Так уж вышло, что меня больше интересует частная жизнь, чем общественная. До какого-то момента все было наоборот. Помню, как я любила ходить на демонстрации. Как страстно желала быть принятой в комсомол. Какой почти религиозный трепет вызывали в моей душе слова «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь». Конечно, смутный образ коллективного «лица» немного пугал. Но очень хотелось красивый комсомольский значок, и так радовала перспектива попасть в коммунизм, где нет скучных грязных денег, а есть настоящая справедливость.
С умилением вспоминаю отдельные эпизоды той дурной жизни…
Как-то раз на переменке я протянула учительнице литературы свой свеженький стихотворный опус про молодогвардейцев. Что-то пылкое про «пали в шурф, засыпаны землею». Пробежавшись по тексту, литераторша поморщилась, словно откусила кислое яблоко, и, глядя куда-то мимо меня, сказала: «Роза, ты, главное, не переживай так. Ты иди, присядь пока…»
И вот настал день, когда меня приняли в комсомол. Пусть не в первой кучке отличников, но не беда: обряд инициации был пройден. Я была теперь как все! Как ХОРОШИЕ все! Вместе со всеми!
В отчий дом я вбежала с криком «ура!». На кухне мой папа в цветастом переднике деловито отбивал мясо. «Бум! Бум! Бум!» – лупил молоточек, и мясные брызги летели во все стороны. Я кинулась к папе на шею и потребовала праздника (еще бы: ведь сегодня такой день!). Вяло буркнув «поздравляю», папа поправил съехавшие с носа очки и вернулся к начатому делу. «Бум! Бум! Бум!» – пошлый, до неприличия будничный стук заглушал мои сбивчивые откровения. Папа не хотел радоваться вместе со мной! Разве мы близкие люди после этого?! Я надулась и ушла в свою комнату.
За обедом папа долго рассказывал мне о своих былых политических иллюзиях и их утрате. В довершение он вспомнил, как однажды получил повестку из райкома партии. Папу вызвали туда, чтобы узнать причину его исключения из рядов КПСС. Улыбаясь одними глазами, папа ответил, что не мог быть исключен из партии, поскольку так в нее и не вступил. «Не может быть! – воскликнул партийный босс. – Вам же давали направление в райкоме комсомола?» На это мой папа дипломатично ответил: «Все верно. Но я не вступил: морально не дозрел. Не достоин…»
А когда мы пили чай, папа рассказал еще один занятный эпизод. Как-то раз к нему в поликлинику пришел «батька Мишки Боярского, замечательный артист и остроумный человек». Пока папа внимательно, не торопясь, проводил осмотр пациента, в его кабинет периодически заглядывал мрачноватый пожилой мужчина. Это был так называемый старый большевик, а людей такой категории полагалось принимать без очереди.
Мужчина был настроен решительно. Он злился, что-то бормотал и минут через двадцать, окончательно утратив власть над собой, влетел в папин кабинет с криком: «Вы не имеете права! Примите меня немедленно! Я ЗИМНИЙ БРАЛ!» Боярский-старший не растерялся. Он театрально обернулся к вошедшему, развел руками и с ласково-снисходительной улыбкой парировал: «А КТО ТЕБЯ ПРОСИЛ?!»
Тот вкусный обед сблизил меня с папой и отдалил от политики. Я передумала собирать комсомольские взносы и предалась мечтам о взаимной любви с Сашей К. Вот так и удалось мне однажды повзрослеть в 15 часов пополудни.