ГЛАВА 15. НЕМЕЦКАЯ МЯСОРУБКА
Из окошка их хатки было хорошо видно, как неистово старался солдатик-пулеметчик на эле-ваторе попасть в немецкий бомбардировщик. Он стрелял трассирующими пулями, которые невероятно медленно плыли в воздухе, обтекая фюзеляж самолета то сверху, то снизу, то сбоку, но всё никак не попадая в нужное. Пока стрелок доворачивал ствол пулемета в погоне за целью, она перемещалась в другом направлении, и никак он не мог угнаться за подвижным и стремительным самолетом. Видно, очень уж неопытный пулеметчик воевал против немецких ассов. И они, пролетая над станцией, сбрасывали целые вороха мелких бомб, которые сыпались на сгрудившиеся железнодорожные составы и разбегающихся людей.
За первым самолетом следовал второй, третий, четвертый, пятый, шестой. Над станцией стоял грохот, поднимались столбы пыли и дыма. Они почти касались пролетающих самолетов, а Юра даже видел сквозь их прозрачные колпаки фантастические лица летчиков – так низко летели стервятники, ничего не боясь, всё презирая и ненавидя. Его страх и ненависть, наверное, тоже были видны немцам, и ему даже казалось, что у одного из них на стиснутых губах промелькнула презрительная усмешка – ведь до проносящейся машины было не более 40 – 60 метров.
Наконец, им удалось поджечь цистерны с горючим. Раздался такой взрыв, что казалось, сотряслась сама вселенная. Клубы чёрного дыма с красным пламенем внутри начали подниматься над станцией и стремительно накатываться на селение. Всё время, меняя очертания, разрастаясь гигантскими гроздьями, они покрыли всё небо и верхушку элеватора с пулеметчиком. Показалось, что эта траурная свирепая туча, зависнув над самой головой, вот-вот опустится и ляжет на них, поглотив и испепелив всё живое. Но постепенно она стала отступать, съеживаться, гаснуть, и скоро наступила относительная тишина, зловеще оглашаемая только треском и гулом пламени, рвущимся с уцелевших вагонов и станционных строений.
Таков один из эпизодов налёта на станцию немецких бомбардировщиков. После них жизнь вступала в свои права, пожар кое-как гасили, взорванные цистерны и сгоревшие вагоны растаскивали, путь очищали, на станции наводили порядок. До следующего налета. Долго ждать не приходилось, они совершались каждые три-четыре дня.
Один из таких налетов превзошел всё воображаемое. Накануне и в этот же день на станцию прибыли эшелоны с беженцами. Часть народа была выгружена на станционную платформу для размещения людей в станице, часть находилась в эшелонах. В общем, там творилось что-то невообразимое от скученного многолюдства. Это были бессарабские евреи. Их везли тысячами и тысячами куда-то мимо и дальше, оставляя по пути, где придётся.
В этот день, как обычно, Юра отправился за хлебом в магазин, который был расположен в центре станицы за станцией. Его путь пролегал мимо неё. Было солнечное морозное утро. На улице прохожих почти не было. Возле станции рядом с ним оказались какая-то женщина и военный, по-видимому, раненый. Послышались звуки авиационных моторов, они быстро усиливались.
Женщина забеспокоилась – не немецкие ли. Военный знающе и авторитетно заметил:
- Нет, это не немцы, я их наслушался, в темноте узнаю. – И тотчас раздался омерзительный вой падающих и приближающихся к земле бомб. Вой стремительно нарастал, рвя уши и сердце. Все дружно рухнули на землю и вжались в неё. Последовали взрывы, треск, свист осколков. Это продолжалось минуты две-три, но было бесконечным, потому что каждая бомба казалась моей, каждый взрыв последним. И всё-таки всё, наконец, затихло, лишь удаляющийся гул самолетов, а потом – крики ужаса, боли, смерти, слившиеся в человеческий вой, раздирающий воздух, уши и сердце еще сильнее, страшнее и больнее, чем вой падающих бомб.
Юра с попутчиками вскочили с земли и бросились к станции, а её уже окружала цепь солдат, туда не пускали. В пристанционный скверик стали выносить раненых и тела убитых. Ими заполнилось все пространство сквера и прилегающей площади. Плач, стоны, кровь, растерзанные тела в лохмотьях изодранной и окровавленной одежды – какой-то немыслимый ужас, ад, преисподняя. Не выдержав зрелища, Юра побежал домой, вспомнив к тому же, что там о нём беспокоятся. И действительно, навстречу торопились бледные с остановившимися глазами родители.
Немецкие самолеты отбомбились по живой многотысячной массе мирных людей. Этого они не могли не видеть. Понять и принять это как военную акцию было невозможно. Это был фашизм в действии, живой, реальный, нечеловеческий. Если бы доблестным немецким ассам можно было показать результаты их аккуратной и совершенно безопасной для них их работы, может быть, что-то пробудилось бы в их нечеловеческих душах, в нечеловеческих сердцах и сознании! Но нет, навряд ли – ведь это были нелюди из какого-то совсем иного мира, запредельного, невесть, откуда взявшегося.
Через пару часов разбомбленные составы, убрав из них трупы и вытащив раненых, стали рас-таскивать со станции. Один из них поставили против хаты, где жили Масуренковы. Юра подошёл к нему и не поверил своим глазам – все стены вагонов были забрызганы и облиты кровью, на них сплошь висели прилипшие куски человеческого мяса.
Этому нельзя было бы поверить, если бы он сам не был свидетелем мясорубки, немецкой мясорубки на станции Зимовники в Ростовской области в ноябре 1941 года.
НЕМЕЦКИЕ КРЕМАТОРИИ
4 апреля 1981 года, Камчатка. Вечернее застолье накануне выходных. Боря, Валентина, Виктор, Яша, Таран. Разговоры в подпитии. Поразила совершенно новая для меня и дикая мысль, высказанная Яшей и поддержанная Борисом и Тараном: сколько можно в искусстве и печати твердить о прошедшей войне! Кому это надо? Новому поколению это безразлично. Оно живёт другим, а этого другого им не дают, насильно втискивая обветшалые воспоминания об ужасах и героизме войны. Всё это уже не содержит нравственного урока. Пугать ими и говорить о них, значит готовиться к новой войне. Надо всё это предать забвению. Упоение победой всегда было признаком духовного упадка общества.
А разговор возник по поводу упоминания мною немецких концлагерей как места, где страшно не только от факта лишения свободы, но и от способа и механизма уничтожения личности – духовного и физического. Это было в ответ на заявление Якова о том, что страшно лишение свободы, а не его способ. Этим он, по-видимому, хотел подчеркнуть невыносимость жизни в СССР, её адекватность тюремной. С этим я никак не мог согласиться, так как лишение свободы имеет огромное множество степеней и градаций от жизни в обществе, законы которого ты не приемлешь, до одиночки в Шлиссербургской крепости, Бастилии или коллективного уничтожения в Освенциме. И вот моё упоминание Освенцима и Майданека вовсе не содрогнуло Яшу, а побудило привести следующий довод в их пользу: из них, этих фабрик смерти, был извлечён полезный опыт – строительство совершенных крематориев, которые строят для нас в Подмосковье немцы из ГДР. Прекрасно строят, изумительно и очень полезно!
Вот так.…Какая бездна лежит порой между людьми, сидящими за одним столом, восхищающимися одними винами и закусками, разделяющими одни научные идеи и первые нравственные начала, вроде тех, что надо уважать родителей, любить детей, нельзя воровать или бить ближнего и т.д. А находятся они на разных полюсах! Никогда ещё не видел так близко и не общался с людьми, в идеологии которых такой ужасающий изъян. Откуда они взялись: и этот изъян, и эти люди! Фашизм среди нас, и даже в тех, кто, казалось бы, должен его особенно ненавидеть, кто познал «прелести» холокоста. Неужто он второе наше «я»? Страшно.