Мои женщины. Август. 1962. ГАЗ-51.
Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
Иллюстрации из открытой сети Интернет.
Продолжение: Мои женщины. Август. 1962. Фея-Любовь.
Моего отца, брата и меня провожали практически все жители деревни Дальнее Русаново.
Так мне казалось, потому что перед воротами дома дяди Максима и тёти Маруси собралось огромное количество народа: бабки и деды; бабы и мужики; работники колхозного правления во главе с самим председателем колхоза; Васька Сраный и его новая подруга, которая млела под тяжестью его небрежной руки на своих плечах; парни и девчата; заплаканная и потерянная «братанова подруга» Танька Головкина; дед Аркадий и наши дальние родственники-соседи в полном составе; деревенские ребята и девчонки; пацаны и малышня.
Все с интересом наблюдали, как дядя Максим невозмутимо запрягает своего коня в телегу, как накладывает в неё мягкого душистого сухого сена, как тётя Маруся, всхлипывая и тихо причитая, расстилает поверх сена цветастые полосатые домотканые ковровые дорожки.
Также молча, но с одобрением, народ следил, как Васька Сраный скидывал на землю из кузова своего грузовика мешки с зерном, комбикормом и мукой, снимал большие корзины-кошёлки с картошкой, кукурузой и другой колхозной продукцией, которую заработал мой отец и мы с братом, работая в колхозе.
Всё это грузили на телегу дяди Максима, так как Васькин ГАЗ-51 должен был немедленно ехать в поле.
Кроме заработанных продуктов, которых оказалось очень много, председатель колхоза торжественно и всенародно вручил моему отцу конверт с деньгами, заявив, что «если бы не Сергей Иванович, то мы в этом году не справились бы с плановыми заданиями и работами, а все ходили бы со спущенными штанами».
Народ засмеялся. Бабы наперебой стали использовать эту тему «спущенных штанов» в своём бабьем частушечном зубоскальстве. В первую очередь досталось председателю колхоза, и он ещё долго смущался и отшучивался за своё «неудачное сравнение».
Тётя Маруся, получив ранее в правлении колхоза ещё большую долю муки, зерна, картошки и комбикормов, заработанные моим отцом и дядей Максимом за лето, всё же ревниво и настороженно смотрела, как упаковывают колхозные мешки и корзины на телегу. Потом она начала, якобы просто и естественно, носить из дома свои «гостинцы».
На телегу под пристальными взглядами собравшихся сородичей и сельчан были погружены:
большой чугунок с плотной крышкой, увязанной крест-накрест тесёмками, из-под которой окрест разносился чудный запах густых наваристых мясных щей;
большая корзина, доверху наполненная крупными белыми и коричневыми куриными яйцами;
несколько глиняных крынок с белыми матерчатыми покрышками со сметаной, сливочным маслом, творогом и молоком;
три больших круглых ковриги чёрного ржаного хлеба, аромат которого соединился с ароматом горячих щей и вызвал в народе самую живую реакцию глотания слюнок;
большой и толстый шмат белого свиного сала с тонкой плотной кожей и розовой прослойкой мяса;
огромную гирлянду головок лука и чеснока;
две пузатые большущие подушки, туго набитые куриным и гусиным пухом;
серый полушубок из овчины с большими отворотами и воротником, а к нему ещё валенки;
кипу разноцветных вязаных шерстяных носков и клубки собачьей шерсти;
тушки гуся и трёх куриц;
пучки каких-то засушенных растений и цветов и много ещё всякой деревенской всячины.
В азарте тётя Маруся, не обращая внимания на уговоры моего отца и осторожные покашливания дяди Максима, ходила бы и носила из избы в телегу всё новые и новые вещи и предметы, но мы все дружно воспротивились и с благодарностями осадили не в меру щедрую тётю.
Наконец все наши вещи, подарки и гостинцы были уложены на телегу. Вещей набралось столько, что нам уже места в телеге не было, и мы собрались идти пешком к перекрёстку на шоссе, чтобы поймать попутную машину для переезда в наш город.
Наконец наступила минута прощания…
Мужики насупились, начали прятать глаза, неловко переминаться с ноги на ногу, крепко пожимать нам руки, хлопать нас по спинам и желать нам «счастливого пути», «хорошей жизни», «не болеть» и «снова летом приезжать к нам в деревню».
Бабы и девки тоже заегозили, врозь или хором стали желать нам «крепкого здоровья», «чтобы ничего не растерять из подаренного», «почаще приезжать, а то нам без вас скучно» и т.д.
Председатель колхоза с укоризной и одновременно победно оглядел всех и заявил, что «если бы в колхозе все работали так, как Сергей Иванович и дядя Максим, то мы бы уже жили при коммунизме». На него опять зашикали, загудели, стали подначивать и подкалывать…
В ответном слове мой отец сказал, что «ничего героического мы не совершили», что «просто работали так, как нас учили наши деды – по уму, по совести и по чести». Потом отец низко поклонился всем три раза, причём, отдельно дяде Максиму и тёте Марусе, потом деду Аркадию и родне, а потом уже всем деревенским и председателю колхоза.
Мы с братом, клонимые низко к земле тяжёлой и сильной рукой отца, тоже неловко поклонились всем, а люди в ответ кланялись нам и теперь уже без шуточек и подковырок стали желать нам «всего хорошего».
Тётя Маруся обильно облила нас с братом своими слезами, прижалась к моему отцу – своему брату, как к дереву, обхватив его руками и покрыв голову белым платком, убежала в дом.
Наконец мы поехали…
Послушный конь дяди Максима тяжело рванул нагруженную телегу и неспешно ступая, повлёк её по улице к выезду из деревни Дальнее Русаново.
Мы с братом подхватили свои вещмешки, помогли друг другу накинуть их на плечи и трусцой поспешили за степенно шагавшим дядей Максимом, его телегой, его конём и теперь уже нашим добром.
Путь был не близкий…
Уходить из деревни, где прожито и пережито столько приключений, столько событий и столько впечатлений, было трудно. Тянуло назад, в тепло дома, на печную лежанку, к невероятно доброй тёте Марусе, к моему штабу на чердаке-сеновале, к деду «Календарю», к ребятам и девчонкам, к ставшей привычной и естественной деревенской жизни.
Страшило то, что с каждым шагом открывалось перед нами, пугая своей неизвестностью и не очень хорошей дорожной погодой. Август 1962 года был прохладным, ветреным, дождливым и мне казалось, что сама природа хмурится и наказывает нас за бегство из деревни, за наш уход.
Мы шли молча, думая каждый о своём. Мы старались не отставать друг от друга и телеги, которая катилась и катилась перед нами, как заведённая…
Наше тяжёлое и уже усталое молчание вдруг разом нарушилось, потому что сзади, внезапно, из-за поворота лесной дороги стремительно вырвалась машина. Это был ГАЗ-51 Васьки Сраного!
Машина резко затормозила возле нашей телеги, чуть-чуть её не раздавив. Васька выскочил из кабины и весело крикнул: «А, ну! Давай грузись в кузов! Дальше я вас повезу. Председатель приказал…».
Тягучее молчание и усталость мигом улетучились. Папа и дядя Максим вместе с Василием стали быстро грузить в кузов машины все наши дары и пожитки. Мы с братом устраивались в кузове среди мешков и корзин, принимали вещи, расставляли их так, чтобы они не попадали в дороге и не разбились-раскатились.
Когда всё было загружено-перегружено, отец и дядя Максим заспорили.
- Ты пойми! - горячо убеждал папа дядю Максима, - Ну зачем мне в городе комбикорм? Куда я его дену? А тебе он пригодится скотину кормить!
- У меня этого комбикорма, хоть попой жуй, невпроворот! – ответно гудел простуженным голосом дядя Максим. – А тебе он пригодится. Продашь кому-нибудь.
- Ещё чего не хватало, чтобы мне комбикормом торговать! – горячился отец.
Васька Сраный слушал этот спор, а потом молча взял огромный мешок комбикорма из телеги, взвалил его себе на грудь и одним махом уложил на пассажирское сиденье себе в кабину грузовика. После этого он, молча и победно воззрился на ошарашенных мужиков.
Отец и дядя Максим переглянулись и как-то разом кивнули друг другу. Потом они быстренько, по-деловому попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Дядя Максим стал разворачивать коня и телегу в обратный путь, а наш папа легко и ловко вскочил в кузов.
Не успели мы устроиться на наших мешках, укутаться втроём в тёплый овчинный полушубок, как машина рванула с места и буквально понеслась по ухабистой лесной дороге…
Мгновенно от нашей печали и тревоги ничего не осталось… Нас кидало, бросало, било снизу, сбоку, сзади и спереди…
Всё вокруг двигалось, шаталось, норовило выскользнуть, выпасть и взлететь в воздух, выскочить из кузова или напасть на нас…
Отец держал в руках на весу две корзины с плотно уставленными крынками с молоком, сметаной, маслом и творогом, и с куриными яйцами. Он пытался балансировать ими так, чтобы ничего не выплёскивалось и не разбилось…
Смешно было смотреть на его безумно выпученные глаза и открытый рот, который лязгал зубами во время особенно сильных прыжков дикой Васькиной машины.
Мы с братом, сидя по бокам нашего отца на мешках с зерном и мукой, пытались руками, всунутыми в рукава одного полушубка удерживать пляшущие корзины и вещи. Полушубок удерживал нас всех вместе. Только это позволяло нам оставаться в кузове. Поодиночке мы бы давно уже повылетали из него в разные стороны…
Только-только мы дружно собрались все вместе взреветь и обратиться к Ваське с горячей деревенской бранью, как по волшебству тряска и болтанка вдруг прекратились. Мы выехали на асфальт…
На шоссе било и кидало уже не так, как на лесной дороге. Ехать стало легче и веселей. Теперь нам, наученным только что пережитым адом, дорога по асфальту показалась бархатной…
Через мигом промчавшиеся мимо виды лесов, полей и рек, мы уже въезжали в наш город. Васька немного снизил скорость, и мы снова стали спасать от разбоя наше имущество. Теперь мы жгуче хотели довезти все наши «деревенские гостинцы» до дома, к маме…
С каждой минутой, с каждым поворотом, с каждым знакомым видом городских улиц, домов и площадей, во мне горячей волной поднималось жгучее желание поскорее доехать до нашего дома, к маме.
Нетерпение достигло апогея, когда наш грузовик осторожно проехал по переулку и выкатился на нашу улицу. Там, впереди, в дальнем конце нашей улицы виднелись наши тополя, черепичная крыша нашего дома, наш забор и наша калитка.
На улице никого не было. Поэтому я немного был разочарован, что меня и нас никто не видит, не слышит и не узнает, что мы приехали из деревни и привезли с собой массу интересного…
Машина остановилась напротив нашей калитки…
Только теперь я почувствовал, как устал, как болит у меня всё тело, как дрожат от напряжения руки, как шумит в голове быстрый дорожный ветер…
Отец тоже тяжело слез на землю, помог нам с братом спуститься, и разминая затёкшие ноги, открыл калитку и пошёл к нашему дому.
Открылась дверь дома, и… весь мир для меня исчез. Улетучился. Пропал…
На крыльцо вышла моя мама…
Никогда до этого и после я не видел более красивой и желанной женщины, чем моя мама…
Не только я, но и мой брат, папа, все мы неловко путаясь уставшими ногами в ступеньках крыльца, устремились к нашей маме, обняли её, мешая друг другу, уткнулись в неё, как в нечто спасительное, тёплое, мягкое, невероятно приятно пахнущее, сразу ставшее заботливым, надёжным, желанным и дорогим.
Мы бы так стояли вечность, но мама нас всех по очереди обняла, расцеловала, осторожно и сильно высвободилась из наших объятий и позвала в дом, к столу, обедать…
Мамин голос вывел нас из оцепенения, возбудил в нас энергию и мы, счастливые и гордые, наперебой стали говорить, что приехали с «гостинцами», что «нас ждёт машина, которую нужно срочно разгрузить».
Началась суматоха разгрузки…
Теперь мы с братом доставали из тайной глубины кузова машины корзины и кошёлки, крынки и чугуны, вещи и предметы, взваливали на борт мешки с мукой и зерном, подавали отцу и Ваське: большой чугунок с уже остывшими, но ещё вкусно пахнущими щами; большую корзину с белыми и коричневыми куриными яйцами; глиняные крынки со сметаной, сливочным маслом, творогом и молоком; три больших круглых ковриги чёрного ржаного хлеба; большой и толстый шмат белого свиного сала; огромную гирлянду головок лука и чеснока; две пузатые большущие подушки; серый полушубок из овчины с большими отворотами и воротником; валенки; тушки огромного гуся и трёх упитанных кур; разноцветные домотканые дорожки; кипу разноцветных вязаных шерстяных носков, клубки собачьей шерсти, пучки, веники и букеты сушёных трав и цветов; наши вещмешки и ещё массу всякой деревенской всячины.
Мама с немым почтением сдержанно смотрела на споро работающего отца, на Василия, на нас с братом, на то, как мы носим и носим в дом «деревенские гостинцы», на это «деревенское богатство» и её глаза стали заволакиваться искрящейся влагой.
Последней «каплей» стал конверт с деньгами, который папа торжественно вручил маме в руки при всех.
Мама приоткрыла конверт, прикоснулась к толстой пачке денег, изменилась в лице и обессиленно «упала» на грудь нашему отцу. Мы с братом обняли наших родителей, чтобы поддержать плачущую маму.
Отец возвышался над всеми нами крепким, как дуб, героем. Мама, как мне показалось, немного виновато прижималась к папе и одновременно, крепко обнимала нас. А мы с братом, просто наслаждались тем, что наши мама и папа были с нами, что мы были снова вместе, что мы были дома…
Потом был обед, приготовленный мамой, и это был самый вкусный и весёлый обед в моей жизни.
Мама радовалась тому, как мы повзрослели и окрепли, как мы хорошо кушаем. Она слушала наши сбивчивые рассказы, живо ужасалась, удивлялась, восторгалась, смеялась и тревожилась, когда мы вспоминали и рассказывали ей, как мы работали в мастерской и в коровнике, как чинили токарный станок и водопровод, как купались в речке и работали на току, как ходили за скотиной в ночное и косили сено на сенокосе.
Папа и мой брат выпили по рюмочке вина. Василий сначала стеснялся кушать с нами за одним столом, но мама его мягко уговорила. Вскоре он с утроенной энергией, чавкая и прихлёбывая, без всякого стеснения уплетал мамин вкуснейший куриный суп-лапшу, винегрет, селёдку «под шубой», жареную на сале картошку с сочными котлетами, мамины хрустящие малосольные огурцы и помидоры в собственном соку…
Все вкусные «деревенские гостинцы» были на обеденном столе, и мы наперебой просили маму отведать свежих деревенских яиц, сметаны, масла, печёного деревенского хлеба, ароматного белого сала, сочный «сахарный» лук и жгучий чеснок.
Мама всё пробовала, всем восторгалась и счастливо вдыхала запахи, впитывала в себя вкусы своего детства, когда она тоже летом жила в деревне у родственников.
Обед пролетел мигом. Василий (теперь его уже ни за что нельзя было назвать его прозвищем) тяжело встал из-за стола, сыто улыбаясь, поклонился маме и нам, и сообщил, что уже три часа, как он должен был быть на работе…
Несмотря на его протесты, мама вручила Василию новую синюю сетку-авоську, битком набитую «городскими гостинцами». Здесь были: бутылка водки, бутылка вина, коробка шоколадных конфет, несколько шоколадок, большой пакет конфет-карамелек, батон колбасы, две буханки чёрного и два батона белого хлеба, несколько банок консервов, литровая банка маминых помидоров в собственном соку и коробка с большими часами-будильником.
Такую же сетку, но только с удвоенным количеством «городских гостинцев» с добавленными отрезами материи, рулоном белых вафельных полотенец, набором постельного белья, какими-то платками, кофтами, бельём и рубашками, а также коробками с лекарствами и средствами первой неотложной помощи, большими часами-будильником мама вручила Ваське для передаче дяде Максиму и тёте Марусе.
Василий, рассмотрев содержимое своей сетки, густо покраснел, сдержанно поблагодарил и поспешил к своей машине.
Пока мы собирались его провожать, в прихожей что-то глухо и тяжело упало. Это Василий молча свалил со своего богатырского плеча мешок комбикорма…
Не чуя ног и рук от усталости, сытый и счастливый, глупо улыбающийся и ничего не слышащий вокруг, я с помощью тёплых и заботливых маминых рук, добрёл до моего уютного диванчика и провалился в ароматную прохладу чистейших белых простыней, мягчайшей пуховой подушки, в сладкую глубину легчайшего пухового одеяла.
Только сейчас я почувствовал, как соскучился по моей постельке…
Замедленно погружаясь в тепло моего пододеяльного мира, я вдруг отчётливо увидел лица…
Лица тех, кто провожал нас в деревне Дальнее Русаново: расстроенное доброе лицо деда Аркадия; заплаканное лицо Таньки Головкиной; мужественное, доброе, но уже отрешённое лицо деда «Календаря»; широкое улыбающееся счастливое лицо тёти Маруси и сдержанное достойное лицо дяди Максима; мелькнувшее, как всполох зари, личико Аллы и строгое, но улыбающееся лицо Маши-Радости нашей…
Они были… и были со мной… Теперь уже навсегда.
Последним моим ощущением было счастье не чувствовать под собой пляшущее жёсткое дно и борта кузова Васькиного ГАЗ-51…