
- Смотри не загуляйся.
- То есть?
- Поступать не думаешь в институт?
- Да нет, говорю же отдохнуть надо. А через годик можно и поступить. Учиться, конечно, надо.
- Надо. Ты деревенский?
- Ну.
- И я тоже из деревни…
- А говорил москвич.
Игнат улыбнулся.
- Да у нас пол Москвы кто из Брянска, а кто из Махачкалы. И все москвичи. Лишь бы прописка была.
Семен кивнул головой.
- Когда отслужил, домой-то вернулся в девяносто втором, загулял немного. Да как немного, хорошо загулял. В деревне работы нет, в городе беспредел один. Молодежь вся в группировки подалась, да в город рванула. Сейчас все на кладбище обитают. Больше двадцати пяти и не пожили. А я три года пил пострашному, дурью маялся. Все, думал, так и сопьюсь. Ничего порой в голову не лезло, даже жить не хотелось. Потом Людмилу встретил. Видно есть все-таки Бог, не дал сгинуть. Люда, она, конечно, молодец, сильная, она…
- Жена?
- Жена. Двоих сыновей растим. Никитка да Сережка. Младший в следующим году в школу пойдет, - Игнат призадумался немного, взял бутылку, открыл, стал разливать. – У самого-то невеста есть?
- Есть, - Семен улыбнулся. – Оксаной звать. Дождалась.
- Значит любит. Поженитесь. Все у вас хорошо будет.
- Дай бог.
- Все же мужик, когда женат не так дурью мается как холостой. Что не говори, а без женщин пропали бы. Хрупкие они, безобидные, а столько силы в них, что у нас этой самой силы нет. Все выдержат, все могут, иной раз у нас руки опустятся, а у них нет. Сила она ведь не здесь, - Игнат похлопал Семена по плечу, - а тут, - положил ладонь на грудь. – А мы их обижаем, - Игнат тихонько вздохнул. Взял стакан, выпил. – Письма-то писали?
- А то, - Семен тоже выпил. – Только этим и жил. Тяжело, конечно, в двойне, когда девушка на гражданке ждет. Душа вся изноется. Но она у меня хорошая. Пацаны все удивлялись, зачем, мол, пишу, сотовый же есть, и так каждый день разговариваем. А я им, не понимаете вы, говорю, ничего не понимаете. Письмо-то получу, так я его раз двадцать прочитаю, каждое словечко, каждую строчку наизусть помню, и от листка самого ее ладонями пахнет. Сложишь, уберешь в карман и будто рядом она с тобою, все же, какая никакая, а ее частичка присутствует.
- Это ты верно говоришь, - Игнат тихонько кивнул и еще раз повнимательнее посмотрел на соседа. Красивый юноша, не избалованный жизнью и не сломанный армией. Слушаешь его, и как-то даже тепло, что ли, на душе становится, хорошо. И тут же охота пожелать ему настоящего человеческого счастья. Чтобы не испортила, не измучила гражданская жизнь, как бывает часто.
Семен отвернулся к окну и задумчиво уставился вдаль. Перед глазами стояла Оксана. Ее милое, нежное как утренняя роса и веселое, как лучик солнца, личико. Слегка курносая, рыжеволосая, с крошечными веснушками у носика. И глаза – добрые-добрые. Смотришь в них и чувствуешь всю нежность ее, всю доброту. И сама она, добрая-добрая, в жизнь, наверное, таких людей не бывает. Всех жалела, всех любила своим добрым сердцем. Выйдешь, бывало с ней вечером на прогулку, а она, голову склонит, и тихо так, полушепотом: «А у бабы Тамары корова отелилась. Только вот теленочек двух и дней не пожил. Умер. Слабеньким родился. Жалко». Подумаешь про себя, ну что же бывает. Люди гибнут, а живность и подавно. А послушаешь, как она скажет, заглянешь в ее глаза и так жалко самому становиться этого теленка, будто сам его под сердцем выносил. Никому ни в чем не отказывала. Всем во всем помогала, только попроси. Да и просить иной раз не надо, сама помощь предложит. Доверчивая была очень, потому и обижали, бывало ее же ровесницы. Завидовали красоте ее не земной. Редко в жизни так бывает, чтобы красота и доброта в одном человеке ужились. Зато и полюбил ее Семен, всем сердцем полюбил. Сильно. Горячо. Все два года о ней только и думал. Даже сейчас уже в поезде, а сердце не перестает ныть, и образ ее перед глазами.
- Ну чего загрустил опять? – потревожил воспоминания Игнат. – Пойдем, покурим.
Отведя взгляд от окна, Семен тихо вздохнул и, прихватив со столика пачку сигарет, отправился курить.
…Проведя на Казанском вокзале несколько мучительных часов ожидания, Семен наконец-то сел в поезд. Еще несколько часов трясясь в вагоне думал о доме и о любимой. И наконец, вот они, родимые места, знакомый вокзал. Сойдя с поезда, паренек купил в ближайшем киоске цветы и поймал такси. Где-то на полпути, их резко обогнала иномарка, несясь с огромной скоростью.
- Ты гляди что вытворяет, а, ты гляди! – воскликнул шофер. – На тот свет скорее хочет. Все там будем, успеешь!
- Возможно, торопиться.
- Ха, торопиться. Вот из-за таких и бывают аварии на дорогах, - таксист приспустил окно и, не спросив разрешения у паренька, закурил. – Случай был, давно, правда, знакомый у меня один, хороший знакомый, к жене в роддом ехал. Дочь родилась. Тоже вот так вот несся сломя голову, ну и что думаешь, разбился, не доехал. И жену вдовой и ребенка сиротой оставил. Вот и думай после этого, дорога таких не любит.
Семен посмотрел на спидометр, который показывал семьдесят километров и снова отвернулся к окну, где мелькали березы, и время от времени придорожные памятники, напоминающие о большой трагедии. Сколько же их много. Стоят себе молча, никого не трогают, но как бы своим присутствием напоминают водителям, сбрось скорость, не торопись.
И наконец-то родное село, вот он, родимый дом. Паренек, поблагодарив таксиста, вышел из машины. Рядом с домом стояла соседка и посматривала куда-то вдаль. Семен подошел к ней тихонько и обнял за плечи.
- Равняясь! Смирно! – улыбнулся дембель. Настроение снова поднялось. Хотелось радоваться и плясать. Соседка обернулась и уставилась на паренька тревожными растерянными глазами. – Баб Маш, ну вы чего, не признали что ли?
Женщина, молча, с какой-то непонятной тревогой, смотрела Семену в глаза.
- Баб Маш, ну чего вы, словно призрака увидели. Хех. Вот тебе и раз. Вот так и рады. Разве так из армии встречают, - паренек улыбнулся.
- Семен, - еле слышно произнесла старушка.
- Ну, наконец-то, узнали, - парень кивнул на дом, - мои-то дома, не знаете?
Старушка медленно посмотрела на дом, затем снова на молодого соседа и отвела взгляд в сторону. Впереди на дороге показалась грузовая машина и люди в черных платках.
- Умер, что ли, баб Маш, кто? – серьезное лицо паренька уставилось вдаль. Соседка промолчала. – Баб Маш! Кого хоронят-то?
Старушка повернула морщинистое лицо и в ее глазах блеснули слезы.
- Баб Маш, хоронят-то, говорю, кого?
Но старушка по-прежнему не проронила ни слова, только с невыносимой грустью и скорбью смотрела на паренька. Семен заволновался, и сталь пристальней всматриваться в толпу. Уж не из знакомых ли кто? Впереди рядом с машиной с неживыми лицами шли родители Оксаны. Но ее рядом с ними не было. Семен с невыносимой тревогой пробежал взглядом по толпе. Под сердцем больно кольнуло. Оксаны нигде не было.
- Боже, да не уж-то она в гробу? – еле слышно, с болью в голосе произнес паренек и, еще раз посмотрев на старушку, по ее глазам догадался, что это так. Хоронили Оксану. Мужчины, дети, женщины в траурных платках медленно шли за машиной, из которой тихонько ложились на асфальт еловые ветви. Провожали всем селом. Плакали многие. Кто-то медленно шел за машиной, кто просто покидал свои дома и выходил к дороге, и все со слезами и с болью провожали в последний путь девушку, доброту и нежность которой познал каждый.
Машина с гробом не спеша проехала мимо них. Рука Семена дрогнула, красивый букет упал на холодную землю. Паренек поднял его, отряхнул и, протерев глаза, медленно отправился за машиной. Внутри творилось черти что. Душа вся выворачивалась и ревела от боли. Да как же так. Да за что же! Семен одурманенный болью и горем медленно шел за толпой гневя и проклиная все на свете. Не уж-то он больше никогда не увидит ее нежных и добрых глаз? Как же так. Неужто никогда не услышит ее ласкового голосочка? Неужто никогда?! Никогда. Какое это страшное слово. Паренек остановился, присел на асфальт и заплакал.
Позже, от родителей, Семен узнает, что какой-то пьяный лихач на машине среди бела дня, несясь как сумасшедший, сбил Оксану на тротуаре, когда та шла к почтовому ящику, чтобы отправить письмо любимому солдатику. Семен долго перечитывал ее последние в жизни строчки и тихонько плакал. В конце письма: «Ну вот, любимый, наконец-то мы снова будем вместе».
Антон Лукин.