Откуда ему было знать, когда он появился на этом свете? Все звери и зверушки, какие проходили и пробегали мимо него, были по сравнению с ним сущими младенцами. Даже старый ворон, который с ржавым всхлипом совался передохнуть на прибрежную олешину, был безнадежно млад по сравнению с его преклонным возрастом.
А выглядел он не солидно. Быть может оттого, что не утратил молодого задора и озорства? Или потому, что имя его звучало совсем как-то по детски – Ручеек? Другого, более определенного имени с более конкретным смыслом люди ему пожаловать не удосужились.
В бумагах и картах агронома местного колхоза, ныне раскинувшего свои владения по его берегам, он числился под именем: ручей – Безымянный.
Более недостойного имени ручей не слыхал.
Один из братьев его носил название – Черный. Наверное от того, что протекал он по низине и русло его лежало в пластах торфа. Дно терялось в сумраке провала, а потому и вода в нем отливала темным цветом.
По берегам ручья Черного росла осока. Собственно и берегов-то у него почти не было. Прорвался поток воды через лощину, убежал из болота и стал ручьем. А берега ему еще не скоро носить. Неизвестно сколько лет и тысячелетий понадобится, пока в природе изменения грянут. А для нее и миллион лет – не предел.
Другого брата именовали – ручей Паникский.
Может быть людям, ныне населяющим их берега не ведомо, но ручьи-то точно знали что никакой паники вблизи берегов брата не происходило, но поди ж ты…
Может быть, прозвали ручей таким неблагозвучным именем от того, что через него три четверти тысячелетия назад саранчой катилась конница Мамая, торопясь достигнуть и разграбить богатый город Торжок? Так и тогда паники не должно происходить. Соседи кривичей в пустую растраву никогда не бросались.
Бегство, да, было. Были и вопли женщин и плач перепуганных детей и судорожные соборы. Ветер волнами наносил удушливый смрад горящих окрест сел и деревень.
С собой брали только самое нужное, без чего в лесу не выжить. Забивались в самую глухомань, куда и сохатый не совался. Сидели тихо. Таились. Выжидали.
Берег Тверцы стонал под копытами нашественников. Долгим потоком тянулась бесчисленная орава лошадей и людей. Тучи пыли висели над кавалькадой усталой конницы и даже ветер не решался подхватить и унести ее прочь, настолько зловонна и ядовита была эта, отравленная вражеским духом пыль.
В водах реки отражались бесконечные ряды усталых всадников. Усталых только с виду. Стоило в придорожных кустах мелькнуть парусиновой рубахе или сарафану, как жуткий вопль разносился над зловещей конницей и разом наливались хищным светом глаза всадников. Руки сами натягивали удила и выхватывали из-за спины свернутый зловещим кольцом аркан. А конь уже стрелой летел во след неумелому беглецу.
Беда тому русину, какой не сумеет уберечь себя или своих родных от этого страшного нашествия. Хватали всех. Мужики на выкуп, бабы на выкуп и не только. А с детьми много мороки, слабы да болезны, не вынесут долгих переходов, проще захлестнуть.
Такие или похожие на эти события разгорались на берегах Паницкого ручья более семи веков назад.
А на берегах ручья Безымянного никаких событий не случилось и потому он так и остался в памяти людей, – Безымянным.
Когда Миша-агроном доставал из нижнего ящика стола карту полей колхоза и водил по руслу ручья ногтем указательного пальца, показывая и разъясняя бригадиру, куда лучше завтра направить пропашные трактора, ручей едва ли не краснел от обиды.
– Вот… вот, от Безымянного и отступи. В самую пору будет, – азартно втолковывал он старому Ефрему, норовившему все еще по старинке править посевную.
В посевную люди угорают. Мало ли хлопот на каждого селянина весной накатит. А сколько бы ни накатило, все успей.
Летний день – год кормит, а весенний час – летнему дню равен. Вот и рвутся в борозде. Вот и задорят один другого, поторапливают. Где-то правильно, а где-то и во вред. И себе и природе…
Затеют к примеру сеяные травы удобреньем подкормить. Хорошо это для раннего стебля. Полезно. Так ведь любое дело, смотря каким боком повернуть. А то и вовсе испортить можно. Выедут на засевы удобренье трясти, да рано выедут, хозяин еще едва скворца на дворе встретил, а они уже едут. По застылку. Трясут. Стараются. Похвалу обрабатывают.
А следом снег падет. Все крупой сыплет. Да такой еще отзимок разыграется, что едва ли не сугробы наворачивает. И что? Что с тех трудов станет? – Беда. И уже и начальство не гордится старателями, а тяготится ими. И собой, наверное, тоже тяготится, да локоть оттого на том месте и растет, которое не всякий раз укусишь.
Налетят проливные дожди и смоют весь снег, а вместе со снегом удобрение. И то хорошо, если капля селитры успеет в дерновину впитаться.
А вода по уклонам да лощинам в ручей катится, едва не волной идет. Ладно бы вода, ей места в любом ручье хватит, так и удобрение вместе с водой плывет. И все в ручей.
Как в таком омуте раку поселиться, если из заводей ручья, порой, за версту аммиаком воняет? Не то, что раки, загнанный озорными щурятами карась, и тот согласен на берег выскочить, да обратно в реку по берегу скакать.
Но миновало и это угарное время. Теперь удобрения стали скупо сеять. Подорожало все. И удобрения и сама работа подорожала. И жизнь.
Говорят в речке Логовежь снова раки расселились. А это верный признак, что вода в реке стала чище. Люди стали меньше над природой озорничать. Не за горами пора, когда и на берегу Безымянного ручья рак свиснет.
А посевная все шире разворачивается. Вот уже, следом за плугами, по полю устремились культиваторы. В косую елочку поле расчесывают. Всяк пласт на крошки дробят. Скоро можно будет и сеялки в дело пускать.
Работа сеялки самая благородная и самая благодарная. Гон за гоном торопятся по полю машины, и с каждым проходом расстилаются за ними широкие полосы засеянного хлебом поля.
Не сразу подернется оно зеленоватым отсветом молодых побегов. С каждым днем все гуще и сочнее будет оно зеленеть в лучах восходящего солнца. Успокаивать душу хлебороба, наполнять думы новыми надеждами на прибыток в артели и на мужицком дворе.
Не в каждый год надежды равны ожиданиям, но тяжелый и упорный труд мужика не пропадает даром. Приносит сносный достаток. Если трудиться на земле не для виду, а для дела – земля никогда не обманет. Оплатит труды хорошей прибылью.
А какой бы щедрой она могла быть, если бы убавить с мужицкой шеи ораву нахлебников?!
Два десятка лет минуло, как взялись жизнь исправить. Кому-то она казалась не правильной. Ломали старые устои с каким-то роковым задором. Все – на слом. Все – в распыл. Вместе с устоями и многолетием нажитое порушили. И чего добились? На шее у мужика нахлебников оказалось не меньше, а в два раза больше. И все гнетут. Поправили…
Случаются в крестьянской судьбе и неурожаи. Но в том не земля повинна и не лень мужицкая, а сама природа делает всему живому испытание тяжкое.
Огромный воздушный гриб наползет на Русскую равнину еще в разгар весны и словно врастет в нее. Ни одного облачка ни над собой, ни под себя не пустит. Ни одной дождевой тучки. Висит, раскаленной линзой выжигая все живое. И нет на свете силы, способной сдвинуть это лихо. Высохнет поле. Растрескается от неизбывного зноя земля. Высохнут и повалятся ниц стебельки хлебов. Да и другие все поросли и травы словно свиной щетиной подернутся. Засохнут от зноя, поседеют от пыли. Выгорят.
Беда в такое лето и ручьям. Вода по руслу едва сочится, а в которых местах и совсем иссякнет. Останется от веселого потока цепочка грязных луж, которые каждый день растаптывает стадо. Растаптывают до той поры, пока на месте лужи не станет месиво издали похожее на стиральную доску. А все от того, что коровы на выгон идут плотными рядами, и ступают след в след друг другу.
Копыто в копыто. И со временем на пути их хода даже в твердом грунте вытаптываются канавки, а между ними остаются высокие бугорки. И место прогона рогатого скота всегда напоминает стиральную доску. На машине и мотоцикле по этим местам лучше не ездить, все колеса и кишки оттрясет.
Минует Троица и зазвенят по берегам ручья сенокосы. Агроном на этот раз скомандует:
– От Безымянного начинайте… –
И заснуют-заторопятся трактора, вырезая в постил длинные полосы клеверов. Подкошенные травы вянут и плавятся, на разжаренной луговине словно на каленой сковороде. Дух над полем стоит густой и пряный. Ветер замирает. Не смеет дохнуть, освежить страдное место.
В набрякшей тишине, когда трактора уползут на другой конец поля, оглушает стрекот кузнечиков. Трещат обгоняя друг друга, словно тоже торопятся с сенокосом, словно пытаются не отстать от неповоротливых тракторов. И едва смолкнет один, как тут же взрывается оглушительным треском другой, а там и еще несколько старателей заводят свои бесконечные трели.
А по краю луга, по низинам и лощинам журавлиным клином плывут с ручными косами бабы. Выкашивают неудобья, те места, где трактором косить не с руки.
Разомлеют в жарких трудах бабоньки, умаются на закрайках да кочкарниках и присядут перевести дух на бережок Безымянного. Которая с рук и лица жар ополоснет, которая и белы ноженьки в прохладу окунет. А ручью любо. Нравится ему людям приятное сделать, а особенно бабам да девкам.
Деревня от ручья не далеко стоит, а за ней город. А по другую сторону, тоже не вдалеке другая деревня. Люди часто через ручей ходят. Кто по делам, кто в гости и все ручья не минуют. Время от времени на переходах мостик времянку спроворят.
Да только плохо сработанные мостки по долгу не лежат. До первого паводка только. А все от того, что обе деревни никак не сговорятся вместе хороший мост поставить. Все надеются, что соседи не вытерпят неудобства да и поставят переход. А в другой деревне головы мужиков точно так же устроены и мысли в них те же таятся. Вот и бедствуют друг у дружки взаймы.
Трактора через ручей вброд ползут. Нащупали в пластах земли твердую полосу и по ней через ручей скачут. И хотя к тому броду едва не половину версты по берегу пилить, все равно и они не хотят мост ладить. Время от времени привезут из карьера несколько телег камня, подсыплют переправу да и все заботы.
Рыба в Безымянном не водится. Мал он, чтобы уметь хотя бы пустяковую рыбку приютить.
А влюбленные парочки привечает. Нравится им на его бережку, в тени молодой ивы провожать вечернюю зорьку. Не только вечернюю проводят, иной раз и утреннюю встретят.
Ручью от них неудобств не бывает. Сидят тесно прижавшись друг к другу. Комаров ветками черемухи друг от дружки отгоняют. Шепчутся. Целуются. От них никакими черными словами не уколешься. Слова говорят душевные. Мягкие. Теплые.
А глаза ласковые. Задорные. Озорные. Бедовые.
А какие волшебные мелодии над ними соловьи затевают, какие трели звучат над ручьем и всей сторонкой…
Да только ли соловьи безымянный ручей привечают. Всякая птаха рада его живой влагой утешиться. Кто жажду утолить, а кто и крылышко окунуть.
Журавли, когда в Египет собираются, обязательно к ручью прилетят. На бережок присядут. Попрощаются. А как улетать станут, тревожным кликом своим привет ему шлют и обещание новой встречи.
А вот как-то бобры на этот ручей набрели. Откуда и куда путь держали, у них не спросишь, а как заметно омолодили они заброшенный ручей…
Первое дело в низовьях построили свои жилища, хатками называются. Из поваленных деревьев, сучьев и веток строили бобры свое жилье. Работали дружно и споро. За ночь один зверек может дерево малой толщины подгрызть. А уронив его, тут же срезает с него ветки и сучья. Ствол плавит к месту новостройки и там разрезает на какие надо сутунки. Да не пилой, нет. Зубами. Бобры и режут и пи
лят все зубами. Зато никакой кариес им не по зубам.
Как закончили устраивать жилье, взялись расторопные зверушки за устройство плотины. Бобру надо, чтобы вход в его хатку был круглый год из под воды, вот и поднимают воду. Деревья валят и кладут именно так, как им в загороде лежать следует. Сучья и ветки между стволов ладят. Глиной да илом щели затыкают.
И вот уже готова плотина. Упирается в нее ручей, силится опрокинуть и смыть, да не тут-то было. С опытом миллионов лет построено. Возмущается все сильнее поток, силу копит, раздается вширь и ввысь. Достигает верха запруды и кипя от возмущения прыгает с кручи. Гремит и пенится в проране. Но это и весь его протест.
А перед плотиной, в безымянном ручье теперь появился настоящий омуток. Того и гляди сядут на заводь утки. Принесут на лапках икринки из других водоемов и не далек час, когда на утренней или вечерней зорьке разорвет гладь омута бронзовый хвост ленька или серебряная чешуя резвого карася.
Ах мечты, мечты…
Не успели бобры пережить зиму, как явились лихие людишки. Или с города пришли или из деревень наползли, про это никто не ведает. С самым жутким намерением явились. Не знаю, много ли выгоды они получили за убитых зверьков? А какое чудо природы погубили!
Через Безымянный ручей едва ли не семьдесят лет назад из соседней деревни уходили на фронт мужики. Возвращались тоже через него. Вернулась третья часть, половина – калеками…
Немецкие самолеты ручья достигали. И хотя остановили фашиста в трех десятках верст от Торжка, самолеты сюда залетали. Дрались с нашими летчиками, гонялись за редкими повозками и людьми, строчили из пулеметов. Но бомбы по деревням не бросали, если только случайно не уронили в поле одну или две, когда бомбили мост на шоссе, через ручей Паникский.
А сенокос гудит. Уже тракторами клевер в валки сворачивать начинают. Высушили.
Бабы на неудобьях сено в копны складывают, на телеги грузить собираются. В правильной копне сено под дождем не пропадет. С копны любой дождик, как с гуся вода скатится. А вот когда клевер в валки собран, бойся дождя. Каждому оболоку кланяйся, как бы в неучтивости тебя не заподозрило, да крутым ливнем сушеное сено не исполосовало.
Но вот уже прессы на межу выходят. Вот уже поехали. Заворчали. Сено в рулоны закручивают, ремнями скрипят, шестернями скрежещут. Не моченое ни разу сено в сытом брюхе скотины нужное дело сделает. И молоком и мясом воротится. Только сейчас не зевай. Рот не разевай, раз погода в руки далась.
Как-то в начале сенокоса за ручьем на клеверище два Шурика затеяли скирду ставить. Один из них был полевым бригадиром, другой – у трактористов звеньевой.
В то лето сенокос трудно начинался. Не давала погода сено высушить. Всякий день дождики налетали. Сено в валках едва ли не до липового лыка измочалили. Без конца переворачивали сырым боком к редкому солнышку. Уже листочков на стеблях едва не половина осталась, еще повертишь несколько раз и придется зимой скотину не сеном сушеными прутьями кормить.
Уже и косьбу пришлось тормозить, чтобы повал в луговину дождями не вбило. Прорастет отавой подкос, слез не оберешься выцарапывать его да в валки собирать.
Но вот выдался погожий день. Заладилась сушка. С пяти часов пополудни уже можно было сухие пласты в валках не только на ощупь распознать. Прессовать такое сено нельзя, не досохло до нужного, а вот первую скирду поставить можно рискнуть.
Рискнули.
В скирде сено рыхлее лежит, да и пока с возов на обмет его подадут, еще провеется, почти вокурат и выйдет. В таких случаях спортсмены говорят – на грани фола.
Покивали согласно друг другу два Шурика да и за дело. Один полез в кабину своего трактора, и стал по полю валки сена собирать, а другой подался на скирду в помощники к Николаю.
Два трактора на поле клевер собирают да к скирде везут; два старателя на скирде пласты укладывают; один стогомет на скирду сено подает. Все привычно и знакомо.
Гудят и напрягаются машины, молчат и напрягаются люди. Изредка перекинутся привычной половиной фразы, да и опять дело ладят.
А тут, как на беду, по краю неба, с закатной стороны синяя туча крадется. А в скирде сена еще только половина. Самое опасное место ладить начали, когда и до верха далеко и зарод выше человеческого роста вырос. И свершить скоро не управишься. Испортит ливень сено. И завтра придется многие пласты, в какие смока вопьется, по полю растаскивать да все заново пересушивать. Маяты больше чем работы и всему другому делу помеха.
А туча притаилась невдалеке и за старателями наблюдает. Видимо еще не решила – сейчас это поле умыть или чуть позднее. Висит, не частыми сполохами о себе напоминает, да время от времени чего-то недовольное буркает.
А мужики торопятся скирду сверстать. На тучу оглядываются, в ладони плюют да еще яростнее пласты мечут. Так до самого верха с оглядкой и пластались.
Трактора от натуги ревут, по звериному рявкают. Но не вывернуться им из привычной крестьянской хватки. И Шурик и Михаил и другие ребята на трудах не семечки плюют.
Скирдоправы упрели, а не жалуются. На край неба взглядывают, следующего подвоха от погоды ждут.
А дело движется. Растет скирда. Толстеет. Дородные бока все выше расправляет. Вот уже и вершить пора.
– Много еще?! – кричит оглушая шум мотора Шурик-тракторист.
– Еще два вези! – Так же громко ухает в ответ Шурик-скирдоправ.
Пробормотав что-то себе под нос, тракторист кричит снова:
– Не много будет?! –
– Как раз в пору! – Отвечают скирдоправы, а сами новые пласты по спине скирды растаскивают. – Вези, не сомневайся, скирда широкая, разом не свершишь. –
Чего-то снова бормочет другой Шурик и, подхлестывая мотор, гонит трактор за новым возом. А стогомет новые пласты на рогах вздымает. Зависнет стрела над скирдой и спихнет сено на самую средину обмета. Теперь края подравняй, подтяни или на край припусти и принимай новые пласты.
Но в конце работы загвоздка случилась. Видимо в средине скирды переторопились ребята, мало сена куда следует набили, рыхлые места проглядели. А как до верха сложили, отяжелел верх скирды и стала средина его проседать. Ей надо вверх расти да на верху теремком садиться, а она проседает. Уже и второй воз в овершье вбухали, а теремок не выходит.
– Еще?! – В очередной раз спрашивает звеньевой.
– Вези еще воз! – Кричит бригадир.
Шурик-тракторист чуть не черными словами пытает:
– Куда сено подели?! Только что воз выгружал!... –
А закатная заря на краю неба догорает. По лощинам туман ползет, по замежью расстилается. И на луговине сено уже не сохнет, а тягостной сыростью напитывается. Тяжелеет сенцо. Еще сильнее скирду давит. Такое в средину зарода не смей положить, согреется и сгорит. Белой плесенью покроется. Вместо надоев и привесов скотина хворью измается.
А вот на верх скирды такого волглого сенца возок, другой расстелить можно. До утра не загорит, а на другой день солнышко да ветер досушат и провеют. А случись непогода, так верхним пластам на любой скирде лихую погоду первыми встречать.
А если скирда не достаточно туго в средине зарода набита, то от нее обязательно на завершении пакость жди. Так было и на этот раз.
– Вези еще воз, может с него управимся…! – Неопределенно проорали скирдоправы и словно вспомнив о чем-то неотложном, повернули на другую сторону, зашуршали вилами.
Шурик привез еще воз. И его уложили в скирду и еще половину воза. Вот тогда и стало как раз.
На другой день председатель артели, к началу работы заглянувший на поле, похвалил ребят:
– Вот молодцы. Не потеряли день. Скирду поставили. Больше двадцати тонн будет. Ни у кого нет, а у вас уже счет открыт. –
Взглянули Шурики друг на друга. Развели взоры по сторонам. Согласно покивали начальнику. Эх, знать бы ему, какими нервами этот счет открыт…
Хлеба убирают у ручья не в первую жатку. Сначала ближние к дороге сухие поля ошелушат. А потом и на ручей едут. Комбайны теперь в артели большие, сильные. Передние колеса на них выше человеческого роста. Такое колесо ни на каком поле не увязнет каким бы гиблым для уборки оно не считалось. Везде пройдут такие комбайны. Все скосят и соберут. Жниво обминают чисто, до зернышка вымолачивают, до семечка. Да и работают споро.
Зерновозы на поле почти не стоят, ожидая когда настанет очередь под бункер вставать. Не успеют на стерню с проселка свернуть, уже на котором-нибудь комбайне желтый маячок мигает. Подходи грузи да вези не стряхни. На спорую работу любо и посмотреть. Тридцать центнеров с гектара артель всякий год намолачивает, а в удачное лето и более того.
Но не только благие дела на берегах безымянного ручья совершались. Случались и происшествия. Однажды в ручье поздней осенью, когда ручей уже льдом покрывался, чуть не утонул путник…
Шел он далеко и долго. Второй или третий час вышагивал по ночным тропам и тропинкам. Деревни обходил стороной, со своей скорбной ношей старался никому на глаза не попасть. И ведь понимал, что негодное дело делает, а словно неодолимая сила гнала его все дальше и дальше.
На подходе к ручью путник, забыв об осторожности, сбросил с плеч тяжелую и громоздкую поклажу. Падая она стукнулась о дорожный камень и загрохотала в ночной тишине листами ушибленного металла. Человек, едва не присел от испуга, оглянулся вокруг, ища глазами в темноте случайного прохожего, нежеланного свидетеля его святотатства. Но не обнаружив ничего опасного, присел передохнуть. Переведя дух и успокоившись окончательно, достал из бокового кармана пачку дешевых сигарет и чиркнул зажигалкой.
Вспышка неживого света на миг осветила худое бледное широкоскулое лицо. Обвисшие по краям губ неряшливые усы. Длинный прямой нос. Глубоко посаженные глаза упрятанные в заросли низко нависших бровей.
Путник словно ожидал кого-то. Жадно курил и после каждой затяжки оглядывал дорогу впереди и сзади себя. Потом снова переводил взгляд на свою ношу. Она отсвечивала в ночи прозрачным матовым светом помятых листов.
Поклажу надо было доставить в один из крайних домов деревни. Там ее примут без лишних разговоров. Не спросят – где взял. Молча бросят на весы и уравновесив безмен умножат вес на цену килограмма металла и так же ничего не говоря выдадут расчет. Вот и вся Днедолга. Стоит только донести. Теперь уже не далеко осталось.
Но и киснуть нельзя, заря вот-вот нагрянет. А по свету рисоваться с такой ношей в деревне – не расчет. Отовариться самопалом можно в соседнем доме. Отпустят и ночью, только было бы чем заплатить.
А уж обратная дорога будет не дорога, а сплошной кайф…
Очнувшись от навеянных грез, он вздрогнул от забиравшегося на потную спину холода. Покосившись на восточный край неба и сделав еще несколько торопливых затяжек, путник поднялся и неуклюже подобрался к своей ноше. Взвалив ее на плечи, постоял привыкая к тяжести поклажи и зашагал к берегу Безымянного.
Этот раз ноша легла на плечо как-то неудобно. Сгиб листа давил тело и с каждым шагом его гнет становился все болезненнее и нестерпимее.
« За ручьем надо будет перехватиться, переложить поудобнее, » –подумал путник пробираясь между колеями к разбитому и растоптанному колесами броду.
На его беду осень в тот год была сырая и дождливая. Воды во всех лощинах стояло выше обычного. И берега Безымянного утопали в стылом половодье. Мелкие лужи за ночь покрылись матовыми стеклами льда. На лужах глубоких и в колеях лед был прозрачным, словно оконным стеклом кто-то старательно заслонил всю стоячую воду.
Выбирая место для перехода и стараясь не сорваться в выгрызенную многими колесами колею, путник выбрался наконец на берег ручья и ступил на брошенную кем-то лежку.
Перебираться через ручей по обледенелой жердине, словно уж извивающейся при каждом шаге, путник не решился. Долго ли соскользнуть над самым глубоким местом?
Поклажа давила все сильнее. Край листа острым ребром впивался в плечо. Изнывая под тяжестью ноши, лишившись всякого выбора, путник бестолково топтался на берегу застывающего ручья. Наверное понимал, что не так-то просто сейчас одолеть эту преграду, но вожделенная тяга к желанному притушила рассудок и распалила столь долго дремавшее желание. Он потоптался еще немного а потом неожиданно и для себя самого прыгнул на другой берег ручья.
Прыгнул неумело и неудачно. Ноги берега не достигли и угодили в глубокую колею. Лед проломился. Хуже того, ноша валилась на него всем, теперь неуправляемым весом и ударила в висок…
Спустя некоторое время в холодном тумане морозного утра пролетающий по своим делам старый ворон видел, как на берегу безымянного ручья ворочался едва живой человек. Он тщетно пытался вытянуть из стылой воды листы нержавеющего металла еще с вечера вероломно умыкнутого вандалом с разоренного надгробья.
Глухой осенней ночью на берегу Безымянного ручья безымянный тать едва не расстался с жизнью.