ГЛАВА 14. ПОДХВАЧЕННЫЕ ВИХРЕМ
От поездки на лошадях в Зимовники запомнилась пасмурная погода, серая степь, не радую-щая взгляда ничем примечательным. Было одно развлечение – лошади, к которым мальчики быстро привыкли, помогали их кормить, поить, запрягать и распрягать. Из лошадиного хозяйства самыми привлекательными были почему-то кнуты, к которым, мальчишки, включая Игоря, вожделели посто-янно, пока однажды не схлопотали от Юриного отца небольшую порку. Причём, этим самым вожде-ленным кнутом, необычайно красиво сплетенным и прикрепленным к столь же красиво изготовлен-ному кнутовищу. А наказание было вынесено и исполнено в один прием за то, что, получив задание напоить лошадей, ребята устроили на утомленных дневным переходом животных скачки. Экзекуции были подвергнуты Юра, брат Вова и Вовка Чурилов, семья которого на третьей бричке совершала путешествие-отступление вместе с ними, то есть с Юриным и Вовиным семействами, занявшими две другие.
Столь романтический вояж они совершали в сентябре 1941 года вследствие того, что бом-бежки в Ростове стали почти непрерывными, и немцы почти уже вплотную подошли к городу. Угроза захвата его стала реальной и, по-видимому, очень близкой. Оставаться под немцами родители не хотели. Чем это было продиктовано, Юра не знал. Коммунистов среди них не было, взрослые занимали отнюдь не самое высокое положение в советской структуре и не отличались от среднего обывателя какой-либо ярко выраженной привязанностью или верноподданностью к ней. Единственно веский мотив в пользу отъезда – еврейство дяди Лёши, так как все были хорошо наслышаны об отношении немцев к евреям. Впрочем, и это подвергалось некоторому сомнению: дядя Лёша с недоумением покачивал головой и говорил о немцах:
- Они же цивилизованные люди. Странно. Не могут они творить такие зверства. Это похоже на пропаганду.
И все же поехали без всяких сомнений в отступление, в изгнание, в неведомое от родного дома, комфорта, вещей, людей. Наверное, потому что любили всё это и не хотели быть бездеятельными свидетелями чужеземного надругательства над всем своим. А поехали таким необычным способом, потому что взрослым он казался наиболее подходящим: сами себе хозяева, берём с собой всё, что хотим и почти столько, сколько хотим, и для мужчин это привычное с юности и молодости дело. Лошадей, сбрую, корм и брички взяли у Юриного папы и дяди Ёси (Иосифа), отца Вовки Чурилова, на работе. В этом никаких затруднений не было, так как ехали в ту же организацию, где они работали, в «Заготзерно», только в другое её подразделение, Зимовниковское, которое находилось на самом востоке Ростовской области, подальше от наступающих немцев.
Так вот, наказание, которому подверглись провинившиеся, было, конечно, чисто символиче-ским, но всё же имело крайне дурной для них не то чтобы оттенок, а просто грубый, вопиющий и вещественный цвет – цвет позора. Было это очень неприятно и унизительно, хотя вину свою они, конечно, сознавали. Но что поделаешь? Погарцевать-то хотелось невыносимо! Порка была скорее демонстративной, но с очевидностью показала, что страсть к головокружительным скачкам и приощению к волшебному лошадиному миру таким способом им уже едва ли удастся удовлетворить, так как лошади либо везли их, либо отдыхали – другого в этой поездке не дано. И мальчишки для удовлетворения своей страсти к лошадиному миру не нашли ничего лучшего, чем изготовить собственные кнуты (от настоящего они были отстранены!), которыми могли бы владеть всласть, когда и сколько угодно. Это ведь тоже часть, да еще какая, лошадиного обихода. И быстро сами обзавелись своими собственными кнутами, изготовив их из подручных средств – сыромятной кожи, запас которой для ремонта сбруи был у путешественников в достаточном количестве, и срезанных с придорожных кустов палочек – кнутовищ. Однако для Юры и эта радость была варварски похерена. На этот раз виной всему был родной брат его Игорь.
По своей малости он, конечно, не мог сам изготовить себе такую роскошную вещь. Но жела-ния у него были уже вполне оформившиеся. Воспылав такой же страстью к сему предмету, он не нашел ничего иного, как просто завладеть им, экспроприировав Юрин, им самим сработанный и любовно отделанный кнутик. Старший брат в какой-то момент зазевался, а он, не будь дурак, тут же его подхватил и ни в какую не пожелал вернуть его. Юру это страшно раздосадовало, и он попытался отнять у него свою столь обольстительную вещицу, но с очередным позором был пристыжен родителями. Позора на этот раз он не испытал и раскаяния тоже, но жгучую обиду на них и злость на этого маленького захватчика, на этого противного баловня, упыря, неженку, любимчика переживал долго и упорно, жалея себя и наслаждаясь этой жалостью.
А само путешествие переносилось легко и даже с интересом: степь всё же оказалась разной, лошади обаятельны, брички занимательны, дорожный быт, включающий приготовление пищи на кострах и ночёвки в степи, просто восхитительным – всё было внове и привлекательно. Взрослые тоже, по-видимому, несколько отошли от ужасов бомбежек и навеваемых ими безотрадных перспектив, были спокойны и даже порой мрачновато шутили по поводу этих перспектив. Запомнилась такая реплика:
- Ну, что, товарищи, всё дело идет к тому, что скоро господами будем величать друг друга, – а в ответ: - Похоже, что скоро, только не друг друга, а кого-то другого, господа быстро сыщутся и займут подобающее им место.
Так незаметно и вполне мирно (не считая ребячьих огорчений) доехали до Зимовников. В то время это была небольшая железнодорожная станция с элеватором (как, впрочем, все станции Донщины) и прилегающей к ней довольно обширной степной станицей. Масуренковы сняли комнату в глинобитной хате недалеко, метрах в 200 от станции и в 50 от железной дороги. Хата была двухкомнатной. В передней, она же кухня с плитой, жила молодая женщина, хозяйка, с маленькой девочкой, во второй, парадной, поместились они. Все приехавшие пробыли вместе совсем недолго, буквально несколько дней. Дядя Лёша боялся, что в случае подхода немцев здесь они окажутся, как в мешке. Дядя Ёся Чурилов, походив по станции и посёлку и осмотрев всё, сказал:
- Я из этой дыры хоть раком, но обязательно выберусь! – И выбрался, вернулся с семьей в Ростов. И тётя Лиза с семьей примкнула к ним. Масуренковы остались совсем одни в этом не очень уютном и чужом им месте. Почему папа с мамой так решили, Юра не знал, да, впрочем, и не задумывался.
А пока все были еще вместе, ребята исступленно занимались недобрым делом – изгоняли из нор изобилующих в ближайших окрестностях сусликов. Их, действительно, было чрезмерно много – вся земля была буквально изрыта ими, и столбики наблюдателей стояли повсюду, как пеньки. Однако близко не подпускали, проворно юркая в свои норки. Это была совершенно новая для ребят дичь, неодолимо возбуждавшая охотничью страсть. Она поощрялась ещё и тем, что суслики эти были здесь обыкновенными ворюгами – таскали зерно из складов и элеватора, причем в очень больших количествах. Так им говорили взрослые.
И гоняли мальчишки их так. Таскали воду ведрами из водопроводного крана на элеваторе и заливали ею норы, пока оттуда не бросались врассыпную промокшие и ошалевшие от наводнения грызуны. Охотники только смотрели, как они смешно убегали в другие норы, и ничего с ними больше не делали. Затем переходили к следующей норе и так далее. Воды приходилось носить очень много. Не ленились, потому что было очень интересно.
Таким осталось в памяти их путешествие и прибытие в Зимовники. У тёти Лизы в оставленных ею записках первые месяцы после начала войны и их зимовниковский рейд представлен не-сколько иначе. Вот как.
З а п и с к и Е. А. З е р щ и к о в о й
"Война поломала всю налаженную жизнь в Ростове. Нас с мужем мобилизовали и послали работать в госпиталь. Проработали мы там всего один месяц, так как немцы подходили к Ростову, и госпиталь свертывался, готовясь к эвакуации. Всех сотрудников не могли взять, и предложили тем, кто не хочет ехать в эвакуацию, демобилизоваться. Мы выбрали последнее, так как не хотели расставаться с родными, которые тоже готовились к эвакуации.
Элеватор намечено было взорвать при приближении немцев к Ростову, и нам всем выдали муку и крупы по мешку того и другого на каждую семью. Так как мы жили в заготзерновском доме, то получили и мы с мужем эти продукты. Кроме того, мы зарезали кабана, которого откармливала мама, наделали колбас и окороков, насолили сала и тронулись в путь на оборудованной Петром Федоровичем, мужем сестры, подводе. Он натянул брезент, получилось нечто, вроде цыганской кибитки. Семья наша, таким образом, состояла из восьми человек.
Выехали с тяжелым сердцем, от брата, который был на фронте с первого дня войны, давно не было писем. Выехали 19 сентября 1941 года. А путь наш был в Зимовники, куда у Пети было назначение на работу бухгалтером.
Но дорога оказалась не тяжелой, продукты у нас были, всё, что можно было забрать с собой из вещей, мы забрали, повозка была вместительная, с нами ехали еще две подводы с работниками «Заготзерно». Ехали, не спеша, делали привалы, мама быстренько организовывала горячее, сделав печь из камней.
Обгоняли пастухов, которые гнали скот. Все селения, которые мы проезжали, были почти пустые. Колхозы эвакуировались, забрав с собой всё, что можно. Заезжали на элеваторы, которые лежали на нашем пути, там нас снабжали ещё продуктами. Игорь, Лёлин младший сынок, которому в то время было четыре года, быстро смекнул, в чем дело и, завидев элеватор, кричал: - Завирасивай! Завирасивай! – Это значит «заворачивай». Мы смеялись и заворачивали.
Ехали несколько дней. Хотелось так ехать и ехать бесконечно, но, увы, приехав на место, мы поняли, что заехали в тупик. Вокзал был забит беженцами, у Пети назначение на работу, у нас ничего нет, муж решил, что мы должны вернуться в Ростов, пока там нет немцев, и ехать поездом к морю. Так и решили. Как мне тяжко было расставаться с сестрой и всей семьей. Но выхода не было. Муж мой был еврей, а как немцы расправлялись с евреями, мы знали от беженцев. Вернувшись в Ростов на пароходе, мы пробыли там три дня. За это время набрались страха сверх меры. Бомбили базар, а муж в это время пошел на толчок купить себе сапоги. Сына тоже не было дома, он пошел с приятелем на склад переносить бумаги и подработать. Я не знала, где он, а он был как раз в том районе, около базара. Что я пережила, одному Богу известно. Я бегала и кричала: - Где мои дети?! – Я забыла, что Юра и Игорек в Зимовниках с родителями.
Кончилась бомбежка, но на базар попасть не удалось, так как его оцепили и никого не пускали. Наконец, явился сын. Кричу: - Где ты был? – А мне говорят: - Посмотрите на его лицо, он бледен, как мел! Понятно, где он был! - Потом явился муж с одним сапогом в руках. Слава Богу! Все вместе! Скорей, скорей отсюда вон!
Муж получил эваколисты, я ночью напекла хлебов, и мы поехали к морю".
Так встретил и проводил тёти Лизину семью Ростов. А после их отъезда из Зимовников стало одиноко, и Юра углубился в ведение дневника, записывать в который тоже было нечего. Но, преодолевая неумение, он упорно исписывал страницы самодельной тетради, занося в неё все подробности их нехитрой жизни и свои еще не оформившиеся слабые мысли. Мир чувств находил своё скудное отражение в одиноких словах и куцых фразах: скучно, весело, интересно, стало скучно, было весело, интересное кино и т. д.
Однажды съездили с отцом на бричке в станицу Романовскую. Это километрах в 50 от Зи-мовников на берегу Дона. Была уже глубокая осень. Степь совсем посерела и даже слегка подмерзла. Но поездка возбудила, подняла настроение. Даже то обстоятельство, что в дороге их обстрелял из пулемета немецкий самолет, не столько испугало, сколько внесло в жизнь элемент приключения, чем-то напоминающий книжные истории про индейцев. Индейцами, конечно, были они, а глупыми и жестокими белыми - немцы. Атакованы они были внезапно и бессмысленно. Самолет летел высоко, его гул доносился отдаленно и не опасно. И вдруг – стук пулемета, потом ещё и ещё. Никого, кроме них, в степи не было, охотиться ему, кроме них, было не на кого. Отец с сыном соскочили с брички и бухнулись в кювет, заполненный колючими шарами перекати-поля. Полежали, полежали, да и вылезли, когда звук самолета затих вдалеке.
Приехали в Романовскую к вечеру, ночевали в конторе «Заготзерно». Утром Юра вышел к Дону. Он был глубокого серо-зеленого цвета. Верховой ветер гнал вниз по течению волны, и они бежали, бежали одна за другой туда, где остался их дом, бежали мимо него, заглядывая там, далеко, к ним в окна их дома на Береговой, бежали туда, куда уехали Вовка с тётей Лизой и дядей Лёшей. Как там они сейчас? Стало тоскливо. С этой тяжестью на душе прошелся по станице. Она была какой-то тихой, почти отрешенной. Только репродуктор на столбе гремел новой для Юры неслыханной песней:
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война.
Мурашки бежали по спине, к глазам подступали слезы и ладони сжимались в кулаки.
В Зимовниках продолжалась жизнь, полная ожиданий и неопределенности. Юра всё вел свой дневник, ходил в центр за хлебом, возился с детьми - Игорем и хозяйской дочкой. Однажды, поднимая её за вытянутые вверх ручки, был остановлен и смертельно перепуган диким её криком. Оказалось, одна рука была выдернута из плечевого сустава. Вот-то была паника! Он же и отнёс её в больницу, где руку починили, а мальчик, хоть и вздохнул облегченно, долго еще угрызался совестью.
Однообразие эвакуационной жизни было нарушено еще одним несчастьем: баба Варя обварила Игоря кипятком, когда тот вертелся у неё под ногами возле плиты. Здесь Юра свой сильный испуг как-то незаметно для себя трансформировал в неправедную ярость против бабушки. Накричал на неё гадкими словами и потом тоже мучился, казнимый совестью.
Игоря долго выхаживали. Ягодица и бедро сзади обратились в сплошной волдырь. Ему при-шлось много дней и ночей лежать только на животе, а над ним устроили нечто, вроде палатки из одеяла. Настрадались все.
Потом в дом к ним попросился переночевать солдат, шедший то ли на побывку, то ли дезер-тировавший. Ночевать он просился в сени, ссылаясь на то, что у него много вшей. Но в сенях было холодно, и мама с бабушкой, не представляя себе, что означает «много вшей», положили его на полу в передней комнате у печки. Утром при свете увидели, что шинель, на которой он спал, буквально шевелится от вшей. Все просто не верили глазам своим, так как такое и вообразить было невозможно. Паники, суеты и уборки после этого хватило на целый день, а разговоров и воспоминаний на всю жизнь.
Солдат этот еще не был на фронте, он рассказывал, как голодно, холодно и неустроенно со-держат солдат (тогда еще красноармейцев!) в тыловой армии, ругал, не стесняясь, власть. Будучи в мирное время шахтером в Донбассе, знал якобы подлинную цену так называемому стахановскому движению и самому Стаханову – будто бы пропойце и карьеристу.
В общем, от его разговоров на душе стало совсем серо, неуютно и тревожно. А тут ещё при-шла и вовсе похоронная весть: 21-го ноября Ростов сдали немцам.
Со всеми этими незадачами и тревогами в зимовниковской жизни для Юры наступил и совсем уж, казалось бы, неурочный, но, увы, неизбежный этап – половое созревание. Беспокойные возбуждающие сны, мысли о женском, постоянная взвинченность, томление и опять мысли и желания осложнились вдруг ночными обескураживающими извержениями. Это внезапное без всякой психологической подготовки событие ошеломило. Было в нём что-то неприятное, будто непристойно грязное, но вместе с тем притягательное и блаженное, будто в туман и бред какой-то погрузился, от которого и избавиться хочется и вновь в него погрузиться.
Всё женское вызывало острое любопытство, притягивало, на него хотелось смотреть, прикос-нуться к нему. Не только и не столько девочки-подростки, сколько взрослые девушки и женщины манили и будили откровенное и бесстыдное воображение – душевный покой был потерян надолго, а физическое возбуждение не оставляло почти ни на минуту. Это было какое-то непрерывное опьянение, блаженно терзавшее и днем и ночью. И часто мерещился тот, из детства, жеребец и его безумное соитие с подругой.
Только какие-нибудь сильные отвлекающие события и дела выводили из этого состояния. И события эти не замедлили наступить – начались налеты немецких самолетов на Зимовники. Они были довольно частыми и абсолютно наглыми от безнаказанности. Сопротивления им здесь никто оказать не мог - было некому. Тогда на элеваторе соорудили площадку из досок, где установили пулемет. Но эта акция практически не повлияла на ход событий.
СОЛНЦЕ ВСТАВАЛО
Солнце вставало из-за огромных океанов, призрачных гор, молчаливых лесов. Оно поднима-лось и над степными курганами, и над лесными опушками, над озёрами тундр, над пашнями, лугами и человеческим жильём. Солнце поднималось, и блистающие росы таяли в его лучах, туман рассеивался, и цветы, омывшись утренней свежестью, раскрывали ему навстречу свои венчики. Птицы пронзали синеву первыми трелями, хлопотливые пчёлы начинали свой удивительный труд, горные козы уходили в неприступные скалы на отдых, и люди пробуждались, чтобы сеять хлеб.
Потому и существует Земля людей…
Наверное, это идёт ещё из довоенных лет, из начальных классов. А может быть, даже и не из класса, а из домашнего чтения – так глубоко и трепетно оно вросло в душу, при первом же воспоминании открываясь пронзительной картиной русского утра. Свежего, чистого, с лёгким туманом над спокойной гладью воды, и росистым лугом, и первым солнечным лучом, первыми птичьими голосами и обещанием огромного нескончаемого дня, наполненного звонкими радостями жизни. Это «Утро» И.С. Никитина. Помните?
Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Потянул ветерок, воду морщит, рябит,
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалашах пробудилися,
Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут
А восток всё горит – разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на леса, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло…
Сколько живой образности, любви и любования дорогими сердцу картинами! «Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро весёлое!»
До сих пор считаю это стихотворение лучшим в русской поэзии из посвящённых описанию утра и солнечного восхода. Через всю жизнь мою оно прошло светлым праздником очищения и об-разцом колдовской силы русского слова. Но на склоне лет своих с грустью убеждаюсь, что юные потомки наши прошли мимо этого чуда то ли благодаря чиновникам от просвещения, кромсающим школьные программы, то ли вследствие свирепого напора дебилизаторов – компьютерных игр в убийства и разрушения и зарубежных мультиков с омерзительными искусственными и тоже постоянно воюющими существами.
Далёкие мои внуки не знают этих стихов, не смог я научить их понимать и любить родную природу и родное слово. А ведь любовь к природе – залог бережного вдумчивого и философского отношения к ней, и приходит она не только непосредственно от неё самой, но и от слова, рождённого ею.
Возможно, китайцы и японцы первыми осознали это, создавая и культивируя изумительные стихотворные миниатюры, посвящённые глубоким философским размышлениям, закодированным в поэтических описаниях природы. Впрочем, уже в «Слове о полку Игореве» русский поэт пользовался тем же приёмом с изумляющей зрелостью. Это указывает на существование предшествующего периода подобного поэтического творчества, о чём свидетельствуют также его ссылки на Бояна.
Словом, пейзажная лирика это нечто более высокое, чем простое описание феномена природы, разумеется, если оно, это описание, достигает глубин Матери-природы и человеческого сердца. Тогда-то и происходит слияние души человеческой с душой мироздания, и оно воспринимается как переживание острого счастья.