В дебрях Какши

Александр Васильевич Стародубцев
Лежит он возле старой дороги и сладко подрёмывает. Да и недорога это теперь, а редина среди подлеска. Кто бы мимо ни проходил, а ему и дела нет. Отлежит один бок, повернётся на другой; другую лапу под нос сунет, да и опять посапывает, подрёмывает. Хорошо ему и покойно, да пора просыпаться. А ему неохота. Лежит. Тоится. Посапывает. Посасывает. Похрапывает.

 Стряхнёт муху с уха, почешет зудное место и опять, за своё прежнее примется.
 Вот уже и солнышко скоро выше сосны выкатится, а ему всё ещё неохота и неохота.
 Да и чего вставать? Когда встанешь – жить  понадобится: хлопотать, заботиться, беспокоиться, суетиться, торопиться, опаздывать...

 А так – хорошо. Никому не мешаешь, никто тебе не мешает – как будь-то и нет, тебя. А раз нет, то и забот нет.
 Да и канава, пригодилась, удобная. Свежими листьями богато постелена. Сухая и мягкая. Лист дождями промыт. Ветрами провеян. Солнышком прогрет. Тепло на нём и сухо. Грибами попахивает. А лень сладкой волной по телу растекается. Нежит и баюкает. Ласкает и неволит ещё полежать, на тёплом солнышке погреться.

 А вставать надо бы. Только снова неохота. Тихо и покойно тут. Только вот блохи надоедают. Опять в паху завозились. Почесаться бы. Да и почесаться неохота. И откуда эта напасть на медведей свалилась? Лис блохи тоже донимают. Хитрые шельмы пучок травы натеребят, в зубы зажмут и в реку лезут. По самые уши топятся. Посидят так на отмели. Блохи на траву вылезут. Сплюнет лиса, и поплывут паразиты до самого моря...

 А медведю этот приём не гож. Где же травы набраться, чтобы на неё блохи со всего медведя поместились? Терпеть приходится.
 На рыбах ни одна не живёт, а на нас – стаями скачут. Только, если рыбой быть, понадобится в холодную воду залезать и всё время лапами шевелить, чтобы, куда не надо, не унесло.
 На бобрах они, наверное, не живут? Опасаются. Бобры деревья валят. Может вместе с бобром лесиной задавить...

 А солнышко сегодня хорошо пригревает. Надо бы муравейник разрыть. Муравьи нынче сочные. За лето хорошо выгулялись. Сладкие…
  А мёд ещё слаще. Сходить бы, медку полизать. Только залезать высоко. Да и пчёлы вернуться могут. Хорошо бы они, как мухи были, не жалились.

 Но, опять уж очень бестолковы, только по ушам ползать и умеют. И чего бы им мёд не носить? Летать умеют. Глаза есть. Нюх, наверное, тоже есть? Ну, конечно же, есть, раз меня и здесь нашли. Вот бы мёд и носили. И не жалились. Да, только, лень их одолела. А, вот, птицы – старательны. Весь день крыльями машут. Туда - сюда, мечутся. И как их небо держит?

 Силы - то в них всего комочек, а в которых и того меньше, а говорят, за море летают. Мыслимо ли... Это же сколько раз надо лапой махнуть, чтобы другого края моря достичь? Летают. По утрам песни поют. До помрачения рассудка изводятся. И чего голосят? Рявкни раз, и за неделю не высвистишь. Да и слышно не ближе будет.

 Солнышко уже в спину упирается. Брюхо подводит. Надо бы на овёс сходить, да светло ещё... Охотников теперь поменьше стало. А вдруг на редкого и выползёшь? Порох, хотя нынче и дороже стал, а на роковой выстрел денег сыщут. Бутылку не купят, а на медвежью шкуру, припасут. А второй можешь и не услышать...

 Мысли какие-то глупые в голову лезут. Может быть, рябину ободрать? Рябины нынче много. Зима лютая будет, снежная, долгая. Отощаю. Голод для медведя – опасен. С голоду в любую беду попасть можно.

 Престарелый дедушка в прошлом году, по весне, шкурой поплатился... Ни лосёнка, ни козлёнка заломать не сумел. А время идёт. Слабеть начал. И уже ему на неудачи дней мало оставалось. Голодная смерть на его тропу шагнула. По тропе настигала, едва не в хвост дышала. Вот и решился он на коров напасть. А того не знал, что бык со стадом ходил зверь – зверем.

 И сделал он всё правильно. Навстречу ветру подобрался, и буреломное корневище от вековой ёлки, к месту оказалось. С него и прыгнул на корову. Удачно прыгнул. Разом весь зад в обе лапы ухватил. И когти хорошо в полые места всадил – не вырвется.

 И уже заднюю лапу на упор поставил, чтобы рвануть и на бок завалить. А тогда бы не спастись ей.  Да, сослепу, старый, не углядел, что на быка нарвался.
 Взревел он страшнее нашего, да и рванулся к селенью. Ход взял хороший. А дедушка понял, что спасаться надо, да бык прёт – всё  быстрее. Обезумел от боли и крови. А на ходу разве когти высвободишь? Это же быстрее быка вышагнуть надо. А как вышагнешь, если задние лапы по земле волокутся?

 Бык от боли ревёт, дедушка – от страху. А становище людское уже совсем близко. И никак они друг от друга избавиться не могут. Так в человечью стаю с рёвом и ворвались. Людей там мелких и крупных перепугали. Которые от них убегали, а которые – в берлоги попрятались. А один ружьё достал.
 Второго выстрела дедушка уже не слышал…

 Второй по быку пришёлся. Сильно порван был, никуда не годным сделался. Не одну неделю после того случая от становища палёным мясом смердело...
 Да и я недавно едва под выстрел не попал. У себя дома. Если бы не глупые охотники были, кто знает, как бы всё обошлось? 

 Приехали они сюда по дороге, по которой на железных колёсах ездят, на невеликой тарахтелке. На большой, они брёвна возят. А на этой – сами катаются: сено косить, да ягоды собирать. Двое их было. Один с винторезом, а другой с кинжалом. Да уж очень бестолковые оба. Молодые ещё, безусые.

 Я их ещё по стуку колёс заслышал. Остановили они свой вонючий, дымный дрындалет. Оглушили его. Замолк. С дороги составили. Ружьишко на плечо повесили и за мной охотиться стали. То место у них Какшей, зовётся, потому, что речка тут недалеко течёт и этим именем прозывается.

 Вот идут они по Какше, по недавней вырубке и сильнее птиц шумят. Охотнички – называются... Захотелось мне их проучить и дрындалет этот затащить куда-нибудь да помять, да очень уж он дурно пахнет. После него, если тронешь, всякий зверь за версту тебя месяц слышать будет.

 Идут они по лесу, глупые разговоры говорят, а я следом крадусь. Осторожно крадусь, чтобы не заметили. Да можно было и не хорониться, за такими охотниками табун лошадей гони, всё - равно не услышат. А вдруг, думаю, кого-нибудь подранят, а я уж не прозеваю. Моё мясо будет. Корягами завалю, а как пообмякнет да подсластиться – тут и пир устрою.

 Уже не мало они прошли. Один другого и спрашивает:
 – А почём ты знаешь, что это медведь ходил?  –
 – Рябиной испражнялся.  –
 – Так и лось, рябиной испражниться.  –
 – Лось, иначе это делает, – отвечает второй. – Да и пеньки старые, с муравьями, на полянах, разломаны.  –

 – Может быть, кто для сенокоса поляны чистил? – Говорит первый.
 – Там когтями лужок дран, – отвечает первый. – Придём, покажу. –
 Вспомнил о той поляне и я. Слышу – про мои проделки судачат. Хорошо, что не звери. А то бы скоро меня разоблачили. А порезвился я там вволю.

 Стая рябчиков от них шарахнулась. Они патрон зарядили и за рябчиками кинулись. А я под валежину прилёг. Долго они топтались. Да разве умная птица их дожидаться будет? Упорхнули они за речку, да и занялись своими делами.

 А эти, горе охотники, поблудились в подсаде, поблудились, да и дальше двинулись. Вырубку давнишнюю уже миновали и к нетронутому лесу подбираются. А перед ним та самая поляна и лежит, на которой мои улики найдены. А на ней порушенная изба стоит.  Когда-то лесник жил. От старой хоромы одна печь осталась, а стены куда - то делись. Наверное, люди же на дрова увезли или ещё зачем? За печью двор. Без крыши, но стены ещё не упали.

 Вышли они на поляну и стали осматривать- исследовать. Следопыты...
 Первый показывает, второй рассматривает. Умное лицо делает и с первым соглашается:
 – Да, в самом деле, медведь ходил... –
   Заоглядывались. Тише говорить стали. Протяжнее.

 А за поляной нетронутый лес стеной стоял. Темно в нём. Мне – воля, а им – страх.
 Второй помолчал, да и говорит первому:
 – Кроме этого места, ему деться некуда. –
 Другой стал ружьё перезаряжать. А руки у него, как не свои сделались. Не ловкими, руки, стали. А тот, что без ружья, спрашивает:

 – А заряд у тебя надёжен?  –
 – Надёжнее – не бывает, – больше, наверное, для себя, чем для товарища, говорит стрелок. – Ролик от подшипника зарядил. И пороху чуть не две нормы засыпал. –
 А другой снова сомневается:

 – А как ты его, с другими не перепутаешь?  –
 – Так гильза до верху утрамбована, и пыж чернилами помечен. – И патрон показывает. – У меня ещё один такой есть. –

 Этот, его товарищ, подошёл и внимательно осмотрел оба заряда.
 –  Ружьё, не разнесёт? – словно про себя спрашивает тот, что без ружья пришёл.
 – А, кто его знает? – Вопросом же и ответил охотник.

 Постояли они на поляне. Ещё пооглядывались. Закурили. /Ну, какой же самоубийца их теперь к себе за версту подпустит?!/ А они дальше свои глупости плетут:
 – А ты, если что, перезарядить сумеешь?  –
 – Ну, уж... – обиделся стрелок. И, в свою очередь, спрашивает:
 – А у тебя кинжал зачем?  –
 – Да. Но... –
 Помолчали.

 – Ну, так идёшь? – Спрашивает первый и берёт ружьё наизготовку. И позу выполняет решительную.
 Товарищ его ещё раз поглядел на чёрный лес, оглянулся назад, словно за ним наблюдали знакомые девчата, и махнул рукой.
 – Где наша не пропадала… –

 А я издали на них поглядываю. Они взгляд мой словно чувствуют. К лесу подбираются, меня боятся, а на меня же, как на спасение и оглядываются. Потешно мне и, в свою очередь, тоже страшно; бестолковый зверь в лесу – опаснее бешенного.

 Ползут они по лесу уже безо всякой цели. Уже и про затею забыли. Азарт потеряли. На ёлки таращатся, словно за каждой из них – я притаился, или ещё какое-нибудь зверьё прячется, страшнее меня... Жалко, что в одежды закутаны, а то, наверное, по хребту бы шерсть дыбом стояла. Который с ружьём, тот первым крадётся. А который пустой, тот за ним успевает и чаще назад оглядывается. Два раза мне прямо в глаза посмотрел. Затравленно как-то посмотрел, обречённо.

 А мне, страсть как охота в это время рявкнуть. Сочно рявкнуть, с выворотом. Так, чтобы у них у самих та болезнь, какой они нас на весь лес позорят, произошла. Но нельзя. Велик искус, но нельзя заповеди предков порушить. Если себя голосом подтвердишь, наползёт их сюда целая прорва и тогда кому-нибудь, уже точно -- не миновать беды. Терплю. А сам следом пробираюсь.

 Но, всё же, на мою радость – филин ухнул. Эхо по ёлкам заскакало. Умножилось. Загоготало. Загукало...
 Цари природы к следам пристыли. Словно каменные идолы – сделались. Озираются, друг на друга ошалело взглядывают и чего-то сказать пытаются. А лес гудит, волнуется и ещё страшнее делается.
 Не скоро они в себя возвратились.

 До опушки леса добрались присмирелые. За поляной пустяшный лесок курчавился. Потолкались они на опушке, поёрзали да и обратно двинулись. Я в сторонку отполз, пропустил их и опять следом за ними крадусь. Обратной-то дорогой они проворнее пошли. По знакомому месту ноги сноровистее идут.

 Но, всё равно, хоть и обратно, а трусливо шли. Выпростались они из леса, обошли развалину и на другой стороне поляны остановились. Чего-то совещаться стали. Из-за двора мне их не видно стало, а отставать далеко нельзя, мало ли чего, придури, удумают.

 Обошёл я с четверть поляны, чтобы их видеть и за пеньком устроился. А когда видеть их стал, тогда и услышал:
 – Давай по печи пальнём, всё - равно косолапого уже не найти. –
 А другой сомневается:
 – А вдруг встретится?  –
 – Где же встретится, если уже чёрный лес прошли?  –
 – А вдруг в подлеске сидит, – не уступает первый. –

 – Да дрыхнет он где - нибудь за несколько вёрст отсюда. А заряд испробовать надо. Убойную силу проверить.  –
 –  А вдруг недалеко засел? Спугнёшь понапрасну.  –
 –  Нет. По всему видно, что нет его тут. Разорвал пеньки, насосался муравьиного соку и в другое место подался. –

 Они снова курить стали и снова какой-то разговор ведут. А потом один из них приставил ружьё к плечу и нажал курок. Грохот раздался такой безобразный, что, наверное, и мой покойный дедушка вздрогнул. И хотя я был совсем в стороне от преследователей, но над моей головой что-то швыркнуло и в соседнюю ёлку врезалось. Что-то, очень смертельное. Вонзилось, глубоко. В ушах боль не проходила не одну ночь. Поляну дымом заволокло. Тем дымом, от которого ужас у всякого зверя рождается. А лес застонал...

 Мне бы убежать, да, только, ноги, словно отнялись. От страху, наверное? Так близко я ещё выстрела не слышал. Страшно сделалось. Уж и не помню, сколько времени прошло, а как понимать стал, вижу, чего-то они на печи ищут. Не сверху, а сбоку по кирпичам пальцем водят и по следу глазами шарят. Вижу, что ничего найти не могут. Который стрелял и говорит:

 – Да не может такого быть, чтобы я с двадцати шагов в печь не попал.  –
 – Так, где же она? Я в прицеленное место смотрел, ни одной крошки не  отломилось. –
 Опять по кирпичам пальцами водят, опять ищут, а найти ничего не могут.

 – Ну не может такого быть... – горячится первый. – За пятьдесят шагов в бутылку попадал. А тут... в печь... промазал... с двадцати шагов... – уже хнычет он и потерянно на товарища взглядывает. Словно защиты просит.

 – Давай во дворе искать, – предлагает второй. – Может быть, увело...  –
 – Да чем же увело?! – Не успокаивается первый. – Сотней магнитов пулю в полёте не смутишь.  –
 – А ты, ролик-то, не забыл зарядить?  –

 – Забыл - забыл, на, посмотри. – И тычет ему в лапу, то есть в  руку, другой патрон. – По весу слышно, что заряжен.  –
 – Да, тяжёлый. И тот такой же был. – Проговорил задумчиво второй горе-охотник, подкидывая в руке патрон и поплёлся к стене сруба, что позади печи стоял.

 Выглядываю я на них из засады, а самого так и тянет их отсюда выпроводить. Так проводить, чтобы и думать забыли в наши владения ползать. Да, на беду, нельзя этого делать было – медвежата ещё как следует на лапу не встали. Навалятся оравой и непременно какого-нибудь, загонят.

 Ползают они по стене, из пазов мох теребят-проверяют, а всё равно никакого следа найти не могут.
 Тогда, который не стрелял и говорит:
 – Мимо Сидора, да в стену… Может быть и хорошо, что нам медведь не встретился? Чего бы делать стали, если и в стене пули нет...  –

 – Да ведь, расскажи кому-нибудь – не поверят. Чтобы с двадцати пяти шагов, в стену не попасть...  –
 – А в медведя? – уже откровенно ёрничает товарищ.
 Стрелок ничего ему на насмешку не ответил. Заложил ружьё, словно коромысло на плечи, и подрезанным волком, не оглядываясь, двинулся в обратную сторону. Только потом горе-охотники узнают, что конусный ролик от подшипника, вместо пули, может на половину дистанции огня в сторону улететь…

 Наверное, лоси на реку вышли. Лосиным духом потянуло.  Сейчас их в завалы не заманишь. А в начале лета, когда молодой кипрей в валежинах прорастает, охочи они, молодыми побегами полакомиться. Тут и не зевай. Взрослые, длинноногие, вымахнут, а сосунки могут и растеряться, не в ту сторону бросятся. Того и вали. Твой будет.

 Сейчас уже и они подросли. Окрепли. На ходу легки. Разве догонишь… Волки, стаей, уже добыть не могут. По мелочи промышляют. Но и на мелочи гривы поправили. Лисы – грызуна давят. Их сейчас, мясом не корми, а не мешай помышковать.

 Да и чего мешать? И в лесу и на полянах – всем места хватит. Лишь бы шатуны не беспокоили.
 До какого же предела нужно опуститься, чтобы на зиму берлогу не устроить? Мху в любом болоте не на одну берлогу наросло. Не ленись, дери, выстилай. На всю зиму – постель.

 Шатуны по дворам шастают. Скот пугают, людей, без нужды,  тревожат. Охотников злят.
 Дядюшка, в прошлом году, из-за такого же шатуна чуть не погиб. Разбудил его бродяга в самую ненужную пору. Снегу уже чуть не по брюхо намело. Метели выли. Разбудил шатун дядюшку.

 А, может быть, и не шатуном он был, а бешеным? Не часто, а иногда и с медведями так случается. По лесу бродил, дико ревел, берлоги тревожил. И к дядюшке залез, когтями рвал. Дядюшка вылез на волю, но трогать, умом обиженного, не стал. Не в пример любому медведю кроток был. Ушёл на сенокосы, в стог зарылся да и уснул до весны.

 Много ли недель минуло, он не знал, но, хотя и крепко уснул, а очнулся, когда грудь сдавило так, что нечем дышать стало. Тряхнуло его, дёрнуло и куда-то вместе со стогом поволокло. Испугался он. Понять ничего не может и убежать – не может. Да что бежать, ни единой лапой шевельнуть, не гож. Потом ослабло немного, снова дышать можно, а бежать и не думай. Затянуто так, что не шелохнёшься.

 Сидит он, прикидывает, как дальше быть и слышит: где-то, совсем рядом мотор шумит, а его потряхивает и раскачивает, словно на хилом дереве в ураган. Но и не так, как на дереве. Во все стороны качает, дёргает и трясёт. Понял, дядюшка, везут его куда-то. Вместе с сеном везут. Но, куда бы люди ни привезли, для медведя в любом месте беда.

 Забеспокоился он, занервничал, в панику ударился, а охват туго затянут – не вылезешь. Смирился. Ждёт. Теперь уже на ясный ум понял, что везут его на той машине, которой люди деревья по вырубкам волочат. И силы в ней, куда больше, чем у медведя. Грустно ему стало. Зареветь хотел, да пооберегся, отложил до случая.

 Ползёт лесовоз по лесу, тарахтит то громче, то тише; с боку на бок переваливается, беспощадно коптит. Горелая вонь и через сено к медведю попадает, душит беспощадно, сознание мутит.
 Наконец остановились. Мурявкнуло чудище и ровнее зарокотало, спокойнее.

 Но, не на долго. Опять заревело, задвигалось, тряхнуло, дёрнуло, стукнуло и мотор снова ровно забуботенькивал. Не громко и не часто. Перетяга стала расслабляться, и скоро совсем вольно медведю стало – дыши, сколько захочешь. И только он собрался обрадоваться, как заслышал, что, совсем рядом, человек пищит. Так близко дядюшка сроду человеческого писку не слыхивал.

 Обомлел зверь, сильнее прежнего, в панику ударился, и, что есть духу, с рёвом, выскочил из стога. На самый ясный день выскочил, на полуденное солнышко. И ослеп. Не, с перепугу, а от долгой темноты ослеп. И ещё больше перепугался. Лапы выше ушей вскинул, куда ломится -- не понимает, и ревёт. Что есть духу, ревёт, с выворотом… у-у-р-р-р-я-у-у-у

 А когда зрение к нему вернулось, увидел он, что человек  от стога бежит. В паровоз спрятаться норовит. И тоже лапы выше ушей вскинул и тоже ревёт. Благим матом ревёт, слов много знает, а ни в одно угадать языком не может … у-у-у-й-й-й-я-я-я-а-а…
 Вот так вот, без приветствия – встретились, не прощаясь – расстались.