Всё будет хорошо

   
                Дорогим моим читателям!
     Это сокращённый  на треть вариант повести "Тяжёлый случай"



  Перелёт из Торонто в Тель-Авив  - затяжной, и большинство пассажиров старается  хотя бы часть времени занять сном. Tanja Zachek-Jons  тоже  пыталась уснуть, но не могла. Спутанные облака, как непричёсанные мысли, клубились за стеклом иллюминатора.
  Они возвращали её в прошлое, в юность. В голове  роились тысячи  подробностей, будто это случилось вчера. В соседнем кресле придрёмывал муж, напротив, иногда причмокивая пустышками, посапывали дочки-близнецы.
  Усилием воли женщина заставляла себя  смотреть на события издалека и отстранённо,  и тогда казалось, что  это было вовсе не с ней, а, если и с ней, то в другой её жизни.

               
   
  Плотным туманом злость обволакивала душу. Холодная сырость проникала всюду: и в сердце, и в мысли. Танька рыдала, распластавшись между диванными подушками. Плечи её тряслись от горловых спазмов, а слезы лились и лились. Она их даже не утирала. Её  горестные всхлипы наполнили собой всю квартиру, но ни один из них не пришел пожалеть. Танька рыдала громко. Не могли они не слышать! Слышали, но…не подошли!
  Ей хотелось, чтобы подошли, погладили по волосам, подержали за руку. Тогда, со слезами на глазах, она еще раз объяснила бы им, как это важно для неё.
  Танька перестала плакать. Глаза высохли, щеки и уши стали горячими. Она села, обняв руками коленки, и окаменела в раздумье. Только пальма, почти живая в свете уличного фонаря, заглядывала в окно, качала на ветру перчатки своих листьев в такт Танькиным мыслям, будто одобряла их.
  Что уж такого она просила? Отпустить до утра на дискотеку? Сотню на билет? Она не была уверена, что её бы впустили на эту дискотеку. Да, выглядит она на семнадцать, и даже на восемнадцать! Но могли бы попросить паспорт. Его Таньке только через два года получать!
   Если бы её не пустили там, обида была бы другая, и не на них! Её не пустили здесь! Заперли в шкаф красивые сапоги! Отобрали сумку с косметикой!
  Колючки обиды и непонимания разрастались в гигантский кактус, через который уже нельзя было перешагнуть. Кактусов становилось больше и больше.  Они срастались в плотную стену отчуждения, через которую и при желании не перелезешь.
 Танька пролистывала в голове весь ход скандала и делала заметки на полях:
- Осатанели со своей учёбой! Сами бы попробовали в этой школе! Один иврит! Язык Торы! И Тора с её вопросами. Отделались там
"Кратким курсом истории КПСС" – тут нет краткого!
  Танька кривила душой. Иврит родители выучили. Отец даже экзамен сдал. Доказал на всех языках, что он - врач. В его профессии нет краткого курса, и быть не может. Это она знала, но всё, что не вписывалось в ход ее мыслей, оставляла в стороне.
- Сапоги забрали! Не носит их мама! Даже ни разу не обувала! Зачем ей на фабрике  такие сапоги?
-Учиться! Учиться! А сама завалила экзамен! Значит, не очень училась!
-Теперь опять полгода музыку нормально не послушаешь:"Сделай тише! Мама занимается!".
-Что такого я им сказала? Что сто шекелей – не деньги? Что за час могу их заработать? Без образования!
Как он взбесился! Побелел! Задрожал! Завизжал: марш в комнату!
Хватит мной командовать! Унижать! Запрещать!
  Жирными тараканами ползали в Танькиной голове злые мысли, щекотали усами и самолюбие, и гордыню, откладывали тяжелые яйца обиды, в которых быстро вызревали жидконогие таракашки реванша. Таньке хотелось отомстить родителям за своё бессилие, чтобы стало им так же, как ей сейчас, больно и обидно. Чтобы горько раскаялись, сильно пожалели, что сегодня так с ней обошлись.
  Она слезла с дивана и сняла с петли за дверью скакалку. Она была из толстой резины и довольно длинная, приходилось наматывать излишек на ладони, чтобы не запинаться.  Танька подошла к зеркалу, сняла кофту, с немым вопросом взглянула в глаза отраженной девочке.
  Пальма за окном одобрительно кивнула веером листьев. Танька сложила скакалку вдвое, потом вчетверо и со всей силой дважды огрела себя по спине. Там, где легла скакалка, стали наливаться рубцовые следы. Девочка повернулась к зеркалу боком, через плечо осмотрела свою исполосованную спину, улыбнулась злорадно и легла спать.

    В приёмном покое городской больницы утренние часы считаются легкими. Запарка обычно вечером. Но сегодня было не так. Поблизости произошла авария: грузовик врезался сзади в легковушку, ожидавшую на перекрестке свой зеленый, пошел юзом и стукнул сбоку еще несколько машин.
   В аварии не было серьёзно пострадавших, но все участники на машинах "Скорой помощи" прибыли для медицинского обследования в надежде на страховую компенсацию. В таком деле не определишь на глаз, кто пострадал, а кто заурядный симулянт. Всех осматривали терапевт, хирург, невропатолог, всем делались рентгеновские снимки.
   Кроме того, как обычно, терпеливо дожидались врачебной помощи несколько пенсионеров, скандалил пьяница-диабетчик с разгулявшимся после водки сахаром.
  Около десяти" Скорая" доставила девочку-подростка, пытавшуюся свести счеты с жизнью. Её родители с мольбой заглядывали в глаза врачам, невольно мешая делать необходимую работу. Жизнь девочки была уже вне опасности, когда на весь приёмный покой прозвучал из динамика голос больничного администратора:
- Доктор Зайчик, срочно зайдите в кабинет главного врача!
-Я занят! Зайду позже, – с раздражением отозвался врач и начал искать на слабой руке самоубийцы вену для капельницы. Девочка лежала бледная, слабая, с бессмысленным взглядом, и доктор отметил про себя – ровесница его Татьяне.
-Доктор Зайчик! – зашуршал административный голос. -Срочно! Немедленно! Оставьте дела, коллеги Вас заменят!
-И здесь начальство работать мешает,- резонерствовал доктор. Он был новенький – только месяц назад подтвердил свою профессиональную пригодность.
       Зайчик распахнул дверь, ведущую в кабинет главврача, и возмущенно спросил:
- Что стряслось? Пожар? У меня там тяжелый случай!
- Присаживайтесь,- не без ехидства изрек главврач. - Тяжелый случай у нас здесь! Сколько у Вас детей, доктор Зайчик?
- Одна-единственная дочь.
- И какие у Вас с ней отношения?
- Ну, не без проблем! Возраст переходный.
- Так-так,- буркнул себе под нос главврач и уткнулся глазами в бумаги. Больше на доктора Зайчика он не взглянул ни разу.
- Мы получили письмо из городского суда,- уже совершенно казенно и неперебиваемо продолжил главврач. – Против Вас и Вашей супруги возбуждено уголовное дело. Вы обвиняетесь в жестокости по отношению к детям. Мы отстраняем Вас от работы до полного выяснения вопроса и принятия судебного решения. Медицина – это не только профессионализм. Это - милосердие! Человек, обвиняемый в жестокости, не может работать в больнице ни врачом, ни санитаром. Мы с Вами еще не подписывали трудовой договор, поэтому Вы у нас, как бы, и не работаете. Идите домой. В бухгалтерии сделают расчет, чек вышлют по почте. Больше мне нечего сказать. Прощайте.
- Нет, позвольте! – продолжал недоумевать доктор Зайчик.- Какие дети? О каких детях идет речь?
-Речь идет о Вашей дочери – Татьяне.
-?
-Вы же сами сказали, отношения не без проблем!

       По дороге домой безработному Аркаше Зайчику жутко хотелось напиться. Еще час назад он был анестезиологом, сейчас его собственная душа нуждалась в анестезии. Дозу он знал: либо три литра пива, либо пол-литра водки, но Аркаша никогда не брал с собой на работу денег – только домашний обед.
    Дома Аркадий прошёл на кухню, чтобы поставить на полочку в холодильнике несъеденные на работе сосиски с гарниром. В эту минуту ключ зашевелился в двери, и вошла Татьяна в сопровождении двух незнакомых женщин. Одна из них - в полицейской форме. Не обращая на него никакого внимания, они закрылись в комнате дочери. Аркадий не слышал всего разговора, но до него доносились обрывки фраз:
- Бери, что тебе нужно! Постель выдадут, гигиенические средства тоже. Тише! Он дома.
Из комнаты вышла женщина и направилась к нему:
- Дора Мизрахи! – представилась она. – Социальный работник. Вот конверт, там все написано. Читать на иврите умеете?
  Аркадий молча взял конверт. Он долго не решался распечатать его. Казалось, в пакете бомба огромной разрушительной силы. Кто заложил эту бомбу? И кто заложник? Сколько яду в тротиловом эквиваленте нужно, чтобы взорвать к ядрёной фене его семейный очаг? Аркаша вскрыл конверт и разложил на столе содержимое. Он снял с холодильника четыре магнита и придавил ими каждый лист, чтобы ветром не сдуло со стола этот кошмар.
Одна бумага извещала об открытии уголовного дела. Эту бумагу и зачитывал утром главврач. Там была указана приблизительная дата первых судебных слушаний: через пять месяцев. Дело было открыто на основании искового заявления. Само заявление написано чужой рукой, но внизу четко и разборчиво подписано Татьяной.
Третий лист – протокол беседы ученицы восьмого класса Татьяны Зайчик с социальным работником Дорой Мизрахи.
- Дора…Дора,- мысленно проговаривал Аркадий. – Что же ты наделала, Дора?
  Последний лист был заключением медицинской экспертизы. Она подтверждала наличие следов жестоких побоев на теле дочери.
Аркадий перечитал все бумаги, в том числе и написанные сложным юридическим языком. Здесь он мог усомниться в адекватности понимания текста. Медицинское заключение сметало все сомнения. Такие бумаги он умел и читать, и писать, и даже понимать в них кое-что между строк. Рубцы на спине, множественные гематомы.
      
- Татьяна!- стараясь сохранять видимое спокойствие, позвал отец.
Танька давно ждала этой минуты. С улыбкой победительницы она вплыла в кухню, а две дамы заняли наблюдательный пост в коридоре.
- Зачем ты это сделала?
  Танька думала, он будет интересоваться, как. На этот вопрос у неё был заготовлен подробнейший рассказ. Сначала она стала собственным палачом, а потом разыграла роль жертвы. Она так вошла в образ, что все поверили ей! Столько внимания к Таньке не проявляли никогда! Столько понимания она не встречала за всю жизнь! Мир повернулся к ней лицом! Вся школа! Консультант-психолог забрала Таньку с математики и разъяснила ей, как можно заставить родителей уважать личность подростка! Социальная работница Дора написала от ее имени заявление в полицию и свозила на  медицинское освидетельствование.
  Вопрос, который сейчас задал отец, ни разу не пришел ей в голову. Она встала на путь мести и искала средства для воплощения замысла, но совсем не думала о конечной цели и цене победы.
- Я вам отомстила за вчерашнюю дискотеку! Теперь мы квиты! – веселой скороговоркой выпалила Танька и с торжеством взглянула на отца, будто "в дурака" обыграла, да ещё и погоны из шестерок умудрилась навесить.
 - Сумку с косметикой верни! Не видишь, я собираю вещи - ухожу от вас!
   Аркадий сорвался с места, сунулся в одну комнату, потом в другую, наконец, нашёл эту сумку, в узком коридоре протиснулся между посторонними дамами и вручил Таньке её косметичку.
- Вот спасибо! Куда я без неё?!- она хотела по привычке чмокнуть отца в щеку, но что-то её остановило. Их взгляды встретились: смеющийся и самодовольный Танькин и чего-то напряженно ждущий взгляд Аркадия. Улыбка застыла на Танькином лице, как приклеенная. Отец всматривался в искаженное улыбкой лицо, но торжествующая улыбка никуда не уходила.
  Первый раз в жизни терпеливому и уравновешенному Аркадию захотелось схватить  любимую куклу за волосы, а свободной рукой долго и больно хлестать по щекам, но он сдержался.

  Две дамы в коридоре – Дора Мизрахи и женщина в полицейской униформе – были разочарованы увиденным. Их жадные до зрелищ лица выглядели так, будто носы унюхали благоуханье жареного на углях мяса, но само мясо пронесли мимо и оставили до лучших времён и других гостей. Разговора на русском они не понимали, но по интонации догадались, что девочка провоцирует отца. Они ждали его агрессивного ответа. Он был во взгляде, в позе, но отсутствовал де-факто.
  Дамы не были специалистами по составлению психологических характеристик. Они привыкли писать акты и протоколы. Эпизод в квартире опекаемой  Татьяны Зайчик не содержал необходимой информации, а потому разочаровывал. Укрощенный их выжидательными позами отец-тиран остался в пустой кухне. Взглядом он проследил, как дамы загрузили в полицейскую машину две битком набитые сумки Татьяниного барахла, Татьяну и, сопровождаемые любопытными взглядами соседей, отбыли в неизвестном направлении.
  Аркадий вернулся к бумагам. Ни в одной из них не сообщалось, куда, зачем и на сколько времени забирают Татьяну. Он слышал, что существуют какие-то укрытия для детей, оказавшихся жертвами насилия. Адреса этих укрытий скрывают, чтобы никто не мог найти спрятанных детей, угрожать им, запугивать.
  Одна деталь разрушала всю логику секретного укрытия: ни Аркадий, ни его жена Татьяну пальцем не тронули. Неужели ни у кого не возникло сомнений по поводу показаний "пострадавшей", изложенных в исковом заявлении? Аркадий ждал, что заключения экспертов отметут нелепые обвинения, наука восторжествует над досужим вымыслом, и справедливость восстановится сама собой. С этими мыслями он опустошил, прикуривая одну за другой, целую пачку сигарет. Рваные клочья дыма расползлись из кухни по всей квартире. Наталья с порога возмутилась:
- Аркаша! Мы с тобой договаривались! Открой окно, закрой дверь в кухню! Танька не обязана нашим дымом дышать! И вообще, что стряслось? Что за бумаги? Освободи стол! - с двумя огромными кульками покупок она вошла в кухню. Аркадий понял, о событиях последнего дня жена ничего не знает.
  У Таньки продолжался день редкостной удачи. Всё скороспелые таракашки реванша, только вчера вылупившиеся из яиц, вставали на свои вывернутые лапки и поднимали самодовольные головки. От избытка чувств они вращали еще не очень длинными, но упругими усиками и искали новых, доселе незнакомых впечатлений. Сегодня их уже было много, но самое главное – оставалось впереди.
- Нам потребуется две-три недели, чтобы решить вопрос с интернатом,- объясняла в машине Дора. - Временно поживешь  в укрытии. Будешь в полной безопасности – родители не узнают, где мы тебя спрятали.
- Приехали,- перебила её полицейская. Она, не вставая с места, открыла багажник с Танькиными сумками и, немного опустив стекло, прошептала Доре:
- Второй этаж, квартира восемь. Ключ в почтовом ящике, на двери.
   Укрытием служила трехкомнатная квартира в блочном доме. Дора с Татьяной, отперев входную дверь, оказались в комнате. Вдоль стен громоздились четыре двухъярусные кровати, по центру  - квадратный стол. За ним  сидела девочка и красила ногти. Еще шесть девочек лежали на кроватях. Никто не спал. Появление новенькой не произвело на них никакого впечатления.
- Где свободная кровать? – поинтересовалась Дора, и девочка кисточкой от лака, как учительница указкой, показала, где. Это была нижняя лежанка у самого входа.
 Дора тяжело опустила Танькину сумку на пол, и, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому лично, произнесла  в пространство:
- Вашу новую подругу зовут Татьяной. Прошу любить и жаловать!
  Никто не ответил. Девочка, которая красила ногти, взмахнула удивленно ресницами и продолжила свою кропотливую работу. Дора пожелала всем спокойной ночи, хотя на улице было еще светло, и вышла, заперев квартиру снаружи. Танька осталась внутри.
  Тишина в комнате казалась напряженной. Было слышно, как Дора отсчитала своими каблуками ступеньки в подъезде и хлопнула дверью. Полицейская машина прошелестела шинами по асфальту последнее "прощай" и исчезла.
  Танька подбежала к окну и увидела колодец двора с типовой детской площадкой посередине. Обзор со всех сторон закрывали соседние дома, и не было видно ничего, что могло бы помочь сориентироваться. Танька поняла, что и она сама, а не только её родители, не имеет понятия о том, где находится.
- Где мы? – спросила она, как и Дора, сразу у всех.
- В укрытии,- ответила за всех девочка за столом.
- Кто эта тётка? – полюбопытствовала другая.
- Социальная работница, Дора,- важничала Танька.
- Дура! – вставила, осматривая свой новый лак, девочка за столом. Танька не очень поняла, про кого она так: про Дору или про неё?
-У тебя сигареты есть? – оторвав взгляд от ногтей, продолжила собеседница, и огонёк живого интереса блеснул в её глазах.
-Есть, – отозвалась Танька, - пачка!
-Пойдем, покурим! Меня Стелой зовут,- почти запела девочка с маникюром и обвела всю комнату медленным взглядом. Танька поняла, что Стела эта, как бы, главная, и опять почувствовала, что удача улыбается ей без устали.
  Они вышли из комнаты, прикрыли за собой дверь и прошли в кухню. Кухня оказалась пустой и чистой. На подоконнике  красовался музыкальный центр. Стела что-то нажала, и он ожил хриплым негритянским рэпом. Под эту музыку девочки лишили пачку её целлофановой невинности и раскурили по первой сигарете.
  Танька осмотрела кухню: стол, табуретки, газ, холодильник. В углу - упаковки одноразовой посуды, под умывальником – надутый пузырь мусорного мешка. Стела открыла холодильник, и Танька разглядела в нём два лотка яиц и три бутылки из-под колы с водой.
- Хочешь яичницу? – предложила Стела, и Танька согласилась. Она вдруг вспомнила, что за день маковой росинки во рту не держала, одними впечатлениями сыта была по уши. Стела достала из сального брюха газовой плиты сковородку и долго мыла её под краном с двух сторон. Потом девочка зажгла газ и без масла зажарила Таньке три яйца.
- Хлеб кончился,- как бы извинялась она, но есть чай. Хочешь?
 Опять Стела долго ополаскивала чайник, наполняла его водой. Пока чайник закипал, выкурили еще по сигарете, и Танька, обжигаясь, стала отскребать пластиковой вилкой прилипшие к сковородке яйца. Стела курила и в такт музыке раскачивалась на табуретке. Когда закипел чайник, она бросила в него два пакетика заварки и горячий чай разлила в стаканы.
  Чай остывал, девочки курили, а американские рэперы упругим ритмом и жестким текстом рисовали картинки жизненной неприглядности родных кварталов. Девочки допили чай, выкурили еще по сигарете и вернулись в общую комнату. Стела заняла привычную позицию и начала ацетоном снимать лак. Танька села рядом с ней и зачарованно следила, как ногти, бывшие фиолетовыми, становятся бледно-розовыми для того, чтобы потом стать, например, огненно - красными. Остальные девочки молча лежали на своих кроватях. Их пассивное равнодушие Танька объясняла для себя болезненной глубиной душевных травм.
   Стела подпиливала новой подруге ноготочки, а Танька с любопытством рассматривала комнату, двухэтажные кровати, самих девочек. На неё  никто не обращал внимания.
 За окном было то редкое время суток, когда ночь еще не наступила, но день уже полностью догорел. Где-то поблизости цвёл жасмин, и его чувственный запах струился через окно в уставленную                девичьими кроватями комнату. Он предвещал и томление вечера, и ночную негу, и сладкую легкость обмана, и горькую тяжесть разоблачений, - всё было в этом волшебном запахе.
 С еще невысохшим на ногтях лаком Танька встала, прошлась по комнате и замерла у своей кровати. Обе её сумки, еще днём с трудом закрывшиеся, выглядели пустым. Замки провисали внутрь. Танька забыла про маникюрный лак - расстегнула обе сумки и высыпала их содержимое на кровать. Исчезло самое ценное: косметичка, модные кофточки, джинсы и джинсовые юбки, кроссовки и нижнее бельё. Танька в жизни не знала, сколько у неё трусов. Сейчас их осталось две пары.
- Кто это сделал? Признавайтесь! – почти прошептала Танька.
- Действительно, кто это сделал? Признавайтесь! – то ли спросила, то ли передразнила её Стела. Комната продолжала хранить молчание, и тошнотворно-сладкий запах жасмина расползался по ней, проникал всюду, даже в отдаленный от окна Танькин угол. Семь пар глаз следили за новенькой. Они ждали её реакции, её крика, слёз, а, может быть, агрессии. Новенькая спиной почувствовала напряженное ожидание. Она не торопилась. Наоборот, медленно и очень аккуратно Татьяна сложила оставленные ей вещи в сумку. Ставшую ненужной вторую пинком отправила под кровать, улыбнулась самой себе, подсела к столу и попросила покрыть ногти другим лаком.
  Стела прилежно красила её ногти, фальшивое анданте тишины вплеталось в седые клочья вечернего тумана, а Танькину душу, как осенняя сырость, пронизывала злость. На глаза попалась брошюра с нелепым названием "Как цветет твой кактус?". Танька взяла её, вернулась в пустую кухню и прочитала: " Кактусы – растения, листья которых в ходе эволюции превратились в колючки и шипы".
   
  Наталья, не перебивая, выслушала рассказ о событиях последнего дня. Аркадий замолк, а она ещё долго сидела неподвижно, уткнувшись взглядом в какую-то точку перед собой.
В рассказе мужа она вычленила две истории. Первую - о том, что Аркадий потерял работу врача, и вторую - о том, что они оба потеряли дочь.
  Наталья давно заметила, Танька изменилась: замкнулась, отгородилась от отца с матерью, стала запираться в комнате, начала односложно отвечать на вопросы и подолгу шептаться с кем-то по телефону, прикрывая рукой трубку. Не ускользнуло от цепкого материнского взгляда, что родительские просьбы остаются без внимания, а требования и, особенно, запреты - воспринимаются в штыки.
  Она не знала, что с этим поделать, и привычно списывала неблагополучие на переходный возраст. Наталья чувствовала, зреет мятеж. Каким он будет, знать, конечно, не могла и совсем не думала, что этот бунт возникнет теперь, когда Аркадий, наконец, сдал экзамен и начал работать врачом.
  За пятнадцать лет супружества Наталья уверовала в силу терпения и молчания. Она не позволяла себе роскоши переоценки ценностей, меланхолии и рефлексий. Уже три года она пахала по десять часов в день на фабрике, а дома убирала, стирала, варила, создавая Аркадию условия для учёбы. Она надеялась, если хотя бы один из них вернется в медицину, жизнь всей семьи переменится к лучшему.
   Мать, стиснув зубы, терпела, а четырнадцатилетней дочери терпения не хватило. Она устала жить ожиданием светлого завтра.
В глубине души Наталья понимала причины Танькиного протеста, но сама не была бунтаркой. Она привыкла молча подчиняться обстоятельствам, которые часто оказывались сильнее маленькой женщины. Тишину, не выдержав её незримого натиска, нарушил сам Аркадий:
- Ну, скажи хоть что-то! Хоть один раз в жизни скажи! Домолчались уже.
  Наталья ответила не сразу, потому что нарушить многолетнюю привычку молчания так же трудно, как, например, ножом ледокола вспороть вековые льды Арктики. Лёд Натальиного молчания за долгие годы превратился в толстый монолит с расплывшейся поверху наледью, которая, по сути, была накипью невысказанных, и потому замороженных несогласий и обид. Говорить она начала медленно, почти выдавливая из себя каждое слово. Постепенно речь стала уверенной, а слова - весомыми, даже тяжеловесными, как глыбы только что вспоротого льда.
  Ледокол уже пробил фарватер для каравана кораблей – вереницы Натальиных мыслей,- впервые за много лет безжалостно высказанных вслух.
- Я молчала. В этом моя вина. Я всегда молча шла за тобой.
Решал ты. Ты подавлял меня стройной логикой рассуждений, точным знанием того, что и как нужно делать, выверенной дозировкой проявленных чувств.
  После этой фразы Наталья замолкла, как бы погрузилась в ощущение давнишней обиды, но потом опять ухватила оборванную нить размышления и продолжила, более не давая воли чувствам. Она не была ни холодним, ни сухим человеком, но жизнь научила её основному приёму самозащиты - прятать подлинные чувства.
- Я благоговела перед тобой и была со всем согласна. Лишь потом, спустя годы, у меня начали появляться ростки сомнений. Я стыдилась их, потому что продолжала верить в твою светлую голову, в непогрешимость твоей логики, - в тебя. Ты выбирал экстрим! Я шла за тобой, как с завязанными глазами. Таньку мы не спрашивали, нравится ей это или нет. Мы решали за неё. Решал ты, а я поддерживала твои решения. Тебе была нужна необыкновенная дочь, и ты выгибал Танькин характер, как только умел.
Наталья встала с табуретки, прошла через кухню к умывальнику, хлебнула воды из-под крана, и продолжила:
 - Ты погружал нашу Таньку то в ванну с водой, то в прорубь, то в мир шахмат, то в математику. Куда бы ты её не погружал, она всплывала. Выталкивающая сила здоровых инстинктов удерживала её на плаву. В твоём воспитании было слишком много научности, и слишком мало естественной простоты и человеческих чувств. Ты всё решал сам. Помнишь, как принёс уже купленные билеты и географическую карту? Ты показал точку в Заполярье и рассказал красивую сказку о служении науке. Одиннадцать лет мы прожили, как декабристы на поселении: летом кормили комарьё, зимой морозили задницы. Что мы лечили? Обожженные спиртом глотки, обморожения и чесотку! Никакой науке мы не служили! Мы зарабатывали деньги !
   Танька училась в поселковом интернате. Осенью по тундре собирали учеников, а потом весь год вымораживали вшей. Помнишь эти распластанные на снегу матрасы и одеяла? Чему можно научиться в такой школе?  Ты говорил: потерпите, мы зарабатываем на достойное будущее. Где это будущее? Весь трест лопнул! И опять экстрим! Снова карта, билеты, визы!
       Наталья прикурила сигарету, сделала несколько затяжек и продолжила:
- Таньку опять не спросили! Мы знали, как ей лучше. Опять живём ожиданием завтрашнего дня. А если он не будет таким светлым, как ты хотел?! Танька – твоя дочь! Она не умеет ждать! Она выбрала экстрим. И не бойся за неё! Она выплывет! А вот выплывем ли мы?
Ты надеешься на экспертизу. Поверь, не будет никакой экспертизы! Они засвидетельствовали факт побоев, есть заявление,- и всё! Им этого хватит! Только не мели чушь про презумпцию невиновности! Это ты теперь обязан доказать, что Таньку не бил. У тебя этих доказательств нет!
   Глаза Аркадия стали бездонными озёрами скорби, но Наталья ни разу не встретилась с ним взглядом. Она понимала, что бьёт лежачего, но не могла остановиться:
- Вчера ты отстаивал принцип: будет по-моему! Вот оно и вышло вчера - по-твоему, а сегодня...
  Наталья осеклась, она не знала слова, которым можно назвать то, что произошло сегодня.
-Ну, и что ты намерена делать? – Аркадий увидел, что Наталья куда-то засобиралась.
- Я хочу понять, почему ей было так важно пойти на эту дискотеку.
- Ты знаешь что-то еще?
- К сожалению, пока не знаю, но догадываюсь, кто может знать.
- Кто?- больше всего на свете Аркадий хотел действовать, но не знал, как.
- Всё может быть очень просто,- почти самой себе сказала Наталья. - У нашей дочери появилась подруга – какая-то Светка. Я никогда не видела её, но позавчера она звонила Тане, они долго шептались. Я иду искать эту Светку. Она обязательно знает то, чего не знаем мы.
- И я с тобой, - почти сорвался с места Аркадий, но Наталья отрицательно качнула головой и попросила:
- Останься дома. Это, скорее всего, женский разговор.
  Аркадий еще долго сидел посреди пустой кухни. Мысленно он что-то доказывал жене. Его доводы, как всегда, были вескими и убедительными. Когда аргументация иссякла, Аркадий налил стакан водки, выпил залпом и пошел спать.
   Наталья вернулась поздно. Она была потрясена нелепостью открытия: какой-то Славик из девятого класса на дискотеке должен был предложить дружбу одной из подруг. Танька на дискотеку не пришла.
  Мать вошла в комнату дочери, не зажигая света, повалилась на её диван, уткнулась в подушки и зарыдала. Никто не слышал, как почти беззвучно, одними губами она шептала:
- Таня! Танечка! Девочка моя! Что же ты наделала?!
  Только пальма, почти живая в свете уличного фонаря, заглядывала в окно, качала перчаткой своих листьев в такт Натальиным мыслям о невозможности что-либо изменить, о непоправимости того, что случилось.
 
  Танька тем временем одна посреди по-казенному пустой и чистой кухни листала брошюру о кактусах. Читать в ней оказалось нечего, но и возвращаться в общую комнату не хотелось, поэтому Танька рассматривала яркие цветные картинки. На душе было тускло и пасмурно. Жизнь замерла, будто отключили электричество, и вместо яркого света остался жалкий огарочек стеариновой свечки.
   Ей вспомнилось утро в школе и счастливые Светкины слова:
- Ты не пришла, мы со Славиком всю ночь были вдвоём! На дискотеку нас не впустили - мы до утра гуляли по городу. Когда пошли автобусы, вернулись домой. Я переоделась, и сразу в школу, чтобы тебе до уроков рассказать, - Светка говорила взахлёб, впечатления минувшей ночи переполняли её, и она радостно выплескивала их перед подругой.
- Целовались? – Танька спросила, изображая полное безразличие к содержанию вопроса.
- Нет! Ты что?! Просто до первых автобусов бродили по улицам, разговаривали.
  Танька испытала облегчение: если бы вчера вместо Светки пришла она, всё было бы по-другому. Но она не пришла. Счастье целую ночь быть с ним наедине выпало подруге. На перемене Татьяна искала Славика. В её глазах он был изменником и предателем.             Тогда, утром, Танькой овладело неведомое ей сильное чувство.
Оно было смесью злости, обиды, зависти и даже ревности; смесью, больно обжигающей душу.
   Сейчас, в неуютном укрытии, всё смягчилось, притупилось и отдалилось от Таньки, оставив рвущее душу ощущение непоправимости того, что случилось. Мысленно она обвиняла родителей. Они со своими принципами, строгостями и запретами не заметили, как грубо наступили на еще неокрепший росток её первого чувства.

   Наталья не заметила, как уснула на Танькином диванчике. Сон её был тревожным, чутким и не приносящим забвения. Ей ничего не снилось.
   Аркадий, один посреди застеленной белым широкой супружеской кровати, провалился в беспокойный нетрезвый сон, как в бездонный колодец. Он увидел себя идущим по деревянным тротуарам заполярного посёлка. По обе стороны мостков на снегу были распластаны те самые интернатские матрасы, про которые вечером вспоминала Наталья. Аркадий пытался считать эти матрасы, но сбивался. Он одобрительно смотрел на медицинскую профилактику и постоянно повторял:
- Вшей необходимо вымораживать, иначе…
На этом мысль обрывалась, и он никак не мог додумать её до полного логического завершения. Аркадия знобило: в резиновых шлепанцах и сатиновых шортах он шагал по скользкой наледи. Навстречу ему попадались люди в полушубках, нахлобученных шапках и меховых унтах, но никто из них его не узнавал, с ним не здоровался и дороги на узком дощатом тротуаре не уступал.   Аркадий упорно шёл к щитовому домику на самом острие Цветочного мыса – к поселковой поликлинике. За ней должен открыться вид на Обскую Губу, безбрежную, будто она уже часть моря. Аркадий шел и бормотал:
-Вода – это жизнь, море – вечное движение, движение – опять жизнь. Векторы направления движения могут меняться, но при сложении векторов мы пользуемся правилами…
  Измученный, почти голый Аркадий наконец добрался до мыса и с высоты глянул вниз. Моря и воды он не увидел.
  Взгляду его открылась бескрайняя белизна заснеженной пустыни, вздыбившиеся торосами огромные куски прозрачного кристаллического льда и зажатый между ними один единственный сторожевой катер. Снега было много. Он полностью закрывал борта катера и застилал палубу, белой песцовой шапкой лежал на крыше капитанской рубки. Всё сковало холодом. Казалось, весь мир стал неподвижным, почти мертвым.
  Живым был только не спущенный флаг на корабельной мачте. Разорванный в узкие неровные ленты колючими северными ветрами, он все равно трепетал и развевался на флагштоке обледеневшего катера, зажатого торосами у края Земли. Аркадий мучительно разглядывал этот поблекший, в клочья изодранный флаг, но никак не мог определить, чей он.
   Наталья слышала: шаркая резиновыми шлепанцами, муж проследовал в кухню и щелкнул выключателем. Потом булькала и шипела содовая вода, чиркнула спичка.
  Незнакомое прежде раздражение и чувство отстраненности от всего домашнего и семейного, в первую очередь – от самого Аркадия, вдруг полностью овладело ею. Она засыпала с мыслью, что муж нарочно ходит и шумит, а ей уже через три часа вставать на смену. Чужой стала квартира, чужим стал прежде обожаемый ею Аркаша, чужим и враждебным становился весь свет.
   Своей родной кровинкой в этом отвернувшемся от Натальи мире оставалась, несмотря ни на что, только Танька, но и она почему-то становилась все более мудрёной и далекой.
   Когда-то матери казалось божьей карой ежедневно расчесывать упрямые Танькины кудри и сплетать их в тугие косички. Сейчас хотелось именно этого: усадить дочь перед собой на табуретку и по прядке расчесывать спутанные волосы, гладить её расческой по неразумной голове, заплетать косички, завязывать пышные банты. Только и Танька неизвестно где, и непокорные кудри давно срезаны.
      
  Поздно, когда остальные девочки уже уснули в двухэтажных казарменных кроватях, Танька пробралась на свое место. Она долго ворочалась, не умея найти удобную позу.  Ей никогда не приходилось спать в кровати с полупустой мочальной подушкой и хрустящим брезентовым матрасом. Прошедший день был необыкновенно длинным, и сейчас, засыпая, Танька перебирала в памяти яркие бусинки впечатлений, пыталась нанизать их на тонкую нить общего смысла. Нитка всё время обрывалась, и бусинки рассыпались сверлеными пластмассовыми горошинами, поблекшими и обесцененными.
   Рядом с ней, каждая в своей ячейке безобразного ковчега, лежали еще семь девочек, вздрагивая и всхлипывая, посапывая и постанывая, замкнувшись и обособившись в хрупком уюте собственных сновидений.  Танька не испытывала к ним враждебности и не мечтала отомстить за грабеж. На девочек она смотрела отчужденно, не желая отождествлять себя с ними, становиться одной из них. Она еще не понимала механики центростремительных сил, действующей в искусственно созданных коллективах, но эти таинственные силы, помимо Танькиной воли, подхватили её и понесли, поставив навсегда вне круга, может быть, даже - над кругом, в роли случайной гостьи, чужой и скроенной по другим лекалам. Произошло это в первую же ночь.
   
   Танька увидела страшный сон. Почти кошмар. Босыми ногами стояла она на раскаленном камне. За ней был обрыв и пропасть. Она не оглядывалась, но спиной чувствовала ужас бездны. Камень, на котором стояла Танька, шатался под ногами, но сойти с него она не могла. Ступить было некуда. Впереди лежала поляна, сплошь утыканная карликовыми кактусами. Маленькие кактусы-уродцы смотрели на неё своими цветочными глазами. Длинные лепестки вращались в цветах, как часовые стрелки, но очень быстро, издавая вибрирующий звук, похожий на жужжание роя пчел или звук мотора идущего на бреющем полёте самолета.
   Некоторые особо наглые кактусы подмигивали Таньке. Их острые колючки, как ресницы, смыкались между собой, прикрывая крошечный глазок цветка, а потом размыкались, выпуская на свободу ядовито-яркие лепестки. Некоторые кактусы казались знакомыми, она узнавала в них каких-то девчонок и мальчишек.
   За этими мелкими колючими шарами возвышались крупные разлапистые кактусы, без цветов, но с длинными и острыми иглами. Большинство из них были совершенно не знакомы, но с краю она увидела лопоухий кактус, в котором узнала Славика, чуть поодаль от него врос в каменистую землю колючим хвостом похожий по раскраске на змея пятнистый гигант. В нём Танька признала отца.
- Неужели все мы теперь кактусы? – странная мысль не удивила нисколько, только камень задрожал под ногами.
   Чтобы удержать равновесие на шаткой плоскости камня, Танька попыталась взмахнуть руками, но руки не поднялись. Какая-то тяжесть тянула их вниз, к земле. Боковым зрением она увидела, что пальцы раздулись и напухли, как варёные сардельки. Кожа стала водянистой, позеленела, а сквозь неё пробиваются острые иглы.
- Нет! Нет!!! – хотела закричать Танька, но …проснулась.
   Сердце билось, как после стометровки. Было невыносимо душно. Даже сладкий запах жасмина казался удушающим и тошнотворным. Мокрыми были лоб, волосы, футболка. Даже проснувшись, Танька чувствовала за спиной крутой обрыв и бездну пропасти. Сидя в ячейке своей кровати, она вдруг услышала шелест страха и кожей почувствовала, как колючий чёрный ужас комом накатывает на неё и плющит, будто асфальтовый каток. Пугающим стал отсвет уличного фонаря. Подвижные тени деревьев и тишина в комнате тоже стали зловещими. Послышался скрип дальней кровати – чьи-то босые ноги коснулись пола. Танька выскочила из комнаты и бросилась в душевую. За минуту она разделась и встала под холодную воду. Прохладные струи падали на голову, по волосам стекали на плечи, на грудь и спину, смывая липкий кошмар и возвращая к реальности. Из-за шума воды Танька не услышала, как открылась незапертая дверь, но увидела, что в душевую вошла Стела, прикрыла унитаз крышкой и села на него, как на табурет. Она не рассматривала голую Таньку, но терпеливо ждала, когда та домоется и выключит воду. Танька, с детства привыкшая к общественной бане с лавками и шайками, нисколько не стеснялась своей наготы и даже почувствовала себя уверенней в присутствии живого человека.
- Почему ночью моешься? Обмочилась что ли?- Стела спросила так, как спрашивают о самых обыденных вещах.
- Нет,- запросто ответила ей Танька. - Сон такой приснился – кошмар.
- А-а,- будто поняв всё с полуслова, протянула девочка. И часто он тебе снится?
- Первый раз…
- А мне - каждую ночь! Из-за него я не сплю!
   Ночью Стела была совсем другой. Всклокоченные волосы, расширенные зрачки и несчастное выражение маленького подвижного личика превращали её из холодной барышни в испуганную девочку, которая ждёт, что кто-то её пожалеет, утешит и погладит по головке.  Когда Танька оделась, девочки засели в кухне, отгородившись от остальных плотно закрытой дверью.
   Танька ни о чём не спрашивала, только иногда вглядывалась в свою случайную подругу, будто понимала без слов язык невысказанной душевной боли. Их молчание не было тягостным или напряженным. Можно сказать, что оно было многозначительным и продуктивным, потому что в нем зарождалось доверие. Молчание было началом разговора - временем настройки и поиска нужных частот. Интуиция подсказывала Таньке, что любое сказанное слово может разрушить атмосферу душевной близости. Заговорила Стела. Речь её была поначалу медленной, будто каждое слово прорывается наружу через невидимые заслоны стыда.
- Я расскажу тебе мой сон. Знаешь почему? Ты отсюда уйдешь! Ты – другая! Ты здесь случайно, может быть, по ошибке. Такие, как ты, не живут в убежище!
       Танька была удивлена чужой проницательностью и настроилась слушать.
Стела продолжала:
-Я не могу спать в темноте. Сплю только днём, а, если засыпаю ночью, вижу сон. Я вижу то, что было со мной. Мой отчим. Сначала он меня избивал. Я плакала и повторяла: "За что?". Однажды он избил меня, бросил на диван, навалился, смял и раздавил. Пришла мать. Она всё поняла и тоже избила меня. Она плакала и кричала: "Дрянь! Подлая тварь!". Потом успокоилась и сказала, что ничего особенного со мной не случилось, и я должна всё забыть. Если проболтаюсь – его посадят!
  Я молчала. Он  продолжал избивать и… Мать делала вид, что не замечает. Может, правда, - не замечала. Она уже сильно подсела на иглу. Год назад её забрали в лечебницу.  Меня определили сюда. Я уже год здесь.
- Как год? А интернат? Школа?
- Была в четырёх интернатах, отовсюду возвращалась. В интернате он меня найдет! Он меня ищет!
    Стела плакала и не утирала слёз. Танька гладила её по волосам и старалась обнадежить совершенно бессмысленными словами:
- Всё образуется! Вот увидишь: всё будет хорошо.
Вопрос, верить или не верить в эту историю, даже не возник в её голове. Она верила, удивлялась чужой жестокости и сострадала, чувствуя, что великаны её собственных обид рассыпаются, как скульптуры из песка, построенные на пляже.
      
  Сквозь сон Танька почувствовала: мир пришёл в движение. Девочки занимались утренней уборкой. Ими руководила Стела. Она, перекрывая голосом рабочий шумок, призывала к тишине:
-Не галдите, Таня еще спит!
   Танька нехотя вылезла из своей ячейки, встряхнула покрывало, перевернула подушку. Под подушкой лежала косметичка. Она вернулась к хозяйке так же необъяснимо, как исчезла.
-Умывайся-одевайся! – улыбалась Стела. - Скоро завтрак принесут!
    Выйдя в коридор, Танька искала глазами что-то недомытое, еще не охваченное хозяйским взглядом новой подруги, но хлорный запах стерильной чистоты витал над всем убожеством ковчега. Больничной белизной отливала керамика на стенах, совершенством овальных форм блестели выдраенные раковины и унитазы. Шелестели от сквозняка выставленные к самой двери мусорные мешки. Стрекотала на крытом балконе стиральная машинка, без всякой брезгливости перекатывая в своей утробе простыни, пропитанные влагой детских страхов и ночных кошмаров. Начинался новый день, не похожий на все другие в прошлой жизни.
   Пришёл посыльный из магазина. На вид ему было лет шестнадцать- семнадцать. Девочки называли его " добытчиком", это ему явно нравилось.   Принес он булочки без начинки и мешочки охлажденного какао. Все набросились на завтрак, тут же обдумывая обеденное меню. Одна из девочек записывала: макароны, сосиски, кетчуп, огурцы и помидоры, хлеб, маргарин.
Стела что-то шепнула на ухо "добытчику", и он расплылся в похотливой кошачьей улыбке:
-Сейчас!
-Нет, когда принесёшь!
Продуктовый список был готов, "добытчик" подхватил полные мусорные мешки и запер за собой дверь.
   Танька хотела узнать у Стелы, что она просила у посыльного, но не успела – пришла Дора. Следом за ней потянулись социальные дамы к другим девочкам. Появилась учительница-волонтерка, которая предлагала позаниматься математикой. Танька поняла, что девочки не посещают школы, а занятия с приходящей учительницей не обязательны. Это ей понравилось.
   Дору интересовало, как прошла первая ночь в убежище, и, что в следующий раз принести.
-Ночь прошла нормально, - не вдаваясь в подробности, ответила Танька и попросила принести общую тетрадь и шашки. - Скука здесь, нечем заняться.
  Скромные претензии вполне устраивали Дору, она быстренько распрощалась, назначив новую встречу.
Гостевые визиты закончились. Девочки ждали " добытчика", распределяя между собой, кто будет варить макароны и сосиски, кто крошить салат. Стела не принимала в этом никакого участия, и Танька успела её тихонечко спросить:
-Что ты у него попросила?
-Сигареты.
-У тебя есть деньги?
-Нет.
-А как без денег?
- Натурой,- тоже шепотом ответила Стела, и тут в замочной скважине ожил ключ.
   Посыльный появился с большой картонной коробкой. В ней было всё, что заказывали девочки на обед, и еще две замороженные пиццы – на ужин. Убедившись, что в убежище нет посторонних, парень достал пять пачек сигарет и отдал Стеле.
- Держи, я скоро, - бросила она их Таньке и закрылась с "добытчиком" в ванной комнате.
   После обеда девочки, получив от Стелы по сигарете, молча покурили под открытым настежь окном и молча расползлись по своим ячейкам. Над комнатой повисла стыдливая тишина. Танька, потрясенная цинизмом  случившегося, тоже залегла в свою кровать, повернулась лицом к стенке и застыла неподвижно. Она знала, как это называется. Это не совращение малолетних! Это - детская проституция.
  Танька чувствовала себя соучастницей чего-то гадкого и подлого. Она вместе со всеми курила эти сигареты. Курила и молчала. И все молчали из страха отбиться от стада - противопоставить себя коллективу. Тишина в комнате была напряженной и тревожной. Все чувствовали себя соучастниками преступления, а значит, преступниками. И только Стела, как вчера, сидела за столом и красила ногти. Казалось, она вслушивается в эту тишину, как в музыку, слышит все наигрыши, улавливает предательскую фальшь.
   
  В защищенном от мира оконными решетками и дверными замками пространстве укрытия остановилось время. Оно стало бесцветным и безвкусным, как кусочки льда из холодильника, забытые на столешнице кухонного стола. Часы лениво таяли, и лужи испарялись, не оставляя никаких следов.
  Проваливаясь в безвременье, Танька представляла себе календарный лист и мысленно вычеркивала жирным черным фломастером крест-накрест уже третий квадратик. Она не умела смиренно и терпеливо ждать. Мысль, что такой жизнью ей предстоит жить несколько недель, истязала Таньку физически. Она чувствовала себя запертой в душном сундуке бесполезной вещью. Ей казалось, что и её перечеркнули крест-накрест, как прожитый день.
   Лежа лицом к стене, она ждала Дору. Не саму Дору, а её приход. Он становился событием, потому что предназначался ей. Дора придёт именно к ней. Она вырвет её из безликой общей массы, сядет с ней в чистой кухне, будет о чем-нибудь расспрашивать. Танька сожалела, что в прошлый раз так скомкала свидание. Сегодня она решила стать разговорчивее, чтобы продлить минуты внимания, адресованные лично ей.
  Дора пришла. Танька узнала её походку по перестуку каблуков, когда та еще только поднималась по ступенькам, но не встала навстречу, даже не повернулась в своей кровати, а так и продолжала лежать, тупо упершись взглядом в стену; только напряглась изнутри, сгруппировалась, как перед акробатическим трюком.
-Татьяна! Татьяна Зайчик! – позвала Дора певучим и ласковым, почти материнским, голосом. Танька медленно повернулась, холодным взглядом без вспышки радости сфотографировала Дору и начала медленно, как бы неохотно, вылезать из своей ячейки.
   Дора от уличной жары стала красная и лоснящаяся, будто пончик, вынутый из кипящего масла. С тихим злорадством Танька отметила: пешком шла, значит,- машины нет. А туда же – в вершители чужих судеб! Свою бы устроила! Это были непрошенные и тайные мысли, возникшие совершенно непреднамеренно, в силу особенностей вздорного характера. Ссориться с Дорой Танька не собиралась. Она радовалась её приходу, но почему-то старательно скрывала свои истинные чувства.
   Будучи человеком впечатлительным, Дора расстроилась. Она не была психологом и не умела разбираться в тонкостях поведенческих выкрутасов. Сталкиваясь с демонстративным пренебрежением, которое казалось ей незаслуженным и обидным, она терялась. Разложив покупки перед Танькой, она хотела увидеть радость или хотя бы простой человеческий интерес.
- Я тебе всё, что ты просила, принесла! И еще кое-что! – энергично доложила Дора. Волна её поддельного задора наткнулась на бетонную стену подростковой апатии, разбилась об неё вдребезги и стыдливо откатилась назад. Дора замолчала, обдумывая стратегию нового захода.
   Танька открыла деревянную коробку и увидела внутри три нейлоновых мешочка: в одном были шашки, в другом – шахматы, а в третьем - кубики для игры в шеш-беш. В эту игру Танька никогда еще не играла. Она открыла мешочек с шахматными фигурками и высыпала их на доску.
    Шахматы. Ей вспомнился отец и длинные  вечера, проведенные над шахматной доской. Играя в шахматы, Аркадий рассуждал вслух. Танька, конечно, понимала далеко не всё, но кое-что запомнила навсегда:
- Развивай фигуры, думай вперёд хотя бы на три хода!
 Когда-то Таньке нравилась эта игра, но она так и не научилась в ней побеждать.
- Ты проигрываешь, потому что торопишься, не думаешь! – терпеливо объяснял отец, разбирая ошибочные ходы, и заново расставлял фигуры. Он всегда был прав. Сделав поспешный необдуманный ход, Танька радостно брала отцовского коня, а через минуту теряла собственного ферзя. Он учил её смотреть вперед, но у неё почему-то не получалось.
- Шахматы я не люблю, - позёвывая, сказала Танька,- думать не хочется, мозги напрягать… - Жарко, - продолжила она,- а в шеш-беш не умею. Я шашки у тебя просила! Только шашки! Раз-два – и в дамках!!! Танька попыталась засмеяться, но смех почему-то не раскатился, а наоборот, застрял в горле нелепыми странными звуками. Танька замолчала и опустила голову. Дора заговорила вкрадчиво:
- Знаешь, мы запросили данные на твоих родителей. Вышло, что они чистые совсем: ни приводов, ни задержаний, ни жалоб на них…
- Ну и что? - социальная работница увидела в глазах девочки проблеск интереса и продолжила:
-Так не бывает, чтобы совсем ничего и вдруг - такое. Наверно, дома твой отец и раньше распускал руки, только вы с мамой молчали?
   В кухню вошла Рита. Ей понадобился чайник. Пока она его ополаскивала и наполняла водой, явно прислушиваясь к чужому разговору, Танька опять почувствовала нависшую над ней угрозу разоблачения.
- Конечно, распускал, - взглянув на Риту, тихо, очень натурально подтвердила Танька и опустила глаза.
-Ну а ты? Как ты защищалась? – не унималась Дора.
-Я старалась увернуться от ударов и кричала:" За что? За что?"
Дора уже фиксировала сказанное на бумаге. Рита вышла, а Танька сидела подавленная и испуганная своим новым лжесвидетельством. Она совсем не собиралась говорить такое, всё получилось само собой, помимо её воли.
   Дора быстро записала разговор, указала дату и место, дала девочке прочитать и расписаться. Танька читала и слышала биение собственного сердца. Она презирала себя и ненавидела Дору. Ей хотелось уничтожить, разорвать и растоптать никчемный Дорин протокол, но вместо этого она спросила:
-А если я соврала? Что тогда?
-Тогда напиши, что ты обманщица и лгунья, и распишись. Так тоже можно.
  Танька задумалась на мгновенье, потом небрежно, но четко расписалась в положенном месте. Она взяла со стола тетрадь, шахматную доску и хотела  вернуться в общую комнату, но какая-то мысль остановила её:
- Спасибо за покупки! А игральные карты тоже можешь принести?
      
  В укрытии Танька пробыла больше двух недель. Дни, проведенные в нем, были похожи друг на друга, как оттиски одной и той же печати. Первый - самый яркий, а последующие становятся бледнее и бледнее.
    В тетради, принесенной Дорой, она начала вести дневник. Танька старалась выспаться днем, а ночью подолгу сидела в кухне и что-то писала по-русски. Однажды дневник увидела Стела.
-Что ты пишешь? – спросила она, и в её глазах появился отсвет уважения к человеку, который может так много писать да еще на непонятном языке.
-Это дневник, - очень серьёзно ответила Танька.- Мысли, наблюдения и мои стихи.
- И про меня там есть?
- Немного…
- Красиво!
- Что красиво? – не поняла Танька.
- Буквы красивые, - пояснила Стела совершенно серьёзно, без тени иронии, - очень похожи на английские. Ничуть не хуже. Точно!
С этим суждением согласились и остальные девочки. Теперь, желая сказать Таньке что-нибудь приятное, они хвалили русские буквы, не уставая повторять, что они очень похожи на английские, ничуть не хуже.
  Девочки охотно откровенничали, рассказывали про свои семьи, про соседей и родственников. Танькин жизненный кругозор расширялся, а в тетради появлялись новые записи.
    Пустое, ничем не заполненное время, потекло немного быстрее. В шашки и поддавки все играли с охотой и даже азартно, но главной игрой стал шеш-беш. В этой игре многое зависит от случая, от того, как упадут кубики, а надежда на свою удачливость - удивительно живучая штука. Танька бросала кубики, напротив сидела Стела, а рядом Рита, готовая занять место проигравшего.
- Почему в первый день ты назвала Дору дурой? – спросила Танька.
- Потому что она и есть дура! – Стела даже не обосновывала свой тезис.
- И вообще: все они недоделанные! – вставила Рита со злостью.
- Но почему? Как ты это знала? – продолжала Татьяна.
- Потому что, чем больше врешь, тем легче верят! – язвительно проговорила Рита.- Им не нужна скучная правда, им жареное подавай!
- Я говорила правду,- на меня никто внимания не обращал. Я начала врать, и все поверили, - Стела произносила слова, как семечки сплевывала, при этом презрительно и брезгливо морщилась.- Я их обманула и запутала, но и сама запуталась…
- Они любят жалобную ложь. Ты врешь, а тебе верят! – я сама видела, закончила Рита.
  Оставшись одна, Танька взялась за свою толстую тетрадь. С улицы опять потянуло жасмином. Этот волнующий запах стал почему-то запахом обмана и предательства. Он был просто неуместен в мире, где все должно пахнуть чистотой и хлоркой. В нем, в этом запахе, тоже была "жалобная ложь". Быть жалкой, кого-то разжалобить, - этого Танька не хотела никогда. В словах про " жалобную ложь" ей слышалось только унижение, но она не ощущала себя жалкой и несчастной, она считала себя независимой и гордой. Слова вонзались колючими шипами и царапались, никак не укладываясь в гладкую коробочку Танькиного сознания. Дурманящий запах сладкого обмана раздражал. Танька закрыла окно и, вырвав из тетради отдельный лист, начала писать что-то на иврите. Писала она почти до самого утра. Выражение лица было растерянным и покаянным. Ближе к рассвету  нашлись нужные слова и сложились в правильные фразы. Напряжение спало, лицо разгладилось, и даже что-то отдаленно напоминающее счастливую улыбку отразилось на нем. С чувством человека, выполнившего свой долг, Танька свернула вчетверо исписанный лист и спрятала его между страницами дневника.
    Шел семнадцатый день жизни в укрытии. Дора должна была вот-вот появиться. Танька ждала её прихода.
- Привет, моя девочка! – запела социальная работница, - у меня чудесные новости! Я нашла место в интернате! Какая там красота!
- Я не хочу в интернат, - буднично, но твёрдо ответила ей Танька. – Я хочу к родителям, к себе домой!
- Как домой? – растерялась Дора. – Ты не можешь вернуться домой.
- Могу! Здесь написано всё, прочти! Я наврала! Я сама себя отхлестала скакалкой! Подколи письмо в папку! Здесь написано, как по правде было!
   В укрытии всегда было тихо, но после Танькиных слов возникла особенная тишина. Окажись в комнате обычный комар, его писк прозвучал бы как шум мотора тяжелого бомбардировщика. Все девочки замерли, ожидая, что будет…
   Дора процокала каблуками в кухню, села к свету и начала читать. Её лицо побелело, ноздри нервно раздулись. Было видно, что письмо выбило её из привычной колеи. Закончив читать, она еще какое-то время сидела, глядя в бумагу и собираясь с мыслями.
- Это ничего не меняет! – зажав покрепче в кулак остатки спокойствия, бесстрастно обронила Дора.- Кому теперь нужна твоя правда?
-Как не меняет? Как не нужна? Я же во всём призналась! – недоумевала Танька.
- Во всяком случае, ничего не меняет до суда. Суд будет разбираться, где ложь, где правда. До суда ты будешь жить в интернате! И с родителями тебе нельзя встречаться до суда!
- Но мои родители меня не били! Мои родители любят меня! – кричала в истерике Танька.
- Сомневаюсь! Вот уж сомневаюсь, - парировала Дора, - даже, если и любили прежде!
 
  Интернат прятался от людских глаз в глубине прибрежного посёлка за высоким забором,  обвитым богунвилиями.  Молодые побеги, - розовые, лиловые, оранжевые, - тянулись вверх, как бы не находя опоры, но и они делали забор неприступным, возвышаясь над запутанной в непролазный колтун цветущей стенкой и деликатно подменяя собой несовместимую со "счастливым" детством колючую проволоку.
  Интернат называли "новым" уже много лет: его название –               " Фруктовый сад"- по обе стороны забора вызывало кривую усмешку. Четыре девочки из укрытия прибыли в кузове полицейской машины. Ворота, опутанные цепью, были  на замке,  сторож отсутствовал.      
   Сопровождавшая девочек  дама в полицейской форме выскочила из машины и закричала в подколотый к воротнику рубахи микрофон мобильного телефона. Самого аппарата не было видно, и женщина, казалось, кричала в пустоту. От полуденного зноя плавился воздух.  Сопровождающая  раскраснелась и вспотела, но никто не спешил отпирать ворота. В  машине, где дышал искусственным  холодом кондиционер, было сносно. Именно оттуда  девочки смотрели на мир, пока ещё отделённый от них стёклами и запертыми дверьми.
- Красиво, - сказала Танька,  рассматривая цветущие заросли,- прямо дендрарий!
- Питомник, - скривилась Стела, - питомник с живым забором: чтобы обезьяны не разбежались. Там колючки с палец, ещё и ядовитые!
- Всё равно лучше, чем укрытие! – вступила в разговор Рита.
- Конечно!-  не поддаваясь общему настроению,  подводила итог сравнениям Стела, – Там только камера, а тут еще и прогулки во дворе. И школа.
  Четвертая девочка молчала. Она и в укрытии ни с кем не разговаривала. Звали её Мери. Она молча ела, спала мало и всё время мыла руки. За глаза её прозвали " чистюлей", считали              " девочкой с приветом", но наверняка не знали ничего.
  Наконец по ту сторону ворот появился  тощий  парень лет двадцати, длинноволосый и в дырявых  джинсах. Он демонстративно не спешил разматывать цепь и снимать  висячий замок. Насмешливо  смотрел на красную,  как рак, полицейскую даму  и спокойно говорил ей что-то такое, что её бесило.
-  Классный  сторож, -  прикололась Рита.
- Он  - не сторож, - грустно изрекла Стела, - он - воспитатель. И над нами глумиться будет. Её скоро солнечный удар хватит, а ему хоть бы что!                К воротам приблизилась рыжая женщина в длинной, но прозрачной кружевной юбке,  совершенно открытой кофте на тонюсеньких бретельках, бесстыдно обнажающей сзади - сутулую  веснушчатую спину, а спереди -  впалую цыплячью грудь. 
- Социальная работница,- безошибочно определила Стела. Прежде, чем открыть, рыжая  начала  что-то объяснять полицейской, и та  живенько залезла  в кабину  машины, вытащила объемный  пластиковый кулёк и  угодливо просунула  его в зазор между створками ворот.
- Прощай, Дора! – продолжила свой комментарий Стела.
Она не ошибалась. Рыжая вытаскивала  из кулька по одной социальные папки сидящих в машине девочек и прямо на солнцепеке проверяла их. Закончив с социальными папками, рыжая начала распутывать  цепь, а полицейская открыла ключом  дверцу кузова машины.
  Прибывших  девочек  не разделили. Все они попали в одну группу.   Ярон – молодой воспитатель, никак не мог выиграть у Таньки ни в шашки, ни в шахматы. Все "старички"  группы с удовольствием фиксировали каждый его проигрыш. Ярон принёс компьютер, будучи  уверенным, в  "стрелялках" ему нет равных. Как  выяснилось, и тут он заблуждался, но сдаваться не собирался. Он не отступал и почти еженедельно  устанавливал какую-нибудь новую игру.
- К сожалению, - отметила про себя Танька, -  этот старый компьютер не выдержит  Интернета. Иначе она смогла бы убедить азартного воспитателя вести их по пути исправления виртуальными тропинками.
  Танька быстро приняла ту форму, которую от неё потребовала новая среда. Недаром  Наталья прежде упрекала её в конформизме. Мать знала, какой характер формируется в постоянно меняющихся  условиях и обстоятельствах. Сама она была другой, и одиночество, в котором оказалась, ощущала болезненно, но переносила стоически. Ни на минуту она не теряла веры, что и это пройдёт! Хотя надеяться было особенно не на кого и не на что.
  Аркадий запил. Он пил один, не пытаясь облегчить душу  застольной беседой. Присутствие  жены  тяготило. Заслышав на лестнице её шаги, он поспешно наводил на столе подобие порядка и, припрятав  вещественные доказательства, закрывался  в спальне, прикидывался спящим. На самом деле он не спал и как врач понимал, что от ужаса случившегося, который теперь называют "стрессом", он погружается в депрессию.
  Литровую бутыль дешёвой водки - драгоценное болеутоляющее лекарство - он растягивал на сутки. За двадцать лет знакомства и шестнадцать супружества таким Наталья его не видела. Он стал беспомощным и сломленным, "вышибленным из седла всадником".  Бездействие перемалывало его, как мясорубка.
   Под роспись в получении принесли официальное письмо, в котором уведомляли, что,  в соответствии с законом, состоялось заседание попечительского совета, на котором действия социальной работницы  Доры Мизрахи получили одобрение и поддержку.   Государство до окончания судебного разбирательства, брало на себя заботу  о Татьяне Зайчик, несовершеннолетней, пострадавшей от жестокости родителей. Им, родителям, категорически запрещалось выяснять, где находится их дочь, и вступать с ней в какие-либо контакты, даже телефонные.
  Письмо Аркадий воспринял как оскорбление. В его отцовской голове не укладывались несколько вещей. Танькино вероломство было  обидным, но объяснимым: дуру вырастили, куклу и эгоистку – с любовью перестарались.
   Отсутствие  экспертизы, принятие решений на основании показаний одной стороны, нежелание разговаривать с родителями  "пострадавшей", - этого он не понимал.
   Как может восторжествовать справедливость, если отсутствует презумпция невиновности? Аркадий  верил в демократические устои государства, равные права всех его граждан и прочие демлозунги  времён французской революции. Что такое социальный работник, он не знал. Не существовало этой касты в его бывшей стране. Поэтому он пошёл в суд.
  В суде его последние гражданские иллюзии  развеялись в пух и прах. Он понял, что заведение это серьёзное и неподступно-неподкупное, как средневековая крепость крестоносцев. Два разных человека   посоветовали ему одно и то же:
- Ищите адвоката, и не старайтесь на этом сэкономить! Сами Вы здесь никому ничего не докажете, не покажете и не расскажете!
-  Вас и не спросят! – говорил умудренный опытом, но не довольный результатами судебных разбирательств пожилой соотечественник, желчный и нервозный.
- Дела такого типа трудно поддаются однозначной юридической классификации, - пояснял работник суда, ведущий приём документов у населения, - они, как пасхальная рыба на третий день: кошерно, однако – воняет!
   После этого Аркадий и начал пить.  Квартира стала превращаться в территорию отчуждения. Муж прятался от жены, надеясь, что она не заметит его остекленелого взгляда, не учует запаха виноградной водки.
  Наталья замечала всё, но предпочитала закрыть изнутри дверь опустевшей Танькиной комнаты и  в  полемику не вступать. Она брала все сверхурочные часы и экономила, где только могла. Жил в глубине её души эмигрантский страх, близкий к ужасу: откроется какой-то путь, а у них денег нет. И занять не у кого! Все чужие!
 
   Одна сотрудница посоветовала найти в их округе  филиал какой-нибудь из русских партий и обратиться туда. Возможно, они знают адвокатов, которые ведут подобные дела, или ещё чем-нибудь помогут. Эта идея – искать опору у своих – нашла отклик в душе Натальи, но она решила обсудить её с мужем. Ума-то он не пропил. Кроме того, у него весь день свободен – пусть полистает газетки, по телефону поищет, где она  - такая партия?
  Вечером, придя с работы, она присела за кухонный стол и тихонько позвала:
- Аркаш, Аркаша! Сядь напротив! Поговорить бы надо….
     Когда муж вышел из темной спальни на свет,  Наталья догадалась, какого разговора он ждёт. Ей вдруг стало безумно жалко его, и она неожиданно для себя спросила:
- Водки для меня с полстакана найдешь?
- Тоже маешься? Конечно найду, сколько надо, - в его голосе  появилось тепло, которое он долго прятал, замученный угрызениями совести. Её слабость была ему необходима, иначе   начинало казаться, что он живёт с каменной или железной бабой, с чуркой бесчувственной!
    Они выпили, закусили,  и Наталья рассказала ему про мысль обратиться к "своим", которые  пробились.
- Ты знаешь,- радовался Аркадий, - я тоже про это думал! Ведь мы же им мандаты эти своими голосами обеспечили! Может не зря?! У меня есть и адрес, и телефон, но  там "принимают население"  - так и написано – совместно с какой-то женской общественной организацией. Так что, иди, женщина!
     Совместный ужин,  новая идея, что делать, холод одиночества  и ещё много чего, снова соединили их, но каждый понимал, что эта  связь держится на  ниточке появившейся надежды, которая, как известно, вещь хрупкая, хотя и живучая!
    По вечерам телефон просто разрывался, это были нужные кому-то, но не им звонки. Предлагали продемонстрировать чудо-пылесос, установить фильтры для питьевой воды,  купить какие-то важные книги, проверить мезузы.**     Наталья уступила мужу возможность вести  разговоры, начинавшиеся с выяснения уровня доходов, а заканчивавшиеся предложением купить, не глядя, кота в мешке.
   Однажды разговор затянулся, и Наталья прислушалась. Им предлагали приобрести абонемент частной "Скорой помощи".
- А врачи вам не нужны?- поинтересовался Аркадий.
- Нужны! – ответили на противоположном конце провода, - а вы врач? И экзамен сдали?
- Сдал! Уже больше месяца, как сдал! Ищу работу!
- В среду с документами подходите! – Аркадий  записывал адрес.

   Шоссе прямой нитью вытянулось с севера на юг, но береговая линия, словно построенная кем-то парабола, то выгибалась  к нему округлой кошачьей спиной, то отдалялась, вылизанная  шершавыми языками набегающих волн. Глазу открывался простор бирюзовой морской глади, отполированный  косыми лучами стремительно восходящего солнца. Наталья и Аркадий заметили, что  автобус свернул с шоссе и через переулки прибрежного посёлка подбирался к городу. Оба они залюбовались буйным цветением богунвилий.
- Глянь, красота-то какая! – Наталья локтем подтолкнула мужа и указала ему на эту немыслимую красоту.
- Да!- согласился Аркадий, - удивительное цветение! Сила!
Они и не подозревали, что именно за этим цветущим, но глухим колючим забором спрятана от них Танька.
   
  Представительство русской партии отыскали  быстро. Помещение было заперто, но из-под косяка торчала записка:" Буду в 10-00. Дина".
   Наталья взглянула на часы, они показывали  двадцать минут девятого. Аркадий умчался по своим делам, а она побрела по главной улице в сторону моря. Прежде Наталья никогда не замечала прелести утренних часов. Эти часы для неё существовали  как рабочее время и полностью выпадали из поля зрения. Она не могла предположить, сколько свободных и беспечных людей сидят за столиками уличных кафе, листают газеты, смакуя желтизну новостей.
  Пронизанный светом воздух казался неправдоподобно прозрачным, будто весь мир сбрызнули добротным стеклоочистителем, как витрины уличных магазинчиков, а потом отполировали до зеркального блеска. Но что-то,  показалось Наталье, изменилось. Она помнила эту улицу несколько лет назад: люди улыбались, с интересом рассматривали выставленный товар, покупали,  не торгуясь. Многие щедро бросали деньги в футляры музыкальных инструментов: и пышнотелой скрипачке, небрежно исполнявшей несколько тактов "Катюши", и слепому баянисту, который пел, будто заново проходил "по долинам и по взгорьям", и паре пожилых эксцентриков, распевавшей куплеты про Гитлера, которому "капут".
   Десант русской культуры на городские улицы воспринимался с любопытством и доброжелательно,  как пикантная новинка. Теперь улица стала, как витрина, и люди на ней, как манекены. Исчез праздник, захлебнулась карнавальная радость.
      Ни музыкантов, ни попрошаек на улице не было.  На общем фоне яркого света, сверкающих стёкол, кукольно-красивых продавщиц и официанток чего-то не доставало. Праздник жизни выглядел фальшиво,  Наталья чувствовала себя на нём случайной гостьей. Что-то исподволь наводило её на тревожные раздумья. Мысли роились беспорядочно, не успевая обретать словесного выражения. 
   В подворотне у банка стояла пожилая скрипачка в строгом концертном платье, сшитом для настоящей сцены. Наталья  поняла, что её мучительные мысли продиктованы пронзительно-откровенной безутешностью музыки. Трепетный взлёт надежд и бездонный омут утрат  услышала она в плаче скрипки и пошла вместе с неизвестной скрипачкой и незнакомой мелодией дорогой открытий, разочарований и невосполнимых потерь. Музыка была настоящей, проникающей в самую душу. Однако люди, казалось, сердились и даже злились: по какому праву кто-то посмел увидеть  их души с изнаночной, хорошо спрятанной стороны. Они опускали глаза и торопливо проходили мимо.  Безразличие уличной толпы показалось Наталье не случайным: это не пять тактов "Катюши", за которые можно бросить шекель! Музыка переворачивала душу и сводила на нет модную стратегию мыслить  позитивно: смотреть на красивое, думать о приятном и верить, что всё само образуется и будет хорошо.
  Наталья не разбиралась в музыке, но пожилая скрипачка в чёрном концертном платье напомнила ей своим обликом героиню картины Крамского "Неутешное горе". Только совершенно особые обстоятельства могли столкнуть такую исполнительницу со сцены в уличный водоворот.
 Несмотря на свойственную ей в последнее время прижимистость, растроганная музыкой, Наталья подошла к скрипачке вплотную и, склонившись над футляром, положила десятишекелевую монету. Спросить же, что это за музыка,  постеснялась. Распрямившись, она поймала на себе ликующий взгляд Аркадия:
- Скрябин заставил расчувствоваться? – не спросил, а, скорее, с  иронией подметил он. – Не надо! Нельзя этого допускать! Всё будет хорошо! Я устроился. Оплата почасовая и достойная. Обещают сверхурочные. Пробьёмся!
   Это был прежний Аркаша, вновь обретший  необыкновенную уверенность в себе, в торжестве справедливости, умеющий вычеркнуть из жизни лишние страницы и всё начать с чистого листа.
   Во всём этом, включая знание взволновавшей её мелодии, Наталья ощущала его превосходство над собой.  Это её не унижало, а, наоборот, придавало уверенности и защищённости. Наталья гордилась Аркадием и хотела верить его позитивному настрою: всё будет хорошо.
   До десяти оставалось минут сорок, и муж предложил отметить первую сегодняшнюю удачу вазочкой мороженого и чашечкой крепкого утреннего кофе. Они сели за свободный столик уличного кафе и превратились в пару обывателей, обилие которых совсем недавно так поразило Наталью. Аркаша и газетку заказал, чтобы читать, когда жена пойдет на встречу с партийцами.
    Дина задержалась минут на десять-пятнадцать, - не больше. По переполненным кулькам с провизией её единственная посетительница поняла, эта женщина не теряет время даром. Дина быстро рассовала кульки с покупками, глубоко, по-йоговски, вдохнула через нос, выдохнула через рот и предложила гостье присесть.
  С минуту она, как гадалка, разглядывала Наталью, пытаясь определить, что привело женщину к ней. Не сумев этого понять, Дина начала с  общих мест:
- Мы представляем партию "Израиль на подъёме". Народ нам верит. Семь человек в Кнессете - это большой успех!  - Дина торжествовала.
- Я была одиннадцатой в списке, но ещё не вечер, - шепнула она доверительно.
  Наталья слушала без интереса. Пафос Дины казался фальшивым, а доверительные нотки преждевременными и наигранными. Дина внешне не тянула на политика. По представлению Натальи, она была воплощением ходульного образа московской кондукторши или шумливой торговки на одесском Привозе, но образы эти были литературными, а Дина сидела напротив, живая и настоящая.
   С женщинами такого типа Наталье не приходилось встречаться, поэтому она слушала внимательно, не перебивала и не задавала вопросов. Она тоже хотела понять, к кому пришла за помощью. Её цепкий взгляд фиксировал вульгарный перманент, яркие заколки, врезавшиеся в мякоть пальцев колеца, золотую звезду Давида на увесистой цепи, застрявшую в потном углублении декольте.
- Кроме того, - с энтузиазмом продолжала Дина,- мы представляем всеизраильскую организацию неполных семей, которая сама по себе   крупная электоральная единица! Она насчитывает десятки тысяч людей. Слегка очеловечив интонацию, Дина  обратилась к посетительнице:
- Вы замужем?
- Замужем,- с чувством странной неловкости ответила Наталья, будто её поймали за руку в  момент, когда она пыталась воспользоваться чужими, ей не положенными льготами.
- Жаль,- нисколько не смутившись продолжила Дина,- а в нашей партии состоите?
-Я ни в какой партии не состою, но проголосовала на выборах за вашу партию!
  В сознании Натальи непроизвольно произошло размежевание: наша партия превратилась в вашу.
  Дина продолжала, как по писанному:
- В партию необходимо вступить!  Дайте-ка мне удостоверение личности. Наталья достала из сумочки и подала документ.
- Пятьдесят шекелей – льготный годовой взнос, и подпись. Дина выдала квитанцию о получении денег и вдруг совершенно обесточилась, обмякла, утратила интерес к посетительнице. Взгляд её больших круглых глаз стал пугающе незрячим, как у совы в полдень. Этот оловянный взгляд означал: больше с тебя взять нечего! Но Наталья не в партию вступать пришла, хотя и понимала условную необходимость данной церемонии.
   К встрече с партийными функционерами Наталья с Аркадием подготовились по всем правилам: к заявлению, в котором была изложена суть проблемы, были подколоты копии всех имеющихся документов.  Такое глубокое знание особенностей местной бюрократии вывело Дину из состояния птичьей беспечности. Она прочла заявление, перелистала все приложения на иврите и удивилась, чем, собственно, они так уж недовольны:
-У меня четверо детей! Я боролась за места в интернатах! Там наши дети быстрее станут израильтянами! – в своей правоте Дина не сомневалась.
-У нас одна дочь,- смерив Дину суровым, почти осуждающим взглядом изрекла Наталья. - И процесс израилизации хотелось бы проходить совместно! – парировала она.
  Возможно, наукообразное слово "израилизация", а, может быть,  ещё что-то удержало Дину от дальнейшей полемики, но просьба Натальи указать её фамилию и имя, чтобы знать, кому заявление подали, взбесила Дину.
-Вы что? Нам не верите?
-Если бы совсем не верили, то и не обратились бы,- выдавила Наталья. - Хочется верить, что не все шарлатаны и жулики, хотя...
Возникла затяжная неловкая пауза, но Дине хватило здравого смысла завершить беседу в официальном ключе:
-Ответ будет не от меня! Вашу просьбу я передам в специальную комиссию. У нас есть депутат Селина Молодкина, она занимается подобными вопросами. Ваш случай -  не единственный пример произвола социальных служб! Но поймите, если вы хотите забрать дочь из интерната, вам и при нашей поддержке понадобится  серьёзный адвокат!

  Первый месяц в интернате для Таньки  пролетел быстро. Она привыкла к чёткому распорядку дня, к одинаковым для всех  толкованиям понятий "можно" и " нельзя". С одной стороны, это было ограничением её свободы, но с другой, –  всеобщим обозначением границ дозволенного.
   День был занят, поэтому о своей прежней жизни и родителях вспоминать было некогда. Всё начиналось вечером, когда в комнатах гасили свет. Проезжавшие по шоссе машины вспарывали огнями фар темноту южной ночи, ветер раскачивал уличные прожектора, и на стене Танькиной спальни оживали ночные тени. Собранные в пучки удлинённые иглы сосны пинии трепетали на ветру -  Танька вздрагивала. Она вспоминала свою комнату и советчицу-пальму. После этого сон не шёл, а острые сосновые иглы, казалось, так и норовили вонзиться  в самую душу. 
  Не вспоминались ни подруга Светка, ни Славик. Неудавшийся поход на дискотеку утратил значение. Новые знания о жизни, почерпнутые в укрытии и интернате, превращали былую драму в маленькую уродливую карлицу, которой Танька стыдилась. Она уже поняла, что никого из  новых  друзей и подруг родители не любили и не оберегали так, как любили и берегли её. Сказать всё это простыми и понятными словами она бы ни за что не смогла. Но иногда по ночам ей хотелось выть в голос и бежать отсюда, куда глаза глядят, чтобы в конце дороги оказаться дома и без объяснений, молча, повиснуть у отца на шее или уткнуться лицом в тёплую грудь матери. Засыпая, Танька мечтала именно об этом, но почти всегда в такие минуты, непрошенные совсем, всплывали прощальные слова Доры о родительской любви:
- Сомневаюсь, вот уж сомневаюсь, даже, если и любили прежде!
   Танька напряженно ждала, когда её письменное признание в обмане, врученное Доре после ещё одного лжесвидетельства, как-то подействует, и справедливость начнёт восстанавливаться. Ей казалось, новая социальная работница, разобравшись во всём, вызовет Таньку и скажет:
- Ты – бессовестная обманщица! Для тебя нет ничего святого! Чудовище! Но нет причин держать тебя в интернате! Никакая ты не жертва! Собирай вещи и вон отсюда! Домой! К родителям! Проси у них прощения! Во всём виновата только ты!
 Но ничего не происходило. Дни шли за днями. Танька, набравшись смелости, подошла к Нехаме и заявила, что хочет с ней поговорить. Социальная работница  с любопытством взглянула на девочку:
- Да, конечно, надо бы и с тобой поговорить! Текучка заела! Много срочных дел. Они не терпят отлагательства! А у тебя время есть! Суд  только через два месяца. И претензий к тебе нет!
 Тон у Нехамы был мажорный, и это Таньку насторожило. Она  знала, что с ней не всё так просто и ясно, как казалось социальной работнице. Получалось, чего-то она не знает.
- Нам необходимо поговорить! Срочно!
- Не вижу причин для срочности, - огрызнулась Нехама,- но, если настаиваешь, прямо сейчас поговорим! У меня как раз есть несколько свободных минут. Что случилось?
 - Ничего, - растерянно ответила Танька.
- Если ничего, тогда о чём говорить?
- О моём признании…
- Каком признании?
- Как каком? Что я всё наврала…
- Наврала? Что наврала?
- Всё! Что меня родители били…
   Возникла пауза. Социальная работница задумалась: ложная информация в основании дела, назначенного к судебному разбирательству, разрушала суть обвинений. Она разъедала каркас дела, как ржавчина   разъедает  могучую металлическую конструкцию. Ложь Таньки, в которую, допустим, поверили, не особенно проверяя, превращала  усилия многих людей в бессмысленные действия за государственный счет. Стоит ли  вскрывать такие ошибки? Тут было о чём задуматься. 
- А они тебя не били? Кто же бил? – Нехама  стала говорить жёстко. - В твоей социальной папке нет противоречий, поэтому я тебя и не вызывала. Мери по два раза в неделю у меня, Рита  уже раза три побывала, а у тебя и у Стелы – полная ясность, все бумаги в порядке. Перед заседанием суда, естественно, обсудим линию поведения, а пока…
- Там неправда, - Танька побледнела. – Я написала всё, как было на самом деле! Ещё в укрытии ночью написала.
- Что ты написала? Вот твоя папка: копия заявления, медицинская справка, судебное постановление и повестка в суд. Больше ничего!
- Я Доре отдала письмо, в котором призналась…
- Никакого письма  я не читала – нет здесь ничего!
- Все девочки видели, они могут подтвердить про письмо.
- Девочки видели?- Нехама с презрением посмотрела на Таньку.
 -Кто этим девочкам поверит? Две воровки, а третья – вообще, -  она осеклась, поскольку не имела права с воспитанницей говорить о проступках её подруг. – У меня нет других документов! Может, что-нибудь и потерялось. Попробуй ещё раз написать!
    Танька знала, что ещё раз ей не написать всего того, в чём она  призналась Доре. С Дорой был пройден весь путь по дороге обиды, отчаяния, желания отомстить и клеветы на родителей.  Она рассчитывала на понимание со стороны сердобольной Доры,  которая во всём её поддерживала. Нехама была чужой, колючей и недоброжелательной.  Объяснить ей, как всё произошло, Танька  была не способна. Её мучил вопрос, куда делось письмо. Почему оно отсутствует в личном деле?
  Ответ подсказала Стела: письмо превращало Дору  в  дуру, которой  смогла манипулировать четырнадцатилетняя девчонка. Дора защищала её как жертву родительской агрессии. Признание, что на самом деле никакой  агрессии не было, делало бессмысленной работу Доры. Денежные  затраты на содержание Таньки в укрытии и интернате превращались в разбазаривание государственных средств.  Дора, спасая свою репутацию, её признание попросту выбросила.
 Значит,  Танькины родители до сих пор не знают, что она раскаивается, места себе не находит. И свидетелей у неё нет. Не зря Нехама сказала: " Кто им поверит?!" Ужас обуял Таньку. Она предала родителей.  Дора предала её. Круг замкнулся. Две подруги – воровки. Им никто не поверит. Третья – ещё хуже! Что может быть хуже? Тупик! Как жить дальше?
  Так одиноко и страшно ей не было даже в тот злополучный вечер, когда она сама себя отстегала скакалкой. Тогда ей поверили. Теперь никто не хотел верить. Мир отворачивался от неё. Все стали чужими. Она запуталась, и как распутать липкую паутину обмана, не представляла.
  Ночью  не спалось. За окном бушевала такая буря, будто мир ещё вовсе не  был сотворён,  а только тьма витала над бездною. Иногда порывы ветра складывались в единый резонирующий гул, и казалось, вся земля съёжилась от страха в ожидании страшной кары и грядущих разрушений.  Гигантские молнии то и дело прошивали ломаными серебряными нитями небесный свод,  нагнетая страх перед могуществом стихии. Трепетали ветки деревьев, дрожали листочки, и Танька, как завороженная, следила через оконное стекло за тем, как порывы ветра сдвигали колонны падающей с неба воды.
  Ближе к рассвету буря утихла, прекратилась гроза, тяжёлая туча начала отползать на юг. Взошло солнце, и небосвод разделился на две части. Одна уже сверкала  голубизной, редкие кучевые облака на ней были белоснежными. Другую часть небосклона всё ещё заволакивала чёрная туча, готовая опять обрушиться ливнем на землю.
  Измученная бессонницей и тяжёлыми  мыслями Танька вышла на крыльцо. Мир пробуждался и оживал обновлённый: дождевая вода ушла в песок, будто её и не бывало, отовсюду слышались радостные птичьи голоса, а на востоке, над умытыми дождём фруктовыми садами, зависла ярким коромыслом семицветная радуга. Была суббота.  Интернат спал крепким утренним сном. Танька  с наслаждением вдыхала прохладный напоённый озоном воздух и вслушивалась в звуки окружающего мира, будто ждала подсказки.
  В эту минуту она услышала странный гул. Он шёл издалека, но, приближаясь, усиливался. Несколько вертолётов, идущих на небольшой высоте вдоль морского берега, развернулись и взяли курс  на восток.  Они летели туда, где совсем недавно Танька видела радугу. Радуга исчезла, а шум, произведённый лопастями военных вертолетов, вернул Таньку к реальности.
  Вроде бы мир, но и война не прекращается. С одной стороны – мирный процесс,  а с другой – жертвы мирного процесса. Ей стало не по себе: она не поняла - почувствовала причины родительского страха за её жизнь, их ужаса  перед дискотеками.
  Танька подкралась к воротам. Замки были на месте, сторож спал в будке, а под воротами из-за ночного ливня образовалась промоина. Она легла на песок и, как ящерица, выскользнула по канавке под воротами из интерната. Где находится её дом, она представляла. Оставалось выйти на шоссе и остановить попутную машину. Танька прикидывала свой резерв времени и думала о тактике поиска попутки. Она понимала, на скоростном шоссе никто не остановит. Нужны бензоколонка или примвкающая дорога с белой по красному пятернёй "Стопа". Она знала, бензоколонка и примыкающая дорога - за мостом. Мост длинный, почти километровый. Пока она будет по нему идти, её можно  увидеть отовсюду, даже из окна интернатовской спальни. Танька была уверена, что её исчезновение ещё не обнаружили, а, если и спохватились, то первоначально поиск идёт в пределах территории интерната. Сторож ни за что не признается, что спал, а обвитые со всех сторон колючими цветами заборы – неприступны.
   Посёлок остался позади.  Начинался плавный подъём на мост, перекинутый над автострадой. На другой стороне, за спуском, виднелись и бензоколонка, и примыкающая дорога.  Танька перешла на бег. Сердце забилось учащенно. Дыхание стало срываться, но она надеялась перейти этот проклятый мост до того, как  в интернате обнаружат её исчезновение.
-Би-Бип!!! – в полную силу просигналила прямо за её спиной остановившаяся машина. Не оглядываясь, Танька припустила во все лопатки. Машина  сопровождала её сзади – Таньке казалось,  преследовала, иногда включая звуковой сигнал.
- Куда так бежишь, Таня? – девичий голос оказался знакомым. Танька оглянулась. Из окна машины выглядывала Светка. Она повторила свой вопрос.
-Домой!- коротко выдохнула Танька.
- Тогда садись! Подвезём! – вмешался папа Светки, сидевший впереди, рядом с женой. За рулём была она.
Танька рухнула рядом со Светкой, еле выдавив из себя почти неслышное:  " Здрасьте!"
  Машина набирала скорость, беглянка приходила в себя, вытирая потный лоб бумажными салфетками.
- Всё складывается, всё получается! – радостная, как победная реляция, мысль барабанной дробью стучала в висках.
 - Попей! – Светка протянула бутылку минералки. - Ну,  ты даёшь! Вся школа  в шоке! Как ты смогла?! – в её голосе звучало восхищение подругой. Танька сделала несколько глотков и притихла. По напряжённым спинам  взрослых поняла, что они восторга дочери не разделяют. И сама Танька теперь стыдилась того, что так восхищало и будоражило Светку.
- Вы-то как здесь оказались в такую рань? – спросила она, понижая пафос подружкиного восторга, как скорость при торможении двигателем.
- У папиного школьного друга был день рождения, - застрекотала Светка, - естественно, папочка в торжестве  участвовал активно! За руль в таком виде не садятся, а мама  по темноте боится ездить! Вот и ждали рассвета!
- Меня теперь одну дома не оставляют! Повсюду таскают за собой! Скукотища! Но я, как ты, не смогу, - Светка сожалела о своей слабости и продолжала, - твоей смелости  и решительности у меня нет, а ты, мне кажется, просто героиня!
- Ага, - не совсем трезвым голосом с перегаром иронии загасил вспышку восторга Светин папа, - отважная девушка! Прямо Павлик Морозов в американских джинсах!
- Я намного хуже, - серьёзно ответила Танька. – Он бесхитростный был, наивный, но правдивый! А я  нарочно придумала! Наврала!  И все почему-то поверили…
-Вот как?- к разговору подключилась мама Светки. – Значит, с божьей помощью, понимать начинаешь? Бедные твои родители! Как только они всё это переживают? Отца с волчьим билетом с работы  выгнали! Спасибо родной дочери!  Сколько сил он потратил, чтобы снова врачом стать! Мама твоя в тот вечер к нам пришла. Она, бедная, даже понять не могла, в чём дело! Ну и ну!, - женщина немного помолчала и продолжила уверенно и безжалостно:
- Сейчас и оттуда бежишь? Иди! Расхлёбывай кашу, которую заварила! Приехали,- она затормозила и очень сурово взглянула на свою притихшую Светку.
-Спасибо,- прошептала Танька и шагнула в полумрак  подъезда.
    В потайном месте у неё был припрятан ключ от входной двери. Она проверила его сохранность, но что-то помешало в этот раз открыть дверь родительского дома своим ключом. Она замешкалась и перед дверью: поправила волосы, отряхнула с кроссовок налипший песок, с минуту просто постояла в задумчивости, а потом решительно надавила на кнопку звонка. Открывать дверь в столь ранний час Аркадий и Наталья пошли вместе.
   Ни Аркадий, ни Наталья не ожидали за дверью увидеть Таньку. Её покаянный вид без слов объяснял всё. Танька была обласкана, накормлена, выслушана. Когда Наталья сказала, что и они, наверно, палку перегибали, Танька расчувствовалась до светлых слёз и упрямо возразила:
-Вы просто любили меня!
      Семья воссоединилась. Строптивая дочь и её родители стали единомышленниками. Им предстояло вместе расхлёбывать густо заваренную  Танькой кашу. Вопрос упирался в надёжного адвоката, которого предстояло найти.
  Зазвонил телефон. Танька умоляла не отвечать, будто чувствовала, что это по её душу. Аркадий растерялся, а Наталья сказала, что спрятанная в песок голова самого cтрауса не спасает, и подняла трубку.
   На другом конце провода Нехама, вызванная из дому в связи с особыми обстоятельствами, говорила, не подбирая слов, об исчезновении Татьяны из интерната. Она сказала, что полиция  поставлена на ноги, и долг каждого гражданина сообщать о месте нахождения девочки  полицейским. Нехама выдержала паузу  и спросила в лоб:
-Татьяна у вас?
-Да, - ответила Наталья.  Она не умела врать.
-Когда пришла?
-Около семи утра.
-Почему вы с мужем до сих пор не сообщили об этом в полицию?
- О чём? О чём сообщать в полицию?
- Вам до суда запрещены контакты с дочерью. У вас на руках судебное предписание. Вы его нарушили!
-Она же сама к нам вернулась! Что, по-вашему, мы должны были сделать?
- Позвонить в полицию!
-В полицию?
-Да! По закону вы были обязаны немедленно сообщить в полицию, что ваша дочь пришла в ваш дом. Ей этого делать нельзя! Она знает!
- Но она же наша дочь! На свою дочь мы должны донести в полицию? Донести, что она к родителям пришла?
- Продолжать разговор не имеет смысла! Мы говорим на разных языках! Сами её в интернат вернёте или по адресу полицейскую машину направить?
- Сами,- тихо выдохнула Наталья.  Танька заплакала. Аркадий  задумался  на миг и  отдал  дочери свой мобильник.
   
     Танька вышла из такси,  тяжёлые ворота моментально открылись и тут же закрылись, впустив её на территорию интерната. Сумку с наспех собранным Натальей угощением  подхватил провинившийся сторож и занёс в корпус,  передал на проверку в руки воспитательницы. Быстрое возвращение беглянки позволяло скрыть факт побега, не успевший стать общеизвестным. Об исчезновении Татьяны Зайчик знали только те, кто не мог не знать: воспитатели группы, вызванная ими по тревоге социальная работница Нехама, проспавший побег сторож и девочки-подруги. От доброй сотни воспитанников и двух десятков воспитателей  информация о побеге была скрыта, чтобы никому и в голову не пришло проверять надёжность заборов и запоров на воротах.
     Пока  Хава убеждалась, что в сумке нет ничего запретного, Танька прошмыгнула через свою спальню в туалет. По пути  она успела передать Рите мобильник. Телефон непременно забрали бы и заперли в кладовке, как в сейфе, на полке со всякой всячиной, между банками с шафраном и красным перцем. Он-то и был единственной запретной вещью, которая могла нарушить предписанный социальными службами режим изоляции от внешнего мира: от прежнего круга друзей, от семьи.
   Танька прихватила его механически, не оценив второпях  преимуществ, которые давало обладание телефоном. Единственное, что она скорее почувствовала, чем осознала,- это возможность нарушать установленный порядок, не подчиняться дисциплинарным ограничениям. Заведённый в интернате порядок перестал казаться разумным и приемлемым. Она ощутила его колючую враждебность, казённое безразличие. Её мятежная душа взбунтовалась. Танька понимала, что до суда вынуждена соблюдать установленные в интернате правила, но  это касалось только  видимой линии поведения.    
  В том, что  Стела и Рита её поддержат, она не сомневалась. Танька знала, что готовность нарушать правила и расшатывать любые ограничительные рамки заложена в их генетическом коде. В них  она была уверена, как в самой себе, а бессловесную Мери даже не брала в расчет. Одинокая и неприкаянная, не пойдёт она против приютившего её коллектива, промолчит.
  Рита телефонный аппарат припрятала, но, когда во второй половине дня, собрав кульки якобы нестиранной одежды, девочки закрылись в прачечной, чтобы  наиграться телефоном, она  не воспользовалась криминальной возможностью – оказалось,  некуда  звонить.
  Стела набрала два номера и напомнила, чтобы про неё не смели забывать! Она сообщила, куда принести и как незаметно передать необходимые ей сигареты, маникюрные лаки, жевательные резинки.
Так уверенно она могла требовать всё это у тех, кто  точно знал: долг крупнее.
  Танька  ничему не удивлялась. Она давно поняла, что в жизни четырнадцатилетней Стелы секретов гораздо больше, чем предполагает самоуверенная Нехама.  Самой Таньке тоже было некому звонить. Родители довезли её до ворот, и подругу Светку она сегодня видела.
- Можно я? – робко, не будучи уверенной, что и ей позволят, попросила Мери,- я быстро! – умоляющим голосом добавила она.
    Получив аппарат, девочка уверенно набрала номер и  застыла неподвижно, будто приросла ухом к  телефонной мембране.
Ответили не сразу, но,  услышав, наконец,  далёкое "Хэллоу", Мери решительно задала  вопрос:
 - Он жив?
Стало совсем тихо, так, что все слышали  ответ:
- Как ты смеешь спрашивать? Чудес не бывает!– казалось,  женщина на другом конце линии замолчала. Послышались её всхлипы,  стук чего-то падающего. Собравшись с силами, она произнесла жёстко, будто словами била наотмашь:
- Не смей звонить! Никогда! Гадина!
  Женщина говорила по-английски. Полностью поняла её слова, кроме Мери, только Танька.  Потерянный вид девочки, её  предобморочная  бледность и тон женщины, говорившей, не разжимая зубов,  на всех  нагнали жути.
- С кем это ты? – спросила ничего не понявшая Рита. Стела полоснула её осуждающим взглядом.
- С мамой,- тихо ответила Мери и, рухнув на кучу чужого нестиранного белья, уткнулась в него лицом и  зарыдала.
    Стела гладила её по волосам, говорила ласковые  слова. Мери не чувствовала ничего, будто выпала из реального мира, провалилась в бездонную шахту собственного  горя.
   Рита глазами пыталась спросить у Таньки, что  произошло, что  было сказано. Танька  же беззвучно, только жестом указательного пальца, приложенного к губам,  показала, что сейчас не скажет ни слова.
  Девочки  невольно приблизились к чужой тайне, которая вот-вот должна открыться перед ними.  Мери плакала беззвучно, плечи её подрагивали, а лицо передёргивалось временами странной судорогой, с которой она даже не пыталась справиться, не замечая её. Это был плач, возникший из бездны отчаяния, из липкого ночного кошмара и вполне реального осознания непоправимости случившегося.
    Тайна Мери казалась мрачной и даже пугающей, как призрак средневекового замка. Любопытства не было, но жизненный опыт подсказывал девочкам, что истерика почти всегда заканчивается объяснением.    
   Танька вспомнила  слова Нехамы: "И кто поверит твоим девочкам? Две воровки, а третья - и того хуже!"  Тогда она  не стала искать ответ  на страшный вопрос: "Что  может быть  хуже?". Теперь поняла: хуже воровки - убийца. Получалось, молчаливая Мери  кого-то убила.
  Девочка продолжала рыдать на куче грязного белья, но всхлипы становились реже, прекратились пугающие  конвульсии.
  На улице смерклось. Крошечное зарешеченное окошко почти не пропускало наружный свет. Внутри прачечной стало темно.   Электрический светильник зажигать не стали, чтобы не привлекать к себе постороннего  внимания. Силуэты девочек растворились в темноте, и только глаза присевшей на корточки напротив окошка Мери, влажно блестели.
- Жить не хочу, - девочка обхватила руками колени,- из-за меня одни несчастья! Всем, кого я  любила, плохо!- она уже не плакала - говорила торопливым горячечным шепотом.
-Кого? Кого ты любила? – переспросила Рита, ещё не понимая, что Мери говорит не о той любви, которую подразумевает она.
-Я надеялась, его спасли. Оказалось, нет... не могу … жить. Как это сделать? Помогите!
-Тише! Не кричи! – Рита испугалась, что их кто-нибудь услышит,-
расскажи, в чём дело, может, вместе придумаем что-то…
-Не бывает безвыходных положений! Какой-то выход всегда есть! Только надо его найти!- уверенно подхватила Стела.
  В глазах Мери блеснул лучик надежды. Стела для неё была человеком необыкновенным, который  никого не боится и может всё.  Ей она и поведала свою историю, Рита и Танька оказались случайными слушателями.
- Это началось давно, ещё там, в Лос-Анжелесе, сразу после того, как ушёл отец. В моей жизни с его уходом  ничего не изменилось, только на выходные меня стали отвозить к бабушке.
    Мама плохо переносила одиночество, она не умела жить без мужчины. Когда она познакомилась с Габи, мне было  десять лет. Они решили пожениться и приехать в Израиль. У него здесь семья.
    Моя мама им  не понравилась.  Я думаю,  из-за меня. Она красивая  была, счастливая… Они с Габи  путешествовали;  меня же, обычно, отвозили к его сестре – Варде.
  У неё семеро детей.  Она целыми днями варила, стирала, убирала в доме и во дворе. Ей нравилось, что я занимаю младших, а она может поехать на рынок, в магазины, по своим делам. Я заметила,  оставляя меня у Варды, Габи давал ей деньги. Значит, я  мешала, была лишней, и они платили сестре Габи, чтобы  избавиться от меня.
   Школу я  пропускала, но уличный иврит выучила от детей Варды. Однажды сёстры Габи  назвали маму "пустемой"* из-за того, что она не родила  Габи ни сына, ни дочери.  Родственники убеждали Габи, что он зря время теряет с американкой, предлагали познакомить с "нормальными" девушками.
Я слышала, Габи говорил маме:
- Роди сына, и от  нас отстанут!
   Когда на свет появился Рон, все были довольны, но больше других радовалась я. Жизнь изменилась: от меня перестали избавляться и отправлять к Варде. Я стала нужна дома  и маме, и Габи. Теперь он мне покупал что-нибудь или деньги давал, как Варде, чтобы я вечером осталась с Роном, а их отпустила в кино или в паб.
Это было счастливое время!  Меня все любили, и я любила всех, особенно Рона.
  Я искупала его и положила на живот. Наклонилась взять подгузник и присыпку, - а он вдруг перевернулся на спину и упал с этого стола.
Не знаю, что случилось – крови не было, Рон не плакал, быстро заснул и спал долго…  Он дышал, когда Габи повёз его в больницу…
   За мной приехала полиция, и мама сказала, что я его уронила нарочно, потому что завидовала.
   Никто не знал, как и чем  тут можно помочь. Через три дня Мери исчезла из интерната. Говорили, будто в кабинете у психолога она всё время повторяла одно и то же: "Я не могу жить!". Её  забрали в психиатрическую больницу.
  Танька мучилась, считала себя виноватой. Если бы  телефона не было, не было бы и этого жуткого телефонного разговора. Возможно, Мери ещё долго тешилась бы иллюзиями и по-прежнему жила в интернате. Нужна ли была эта жестокая правда? Так ли уж хорошо было Мери без неё?
    Не справляясь с такими мыслями, Танька старательно прятала телефонный аппарат от воспитателей. Прятала не затем, чтобы знакомые Стелы  подбросили им  ещё сигарет и жевательных резинок, а для того, чтобы не терять связь с домом, слышать  слабый, почти нитевидный пульс собственной судьбы.               
 Примерно через месяц, в субботу, Аркадий вернулся после ночного дежурства в приподнятом настроении. Бесшумно отперев входную дверь, стараясь ничего не задеть в коридоре, не скрипнуть половицей он устремился в супружескую спальню.
  Наталья дремала и, проснувшись, посмотрела на него пристально, будто психиатр на поменявшего привычки поведения пациента. Аркадий же, весёлый и дурашливый, словно они вдвоём в пустом студенческом общежитии, начал перед ней скакать молодым козликом, заложив большие пальцы рук в прорези воображаемой жилетки. При этом  напевал:
"Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю!"
  На последних словах он запрыгнул в кровать, упал рядом с изумленной Натальей и выпалил:
-  В два часа едем в гости! За нами пришлют машину!
Начинай "перышки чистить", а я  ещё успею поспать!
- Какие гости? Какая машина? Что ты городишь? – Наталья  насмерть перепугалась. -Я никуда не поеду! - решительно объявила она. - Ненавижу  дурацкие шутки!
   Аркадий обнял жену,  прижал к себе, горячо зашептал:
- Прости! Хотел удивить, обрадовать! Чтобы ты встряхнулась. Будет у нас адвокат! Хороший адвокат! Свой человек! Бывший земляк! Как ты могла подумать, что я просто так гулять собрался? Да я…я…я  только и думаю об этом страшном судилище… о Таньке нашей, о тебе… 
  Ночью вызов был – драка в китайском ресторане, резаные раны, кровопотеря. Приехали. Пострадавшим помогли - их пересадили в полицейскую машину.  Вышла хозяйка ресторана, настоящая китаянка, продолжательница династии Цинь, но… я  её  узнал!  Аркаша выдержал паузу,  посмотрел жене в глаза и выпалил:
-  Маша! Повариха из экспедиции глубокого бурения! Помнишь северянку, которая замуж вышла за  беспалого парня?
-Ну, припоминаю, - в голосе Натальи не было уверенности. – Парня помню, а его жену…
-  Маша меня узнала! Всю нашу бригаду за стол усадила, устроила чайную церемонию. Пока то да сё, успели поговорить. Я про нас рассказал, про Таньку тоже, и представляешь, как совпало? Муж Маши – теперь адвокат! Сегодня  в гости  поедем! Она адрес  записала, машину пришлёт! Я чувствую!  Всё будет хорошо!
    Наталья  растерялась, она не знала, как одеться. Ей не хотелось выглядеть жалкой и несчастной, стареющей и увядающей. Она плохо помнила Машу, но парня с ампутированными после обморожения пальцами, не забыла. Он стал израильским адвокатом?     Встреча с людьми из прошлого, преуспевающими в новой жизни, заставила её  взглянуть на себя отстранённо, по возможности объективно, критически. Приговор оказался суровым и безжалостным. Надо было срочно что-то в себе изменить, и Наталья не воспротивилась этой мысли. Она плотно закрыла дверь в комнату дочери и углубилась в изучение  каталогов одежды.
 
   Времени  было мало – пришлось вызвать такси. Наталья попросила отвезти её в один из загородных торговых центров, работающих в субботу, и подождать  полчаса.
   Таксист, пожилой араб, взглянул на заказчицу с недоверием:
- Что можно купить за тридцать минут?
- Абсолютно всё!- засмеялась Наталья. - Я спешу, но чётко представляю, чего хочу!
    Домой она вернулась с фирменными кульками и счастливой улыбкой. Аркадий спал. В Танькиной комнате перед большим зеркалом  Наталья примеряла обновы и не узнавала себя.
    -Непривычно, - рассуждала она, - но идёт!  Надо же, какие яркие цвета! Глаза придётся подвести! Одежда не должна быть ярче, чем я сама! Наталья открыла флакон итальянских  духов. Их холодноватый запах, лёгкий и ненавязчивый, лишенный приторной восточной слащавости, она считала своим.    Через час оба супруга замерли на заднем сидении присланного за ними автомобиля. 
   
  Жизнь Таньки за последний месяц изменила своё однообразное течение, повернула, как река, в сторону шиберов и крутых порогов. Вскоре после исчезновения Мери состоялся суд по персональному делу Риты. Не зря социальные работницы беседовали с ней по два раза в неделю! Рита тихой улиткой свернулась в глубине ракушки собственного одиночества: от лучших подруг скрывала, о чём с ней говорят за закрытой дверью. Видно, боялась сглазить нечаянное счастье или до последней минуты  не верила в его реальность.
  Нашлась у неё бездетная и вполне обеспеченная родная тётка, которая изъявила желание взять племянницу к себе.
- Где же я раньше-то была?- причитала новая родственница, - всё  в путешествиях по дальним странам, в развлечениях и приключениях! А тут такое в семье творится!  Никто не сообщил! Знала бы – давно бы порядок навела! Уж поверьте, до  такого положения дел я бы не допустила! 
   Вопрос об её опекунстве над племянницей решился в суде положительно, и Рита выбыла из спрятанного за цветущим забором интерната в один из самых дорогих пригородов Тель-Авива.
- Купилась на цацки! – оценила поступок подруги Стела. Танька промолчала. Для неё Рита никогда не была самостоятельной личностью –  всего лишь тенью Стелы: иногда озвучивала непроизнесённые чужие слова, иногда совершала действия, задуманные  подругой. Она  казалась Таньке послушной куклой-марионеткой, которой  управляют, не спрашивая согласия.
  Скрыв от подруг содержание разговоров в комнате Нехамы, кукла перерезала все нити, подчиняющие её кукловоду, обрела свободу, начала новую жизнь с чистого листа.
   Танька  одобрила её выбор. Если, действительно, эта бездетная родственница отнесётся к племяннице, как мать, Рите  никогда не надо будет красть в супермаркете еду.
    Стела оценивала поступок подруги иначе и нервничала, понимая, что в многочисленных  эпизодах совместных краж осталась только  одна обвиняемая. Она перестала спать: проваливалась в сон, как в бездонную тёмную яму с мокрыми и скользкими глинистыми краями, но тут же просыпалась разбитая и потная, с мучительным ощущением подступившей беды.
  Тон Нехамы во время  бесед изменился, стал официальным и холодным. Стелу ни о чём не спрашивали, будто и так всё уже знали. Это поначалу насторожило, но потом внесло ясность: Нехама не намерена её защищать. Она уже сделала, что смогла, для Риты.
- Для всех быть хорошей невозможно, - успокаивала себя социальная работница и, выгородив одну девочку, собиралась  вторую сдать  с потрохами. Время ускорило  ход. Приближался день судебного слушания.
- По тем обвинениям, которые  доказаны, - заговорила Стела, - мне светит колония.
   Они с Танькой  сидели на скамейке в дальнем конце интернатского сада. Стояла ясная безветренная ночь.  Стеле показалось, что низкая и полная луна вкрадчиво прислушивается к нарушающим покой ночи словам, развесив по всему небу тысячи чувствительных микрофонов – звёзд. Девочка поёжилась, будто замёрзла. Её знобило.
-Пойдём в комнату!  Страшно здесь!
   Танька последовала за ней без слов. Тревожность и подозрительность подруги казались ей чрезмерными и беспричинными, но говорить об этом она не решалась. В спальне девочки тоже были вдвоём. Стела проверила, закрыты ли окна. На два поворота ключа заперла изнутри дверь в комнату, выключила свет и, прижавшись всем телом к Таньке, зашептала:
- Есть разные стигмы. Они, как печати, не стираются никогда. Люди осуждают преступников, сторонятся сумасшедших. И то, и другое – клеймо! Какое из них лучше? Скажи! Честно скажи! 
-Не знаю, - так же шепотом ответила Танька, - никогда об этом не думала.
- А ты подумай! Кем в глазах людей лучше быть: преступницей или больной? Представь, у тебя есть дом, и ты должна пустить квартиранта. Кого пустишь: воровку или психобольную? На вид они обычные люди, но ты знаешь: одна сидела за кражу, а другая лечилась в психушке. Кого выберешь?
- Больную, - неуверенно ответила Танька. -Я не понимаю, к чему ты клонишь!
-Сейчас поймёшь! Поклянись, что будешь молчать! Если проболтаешься – домой к себе не вернёшься!
-Клянусь! Мне болтать некому!
-Никому! Ни одной живой душе! Ни воспитателям, ни социальным  тёткам, ни директору! Ни-ко-му!
-Клянусь!
-Ты мне поможешь! Я разыграю трагедию, как ты когда-то разыграла. Меня только это спасёт! Я не хочу на малолетку. Не хочу в колонию. Лучше – в психушку! Как Мери! Я вены порежу – а ты меня найдёшь, шум поднимешь! Утром, когда воспитатели придут.
-Боюсь я… а вдруг?
-Дура ты, Танька! Настоящая дура!  Если меня по суду в колонию направят, я это по-настоящему сделаю! Никто меня не остановит!
Слова Стелы прозвучали так  убедительно, что Танька вздрогнула и… поверила. Они ещё долго сидели рядом, молчали, но тишина не разъединяла, а сближала, делала их  почти родными.
  Около семи утра Танька выскочила из комнаты в общий коридор с воплем ужаса. В душевой на полу, в кровавой луже, лежала Стела.
  Воспитательница Хава заголосила:
- Спаси! Спаси! Боже, всемогущий!
Ярон её оттолкнул,  выдернул из брюк ремень и перетянул им руку Стелы  выше локтя. Усадил девочку, прислонив к стене, вызвал неотложку: суицидальная попытка. Самоубийца была без сознания, но дышала.
  Через два дня её выписали из одной больницы и перевезли в другую. Танька молчала. Понять, где  в поведении её подруги заканчивалась игра, и начинался душевный надлом, она была не в состоянии, да и не ставила перед собой такой задачи. До её собственных судебных слушаний оставалось меньше месяца.
  В комнату подселили двух новеньких. Танька с ними не сблизилась, они её раздражали. По вечерам она выжидала, когда девочки уснут, вылезала бесшумно из  кровати, выбиралась в сад и звонила домой. Родители пытались её ободрить, но с приближением даты суда  Танька начинала паниковать.
   Интернат  стал  ненавистен, как камера предварительного заключения. Предстоящий суд пугал. Свидетелей её признания в собственной лжи, сделанного ещё в убежище и уничтоженного Дорой, не осталось;  да и сами их свидетельства теперь не котировались.
  Своё положение Танька начала оценивать трезво, без иллюзий и излишнего оптимизма. Она поняла, что ей противостоит не Дора или Нехама, а вся система социальной работы - часть государственного механизма. Можно ли её победить?
  Субботним вечером она выбралась с телефоном в сад и позвонила домой. Ответил отец.  В его голосе Танька почувствовала надежду и веру, которых им всем уже давно  недоставало.
-Помнишь, ещё на севере, ты с одним мальчиком из посёлка летала в Обдорск на шахматный турнир? Ты была в третьем классе, а мальчик в седьмом…
-Ну, помню, с Ваней…
-Тебе от него привет! Он в армии служит, десантник! На выходной домой отпустили, а мы как раз к его родителям в гости приехали!
-Вы? В гости? К его родителям… Не поняла!
-Татьяна! Мы были в гостях у адвоката! Доверенность подписали!
Он согласился наши интересы в суде представлять. Расскажи правду! Ему разрешат с тобой встретиться! Держись, дочка! Я верю: всё будет хорошо!
    
      После беды, приключившейся со Стелой,  многие считали, что Таньке, нашедшей подругу в кровавой луже и пережившей эмоциональный стресс, нужен подростковый  психолог.
     Выделили средства, нашли опытного специалиста, но девочка наотрез отказывалась от общения с ним. Нехама этого не могла понять. Объяснение  самой  Таньки казалось ей неубедительным:
- Ну, и что я расскажу незнакомой тётеньке? Как  испугалась? Зачем? Чтобы тётенька  на работе не скучала?!  Ничего нельзя изменить! Что было, то было! Уже  прошло! И вспоминать об этом ещё раз не хочу! Это, как один и тот же фильм ужасов несколько раз смотреть. Оставьте меня в покое!
  У Нехамы  мелькнула мысль о ментальных  странностях  этих русских. Бросалось в глаза заметное различие в способах оценки и переживания одних и тех же событий детьми, воспитанными в разной культурной среде. Израильтяне свято верили, что психолог, как волшебник, может решать проблемы, которые выглядят тупиковыми. Ни одна из девочек не упустила бы возможности пойти к психологу, если бы ей представился случай. Рассказать о пережитых  страхах  постороннему человеку было для них так же  просто и обыденно, как раздеться на пляже. Не хватало русским этой открытости. Рассказать, чтобы забыть, они или не умели, или не желали.
   
 Социальная работница чувствовала, в суде  Татьяна расскажет о неизвестных, намеренно скрытых обстоятельствах дела.  Она помнила,  месяц назад девочка спрашивала про какое-то письмо, написанное в убежище, но  отсутствующее в социальной папке. Не доработал кто-то из предшественников, а краснеть придётся ей. Инициативой в их последней беседе с самого начала завладела Татьяна:
- Скажи, ты похожие случаи знаешь, если всё в деле так, как есть, что решат?
  Когда Нехама в общих чертах рассказала,  каким  должно быть решение суда, Танька задала ещё один вопрос:
- А, если я признаюсь, что  родители меня пальцем не тронули? Что я сама себя побила  резиновой скакалкой, чтобы им отомстить. Они меня на дискотеку не пустили! Денег не дали! Сапоги спрятали! Что тогда будет?
  Только теперь Нехама поверила, что всё дело Таньки сфабриковано заскучавшей на посту школьной социальной работницей: бдительной, старательной, но недалёкой. Что делать? Искать эту социальную работницу? На основании её заявления появилось решение опекунского совета! Оно и после повторных слушаний оставлено в силе! Не всех же обвела вокруг пальцев эта Танька?
-Ты должна определиться как можно скорее со своими показаниями, - сухим и казенно-безразличным тоном посоветовала Нехама. - Для себя реши, кто ты: жертва или палач?
   Необходимость постоянно находиться в коллективе, в поле зрения воспитателей, невозможность отгородиться от чужих проблем и  постороннего шума стали угнетать. Только запираясь в душевой, Танька обретала покой и наслаждалась желанным одиночеством. Она подолгу мылась, подставляя тело то горячим, то холодным струям воды,   потом медленно растиралась жёстким полотенцем, неспешно одевалась и выходила обновлённая, готовая и дальше противостоять отупляющему коллективизму.
  Однажды через крошечное окошко душевой она увидела квадратик ночного неба и в нём бледный ущербный полумесяц -  слабый и неприкаянный. Это застыло в памяти чёткой картинкой, а через день сложилось в строчки: "В небе бездонном месяц бездомный – амбивалентен, как долька лимона".   Танька не поняла, откуда возникло это почти химическое слово, обозначающее двойственность. Она не продумывала стихи заранее, писала по наитию, но потом размышляла, почему выплеснулось именно так.   Подбор слов Танька не приписывала одной только случайности и всегда пыталась понять, что,  пока  непонятное, но где-то уже существующее,  стоит за этим.
  Запуталась она в паутине своего характера, и противоположности перестали быть взаимоисключающими. Стелу, например, жалела до слёз, понимая безвыходность ситуации, в которую попала подруга. В то же время Танька истекала, как бульдог слюной,  завистью к артистизму Стелы, разыгравшей трагическую сцену, в правдивости которой никто не усомнился.
   Даже Мери, действительно повредившейся рассудком из-за бремени собственной вины, Танька завидовала. Мери самоотверженно любила, страдала, отчаивалась и вновь надеялась.  Она жила страстями,  а не только росла, нагуливая массу, как тёлка на выпасе. Открывая новые глубины низости собственной натуры, Танька становилась самокритичной до беспощадного самобичевания.
     Вопрос Нехамы: "Кто ты? Жертва или палач?" загонял в угол. Она не могла принять единственного, исключающего все другие, решения, колебалась между противоположными вариантами и  никак не могла выбрать. В её голове роли палача и жертвы не исключали одна другую, хотя примиряющий крайности компромисс пока не находился. Нарастало внутреннее напряжение. Твёрдости  пройти весь путь отрицания первоначальной версии и доказать, что она – не жертва, у Таньки не было.
  В любви родителей она перестала сомневаться. Поняла, они любят её всякую. Родительская любовь начала обесцениваться, потому что  принадлежала ей при любых условиях. Их любовь -  прочный тыл, но она - на линии огня.
   "Пусть всё идёт так, как оно идёт", - рассуждала Танька, понимая, что прогибается какой-то стержень её независимого  характера. Противостоять этому не было сил. Бороться можно за то, что не безразлично, за то, что любишь.  Она не находила, за что  можно любить себя,  и становилась пассивной, равнодушной ко всему происходящему с ней.

   После поездки к землякам Наталья отмалчивалась, будто безмолвно переживала причинённую ей обиду.  Аркадий не понимал, что её беспокоит и настораживает. Почему она не  обнадёжилась, не воодушевилась, как сам он. Что её не устраивает?
Она не поверила в адвокатскую помощь бывшего земляка?      
 - И сколько адвокат собирается за свои услуги с нас слупить? – спросила она у мужа, не скрывая раздражения.
   Аркадий опешил.  Он присел на кухонный табурет и долго смотрел ей в глаза, пытаясь понять причину  желчности слов.  Взгляд Натальи указывал на выстраданность вопроса.
- Бесплатно. Дима взялся нам помочь! К тому же, он считает себя  твоим должником!  Даже пошутил по этому поводу: долг застарелый, оброс процентами!
  Наталья пропустила шутку мимо ушей, но Аркадий продолжил.
- После обморожения и операции он у тебя наблюдался? Не знаю, что было! Дима убеждён, что именно перед тобой он в неоплатном долгу - ты ему линию жизни выправила! Сказала, что руками он уже работать не сможет,  надо попробовать головой! И вообще, хорошо найти настоящих друзей! Вокруг нас никого нет! Мы совсем одни! А тут - такие люди! - жена слушала его восторженную речь, как бред.   
-Ты же знаешь, с какого нуля этот Димка начинал! А вот сумел выкарабкаться! Взял быка за рога! – Аркадий восхищался успехами земляка совершенно искренне, и Наталья не удержала в себе очередной вопрос:
- А вот как он смог? Линии судьбы я выправлять не умею! Если бы умела – подправила бы свою собственную!

   Изучая материалы дела об опекунстве над несовершеннолетней Татьяной Зайчик, адвокат Дан Перес, в прошлом Дима,  обнаружил следы поспешности, с которой дело было "сфабриковано". Наличие на спине Таньки следов побоев ещё не подтверждало, что эти побои нанёс отец. Экспертиза не проводилась. Хорошо, что след скакалки на спине девочки сфотографировали. Удар нанесён  сверху. Димка попробовал представить, как легла бы скакалка, если бы он, держа её в руке, ударил кого-то. Так, как запечатлела фотография, не получалось.  Он понимал, что время упущено, и по отпечатку  сложнее, чем по живому телу, но всё же возможно сделать экспертное заключение.
   Если его догадка найдёт подтверждение, получится, что  обвинение против земляков построено только на показаниях девочки. Доказательная база отсутствует.  Заявление написано социальной работницей. Девочка его лишь подписала.
  Встреча с Татьяной перед судебным заседанием должна всё прояснить, но при условии, что девочка  пойдёт на контакт. Для этого она должна поверить, что он защищает не только интересы её родителей, но и её собственные.
  Возможно, между ней и родителями отношения складывались не так гладко, как описывают  Аркадий и Наталья. Димка понял, что оба они – люди простые и наивные. Их попытка искать защиту от произвола государственных служащих  в русской партии вызвала у него саркастическую усмешку. Он знал статистику. Из десятков дел против социальных служб, поддержанных этой русской партией, выиграно три. Во всех случаях решающую роль сыграли сильные адвокаты, которых наняли и оплатили сами пострадавшие.
- Дело Татьяны Зайчик должно стать четвёртым, - сформулировал собственную стратегическую задачу адвокат. Он отправил на экспертизу фотографию Танькиной исполосованной спины, чтобы независимые специалисты сделали вывод о вероятном способе нанесения побоев.
    Оказалось, не зря! В заключении криминалистов было прямое подтверждение его догадке: Аркадий дочку не бил. Она сама себя выпорола  скакалкой.
    Теперь адвокат знал, какого признания должен добиться от этой странной девочки, у которой холодный и расчетливый ум, а вместо сердца – булыжник. Как добиться  правдивого и откровенного рассказа, он не знал.
    Много раз за свою практику он оказывался в ситуации, когда не понимал мотив поведения людей. И сейчас в его голове не выстраивалось  рационального объяснения причин, заставивших девочку из благополучной семьи поступить так, как она поступила.
 
  В спрятанный за цветущим забором "Фруктовый сад" Димка приехал утром. Нехаму предупредили: для беседы с Татьяной Зайчик должен явиться русский адвокат, нанятый её родителями. Русский адвокат представлялся ей то запыхавшимся посыльным, то обвешанным пистолетами и телефонами посланцем русской мафии.
  Отпирая ворота, чтобы впустить прибывшего визитёра, Нехама  обнаружила порочность стереотипа. Гостей было двое.
- Адвокат Дан Перес, - отрекомендовался старший из них, - прежде, чем увижусь с девочкой, хотел бы услышать Ваше мнение.
  Открытая улыбка, почтительный полунаклон головы, безупречность построения фразы,  легкий акцент и бьющий на прострел  уверенный мужской взгляд, - всё это сработало. Предубеждение, хоть и не исчезло вовсе, - отступило в тень.
- А с Вами кто? Посторонним нельзя! – Нехама всё ещё не освободила створки ворот от тяжёлой цепи и смотрела на парня в форме десантника без выкладки.
- Мой помощник, - стушевался адвокат и картинно показал покалеченные руки.
  Выпестованное с детства почтение к изуродованным войной людям одержало в душе израильтянки решительную победу над уважением к должностной инструкции. Не требуя документов, Нехама впустила обоих на неприступную территорию интерната.
   Листая социальную папку Таньки, она схематично изложила   суть дела. В движениях Нехамы скользила суетливость, во взгляде – виноватость. Ей было стыдно перед этим заслуженным человеком  за конюшенный замок с цепью на воротах,  за хромоногий стол в её убогом кабинете, за собственный затрапезный вид и – больше всего – за  профессиональное бессилие -  непонимание обстоятельств, при которых всё сложилось именно так.
 –  Поведение Татьяны не поддаётся нормальной логике. Мы старались помочь!  Родители у неё садисты, но из интерната она к ним убежала! Мы ей консультации подросткового психолога организовали – отказалась! Ещё и надсмехалась: с какой стати стану я чужой тётке про свои проблемы рассказывать! А помощь-то нужна! Как все её подружки оставили интернат, она ни с кем не разговаривает, молчит, что-то в тетрадках пишет на вашем языке – нам не прочитать!
  - Она знает, что скрывает, - заключил для себя адвокат и в самых изысканных словах поблагодарил Нехаму за важную информацию и помощь, а также  за заботу о детях и любовь к ним.
  Танькин случай, даже если он единичный, заставлял усомниться в правильности работы всей  системы социальной помощи, в целесообразности её деятельности, в уровне профессионализма тех, кто вершит чужие судьбы. В словах Нехамы  был избыток заботы о реноме интерната и  излишек безразличия к  самим детям, оказавшимся в нём.
   Ждали Таньку. Уставившись в пол, она вошла в нелюбимый кабинет Нехамы, перегороженный длинным столом. Девочка  и адвокат оказались лицом к лицу. Возникла пауза,  Танька поёжилась, будто ощутила сквозняк тюремного коридора, и ей показалось, что в комнате, за её спиной, находится кто-то ещё. Она обернулась и увидела солдата. Да, это был Ваня, про которого говорил  по телефону отец - бывший партнёр по шахматам, повзрослевший и возмужавший.   Танька была ошарашена, но справилась с растерянностью и выпалила насмешливо:
- Что, гражданский долг новой родине отдаёшь?
- Отдаю, как положено, однако пока не шибко и задолжал, - он смотрел не отрываясь, не сводя с неё  по-восточному прищуренных глаз. Взгляд был оценивающим - Танька оробела.
   Взгляд парня обволакивал, смущал и будоражил, - душа плавилась, как свечной воск, а он продолжал беззастенчиво разглядывать Таньку. 
- Чего уставился? Понравилась? Могу фотку подарить! Смотри, сколько захочешь!
- Я и не думал, что ты такая стала, - Ваня пропустил мимо ушей расхожую шутку и добавил, кивнув в сторону отца:
-  Потом поговорим!

-  Хочешь отсюда выйти? –  адвокат рассматривал корешки книг на полке, демонстрируя, что не является заинтересованной стороной.  Разговор важен для  Таньки! 
- Да, - пересохшими от волнения  губами прошелестела она.
- Попробую помочь, потому что этого хотят твои родители. Я обещал снять с них  обидные обвинения в жестокости и насилии. 
Он взял паузу, чтобы оценить реакцию  девочки на его слова. Танька сидела, как окаменевшая: неподвижная и бесстрастная. Дан Перес продолжал:
- Я знаю,  ты сама себя отхлестала скакалкой, а потом оклеветала родителей. У меня есть заключение экспертизы о способе нанесения побоев. Для суда этого может оказаться недостаточно. Нужно твоё признание!
      Танька сжалась, будто собралась  защищаться от хлёстких слов, как от ударов. Присутствие Вани делало её более уязвимой  перед натиском адвоката. Ей стало важно, что он подумает о ней. Надежда  оправдаться рухнула, а адвокат  продолжал провоцировать раскаяние  и взвинчивать накал душевных мук. Он будто считывал Танькины мысли:
- Не важно, что о тебе подумают другие! Если ты  не расскажешь правды, что сама о себе   станешь думать ? Как будешь дальше жить?!
   Истерзанная самобичеванием Танька сломалась. Наступил паралич души – стало безразлично, какой она отразится в чьих-то глазах, что о ней подумает кто-то посторонний. Удерживать в себе созревший плод раскаяния  стало невмоготу. 
   Она стиснула зубы, внутренне подобралась и легко перенеслась мыслью и чувством в свою девичью комнату. В проёме окна  увидела подругу-пальму, и когда та одобрительно качнула перчатками своих листьев, девочка заговорила.
    В словах слышался трепет её разума и сердца, смятение души, которая знает, что не  заслуживает  прощения, но всё же надеется на помилование.
- Всё записал? – уже за воротами интерната спросил адвокат у "помощника".
- Всё – прошептал Ваня, подавленный Танькиной исповедью.
- Разрежь запись! В ней много лишнего. Подружкам мы сейчас ничем помочь не сможем – не навредить бы нечаянно! Нужен кусок  до письменного признания во лжи, вручённого Доре. Распечатай  с диктофона  плоским текстом, переведи на иврит и заверь у нотариуса. Этот процесс мы выиграем! Вернём Таньку  её родителям! -  Димка игриво подмигнул Ване, будто заединщику, и представил, как в зале суда расцветёт счастливой  улыбкой скорбное лицо Натальи.

   Примерно месяц спустя в детской психиатрической лечебнице Стела и Мери занимались трудотерапией.  Стела посещала  занятия с несвойственным ей прилежанием. Этого же требовала от всех своих "подруг", обзаводиться которыми у неё был врожденный дар. За "добросовестный труд" полагалась дополнительная сигарета,  и этим Стела не собиралась поступаться. От опекаемых ею девочек она просила самую малость: сказаться курящими и, получив за усердие в труде сигарету, незаметно для нянечек  сохранить для неё.
Уже вторую неделю с рабочих столов, устланных старыми газетами, не убирали тазы с бумажным месивом. Если оно заканчивалось, рвали на мелкие кусочки столовые салфетки и газеты, добавляли клейстер, который тут же варили  в больших количествах.   Из папье-маше - жёваной бумаги - лепили фрукты, кукол, тарелки и шкатулки.
  На столе у Стелы подсыхали серые  бумажные шары разных размеров, правильных и неправильных форм, ожидая, когда при помощи акриловых красок и лака они превратятся в яблоки и помидоры. Сегодня девочки обклеивали бумагой  пластмассовые тарелки, которые после просушки и раскраски могли бы стать  шедеврами  декоративного искусства.            
  Процесс работы мало волновал Стелу, она трудилась не ради него, а за вознаграждение, и довольно часто поглядывала на огромные настенные часы, стрелки которых, к большой её досаде, почти не перемещались.
  Обклеивать тарелку удобнее не бумажной массой, а крупными клочками бумаги, тогда и работа продвигается быстрее, и поверхность остаётся более ровной. Стела взяла  целый газетный разворот и с наслаждением начала терзать его, разрывая на  бесформенные полосы. Случайно  взгляд остановился на  обрывке заголовка. Девочка приложила край бумажного лоскута к его прежнему месту и прочла: " Слезам не верим! Нет родительской жестокости!"  В скобочках мелким шрифтом значилось -  из зала суда. Стела проследила глазами: "... в городе N  состоялось заседание мирового суда по делу№.... о нарушении родителями прав личности подростка. Несмотря на веские доводы защиты в пользу невиновности родителей, суд счёл необходимым оставить без изменения назначенную прежде меру пресечения.  Наш корреспондент обратился  к адвокату Дану Пересу, который, представляя интерес обвиняемой стороны, не ожидал такого исхода судебных слушаний:
- Почему  позиция защиты оказалась неэффективной?
- Я защищал честь и достоинство семьи новых репатриантов, обвинённых в жестокости по отношению к четырнадцатилетней дочери. Истец в данном деле - государственная система социальных служб. Мои доводы свели на нет само обвинение, построенное исключительное на показаниях девочки, записанных  социальной работницей Дорой Мизрахи, - Стела вспомнила раскрасневшуюся от жары Дору, мерный перестук её каблуков и, сдерживая дрожь в похолодевших пальцах, прочла:
- В ходе судебных слушаний  было представлено признание девочки в оговоре родителей. Она сообщила, что побои резиновой скакалкой нанесла сама себе. К этим же выводам относительно способа нанесения побоев пришла и независимая криминалистическая экспертиза. Суд повторно поддержал исковое заявление  социальных служб. Доводы защиты в суде не были услышаны.  Государственный суд  защищал реноме своей родственницы - государственной социальной службы".
  Большие настенные часы показывали  окончание трудотерапии. Стела спрятала обрывок газеты  в карман. Следить за событиями в большом мире ей не рекомендовалось, поскольку целью  лечения являлось стирание жёсткой социальной памяти. Получив заработанную  сигарету, девочка укуталась  в табачный дым, затянулась глубоко и, прикрыв глаза, поплыла по реке растревоженного воображения.
Она представила себе кокетливую и глупую, как кукла Барби, Таньку, на которую тяжёлым чугунным катком наезжает мировой суд. Вслед за катком тарахтит гусеничный трактор. Трактористка Дора Мизрахи передвигает рычаги управления, опускает скребок и производит зачистку местности. Стела не знает, что вырастет на перекопанной и утрамбованной земле, но ей безумно жаль раздавленных  катком и подрезанных  скребком  Таньку,  её родителей,  проигравшего дело адвоката, и даже Дору, которая совсем не знает, какая она дура.
-  Лекарства! - голос медсестры возвращает Стелу в реальность. Она тяжело поднимается и бредёт к сестринскому посту, обдумывая, на что сегодня пожаловаться, чтобы получить лишнюю голубенькую  таблетку и крепко уснуть, ни о чём не вспоминая и ни над чем не задумываясь.
   В больничном коридоре  гулким эхом разносится и превращается в многоголосый плач популярная песня Эяля Голана: "Ты говорила, что дождь смоет слёзы, но дождь прекратился, а слёзы текут и текут..." Стела не хочет про слёзы, заливающие мир, она хочет радости, поэтому  пытается перекрыть голос Голана  звонкой  дворовой истерикой  Сарит Хадад: " Пусть говорят, что я сумасшедшая, только я знаю, кто я! Пусть говорят...".