Однажды Менделеев выходил из трамвая, поскользнулся и разбил себе нос об асфальт. Точнее, о булыжник. Сидит и плачет, как Крупская в январе 24-го. Подбородок дрожит, слёзы градом. Химик, одним словом. А ехал он в гости к Куинджи, пива попить, картину посмотреть (телевизоров тогда ещё не было). Ну, думает, как теперь в гости идти с разбитым носом?
Тут мимо милиционер проходит, смотрит, га тротуаре мужик сидит грязный, рожа в крови, борода, как у Солженицына, и плачет.
- Ну точно бомж, - думает милиционер, - да, к тому же, скорее всего выпимши.
Взял, да и проводил его в обезьянник. А на все возмущения со стороны Менделеева отвечал или «завтра разберёмся», или «следствие покажет». Что за следствие, и что оно должно показать, никто не знал, включая великого химика и обычного милиционера .
Огляделся Дмитрий Иванович, ба!, народу-то сколько! Сам Лев Толстой на нижних нарах храпит, заходится. Чехов Антоша на параше орлом сидит, тужится так, что вот-вот стёкла в пенсне треснут. Приуныл Менделеев и полез на второй ярус полежать. Может, приснится что-нибудь интересненькое. Забрался кое-как, а там человек спит, отвернулся к стене и посапывает. Менделеев видит, пиджачок вроде знакомый. И брюки. В лицо заглянул – так и есть , Куинджи! Тут как тут, собственной персоной.
- Слышь, Архип, а тебя-то за что? – шепчет Менделеев ему на ушко.
- Страдаю ради искусства, - отвечает Куинджи, пахнув изо рта перегоревшим денатуратом с чем-то, вроде бы, чесночным.
А потом вообще веселуха началась. Куинджи во сне рвать начало, прямо на Менделеева. Толстой проснулся от того, что ему на лицо что-то капает, понял что и спросонья Чехову по пенсне кулаком вмазал. Антон Павлович начал визжать бабьим голосом
- Классиков бьют! – поскользнулся и застрял левой ногой в параше.
На крики прибежал дежурный, прописал каждому по два удара дубинкой по печени, после чего в отделении до утра было тихо и даже как-то уютно.