Ретроспектива 1980-й.
В доме бабы Ули вкусно пахло пирогами. Гостья сидела, упрямо поблескивая глазами, на стареньком стуле и пыталась убедить хозяйку. Ульяна Казимировна, стояла перед ней, как на уроке, слегка оперившись на стол одной рукой и не соглашалась:
-- Нет, Марьянка, я не буду больше петь. Сцена не место для старух. Да и голос уже не тот. Треснул он этой зимой, пока я Зорьку звала... Была соловьиха - да вся вышла.
-- Ну что вы наговариваете на себя, Ульяна Казимировна? Легкая хрипотца, конечно, появилась, но можно ведь партию переписать для солистки, тональность понизить. Подумаешь, не будет парти сопрано. У вас теперь сопрано-альт, но какой богатющий тембр! Помните как вы пели: "Біла хата в саду... Біла хата, як лебідь у морі...?" -- напела Марьяна, -- а все слушали, забыв дышать! Помните?
-- Хм, Марьяна, а спой-ка ты мне эту песню.
-- Да ладно вам, Казимировна, не могли вы её забыть.
-- А я и не забывала. Я голос твой услышать хочу. Пой, сказано тебе!
И Марьяна запела, вначале тихо, словно пробуя слова на вкус, потом вошла в образ, закрыла черные глазищи-черешни и уже на полный голос допела до конца:
"Тихо падає цвіт, тыхо падає цвіт, наче росы.
Скільки весен і літ, я шукав твої очі і коси...
Скільки весен і літ... Скільки весен і літ...
Я шукав, твої очі і коси..."
Голос Марьяны звенел чудесным серебряным колокольцем, заполняя каждый уголок большого дома. Он вырвался на улицу, вплелся в весеннее песнопение птиц, и они, заслушавшись, умолкли. На другом конце улицы баба Яна Швец, развешивая мокрое белье на длинном шнуре через весь двор, услышала эту песню и улыбнулась. "Батюшки! Соловьиха опять петь начала!" Но вдруг, в припеве вплелся другой голос, более глубокий, но чуть ниже и с легкой хрипотцой. А первый солировал, переливаясь звенящими звуками, поднимался все выше и выше, соперничая по красоте звучания с трелями жаворонка. "Марьянка? Откуда? Парчуны никогда не пели... И у Олюньки голосок слабый совсем...."
Баба Уля подхватила припев, чуть слабее, чтобы только оттенить голос солистки, на слух построила партию второго голоса и любовно оплела своим этот колокольчик, рвущийся из горла Марьяны. Песня окончилась, но обе женщины сидели какое-то время молча.
-- Ну вот, а ты мне: "Одна соловьиха в селе." Да так и есть, одна теперь - ты, -- с грустной улыбкой резюмировала баба Уля. -- Надо же, все уши прожужжала, мол, только аккомпанировать способна. А вон какой голосок! Прям как я в молодости... - и осеклась, услышав свои слова. -- Иди и пой, соловушка... Иди и пой. Иди-иди, Марьянка, мне подумать надо... И маме привет передавай.
Когда дверь за Марьяной хлопнула, баба Уля упала на колени и так и доползла до угла с божницей. Не зажигая лампадку, дотянулась только до свечки и поставила её перед иконой.
-- Господи, что же я натворила? Прости меня, Боже! Прости, Отче... А теперь я наказана, и Василько мой наказан... И нет мне прощения и покоя на этом свете... Прости меня, сынок...
****
Ретроспектива 1960-й
Вечерело. Август выдался жарким. Ульяна весь день копала картошку, перекусив куском черного хлеба с салом. Вода во фляге - подарок старшего Петра после армии, нагрелась и имела противный металлический вкус. Поле с картошкой было далеко за селом. Не хотелось уходить домой поесть-попить. Знала, что чуть расслабится и потом будет уже тяжелее. Оставалось всего восемь рядков докопать. Младшенький Василько возил тачкой картошку домой в погреб. Докапывала уже одна. Руки занимались привычной работой, розовые и желтые клубни выворачивались, радуя размером и количеством. "Уродила картоха, слава богу. Будет что есть зимой,"- думала Уля, и, засунув прядь выбившихся черных, чуть тронутых сединой волос под платок, опять с исступленно кромсала жирную черную землю. А голову полнили мысли: "Василько в этом году заканчивает свой горнодобывающий. В самой Москве его институт. Красный диплом будет у парня. Перспективы. Только вот не напортил бы себе ничего сам... Ой, и почему из всех девок в селе он Олюньку выбрал? Да, девка красивая, ничего не скажешь. И характером она добрая и его, вижу, любит. Ждала все семь лет пока он служил и учился. Никого к себе не подпустила. А почтальоншу так каждое утро еще за селом встречает. Мне люди донесли... Только вот, отец её... Ох, поломает мой Василько себе жизнь, если свяжется с ними... Ох, поломает..."
-- Мам, а мам! -- замахал пилоткой с края поля Василий, -- объявляю забастовку! На сегодня хватит! Еще три мешка и все. Завтра докопаем.
Разогнулась Ульяна с трудом, чуя как волна боли прошла вдоль спины. В лицо пахнуло изрезанным чернозёмом, сухой полынью, острым запахом картофеля, только что извлеченного из лона земли.
-- Ладно, сынок, ты тоже, верно, устал уже? Завтра так завтра.
Быстро собрали крупные клубни, погрузили на тачку, мелкие, что не вошли в мешки, накидали в кучу и прикрыли травой. Так постоит.
Шли пыльной полевой дорогой навстречу закату. А тот полыхал во всё небо, словно неведомый художник разлил ведро золотого и алого масла, которое смешалось полосами, разукрасив полотно синевы невероятной гаммой. Уля запела. Запела свою любимую "Ніч яка місячна". Василько притих, заслушавшись переливчатого голоса, и столько тоски было в словах песни, что обернувшись от матери, взрослый крепкий парень смахнул слезу.
-- Мам, - когда отпела Ульяна, заговорил он хрипло, - диплом получу и будем сватов засылать.
Ульяна потемнела лицом, скорбно поджала губы.
-- К Олюньке?
-- Ну, а к кому же, мам? -- удивленно глянул на неё сын.
-- А ты хорошенько подумал, Васылько? -- и не дав ему ответить зачастила, остановившись и прижав руку к левой груди, сердце казалось вот-вот выскочит от внезапно нахлынувшей острой боли. - Отец Олюньки только вышел. Бандеровец он, сынок. Не будет тебе ни карьеры, ни нормального распределения. Зашлют к черту на кулички, никто не глянет на диплом твой красный. Разве ж я буду тебя видеть? Ты подумай, подумай, сынок. Жизнь свою ломаешь. Нешто, нету в Москве девок совсем? Не сошелся же на ней свет клином!
Василь набычился, в потемневших глазах заполыхали недобрые искры. Но Ульяну вдруг охватила слабость и она, глухо охнув, повалилась прямо в придорожную пыльную траву.
-- Мама!!!!
***
Две недели Ульяна пролежала в больнице. Врач хотел месяц, минимум, её держать, инфаркт все же. Но Ульяна упросила отпустить домой. Под подписку. Надо было собирать Васылька в далёкую Москву. Да и Рыжуха, корова её, вот-вот должна была отелиться, как такое дело доверить парню совсем молодому да и отвыкшему уже от жизни сельской? Васылько носился с матерью, как со сбитым яйцом, по вечерам не пропадал, как раньше. Старался по дому всю работу переделать. Только глаза не поднимал и ночью ворочался, скрипя зубами. Уехал в середине сентября. На Новый Год прислал открытку и отчет, что готовит диплом, а сам на практике где-то в тундре, куда и письма-то не дойдут. Просил не писать пока. Обещал весной навестить.
В марте Игорь Парчун внезапно женился на Олюньке, а через месяц она родила дочь. Назвали девочку Марьяной. Ульяна после болезни редко выходила со двора, всё еще была на больничном. В школе её подменяли, коллеги заходили проведать, но местных сплетен не донесли. Да и не любила Ульяна кости перемывать никогда. "Ну вот и уладилось всё, - подумала, услышав о свадьбе. - Так тому и быть. Не века же девке ждать? А Игорь под боком, сумел, значит, завоевать. И хорошо. Дай им, Боже, счастья." От рассказа соседки о том, что невеста плакала всю свадьбу так, что её отливали, отмахнулась. Брюхата, что с неё взять? Парчун парень суровый, старше Олюньки на десять лет, войну прошел, вернулся без ноги. А за Олюнькой он чах чуть не с малолетства. Видать, не устояла девка, пока Васылько учился. Что ж, так бывает. Это жизнь...