Сегодня я узнал, что моя мать изменяет моему отцу уже добрых пять лет, да и сам прародитель не брезгует ходить налево. Не всегда я свято верил непорочность брачных уз, но только в те моменты, пока это не касалось моих близких. Рухнувший в моих глазах последний оплот святости и мира распотрошил мне на несколько минут все мировоззрение, но возможно, многим из вас мой шок и разочарование покажутся странными. Все же, часть веры в чистоту искренних человеческих чувств во мне жила и процветала.
И сейчас, выходя из дома, я мысленно разрушал в своей голове все стены морали, или пытался создать видимость этих рухнувших баррикад, что бы потом, со временем, не было обидно убирать их одну за другой. Сделав несколько кругов по знакомому до дыр кварталу, я решил идти туда, где найти и сам себя не смогу.
Со святой целью потеряться от самого себя, я прошел вдоль утопавшей в людской массе улице, и всюду мне мерещился удушающий запах плесени и гнили, пока я не понял, что у запаха этого нет ни начала, ни конца, и пропитался им весь наш водянистый город, и каждый дом, и человек, в нем побывавший. Как англичане чувствуют от себя этот тяжелый дух старины, что не согнать никакими атрибутами современности, каждый чует, но молчит, и запах молчит, тяжелой тучей давя на плечи. Так и от нас за версту несет этим тошнотворным смрадом затхлости, застоя, как от старых деревьев, пустивших корни в болото. И от этой отвратной, тягучей тины под твоей кожей иногда становится до того невыносимо, что хочется бежать, куда угодно, лишь бы сдвинуться с мертвой точки.
Свернув на право, на треугольную, крохотную улочку, которую под завязку забили различные азиатские ресторанчики, прилавки с рыбой и острыми закусками, я провалился в жаркий пар, валивший из маленьких окон кухни какой-то вьетнамской забегаловки, прибавил шаг, вновь начиная взбираться вверх по неровной дороге. Благословенный тяжелый рок долбил мне нервы, окуная в ярчайший мир полного беспамятства, забытья и умиротворения. Сейчас мне не хотелось ничего решать, мои ноги, не привыкшие к нагрузке, монотонно гудели, как заживающая рана, во рту пересохло, и после мокрого, жаркого квартала открытая площадь словно вылила на меня ведро ледяной воды, холод пробирался сквозь неплотную ткань кофты, оседая на коже мурашками. Ртом я втянул в себя холодный воздух, он словно кубиками льда прокатился по моим легким, пищеводу и кишкам.
Я пришел. Людская масса топила меня в себе, обволакивала волной, но мой разум все еще был при мне, мысли текли невыносимо медленно, пробивая тягучую вату в моей голове. Я пытался остановить их бурлящий, агонизирующий поток, стоял на месте, не в силах шевельнуться, стараясь отвлечься, зацепиться за что-нибудь взглядом, безуспешно и бессмысленно. Люди шли, их жизнь продолжалась, нестройными рядами они продвигались, сбиваясь в кучи и уносясь врассыпную, то и дело кто-нибудь из них натыкался на меня, зло сквернословя. А я, обессилевший, был готов упасть прямо здесь, на эту грязную плитку, сраженный осознанием того, как же вы все несчастны.
Пройдя через площадь, я свернул в немноголюдный квартал, и в ноздри мне тут же ударил спертый запах мочи и химикатов. Один из грязнейших кварталов нашего города, один из бывших бизнес - центров, никогда не пользовался популярностью ни у местных, ни у туристов, прославившейся лишь тем, что во времена последнего кризиса более двадцати бизнесменов сиганули вниз с крыш его немногочисленных высоток. Раз дом, два, три, нашел – четырехэтажное здание с облупившейся на углах побелкой и полуразрушенными двумя последними этажами, один из немногих домов, все еще населенных людьми.
Вбегая во двор, открывая скрипучую, тяжелую дверь, шагая вверх по лестнице, я все никак не могу придумать, как же оправдать свой неожиданный визит.
Два раза постучав, я, не дожидаясь ответа, вошел внутрь, все равно они дверь никогда не закрывают – брать у них нечего. В квартире запаха с улицы почти не ощущался, но зато был другой, куда более странный. Сквозь тонкие шторы пробивались лучики света, растекаясь по полу, забрызгивая стены.
- Кто?, - услышал я хриплый бас из комнаты по правое плече от меня. Значит, там ее муж, и он дома, и долго мне быть здесь нельзя – он до чертиков не любит гостей.
Повернув налево, я вошел в кухню. За столом сидела она, на вид еще совсем молодая девушка, ее щеки и нос были измазаны в белом снаффе, она меня явно заметила, но приветствия не последовало, и я молча сел к ней за стол.
- Что тебе надо? – такой же хриплый, но куда более мягкий голос ласкал мне слух, - я тебя не звала. Убирайся.
- Мне некуда. Я ненадолго, просто хочу привести голову в порядок.
Она молчала, все так же не поднимая глаз.
- У тебя есть еще табак? Ну или хотя бы выпить.
- Не дорос ты еще до такого, мальчик, - отвечает, нарочито понизив голос и посмеиваясь, как старая тупая бабка. Я молча достаю из пепельницы наполовину выкуренную сигарету и затягиваюсь, она впервые за все время смотрит на меня, чуть зло и очень раздраженно.
- Выкладывай давай и проваливай, мне некогда и скоро надо уходить.
- Говорю же, мне некуда. А проблемы…
Я не договорил, и хорошо. В комнатку вошел ее муж – азиат средних лет, невысокий и в темных очках, в костюме, сраный якудза.
- Ты готова? - у него был большой, квадратный рот с полными губами, и вырывались из него не слова, а гремящие камни альпийского потока. Я не видел его глаз, но затылком ощущал всю неприязнь, с которой он смотрен на меня, зажавшего зубами его сигарету, а словами и поведением – жену.
- Давно уже, - она поднялась с софы, и, перебирая стройными ножками, обтянутыми черными колготками, прошла к противоположному концу кухни, взяла со стула черно-бежевое пальто, больше похожее на скатерть или клеенку.
- Сиди здесь сколько захочешь, но как только мы вернемся тебе нужно будет уйти, - и, повернувшись к узкоглазому, - он присмотрит за домом.
Они вышли в коридор, хлопнула дверь, в комнате, куда до этого я заходить не стал, что-то противно завопило. Я вошел, и увидел сидящую в одних трусиках на диване девочку, и визжащий сверток в кроватке у окна.
Скребя железными ножками по полу, я перетащил стул из кухни в кроватке, сел возле него и выпустил в красное, мерзкое, измазанное соплями лицо клуб дыма, но плакать он не перестал.
Я сдернул с него покрывало, пододвинул кроватку ближе к окну и раскрыл его настежь, зал наполнился промерзлым воздухом с улицы. Девочка сидела не шелохнувшись, уткнувшись взглядом в телевизор напротив, где показывали записи военных действий сороковых годов.
Так проходят минуты, а может часы, малой все орет, дрыгаясь и сверкая своими причиндалами, а я стряхиваю пепел ему на простынь.
- На, почитай, - говорит мне девочка, протягивая цветастую книжку в мягкой обложке, - и окно прикрой, я замерзла.
Я молча выкидываю книжку на улицу, страницы вылетают из нее еще в воздухе, кружа и приземляясь в масляные лужи.
- Ты следующая, - отвечаю я, туша сигарету о ножку кроватки, и доставая следующую из пачки, лежащей на подоконнике, - ты нравилась мне больше, когда молчала.
Малявка злится, ее милое личико перекашивает гримаса бессильной злобы, она бросается на меня, размахивая кулачками, как обезумевший зверек. Случайно она толкает коленкой кроватку, уродец в ней перекатывается и ударяется головой о деревянную перегородку, я улыбаюсь. Скручиваю девочке руки и швыряю на диван, не забыв отвесить ей смачный шлепок по заднице. Она разражается плачем:
- Ты плохой, - их мерзкие вопли складываются в одну единую какофонию ужаса, меня начинает мутить, - я все папе расскажу и он тебя убьет!
- Нет у тебя больше…, - я вскакиваю и наотмашь бью ее по лицу, - …ни папы, ни мамы.
Я продолжаю бить ее, а малыш в кроватке больше не плачет, но я заметил это лишь тогда, когда в третий раз вдалбливал голову белокурой девчушки в паркетный пол, вокруг рассыпанных игрушек.
С невозмутимым лицом я поднялся с колен, еще пару секунд сжимая в кулаке светлые кудри. Шагнул вперед, к голому мальцу, который уже даже не раскрывал своего слюнявого рта, но остановился на уже на втором шагу, свернув к старому, подгнившему комоду и рывком выдвигая сначала первый ящик, потом второй.
- Дядя, - сказала мерзкая гематома, заглотавшая в себя некогда до одури невинное лицо девочки, - в чем твои проблемы?
Третья полка, белье. Роюсь в нем своими потными от неясного волнения руками, нашариваю небольшой сверток, разворачиваю трясущимися пальцами купюры, я готов их целовать, каждую.
- Да пошли вы…пошли вы все, - и наотмашь бью эту нимфу в бледный живот.
Я счастливый вылетаю из квартиры, поглощенный сладостным осознанием того, что более не нужно мне выдумывать ни оправдания, ни объяснения. Дробя подошвами ботинок лужи и мокрый асфальт, я ощущал себя наиглупейшим подростком, бегущем от проблем и от всего, что заставляет его принимать решения, в том числе и от себя.
На полпути к ближайшему кабаку, в который ни один из вас никогда не зайдет, я налетаю на уже знакомую мне пару – прекрасную нимфу, словно сотканную из нежнейших фантазий Господа, и мерзкого, потного и пропахшего перегаром старика. Меня снова окатывает леденящим холодом, он кубиками льда перекатывается вдоль позвонков, охлаждая завладевшую моим разумом эйфорию.
- Ты меня прости, - говорю я девушке, так как ее спутник уже слишком пьян для понимания человеческой речи, - но я, кажется, убил твоих детей.
- Ты с ума сошел, - чистейшие нотки ее голоса искажает ирония, от которой мне делается совсем нехорошо, - у меня нет детей, и не будет, я бесплодна, и ты об этом прекрасно знаешь.
Прикрыв глаза, кивком головы стряхиваю с себя остатки льда. Облегчение подступает не сразу, постепенно, согревая меня, грешного, в своих материнских объятьях.
- Эй, постой, - говорит она мне в спину, - в чем твои проблемы?
- Да нет у меня никаких проблем, - отвечаю я, с нескончаемой нежностью вспоминая глухой стук ударов девичьей головки о пол и вопль младенца. Нимфу окатывает грязной лужей проезжающая мимо машина, я проверяю купюры в кармане и сворачиваю на ярко совещенную улицу близ притона.