Безразличие.
___________
Что за нимб парит над твоей головой, о прекраснейшее из созданий? И почему в глазах светится ложь??
___________
Автомат не работал. Леонард пнул его и побрел дальше в поисках магазина, где он бы смог приобрести газировку. В клепанных кожаных карманах куртки позвякивала мелочь, лежала потрепанная пачка сигарет и коробок спичек.
Он шел по грязным кварталам, забитым нищими и бездомными, грязными и облезлыми животными, продажными женщинами, возвышающимися над ним на своих громадных каблуках, трансвеститами в блестящих безвкусных одеждах, агрессивными пьяницами с крысиными глазами.
Леонард шел мимо.
Любая девчонка переспит с ним ради пары джинсов или стеклянную цветастую бижутерию. Жизнь для них – всего лишь такой же товар, как и все остальное, наравне с банкой содовой.
К обратной стороне куртки был пришит небольшой кармашек, в котором находились сложенные втрое двести долларов на подарок его девушке Жюстине.
Он неторопливо достал сигарету, прикурил, затянулся. С удовольствием слушал тихий хруст выкуриваемой сигареты. Стряхнул пепел на землю и пошел дальше. Где-то вдалеке завывала сирена. Тут он заприметил кое-что, благо в его кармане залежалось несколько долларов. Газировка не аппендицит, подождет.
Свернул к неким девушкам, стоящим возле какого-то клуба; рядом тусовались немытые парни с длинными русыми волосами в круглых зеленых очках и цветастых одеждах. Пройдя через толпу обкуренных хиппи, Леонард с минуту оценивал загорелую рыжую девушку в бордовой тунике и затем молча потянул ее в клубные дебри.
Там было многолюдно.
Молодые тощие девушки с кучерявыми волосами, с лентами на головах, в громадных очках, коротко стриженные, стояли вокруг стеклянного круглого стола и, толкая друг друга локтями, избавлялись от тонких белых дорожек.
Все места на мягких ложах были заняты, и Лео потащил девушку в туалет. Та плелась за ним, подобно услужливой натасканной собаке.
Она сделала все, как и надо. Изо рта ее пахло чем-то не очень приятным, но целоваться с ней он уж точно не собирался - все остальное, в том числе и поцелуи он может получить и от любимой девушки.
Закончив свою работу громким и надрывным фальшивым стоном, шлюха уставилась на него, застегивавшего джинсы и надевавшего куртку. Вытащив из кармана мятую двадцатку, он сунул ее в тонкую ладошку девчонки. Но, судя по ее выпученным глазам и возмущенному грязному руганью, он понял, что она требует с него сотни и не меньше.
Втянув воздух сквозь зубы, он процедил, что ни разу не встречал таких дорогих проституток и платить столько не собирается.
Она снова обматерила его витиеватыми словечками и направилась к выходу со словами, что все сообщит своему сутенеру, но не успела достигнуть двери, так как была грубо дернута за длинные волосы и затащена в дальнюю кабинку.
Закрыв ей рот ладонью, он сначала шепнул на ухо, что совсем не хочет делать этого, а она стукнула его локтем под дых, и он со всего размаха ударил об железную крышку унитаза. Потом еще один. Но девица уже не трепыхалась.
Проверил пульс, хоть это было не к чему – она была мертва. Это было ясно как божий день. К тому же на крышке унитаза осталась не хилая вмятина. Висок блудницы порядочно пробит. Он положил ее, аккуратно, чтобы кровь не заляпала ботинки.
Закрыв кабинку, он проволочкой сломал замок на дверце и теперь она не открывалась.
Ему нужно было спешить, магазины закроются в восемь. Еще нужно купить подарок Жюстине. Об убитой шлюхе лучше не надо и вспоминать.
Он все равно не собирался ей платить за услуги.
Выйдя через черный выход, Леон зашел в магазин, расположенный через дорогу от клуба, купил содовую и направился вглубь города, сияющего разноцветными огнями.
Ему вслед блистали неоновыми пацификами те же накуренные дети цветов. Приобрел на все деньги самую дорогую игрушку в магазине игрушек – фарфоровую куклу в голубой ночнушке, по неясной причине называемой платьем, голубыми пышными волосами и голубыми холодными огромными щенячьими глазами.
Найдя свой дом, среди не менее зачуханных кварталов, полез на пожарную лестницу и, достигнув четвертого этажа, запрыгнул на один из балконов. Звякнули ключи – Леонард всегда запирал балкон, чтобы никто не смог пробраться к нему в квартиру. Через дверь в нее нельзя было попасть – дом был давно опечатан и всеми забыт, хоть прибывал в неплохом состоянии.
Помниться, были времена, как папаша Жюс таскал ее, будучи в пьяном угаре, по темным и сомнительным кварталам и предлагал каждому встречному за двадцатку. Леону тогда было семнадцать, а Жюстине пятнадцать. Он очень хорошо и четко помнил, как этот здоровенный пьяный бугай насильно таскал девчонку по улицам и кричал таким же здоровенным бугаям, как и он сам: «Не желаете испробовать, мсье! Пятнашка только стукнула крохе! За двадцаточку-то! За бесценок отдаю!»
Сняв куртку, Леон растянулся на пружинистом диване. Рука сама потянулась к трубке телефона, другая – крутить колесико, набирая цифры. Тихое жужжание прерывало тишину недолго – Леонард тут же спохватился, он совсем забыл, что телефон здесь не работал. Он хотел узнать, где Жюстина. Она должна еще быть на работе в магазине.
Он был рад, что она работала в магазине. Хоть там платили немного, но работа была приличная. Все подруги Жюстины были шлюхами, их жизнь пошла под откос, хоть они и зарабатывали больше; у них были такие же отцы, у некоторых – такие матери, у других вообще никого не было. Когда они собирались вместе, Леонард называл их сообществом Молчаливой Жалости. Месяц назад две из ее подруг умерли от сифилиса, и Лео перестал шутить по поводу их сообщества.
Стало модно краситься в блондинок и все, включая Жюстину, покрасили свои волосы в цвет выцветшей соломы и такой же на ощупь. Потом стало модно красить губы бледно лиловым и вот уже Жюсти щеголяет с губами мертвеца. Потом он принесла в дом пластинки «The Fabric Unicorn» и с удивлением спросила у него о проигрывателе. Оказалось, что его не было. Никогда, чего она не заметила, живя в этом доме пять лет.
Вот она снова врывается в дом из двери балкона, смахивает полами плаща кукурузные крошки с пола, бухает пакет с продуктами на диван. Он не смотрит на нее, поддевает носком пакет, задумчиво качает в воздухе трубкой, держа ее двумя пальцами за крученный спиралями черный провод.
Она часто спрашивает его о детях.
Их общих детях. Мальчик и девочка. Ланселот и Корделия. Или Эмилия и Оливер.
А он начинает курить. Для того, чтобы тихим хрустом выкуриваемой сигареты заглушить ее слова. Она знает, но не хочет признавать. Он, собственно, тоже знает. У них нет будущего. Именно поэтому для них так дорого настоящее. Им больше не на что надеяться, если не на сегодняшний день.
Он кивает. Да, а еще накрывать их плюшевым одеялом, давать теплое молоко и, если их заработок позволит, шоколадное печенье на ночь… И приходить каждую ночь, легонько касаться их носиков, чтобы проверить, не холодно ли им. И приложить все усилия, чтобы услышать их первое «мама» или «папа» а не ругательство, не цитирование того, что пишут на заборах, вероятно, чрезвычайно умные люди. И забрать этих маленьких человечков с их первого урока в школе и слушать, как они, перебивая друг друга, взахлеб рассказывают об учениках и учителях.
Он кидает взгляд на часы, пол двенадцатого. Хоть она с ним живет относительно недавно, она обосновалась в этом доме больше, чем сам Леон, который живет здесь уже девять лет. Повсюду ее вещи. Пластмассовый гребень Жюстины. Подвеска в виде лилии Жюстины. Ядовито-розовое кашемировое платье Жюстины. Библия Жюстины. Растрепанная кисточка для пудры Жюстины. Стеклянные слоны Жюстины, пять штук. Они стоят на камине, который в последний раз разжигали, быть может, тридцать или сорок лет назад.
Она садится напротив него. На тыльной стороне ее ладони короткие линии разных оттенков красного. Жюсти, как любая девушка любит косметику.
Под ее глазами блестящие синяки лавандового оттенка. Она отвечает, что сейчас так модно. И что это не его дело. Что ж, не его, так не его. Жюси не понять. С ее-то причудами… и блудницы едва справляются.
Она почти тактично напоминает о ее дне рождении. Он помнит, помнит. Поежившись, он занимает на диване вертикальное положение, раскидывая руки в стороны, внимательно смотря в ее размалеванные глаза. Секунду она напоминает пантеру перед броском и уже через мгновение сидит у него на коленях. Мечтательно бубнит что-то о Сцилле. Сцилла – одна из ее лучших подруг, тех, которые проститутки. Сейчас эта… этот образ жизни стал приемлемым. Потому что им глупышкам больше ничего не остается делать.
Сцилла была самой молоденькой в их сообществе. Сколько ей там? Ах да, кажется, 17. Ей не дашь столько из-за большого опыта. И не только жизненного. Она всегда казалась ему хорошенькой, но их со Сциллой ничего не связывало. Только лишь приятельский секс и ничего больше. Леон прекратил с ней общение после того случая с другими девушками. Жюстина, конечно же, ничего не знала, не было смысла ее расстраивать, тем более у нее скоро день рождения. Жюсти ничего не знала и они до сих пор оставались подругами и их общество Молчаливой Жалости пополнилось еще одной девушкой, Лиеной, о которой Лео ничего не знал. Хотя, его это совсем не расстраивало.
Он знал сутенера Сциллы, Маффи, Габриэл, Жозефины, Сесилии, Джун, Фензи и многих других. Некоторые хозяева были неплохими парнями, только нужно было быть всегда с ними осторожными и не ляпать ничего лишнего. А о шлюхах лучше с ними вообще не говорить. Когда говоришь о товаре, о хорошем товаре, то их глаза зажигаются плотоядным блеском.
Они несколько раз спрашивали о Жюс. Они думали, что он ее сутенер.
* * *
Жюси прибежала домой заплаканная. Глаза блестящие от слез. Тушь размазана. Правая коленка разбита в кровь, колготки разодраны.
Подобный взрыв эмоций мог означать три вещи :
Ее уволили.
Ее отец снова требовал от нее денег.(Леон давно хотел его убить, но как-то все руки не доходили…)
Одна из ее подруг скончалась.
Из ее путаного разговора он узнал, что третье утверждение верно. Конечно же, при любых других обстоятельствах Леон не стал бы прибавлять к первым двум пунктам расстройства третий, насчет смерти, но это слишком часто случалось с ее подругами, если не забывать кем они являлись. Это перестало быть новостью. Но Жюстина бы посчитала, что лучше бы ее уволили.
Одна из участниц общества МЖ была мертва. Точнее, убита.
- Успокойся. Возьми салфетку, Жюс!… Кого убили именно?
- Новенькую, Лео. Лиену. Ее нашли в туалете Солнечного клуба.
- C кем она работала в тот день? – Леон попытался изобразить любопытство.
- Одна! – голос Жюсти был надломлен. – Не с нашими, с чужими! С чужими!
Чужими считались другая жалкая кучка шлюх только c окраины. Чужие… Соперницы – менее красивые, но более сильные и… нет, даже не умные, а хитрые.
- Мне так жаль, - осторожно произнес Лео. – Они наверняка ее убили из-за вашей фанатичной конкуренции, Жюс… Тебе дать еще салфетку? – осторожно-осторожно, дабы не спугнуть, не нагнать легкий бриз подозрения. Если же он будет, то девушке ничего не стоит узнать правду. Она всегда умела это делать. Умела выбивать и таки выбивала из него любую, даже самую горькую, правду, как дети выбивают палкой из пинаты конфеты. А ведь он уже болтался. На тонкой прозрачной леске. Как та самая игрушка-пината, которую надобно разбить, чтоб получить то, что нужно. А радужная оболочка игрушки никого не влечет. Что с ней можно сделать? Ничего! Она бесполезна, а вот конфеты… Да… Жюстина даже и не догадывалась, всхлипывая на плече Леона, что в его сердце глубоко припрятаны некоторые сочные конфеты, которые он так просто не даст.
Пината-Леон. Удар. Нет Игрушки-Леона.
Одна пината-сердце болтается на леске. Только бы тебе в него попасть… Только бы… и все секреты высыплются, подобно разноцветным конфетам, леденцам и пастилкам. Одна… две… три… самое вкусное всегда на дне. Копай глубже…
Она опять что-то говорит. Что-то бормочет под нос, эта глупая Жюси. Возле радиоприемника стоит ее кукла. Та самая, которую он купил ей на день рождение. Она уже ему не нравится. Совсем-совсем не нравится. Она похожа на утопленницу, вся такая синяя. С глазами стеклянными, холодными. То ли Сквирки, то ли Тинки, то ли Тигги, то ли Твинки, как-то по-глупому назвала ее Жюс. Она одна так умеет. Как ребенок, к радужным воображением.
Сквозь жалюзи проникает рыжая прядь солнечного луча. Непонятно, зачем нужно гордое Солнце, если оно не греет неугодных?... Зачем, зачем оно дает нам, приземленным карликам, жалкую надежду? Зачем?..
- Как ты назвала куклу? – прерывая ее спутанную болтовню, не сдержавшись, спрашивает мужчина. Она секунду взирает на него расширенными от удивления глазами, наклоняет голову так, ленточка света сползает с ее лба, тянется к карамельным глазам, заставляя их слезиться и щуриться. Он уже не рад, что задал ей этот глупый вопрос. То-то она смотрит на него, как на полоумного. Спустя еще секунду, Жюс улыбается уголком рта и выдает:
- Твигги. Разве я не при тебе ее называла?
И смеется. Звонко, запрокинув голову назад, снова ловя на лоб огненную ленту солнечного луча.
- Ребенок есть ребенок, - резюмирует Леон.
- Чем же тебя не устраивают дети? – вытирая слезы, усмехается девушка.
- Почему? Вполне устраивают… Не считая того, что они выплакали все свои мозги… Что с них взять?!
- Ты грубый! – восклицает Жюс, но ее глаза смеются. Она наверняка считает его ребенком. Ребенком, который так давно не плакал… Но это не помешало ускользнуть разуму из его головы. – Ну-ка! Посмотри, какая она красивая!
- Это же я выбирал… Знаю, - измученно выдыхает он. Жюсти тыкает ему в лицо синеволосой куклой.
- Смотри, смотри! – она смеется. Только она так умеет, звонко и радостно. – Поцелуй ее! Поцелуй!
- Зачем? – он непонимающе смотрит на Жюс – она щурится, когда смеется. В ее глазах спрятались янтарные лучики солнца.
- Меня ты совсем не целуешь… так поцелуй малышку-куклу!
- Я лучше тебя поцелую, чем это ледяное создание, - и он, убрав куклу в сторону, тянется губами к ее рыжеющим от поцелуев солнца щекам. Они теплые и пахнут абрикосами. Жюси хихикает и обнимает его.
Он касается шершавыми губами ее щек, не целует, а изучает. Запах, нежность кожи. Она пахнет нежностью. Она всюду. На внутреннем сгибе локтя, на запястьях, на шее, позади уха… Но особенно сильно на впадинах плеч, когда она приподнимает руки вверх. Легко касается зубами ее кожи на шее, касается ее языком, медленно, впитывая вкус ее нежный медовый вкус. Гладит нежное, слегка осыпанное веснушками плечо, прикасается горячими и влажными пальцами к тонкому молочному запястью.
Жюс замучила худоба, она пьет кефир по утрам, стоя в холодной кухне босиком, с ее плеч то и дело сползает растянутый рыжий свитер, она идет по городу, кутаясь в утренний туман, пытаясь согреться, прыгает по лужам, прихорашивается, смотрясь в стекло магазинов, пучок волос на ее голове то и дело рушится под порывом шаловливого ветра, выбивает пряди, заставляя их скользить по шее, щекам, губам.
По ночам она заставляет мои ноги дрожать мелкой дрожью, заставляет пряные бисеринки пота перебираться с плеч вниз по спине, к ягодицам. Она заставляет мои глаза, задымленные и уставшие, снова блестеть при лунном свете и хрипло рвано смеяться.