"Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся
………………………………
Мне Брамса сыграют,тоской изойду…»
Б. Пастернак
Вена, 1887 год. Приглашение было неожиданным. Мы, конечно, слышали о репетициях нового концерта Иоганнеса Брамса. Они проходили в имении герцога Майнигена, любезно предоставившего великому композитору возможность оттачивать исполнение своих произведений. Дирижировал придворным оркестром герцога знаменитый маэстро Ганс фон Бюлов. Но присутствовать на первом официальном исполнении Двойного концерта для скрипки и виолончели – об этом нам и мечтать было непозволительно.
Прогулочным шагом веду свою спутницу к центральной площади Вены. На ней модное в этом сезоне платье в стиле cuirasse изумрудного цвета, с большим кружевным воротником, покрывающим плечи. Рукава до локтя с плиссированными оборками оставляют открытыми нежную кожу руки , которую так и хочется покрыть поцелуями. На мне – средней длины болотный сюртук с двубортным жилетом, шею украшает повязанный поверх рубашки платок.
Перед нами открывается величественное и вместе с тем романтичное творение Теофила Хансена - здание Венского музыкального собрания, возведенное во внутреннем городе в стиле греческого ренессанса. Сочетание темно-вишневой облицовки и белых колонн на фасаде, арочные своды чуть выступающей центральной части здания и летящие боковые крылья – не находится таких слов, чтобы передать эту божественную, изысканную красоту.
Мы сидим в уютных креслах малого зала, которому много лет спустя дадут имя Брамса. Именно здесь, а не в великолепии Золотого, звучат камерные произведения, созданные величайшими композиторами и исполнителями. На сцене рассаживаются оркестранты - струнные и деревянные духовые, и только где-то позади виден большой барабан, своим видом напоминающий турецкий. Со сцены громко звучит: «Двойной концерт для скрипки и виолончели a-moll. Опус 102». Зал замирает и взрывается аплодисментами – это выходит сам Иоганнес Брамс. За ним следуют его давние друзья - скрипач Йозеф Иоахим и виолончелист Роберт Хаусман, первые исполнителями этого концерта.
И зазвучала музыка! Я искоса поглядываю на свою спутницу – широко раскрытые глаза, чуть приоткрытый ротик, все ее чуть подавшееся вперед тело пронизаны восторженностью и какой-то детской непосредственностью восприятия льющихся звуков. Затаив дыхание, мы вслушивались в переплетение музыкальных фраз, рождаемых борьбой, слиянием и снова борьбой двух инструментов. Казалось, что это борьба двух начал – женского, олицетворяемого волшебством скрипки, и мужского, более глубокого и рассудительного – так звучала виолончель в руках Хаусмана. Кипящая лавина романтических чувств, облеченная в стройные классические формы, обрушилась на нас. Богатство оттенков, переходов из одного состояния к другому, изменчивость и многозначность передаваемых музыкой эмоций проникали до самых глубин наших душ.
Перед прикрытыми глазами возникли двое – он и она. Нежный голос скрипки говорил о переполнявших ее чувствах, виолончель бережно, не перебивая, откликалась на каждое движение, каждый звук. Их диалог был пронизан всеми чувствами первой влюбленности, импровизации придавали красоту и свежесть их отношениям. Изредка звучали голоса флейты и фагота, подчеркивающие нежность и откровенность влюбленных.
Вариации на тему из четырех нот, легкие и игривые, как бы обозначили всю прелесть новых отношений между двумя. Их голоса начали звучать в унисон, все чаще и чаще сливаясь, поднимаясь и падая в бездонную пучину, чтобы опять взлететь вместе. Отдельные вскрики одного подхватывались другим, сливаясь в одно целое и продолжаясь до изнеможения. Звуки скрипки и виолончели своим мелодическим дыханием создавали главную тему – тему любви.
Вдруг что-то произошло. Те же двое, такой же разговор. Но откуда такая неожиданная резкость фраз, откуда такое непонимание друг друга? Каждый начинает говорить о своём, не желая слышать другого. Отрывистые звуки перебиваются, иногда пересекаясь, чтобы мгновением позже взорваться чем-то своим, доходящим до крика. Мы вслушиваемся и не верим в происходящее, мы всё надеемся на возвращение той музыки, музыки любви. Но тщетно. Все реже и реже звучат ее мелодии, пока не исчезают совсем…
Потрясенные, мы еще долго сидим погруженными в себя, еще и еще раз переживая услышанное. В таком состоянии мы доходим до шенбрунских аллей, мягко шелестящих пожелтевшей листвой. Говорить не хочется.
Только смотреть в глаза. В которых отражается небо.