Начало

Черновой вариант.



На обратной стороне написано:
фотографировались  в 1952 году около Деньгубовых….
"Пусть эти наши детские черты лица напоминают нас в живых".
Виговский Михаил
Виговский Ваня

Начало...



Начало отсчета моей жизни...

 Когда  она  началась моя жизнь на этой земле  трудно вспомнить
сейчас через много  лет, которые промчались по  ухабистой дороге
жизни и поэтому многое  ушло из моей памяти.

 Тогда, в далеком прошлом, происходили события, которые трудно сейчас
вспомнить подробно, что было со мной, с моими братьями, сестрой и 
с моими родителями. Сестрами и братьями моей матери и моего отца.

 Но я пишу  на основе рассказа моей матери, моего отца  и моих
воспоминаниях, а так же из материала, который сегодня доступен
в интернет сети.

 Жизнь у моих родителей сложилась очень трудная, у меня гораздо
легче и счастливее.

 Я гордился, что родился в СССР. Нас  учили в школе любить нашу 
Родину, а если и надо, то и отдать свою жизнь за нее.
В это я всегда  верил,  даже когда мне было и за 30 лет. Но не сегодня.

 Сегодня  много информации стало доступно. И стало известно, сколько
горя и страданий выпало на долю народам в стране большевиков.

 Когда пришло ко мне  начало жизни  на этой земле?  Я не помню.
Но все же оно наступило,  когда  я  впервые осознанно открыл глаза
в этот  мир жизни.

 Сначала  увидел  день. Затем  в этом солнечном дне  появилась 
молодая женщина.    
 Это была моя мать, а это рядом с ней мой отец, неторопливый
и молчаливый.  А там,  у окна, за столом сидел мой брат. 
 Не по годам взрослый. А здесь,  в подвесной люльке посередине
большой избы, лежал я крохотный  и беспомощный, но  уверенный
в своих силах. 

 Я  с трудом догадался, что мать, отец и брат  жили до меня
в этом доме, а я вот проснулся от шума их  жизни. Да и вообще 
от нового для меня мира.

 Точнее сказать, я очнулся от забытья и появился откуда-то или
вернее оттуда из вечности.  Откуда появляются все человечки...

 Я  начал осознавать,  что  теперь  начну жить вместе  с ними.
Но вижу себя еще маленьким, ощущаю себя, ощущаю тяжесть
времени  будущего..., неизвестности, к  которой нужно будет идти, 
дойти до нее  и скрыться  в просторах бесконечных миров.
 
 Я тогда понял, что началась моя жизнь...

 Но прошлое не вернуть и оно не возвратиться никогда.
Оно забывается или остается только в тебе, в каждом из нас.
 
 И тот, каждый, вспоминает, забывает, снова вспоминает, снова
забывает и не вспоминает и не забывает. А забывать уже некого
и нечего...

 И жаль и не жаль, что жизнь начала медленно катиться
с жизненной горки и неизвестно  когда  она уткнется
в глубокий сугроб на опушке леса и остановится.
 
 Да и в любом месте и в любой час.

 Кто ее помнит, начало своей жизни?
Ее  начало чувствует остро твоя  мать. 

 А  почему я  заплакал тогда в первый раз?

 От страха  или от радости новой жизни...?
Говорят, для того,  чтобы сделать первый глубокий
жизненный вздох...
 
 И включить свой таймер жизни. И в этом помогла
мне та женщина, соседка, которая первая взяла меня  на руки
и шлепнула там, откуда  и включился  мой первый
крик и вздох.

 Все  это я, конечно, не помню, да и никто из младенцев тоже.
Так же как  и никто не помнит  последний  свой смертный выдох.
 Как ни печально, но это так...

Так это и было. 

 Конечно, мне после рассказала моя мать, что был вечер
15 июля 1950 года, солнце уже начинало свой долгий путь
за горизонт, а по деревне Черемшанка, Большеулуйского района,
Красноярского края  медленно гнал пастух стадо
коров и овец  с пастбища.
 
 И это шумное шествие с мычанием коров, блеянием  овец и прочих
деревенских шумов, постепенно утихало в конце деревни.

 А пастух, с котомкой и в брезентовом плаще, устало брел через всю деревню 
за ними и тащил через плечо за собой длинный бич, который лениво
скользил то по траве, то по пыльной дороге.

 До начала войны в 1941 году деревня Черемшанка тянулась  почти
три километра.  Дома стояли  по обе стороны дороги. И было лишь
несколько переулков для проезда к речке, да на поля.

 Крестьяне различными способами покидали Черемшанку.
Перебирались в другие  деревни.  В Баженовку, Новоникольск, Большеулуй,
Лодочное,Преображенку. Ближе к городу Ачинску, чтобы оттуда перебирались в другие города.

 После коллективизации  колхозникам перестали  выдавать паспорта. 
Они были, можно точно выразиться, прикованы к земле. 
А без документа нельзя нигде жить. Милиция возвращала  назад в колхоз.

 Позднее крестьяне перебегали из одного колхоза в другой.
Там, возможно, и условия были лучше, да и председатель  колхоза
обещал  больше на трудодень  зерна,  да хороший  отрез материала из лавки.

 Вот и утекали из Черемшанки, словно вода из дырявого ведра. Бросали дома.
Уезжали ночью, чтобы никто не видел.
Вечером была семья, а утром ее  уже нет. За ночь уехала.

 Но таких массовых побегов уже не было перед войной  как до
начала ее и во время коллективизации,  примерно до 1935 года.
А затем эти переезды  и вовсе запретили.

 Были и зажиточные семьи, но  все это доставалось через общий
семейный нелегкий труд.

 Кто не успел уехать, раскулачивали. Проще сказать, отбирали все:
дом, лошадей, коров. Вернее все, что у них было.
А самих увозили в неизвестном направлении. Точно селяне не знали куда.

 Теперь известно, что многих расстреляли, многих отправили в лагеря,
а кому  и везло.  Отсидел лет пять и остался жив, но в колхоз
не возвращался.  Но такое случалось редко.

 Мой дед Филипп Захарович Мухин поехал утром  пахать поле. Запряг коня в
телегу, положил на нее плуг и уехал на свое поле, на котором 
всегда сеяли пшеницу  или рожь до создания колхоза. 

 Моя мать просила его, чтобы он  бросил  эту затею, но Филипп Захарович
был упрямым  и жестоким человеком  от рождения и ничего
не хотел слушать.

 А вернулся он к обеду без коня и плуга. Пришел пешком с поля 
с одной котомкой.
- Все отобрали активисты – бедняки, устало произнес он.
И махнул на все это рукой.
- Бог с ними. Пусть подавятся.

 Филипп Захарович  после этого случая был зол на новую власть и,
не дожидаясь когда к нему придут, все отдал  добровольно 
в колхоз. И корову, и овец, и пасеку, но сам так и  не вступил
в эту бандитскую организацию. Так он ее называл. 
 
 Председателю сказал, что это взнос от дочери и от него.
А вступила в колхоз только его дочь, Домна.

 За нее написали заявление, а она поставила вместо подписи крестик.

 Это после устроили ликбез, по всей стране большевики занялись
ликвидацией неграмотности. Домна  научилась на этих занятиях
кое - как писать и читать.  Во время войны она сама писала
письма на фронт моему отцу, Семену Варфоломеевичу.

 Я у нее спрашивал, а сколько классов она закончила?
- Ни одного, отвечала она.
- Некогда было учиться.

 Отец говорил, что закончил четыре класса, но это он зачел себе 
за трехмесячные курсы трактористов. А никакого документа у него не было.

  И так дальше…

 А Филипп Захарович   притворился  больным,  и все время пока жил
в Черемшанке прятался за спину дочери. То за дровами съезди,
то за сеном, то на базар в Ачинск. Посылал ее везде.

 А сам занимался различной подработкой.  Кому валенки подошьет,
кому башмаки отремонтирует. И прочее…
 Пока не позвали на колхозную пасеку, то есть бывшую его. Спасти пчел,
которые начали гибнуть. А отказаться  нельзя. Вот и трудился на новую
власть. Стало жаль пчел.

 Пока оставим все грустное и  начнем  потихоньку рисовать жизненные
строки в тетради.

 Скрипнула  негромко  калитка.
Тявкнула  слабо и лениво  собака во дворе, громко загремев цепью.

 Открылась дверь. И в избу вошла мать. Она увидела своих маленьких
сыновей. Они сидели за столом, на котором было очень много бумажных зайцев,
вырезанных из бумаги.
И оно, это заячье войско,  казалось непобедимым и в нем чувствовалось
сила.  Сила  веры  во что-то светлое и хорошее.

 Мой брат Миша вырезал ножницами зайцев  из тетрадных листов,
а затем ловко собирал их, а я расставлял их на столе рядами.
 И таких рядов было очень много. Насколько было места на  столе.
 
 Брат сидел  слева от меня  и складно  рассказывал, куда бегут
эти белые летние зайцы.
 
 А они  бежали туда, где было очень хорошо. Они бежали в их сказочный мир.

 Я слушал  брата,  и мне казалось, что я бегу тоже вместе с ними,
бегу в свое счастливое будущее, которое ощущал тогда необычно сильно,
но увидеть его, разглядеть это будущее никак не удавалось.

 Такое состояние много раз приходило ко мне  и  давало мне  знать
о себе позже.
 
 И сегодня я часто вспоминаю  эти минуты, вспоминаю  брата Мишу,
зайцев и белую пелену облаков  за окном, за которыми ожидало
меня  счастливое будущее,  как мне казалось.

 К этому  моему будущему  спешили белые тетрадные зайцы во главе
со своим  вожаком.
 Я завидовал им и радовался за них. Им было хорошо. И мне тоже.

 Мне было тогда два годика.


 15 марта  1954 года утром умер мой брат Миша.

 Вечером мы легли спать в одну кровать, так как всегда спали вместе.
 Он мне и говорит, что если бы его не рвало, то он выздоровел.
И температура бы спала.
Я ему сказал, что он обязательно поправится.

 Утром, в понедельник, моя мать отправила отца в контору, чтобы
председатель разрешил ему взять коня и отвести Мишу к врачу.

 Я уже не спал, Миша лежал на кровати. Рядом с кроватью стояла
печка-буржуйка.

Отец  вошел в избу и сказал, что можно ехать. 
 Я стоял посередине комнаты. Вдруг Миша вскочил с кровати и подбежал
к матери, которая в это время подошла к нему, чтобы сказать,
что сейчас поедем к врачу, но не успела.

 Миша успел вымолвить:" мама мне холодно". Она подхватила его на руки.
У него голова вдруг запрокинулась назад и на лице выступили
бледно- cиние пятна.

 
- Миша…, что с тобой? - вскрикнула мама.

 Но он уже ничего не ответил.  Она положила его на кровать и
сказала Семену, что уже ехать не нужно, поздно. Наш Миша умер.

 И зарыдала.

 А заболел он неожиданно, в пятницу поднялась температура, потом рвота,
а на четвертый день он умер.
Ссыльный врач сказал, что у него была болезнь по вид дифтерии.

 Прежде дифтерия была одним из самых частых смертельных детских
заболеваний, но благодаря иммунизации она стала достаточно
редким заболеванием.

 Похоронили Мишу на Черемшанском кладбище под большой елью с южной
стороны  где-то посередине, в вглубь на север метров пятнадцать.

 Когда я приезжал в Черемшанку после девятого класса, затем после второго курса,
когда учился в институте, и в 1975 году,  всегда приходил на кладбище
и разговаривал со своим братиком Мишей.

 Его маленький гробик опустили в могилу и сказали мне, чтобы я первым
бросил комок земли. Я взял небольшой комок земли от вырытой могилы
и бросил вниз. Он медленно  полетел, глухо ударился о гробик, отскочил от него и
упал на дно могилы. Этот звук я до сих пор слышу.

 После похорон взрослые собрались у нас в доме на поминки.  Я долго плакал
и уснул под столом. Я не мог поверить, что нет больше у меня брата. Мне
стало очень  одиноко  и я плакал и плакал.

 Мне было четыре года и восемь месяцев.

 На следующий день после похорон мать ушла на работу, отец тоже.
К нам пришла соседка, которую мать пригласила, чтобы та убралась
после похорон в доме.

 Соседка уже  мыла полы,  когда  мне вдруг  стало  жарко. 
И я лег на кровать.

 Вскоре пришла мать на обед и спросила, почему я лежу на кровати.
Я ответил, что мне  жарко, и я хочу спать.

 Соседка шепнула матери, что одного похоронили и этот тоже умрет.
Но я все слышал и мне не хотелось умирать. Нет, сказал я себе, я не хочу умирать.

 Мать попросила соседку, чтобы та позвала моего отца, который работал
на складе.

 Отец быстро пришел. Мать ему велела срочно идти к бригадиру на
конный двор  за лошадью.
 А бригадир дал такую лошадь, которая очень старой и еле передвигалась.
Мать сама вернула эту лошадь бригадиру и взяла другую.

 Бригадир хотел не давать, но мать умела, что сказать.

 Меня одели и уложили в сани.  Поехали  в деревню Баженовка, где
жил ссыльный врач. Пока ехали, стало темнеть. Подъехали к дому,
где он жил, но врача не оказалось.  Соседка сказала, что он пошел
по деревне делать обход.

Он всегда делал обход по вечерам. Днем все находились на работе.
 
 Сани медленно ехали по деревне, а мать заходила в каждый дом
и спрашивала  где врач. Там отвечали, что только что  был и ушел.
Наконец-то в каком-то доме мать его встретила.

 Он сел к нам в сани и мы все поехали к нему домой.
Он жил в небольшом доме. Там же и вел прием больных. Я снял фуфайку.

 Он мне сказал, чтобы я сел на сундук, который стоял у правой стенки. 
Почему-то я был спокоен. Видимо почувствовал, что все обойдется. 
 Да и все время, и в  кровати, когда лежал  с температурой,  и сейчас. 
Не знаю что, но меня ничто не волновало.

 И так  далее…
 
 Прямо от входной двери стоял стол, а рядом табуреты.
Он сидел слева от стола, а мать справа. Отец стоял у двери.
Комната-прихожая была небольшой. Дальше, справа, была дверь,
видимо жилая комната.
  Я не помню имени врача. Вроде все звали его просто доктор Федор.
Он не осматривал меня. Только взглянул и  сказал, что
нужно поставить укол. И все будет хорошо.
- Посмотри, сказал он матери,- у него глаза, в них отражение жизни.
- И твой сынок будет жить. Но надо укол  поставить.

- Если поставить  позднее 72-х часов, ничто не поможет,- добавил он.
  Он еще сказал, что за укол надо заплатить. Мать не возражала.
  Отдала 10 рублей.

 Позже доктор признался матери, что не узнал ее. Сделал бы укол бесплатно.
 Мать  очень изменилась после похорон брата Миши.   

 Он спросил меня, будем ли ставить укол? Я кивнул головой.
- Ты не бойся, будет не больно.
 
- Все позади,- сказал он, - можно было вас и не отправлять в Большеулуй в больницу,
но после смерти сына  лучше перестраховаться.
 Доктор написал направление в районную больницу. Когда мы уезжали,
он  проводил нас.
- Не переживайте,  сказал он матери,- все будет хорошо.

 И мы поехали в ночь в Большеулуй.
Я не помню, где мы ночевали. Утром сразу приехали в больницу.
В одном здании  находились больные на лечении и там же  вели
прием посетителей.

 Осматривала меня женщина врач. Она прочитала направление от
доктора Федора и (без направления не принимали)  дала распоряжение,
чтобы  меня поместили  в палату.
Температуры не было. Да она стала нормальной  уже  по дороге
в  Большеулуй.

 Мать всю дорогу меня спрашивала про самочувствие. Я отвечал все
 бодрее и бодрее.  И я чувствовал себя  гораздо лучше, чем утром.

 Отец уехал обратно в Черемшанку, там нужно было кормить скот,
а мать осталась. Мать сказала врачу, что меня не оставит одного.
Врач сказала, что кровати только для больных и вам придется спать вместе.
Мать ответила, что ей не привыкать.

 Вот мы спали  вместе с ней на одной кровати. Пробыли в больнице три дня.
На четвертый день меня затем выписали и  мы с матерью пошли
в заезжий дом, где жили трактористы из Черемшанки.
 После обеда  поехала  подвода в Черемшанку за продуктами  для
трактористов.  Повариха согласилась нас взять.
 
 Когда уже ехали по деревне Баженовке,  к нам навстречу бежал доктор
и кричал, как  сынок, как сынок!
Когда он подбежал к нам,  мать ответила, что все хорошо. Вот выписали
и возвращаемся в Черемшанку.
Ну, слава Богу, сказал он.  Жаль, что со старшим сынком так получилось.
Коль знать наперед….  Поезжайте с Богом.
Дай тебе бог здоровья, сказала мать, и, чтобы ты  быстрее вернулся
 домой из этой глуши.

 Это пожелание сбылось лишь через год. Третьего марта 1953 года
умер И.В.Сталин.  И в июне  1953 года доктор Федор  уехал   
в Москву, к своей семье, которую не видел  12 лет.
 Мать, при случае, всегда  передавала  доктору Федору,  мед,
варенье, пшеничный хлеб, который он сама пекла. В печь она умела. 
И он был   очень вкусным.
Особенно, когда вынимала из русской печи. Вкуснее всего была  корка.
Хлеб был круглым, примерно тридцать сантиметров в диаметре.
 Тогда все сами пекли.
 
 В лавке, так называли сельский магазин, продавали почти ничего.
Денег у колхозников не было. Они появлялись после продажи продуктов
на базаре  в Ачинске.  Если привозили ткань ситец, то распределяли
отрезы тем колхозницам, у кого было больше трудодней. И за эту ткань
вычитали трудодни.

 И вот вдали показалась Черемшанка.  Мне так хотелось поскорее
увидеть наш дом.
У меня было такое чувство, как будто я отсутствовал много  лет и
наконец-то переступил порог родного дома. Но я почувствовал в душе
какую-то   пустоту. Прошло около двух недель после смерти Миши,
я никак не мог поверить, что его нет.

 У меня было такое чувство, словно мы с ним шли по тропинке на 
краю глубокой пропасти. Словно кто-то подтолкнул его, а он не
смог удержаться и полетел вниз.  Летел туда без страха и сомнений,
но с огромным желанием  жить.

 Он даже и не думал о смерти. А она пришла, не стучась,
и забрала его с собой.

 Меня удержала на тропинке жизни невидимая сила. Она увела в сторону
от пропасти смерти, но я всегда чувствовал ее дыхание.

 И всегда  тратил много сил, чтобы удалиться от этой опасной черты.
Если мне тогда  было суждено упасть в эту пропасть, то я в свои
неполные пять лет без колебаний шагнул бы за Мишей.

 У меня не было страха, потому что это было еще начало моей жизни.

 Я  не осознал, что это такое.