Всю свою жизнь люди всё строили, строили и строили, и чем длиннее становилась цепочка летоисчислений, тем больше комнат, крыш и дверей заполняло земное пространство. Я жил в то время, когда дома стали стоять друг к другу вплотную, верхние этажи которых протягивались через всю стратосферу.
И я вошел. Вошел в одну из триллиона комнат, ничем не примечательную с виду. Вошел с уставшей улыбкой на лице, насвистывая импровизированную мелодию, повесил пиджак на вешалку у входа и протер подошвы о пыльный коврик. В комнате стояла серая, немного синеватая, густая дымка. Качающаяся по углам паутина свидетельствовала, что заходят сюда крайне редко, и, очевидно, только для того, что бы перевести дух в тишине, расположившись на старом пружинистом диванчике.
Я не сразу заметил её. Она сидела на табуретке у окна, пытаясь разглядеть что-то за мутным запотевшим стеклом. В ее руках золотистый гребень с синими стеклянными розами плавал по темной глади волос. Густые, толстые каштановые волосы, остриженные немного ниже плеч, от корней послушно повиновались жесткому гребню, сохраняя гладкую структуру, а вот торчащие в разные стороны кончики бунтовали, то и дело путаясь в толстых металлических зубцах гребня, упорно завиваясь. На девушке было хлопковое голубое платьице свободного покроя, а босые бледные ступни ёрзали по шершавому деревянному полу.
Я осторожно подошел к ней и протер испарину на окне.
- Ты всё испортил, - тишину резко прервал ее звонкий громкий голос. Она повернула голову и уставилась на меня широко распахнутыми карими глазами.
- Так лучше видно, - спешил оправдаться я.
- Нет, не лучше! – она нахмурилась, наклонилась к окну, и, легонько приоткрыв алые губы, горячим дыханием вновь затуманила стеклянную поверхность.
- А что это внизу? Снег?
- Это облако.
- Облако на Земле?
- Я не знаю, какой это этаж, я уже давно сбилась со счета. Но, раз облака плавают под нашими окнами, значит, мы забрались достаточно высоко.
- Ты не перестаешь чесать волосы.
- Они постоянно путаются. Ты просто не представляешь себе, какой у них ужасный нрав! В одной комнате я достала корзинку свежей малины, но никак не могу съесть ни одной штучки, потому что их нужно постоянно чесать. Не мог бы ты мне помочь? – девушка протянула мне кулак, в котором был крепко зажат гребешок. – Только аккуратно. Начинай с кончиков и постепенно приближайся к корням.
Без лишних слов я взял гребень и осторожно начал водить по шоколадному шелку. Она то и дело вскрикивала, постоянно ругаясь на мою грубость. Спелые ягодки одна за другой исчезали из небольшой корзинки, девушка ела их с завидным аппетитом, морщась, когда попадались кислые.
- Гадость же, эта малина, - наконец воскликнула она, когда ни одной уже не осталось. Гребень снова послушно заплясал в ее длинных пальцах. – Ох, как запутались! Не продерешь.
- Как тебя зовут? – я улыбнулся и вгляделся в ее лицо. Оно было открытое, светлое, с детским, совершенно безобидным выражением лица. Большие светящиеся карие глаза, слегка задратый кончик носа, и огромная ямочка на щеке, которая появлялась, стоило только хозяйке слегка улыбнуться. Её можно было принять за совсем еще юного подростка, но, стоило подойти ближе, тонкие морщинки на ее бледной чистой коже начинали выдавать истинный возраст хозяйки. Я думаю, в то время ей было около двадцати семи лет.
- Ева. Это что-то меняет?
- Нет. Совершенно ничего, - я сел за стол, откинулся на жесткую деревянную спинку и запрокинул голову. - Знаешь, Ева, я вот всё пытался вспомнить, когда в последний раз был на улице. Вчера это было, два года назад, пять лет, или когда я был совсем маленьким. Комнаты крутят человеком, как хотят. Я не замечаю, как проходит время, хотя стрелки на циферблатах бегают перед глазами целыми днями.
- Какая разница? На улице, или тут? Люди создали замечательные условия в комнатах, выходить наружу просто нет нужды. Кондиционеры регулярно освежают воздух, скопления комнат по этажам и ярусам разнородное, функциональность тоже. Раньше, что бы добраться, допустим, до стадиона, нужно было преодолевать расстояния в несколько километров. Теперь стоит только встать с дивана и открыть дверь: ты уже на месте.
- Нет, знаешь… Я еще помню. Помню. Всё было по-другому. Над головой было синее, пойми, настоящее синее… Такой оттенок не сможет дать ни один краситель! Синее небо. А на небе плавали облака. И знаешь что? Смотреть на облака снизу вверх гораздо приятнее, чем сверху вниз. Они разнообразной, чудной формы, и меняют цвет в зависимости от времени суток. Я уверен, Ева, я уверен, небо над головой куда лучше, чем наши потолки.
- Ну вот! Запутались. Окончательно запутались!
- Ты можешь думать только о своих волосах!? - после того, как я повысил на неё голос, Ева еще некоторое время недоуменно смотрела на меня, так и застыв с гребнем в руке, потом отложила его на стол, встала и вплотную подошла ко мне.
- Поднимайся.
- Зачем?
- Встань. А теперь, прикоснись к потолку.
Я не стал спорить с ней о бессмысленности и абсурдности поставленной ей задачи, и лишь немного потянулся, дав Еве понять, что до потолка я не достану.
- Нет! прикоснись, я сказала.
- Я не могу ведь, он высокий.
- Давай! Прыгай, тянись, что хочешь делай, прикоснись!
Подозревая, что выгляжу довольно глупо, я подпрыгнул несколько раз, потянулся, но, было очевидно, что до него никак не достать. Поправляя свитер, я выдохнул:
- Не могу, никак.
- А теперь ответь, какая разница, что у тебя над головой, если ни до неба, ни до потолка ты достать не можешь?
- Мне, наверное, не стоит сейчас с тобой спорить. Мне кажется, ты не всё еще поняла и осознала…
Ева смерила меня холодным взглядом, прошлась по комнате, и, вернувшись обратно на свою табуретку у окна, тихо спросила:
- Что ты слышал о метанойе?
- Это какой-то китайский десерт, или заболевание кишечника? - она шутки не оценила, грустно потупив глаза. Девушка имела способность слишком часто и внезапно менять манеру поведения, что приводило меня в ступор.
- Метанойя - слово греческого происхождения, означающее «пробуждение», а если говорить точнее, «переосмысление». Я не могу сказать тебе точного определения, но термина более подходящего своему состоянию я не встречала. Я сожгла город своей мысли, обрубила к нему все мосты, потопила все корабли. Я рассказываю тебе всё это, не потому, что ты мне нравишься, не обольщайся. Меня манит только то, что через как максимум полчаса мы разойдемся в разные двери, и больше никогда не встретимся. В таком случае я могу быть откровенной.
- Откуда тебе знать, разойдемся мы или нет?
- Так вот. После того, как метанойя снизосходит, приходит, осуществляется, или, скорее, овладевает тобой, тебе становится всё равно, на улице ты, или в комнатах, небо над тобой, или потолок. И смысла куда-то спешить совсем не остается.
- Смысл твоего озарения в безразличии?
- Пойми же. В нашей вселенной нет углов, нет прямых линий, она никак не помещается в те рамки, в которые мы ее загоняем, - Ева вскочила на ноги, и, ходя босыми ногами по холодному полу на цыпочках, начала активно жестикулировать, то и дело небрежно откидывая волосы, форма которых еще пять минут назад заботила её больше всего остального на свете. - Весь смысл вселенной состоит в её форме, и все беды в ней происходят от несознания значения этой формы. Если бы Земля была плоская, как блин, как представляли себе древние индейцы, в глобальной муравьиной возне людей был бы смысл - была бы точка стремления, цель, пройденное расстояние было бы численно равно пройденному пути. Но Земля имеет сферическую форму. Как бы мы не старались, нашей целью всегда будет та точка, в которой мы находимся сейчас, а пройденный путь, несмотря на немыслимые преодоленные расстояния, будет равен нулю. То есть, действовать - полная бессмыслица. В таком случае, если ты делаешь один шаг из ста к поставленной цели, то до неё впереди остается девяносто девять, в то время как отдаляешься от неё на один. Поэтому, преимущества тебя, бегающего из комнаты в комнату, надо мной, смотрящей целыми днями в запотевшее окно, и волнующейся лишь о судьбе своих волос, никакого нет.
Ева вскрикивала, махала руками, вскидывала голову, маячила из угла в угол и говорила, говорила и говорила. Я слушал ее одним ухом, и думал лишь о том, что не встречал до того момента девушки прелестней. Ее вычесанные ухоженные кудри каждым волоском чутко отзывались на резкие движения, ее заплетающиеся ноги, словно тростинки на ветру рисовали на полу невидимые узоры, а хлопковое платьице придавало зрелой девушке шлейф невинности и беспечности.
- Если всё идет по кругу, значит, возможно, человек, похороненный в южной части Африки, будет всё глубже и глубже проваливаться сквозь толщу земных слоев, и, перевоплотившись в пылающем центре, родится через полвека на просторах Северной Америки.
- Какой милый бред ты несешь, - сумел, наконец, вставить в её стрекотню слово я, и, поймав её за руку, внимательно посмотрел в глаза. - Ева, я хочу, что бы ты отправилась сейчас со мной.
- Нет, конечно!
- Пойми, я никого еще до тебя не звал. Я действительно, чрезвычайно этого хочу. Пошли со мной, слышишь, за этой дверью играет музыка? Там много людей, там, наверное, разводят костры, поют песни и жарят хлеб на огне. Там нет неба, но оно нам и не нужно. Давай найдем то место, которое ты хочешь, в котором мы сможем остаться? Я уже, сколько лет ищу его среди бесконечных комнат, я сколько лет ищу тебя среди тусклых лиц.
- Ты меня не понял, и не понимаешь! Ты сможешь осознать всё лишь тогда, когда сам пропустишь через себя это, если вообще таковое случиться. Тебе нужно идти, бежать, лететь, еще минута и ты растворишься а этих бесконечных стенах.
- Ева, умоляю, не неси чепухи! Я ведь могу потеряться среди дверей, окон и лиц, и дороги назад я к тебе уже не найду.
- Кто сказал тебе, что я останусь на месте? Нам просто не по пути. Ты даже не заметил, что в этой комнате есть еще одна дверь.
Я не успел даже спохватиться: ее скользкая холодная рука, словно рыбешка, выскочила из моей, и, оглянувшись на прощание, буквально на миг, Ева скрылась во мраке, который хоронился за древесиной безликой двери.
Конечно же, я сразу бросился за ней, стучал, кричал, дергал ручку: всё безрезультатно. Ева заперлась с другой стороны и больше не отзывалась.
И я, протерев рукой лакированные туфли, сняв с вешалки новенький пиджак, открыл дверь за которой играла приятная музыка.
Сотни, тысячи, сотни тысяч раз еще подобным образом открывал я двери? Сколько раз они щелкали за спиной, скрипели, хлопали?
Куда только меня жизнь не заводила! Какие только стены не видели меня. Шум, гам, толкотня, музыка, паника, голоса, песни, басни, хороводы… Я перестал различать голоса, звуки шумели сплошной хриплой волной в воспаленных ушах. Руки, кругом чьи-то теплые скользкие руки хватали меня в каждой комнате, вели, гладили, толкали, тащили за собой… В каждом милом лице, в каждых искрящихся глазах, в каждых смуглых ключицах я искал Еву. Когда я осознал, что приглядываться бесполезно, я начал прислушиваться: они пели красивые песни, они разговаривали о дорогих явствах и модных излишках, о чем угодно слышал я сладкие речи, но никто, никто кроме Евы так и не пытался раскрыть мои глаза, никто не задумывался о течении времени, никого из них не посещала метанойя. Жизнь просто неслась черт знает куда, черт знает зачем. Мне казалось, что все-таки в одном Ева осталась не права: жизнь идет по кругу только у тех, кто куда-нибудь стремиться, а у подобных мне, жизнь просто летит вперед, как старая спортивная машина на раскаленной аризонской пыльной трассе - напрямую в ущелье.
Подолгу я лишь задерживался в читальных комнатах - здесь встретить людей было крайней редкостью, и то, большинство из них просто потерялись, и спрашивали, как пройти до игровых комнат. Я перебрал тысячи географических атласов, пересмотрел милллионы пыльных картинок, но нигде, ни в одной комнате из всей нашей глобальной системы я так и не встретил ничего подобного.
В этом вечном полудреме, в цветастой рвотной апатичности проходили мои нотные, растянутые слепые дни.
Тогда то, через множество ржавых лет, через сотни рваных месяцов, через тысячи пустынных дней, весьма постаревший, с первым снегом на висках, с огрубевшими руками, вальяжной уставшей походкой я снова нажал на ручку той самой двери. Казалось, за спиной и не стояли те километры, часы и тревоги - казалось, пять минут назад я вышел покурить, и вот, снова вернулся обратно, ведь действительно: мой путь оказался равным нулю. Я пробыл здесь не больше получаса, но за это время комната успела стать мне единственным домом, моей целью, моей одержимостью. Возвращался я с горьким чувством радости безмерно глубокой и тонкой: ранящей самое сердце. Синеватая дымка нежно погрузила меня в свои объятия. Я ждал. Как я ждал того момента, когда снова окажусь здесь! Значит, всё-таки Ева была права! Права! Если я вернулся в ту комнату, где не осталось ничего, кроме ветхих воспоминаний, а за спиной стоял весь пройденный вдоль и поперек мир, значит действительно: все в мире определяется его округлой формой, и, чем быстрее мы будем убегать от своей судьбы, тем встремительней будем к ней же приближаться.
Я торопливо повесил пальто на вешалку, бросил под стол рюкзак, с торчащим из него морским тросом с крючком, привезенным, по словам торгаша, из далеких теплых стран, достал ручку с блокнотом, бутылку вина, черный подсушенный хлеб, мыльницу и маленький настольных глобус. За окном все так же плыли облака, правда, погода в этот раз была солнечная, и редкие лучики яркими стрелами всё-таки пробивались в мутное пространство прохладной комнаты. Присев на табуретку, я сразу заметил его на столе: небольшой золотистый гребешок с синими стеклянными розами, весь в пыли и в ржавых отеках лежал на самом краю. Очевидно, Ева еще не появлялась, наверное, она не так, как я, торопилась убегать от самой себя. Я осторожно погладил толстые зубцы, и спрятал гребешок в грудной карман пиджака.
Еще раз, зажмурив глаз, я провел пальцами по глобусу несколько параллелей, повертел его так сяк, и, открыв блокнот на пружинах, взялся на дешевую, мажущую чернилами бумагу и руки шариковую ручку.
«Если есть на свете место, где человека будет охватывать бескрайняя гармония, так это Австралия. Если есть на Земле берега райские, так это берега кораллового моря. Ты, Ева, можешь мне говорить, что я ополоумел, что никогда не был я там, и не видел ничего кроме своих зашпаклеванных стен, поэтому не могу я судить объективно, повторюсь: можешь говорить. Но я читал много книг, смотрел множество фотографий, изучал истории разнообразнейших народов, твердо я для себя убедился: не бывать местам живописней автралийских мест, не бывать! Самые забавные добрые животные, самые теплые моря и, наверное, самое голубое небо: все там по душе, все там словно сваено по какому-то высшему идеальному образцу. Я прожил уже достаточно долго, родня моя Ева, я прожил и понял, что всё зря: я мотался как сурок в норке туда-сюда, а главного, возможно, не повидал… Я так часто разговаривал с тобой в своей же голове, Ева, что писать тебе первое, оно же и последнее, письмо нисколько не стращает меня. О двух вещах я жалею, Ева: что тебя не полюбил, да и не бывал нигде толком. Так вот. Я было, подумал, как прекрасно быдо бы родиться на северо-восточных берегах Австралии. Как прекрасно было бы разразить именно австралийские земли своим первом послеутробным криком. Я хотел бы всей сущностью впитывать это солнце, всей глоткой вдыхать раскаленную дорожную пыль тех краев… Я помню, я помню все до последнего слова… Абсолютно всё, что ты мне говорила…»
Я немного поерзал на табуретке, вытер нахлынувший пот со лба и еще раз бросил взгляд на белезну облаков за окном.
«И, если всё действительно так, если все твои слова - правда, то, - я еще раз провел рукой по глобусу и дописал последнюю строку: прошу похоронить меня на окраинах Парижа.»