Зурин

Я. терпеть не могу Зурина. Он мне противен и гадок.
Догадывается ли он об этом?
 Я думаю, догадывается, но это не мешает ему регулярно приезжать ко мне один раз в два – три месяца.
 Он появляется всегда неожиданно, без предварительного договора, без предупреждения, без звонка.
Открыв ему дверь, я сразу же слышу слабый запах, который исходит от него. От Зурина пахнет. Пахнет так, как пахнет на деревянных лестницах в старых домах, как пахнет от очень пожилых людей (хотя он ещё далеко не стар  ему всего сорок пять, или что – то около того) так, мне кажется, должна пахнуть земля на кладбище. Это запах тлена.
 Приезжает он всегда с одной и той же просьбой, и эта просьба всегда касается денег. Если быть точным, то это совсем даже не просьба, а скорее констатация факта, краткое изложение причины, по которой я должен ему их дать, и эту причину, я так подозреваю, он придумывает уже в подъезде, поднимаясь по лестнице к моей квартире.
Чаще всего он говорит, что деньги ему нужны на лекарства для его матери, или для его жены, или для брата. Нужны срочно, сейчас, но именно сегодня (так получилось) – у него денег нет, а ему требуется немедленно.
Иногда он рассказывает историю о том, что только что, буквально  полчаса назад, на повороте, зацепил бампером стоящую иномарку. И что удивительно, его бамперу хоть бы хны (конечно, это ведь можно проверить), а вот иномарка поцарапана, и ему следует рассчитаться с хозяином машины за ремонт.
Ещё, бывает, он говорит, что его остановили гаишники, а он выпил всего- то чуть – чуть, граммов сто, не больше, но они учуяли запах, и если он не даст им сейчас на лапу, то его лишат прав. В таком случае, к запаху затхлости, исходящему от него, примешивается запах спиртного.
 Зурин не особо утруждает себя сложными придумками, причины повторяются, а рассказы не изобилуют подробностями. Это ему не нужно и, наверное, лень. Как не нужно и мне.
Он громко и сосредоточенно сопит, когда скороговоркой проговаривает надуманную историю. При этом, он не смотрит мне в глаза. Его взгляд мечется по стенам прихожей, по плинтусам, по дверцам встроенных шкафов. Он изучает рисунок ламината на полу или устройство светильника на потолке. Пока он говорит, его взгляд может быть направлен куда угодно, но никогда не останавливается на мне. Так как он не смотрит на меня, я вижу только уголки его глаз, всегда влажных и немного воспалённых, как у больного неизлечимой болезнью. Они мне кажутся жалкими и наглыми одновременно.
Заканчивает Зурин свою констатацию всегда одним словом, - Помоги, - и теперь его взгляд прочно упирается в носки своих туфлей, или ботинок, в зависимости от времени года. Он так и будет стоять и молчать. Молчать до тех пор, пока я не дам ему денег.
Он не называет сумму, а я не спрашиваю, просто достаю из бумажника несколько купюр и сую ему во влажную ладонь.
При этом меня охватывает чувство непреодолимой брезгливости к нему и, одновременно, ненависти к самому себе.
Я знаю, что он мне врёт, и он понимает, что я это знаю, но я никогда не отказываю ему. Я так же знаю, что он никогда мне не вернёт деньги, и знаю, что никогда не напомню ему о долге. Я точно знаю, что если пойду его провожать и спущусь на улицу к подъезду, то увижу в его машине проститутку, с которой он поедет сейчас в ресторан, а потом, в гостиницу, или сауну, а может быть, сразу в гостиницу или сауну, минуя ресторан. Тогда он заедет в магазин, где возьмёт бутылку самой дешёвой водки и что – нибудь на закусь,  немного и подешвле. Он сэкономит мои деньги на ресторане, и ресторана, скорее всего, не будет. На сэкономленные, он потом, после того как отпустит проститутку, купит своей жене цветы, для того, чтобы смягчить её реакцию на свой поздний приход нынче вечером, или возьмёт себе бутылку коньяка, которую выпьет дома, или завтра снимет новую проститутку.
Чтобы убедиться в своей правоте, мне не нужно даже спускаться с ним к подъезду, достаточно выйти на балкон, и посмотреть вниз, туда, где недалеко от детских качелей и песочниц стоит его машина.
Через бликующее лобовое стекло, на переднем пассажирском сиденье, я увижу сидящую в машине особь женского пола.
Скорее всего, я не смогу разглядеть её лицо, зато бледные, округлые колени и очертания массивных бёдер мне будут видны очень даже неплохо. Зурину нравятся крупные женщины, полногрудые, ширококостные и широкозадые. Ещё мне будет хорошо видно, как Зурин выйдет из подъезда, и звёзды на его полковничьих погонах будут блестеть  победно и вызывающе.  Походкой   самодовольного и уверенного в себе человека, с улыбкой во всю свою лоснящуюся физиономию, он подойдёт к машине и, тяжело опустившись на сиденье, сразу начнёт оглаживать ладонью мощные колени своей пассии, потом потянется грузным телом к проститутке, чтобы её поцеловать.
 Интересно, что он ей говорит при этом? Может быть, он просит прощения за задержку, и рассказывает о том, что заходил к приятелю, чтобы забрать давнишний долг. Возможно. Как бы ни было неприятно мне это осознавать, но скорее всего насчёт долга он не так уж и далёк от истины.
Ей, конечно, по барабану его извинения, у неё оплата почасовая. Её больше беспокоит запах, исходящий от него, не может же она его не ощущать, но это по барабану уже ему.
Зурин повозится с ней какое -  то время, а затем, машина заурчит и тронется с места.
Он пригнётся к рулю и посмотрит исподлобья вверх, на мой балкон, но я быстро отстранюсь от перил в глубину балкона. Теперь  мне почему – то не хочется встречаться с ним взглядом, не хочется, чтобы он видел меня.
Машина  проедет прямо под балконом, а потом остановится на выезде со двора, пропуская движущийся по дороге транспорт, и всё время пока она стоит, красные фонари стопов будут дерзко и нагло светиться в наступающих сумерках.
Замигав поворотником, машина повернёт направо и, помелькав крышей, будто сгорбленной спиной, между тополиных стволов, что растут вдоль проспекта, быстро скроется из вида, затерявшись в общем потоке машин.
 Я останусь стоять на балконе и смотреть ей вслед. Буду курить, и вспоминать…

Я знаю его уже лет пятнадцать. Он закончил то же училище, что и я, но лет на восемь ранее. Когда – то, в восьмидесятых, начале девяностых мы оба служили в Средней Азии, правда в разных частях и даже республиках, но познакомился я с ним именно там, на очередных учениях.
 При нашей первой встрече он не произвёл на меня особо приятного впечатления.  Зурин уже тогда был подполковником, а я только старшим лейтенантом, и на офицера с двумя большими звёздами на погонах смотрел, как на человека, который уже достиг в этой жизни всего, ну… может не всего, а почти всего, или, как минимум, многого, а мне этот путь ещё только предстоит и неизвестно, смогу ли я пройти его вообще.    
Я уважал его погоны, но был неприятно смущён его ненужно - суетливыми движениями, при том, что уже тогда он обладал крупной фигурой и выпирающим, тяжёлым, даже на вид, животом. Мне не нравилось, как он сыпал словами, вставляя в свою речь глупые, чаще всего пошлые и избитые шутки, совершенно не думая, к месту они приходятся, или нет.
Но больше всего мне не нравилось выражение его глаз, и его бегающий взгляд. Такие глаза не бывают искренними, а неискренние люди всегда вызывают у меня чувство неприязни и внутренней настороженности.
Но тогда, по большому счёту, мне на эти тонкости было наплевать. Что мне детей крестить с ним, что – ли? Ну, встретились, по улыбались, поболтали, провели дня три на соседних койках в казарме солдатской и разъехались по своим частям, чтобы встретиться, может быть, через год или два, где – ни будь в другом месте, но при схожих обстоятельствах…

  Так случилось, что после развала страны, мы попали служить в одну дивизию, которая дислоцировалась тогда в средней полосе России.
Как ни как, знали мы друг – друга к тому времени уже давно, хотя и шапочно, но, как это бывает, на новом месте службы, среди новой обстановки, новых условий, незнакомых лиц и характеров, встреча пусть и малознакомого человека, воспринимается как удача, некая отдушина, возможность просто поговорить, вспомнить общих знакомых, поделиться наболевшим.
Я был уже майором, а Зурин, по прежнему, подполковником. Мы не стали друзьями, но всё же несколько сблизились и общались чаще. Он снисходительно на правах старшего по возрасту и воинскому званию, называл меня «младшим братом». Я не возражал.
Однажды, в воскресенье, Зурин заехал ко мне домой часов в восемь утра, и с порога, едва поздоровавшись, протянул  два золотых кольца, - Слушай, дружище, ты ведь сегодня не на службе, сделай доброе дело, продай, пожалуйста, деньги нужны, во! - он резанул себя ребром ладони по горлу.
 С деньгами у военных, как впрочем и у большинства народонаселения, тогда было действительно напряжённо, денежное довольствие и без того совсем не большое (в пересчёте на зелёные, мы получали долларов по восемьдесят – девяносто в месяц, не больше) часто задерживали и его просьба, сама по себе, не выглядела необычной. Тяжело было всем и каждый выживал как мог.
Я взял протянутые кольца. Они лежали у меня на раскрытой ладони и, словно нехотя, поблёскивали, отражая на своих выпуклостях свет. Одно кольцо было покрупнее, с узорчатой насечкой на внешней стороне, другое чуть поменьше, но тоже массивное, оба приятно -  тяжёлые и жирно  - блестящие. Что и говорить, благородный металл он и есть благородный.
Почему – то мне сразу припомнились слова моей мудрой тёщи, - Купил – нашёл, продал – потерял,- поэтому я и спросил, - И не жалко тебе их продавать? Может, выкрутишься? Тяжелые времена пройдут, а кольца не вернёшь.  Потерпи.
Зурин, перепрыгивая глазами с одного места на другое, торопливо, и, как будто смущаясь, затараторил,
- Да я и сам понимаю, но только край, веришь, край как деньги нужны, - он сделал жалобные глаза, и пристально – моляще в первый раз за время разговора посмотрел мне в лицо, - Помоги, прошу… Ну, очень нужно…

Скажу, как на духу, мне совсем не хотелось браться за это дело, прошло ещё совсем не много времени с тех пор, когда торговля золотыми изделиями была делом сугубо государственным, и хотя времена круто изменились, но чувство неясной тревоги закралось в душу, словно он просил меня совершить что – то не очень законное, и, честно говоря, я ещё толком не отошёл ото  сна и поэтому соображал туго.
- А почему ты не можешь продать их сам? – спросил я его, в тайне надеясь, не отказываясь напрямую, увильнуть от этого дела, - Дел то всего – ничего…
- Не поверишь, - он взял меня за пуговицу рубашки и стал вертеть её, - Секунды свободной нет, столько работы, столько работы, в город съездить некогда, только по случаю,. К тебе вот заскочил по дороге на полигон, а в будние дни никак вырваться не получается, в городе бываю редко, - (это было похоже на правду, его полк стоял в тридцати километрах от города, и он жил там же, в военном городке), - Не откажи, будь другом, а я проставлюсь за труды. Потом, как продашь. Ну, что? – он снова уставился на меня молящим глазами и ресницы его подрагивали, будто он собирался заплакать.
Ну что ты будешь делать, почти друг просит, надо помочь.
 - Ладно, - протянул я, - Попробую.
Зурин облегчённо выдохнул, заулыбался - Спасибо, дружище, выручил,- он протянул на прощанье руку собираясь уйти.
- Стой, стой, подожди, ты хоть скажи, сколько здесь граммов? – остановил я его.
Он немного замялся, покрутил головой на мощной шее и невнятно пробормотал, - Я…а, честно говоря, и сам точно не знаю, - улыбка сбежала с его лица, и оно сразу как – то стало напряжённым.
 Его слова меня несколько озадачили, - Как можно продавать золото, не зная, сколько оно весит?
-Да и, собственно говоря, какая разница? - продолжал Зурин, мягко касаясь моего плеча рукой, - Сколько дадут, столько и будет, ты, главное, продай. У перекупщиков весы есть, у них и взвесишь, или ты думаешь,- он раздвинул губы в насмешливой ухмылке, - Что я тебе не доверяю?
Слово «перекупщик» неприятно резануло слух. В голове сразу возник образ серьёзных мужчин, которые постоянно тёрлись в центре города на, так называемом Пятаке, или у входа на центральный рынок, с деловыми лицами и бегающими глазами, одетых, иногда в брюки и пиджаки, а иногда в спортивные костюмы фирмы «Адидас», обязательно хорошо выбритых, с пронзительно - наглыми глазами и неизменными картонными табличками на груди, где фломастером или шариковой ручкой было написано:
- Куплю золото, серебро
- Часы
-Предметы старины.
- Дорого.

Не знаю почему, но мне совсем не хотелось иметь дела с этими типами. Что – то неприятно - отталкивающее было в выражениях их хорошо бритых лиц, и одинаково холодных глазах.

- Стой, стой, какие перекупщики, - удивился я, - Я… в комиссионку отнесу или в ломбард.
Если говорить откровенно, то я понятия не имел можно ли сдавать золотые вещи на комиссию или нет, ни о ломбардах, которые, кстати говоря, в последнее время стали открываться на каждом углу, но куда я никогда не заходил, ввиду отсутствия вещей, которые можно было бы заложить или продать и говорил о них только потому, что ещё, где – то в глубине души, надеялся, что Зурин заберёт назад свои  кольца и мне всё же  не придётся выполнять его просьбу.
- Да ты что! – он замахал руками у меня перед носом, и лицо его выражало крайнюю степень возмущения, - Какой ломбард, какая комиссионка? Отнеси перекупщикам, они больше дают, – он помялся и тихо добавил, - Я ведь уже сдавал, и не раз…
Не знаю почему, но эти его слова меня сразу успокоили. Раз он сдавал, то, наверное, в этом нет ничего сложного. Я что, дурнее его?
 - Ладно, ладно, как скажешь, перекупщикам, так перекупщикам, - согласился я.
- Вот и хорошо, - сразу же успокоился Зурин, он снова заторопился, и заговорил употребляя уменьшительно – ласкательные суффиксы, - Заранее спасибочки тебе, выручил. Ну, ладненько, я побегу, а к тебе вечерочком, как освобожусь, за деньгами заскочу. Не возражаешь? - он протянул мне ладонь.
- Заезжай, - я пожал его руку, - До вечера.
Он ещё раз улыбнулся на прощанье и, тряхнув мою ладонь, скрылся за дверью. Мне было слышно, как он быстро перебирая ногами, почти бегом, спускается вниз по ступенькам. Я закрыл за ним дверь.
Как – то не сложилось у меня в голове, что он, Зурин, противоречил сам себе, когда, в самом начале разговора сказал, - Ты, главное продай,- а потом вдруг стал беспокоиться о цене, и о том, что в ломбарде дадут меньше, чем перекупщики. Вот не сложилось и всё…
 
Как говорится, - Взялся за гуж… Часам к двенадцати дня я заставил себя надеть форму (не потому, что гражданки у меня приличной не было, а по привычке, да к тому же, мне казалось, что если уж и иметь дело с какими - то там перекупщиками то военная форма придаст мне больше солидности) и не торопясь, двинулся в центр города к упомянутому уже  «Пятаку». Погода стояла отличная. Сентябрь в том году был необычайно тёплый и сухой.
- Как хорошо, - думал я, неторопливо вышагивая по улицам городка, - Что Зурин попросил меня об этом одолжении, хоть из квартиры вылез, не то бы валялся весь день на диване у телевизора с бутылкой пива. А на улице такая красота, народ гуляет, солнце светит во всю. Одним словом, выходной. Красота!
 Несколько раз на ходу я доставал из кармана кольца и разглядывал тяжёленькие кругляши, держа их на ладони, представляя, как снисходительно - небрежно брошу перекупщику, когда он будет осматривать и оценивать их, - Бабушкино наследство, - с таким видом, будто у меня этих колец ещё, как минимум десятка два.
Моя самоуверенность и мечтательность немедленно улетучились, как только я подошёл к «Пятаку» и увидел жёстко – деловые лица перекупщиков. Да что там говорить, я, можно сказать, несколько оробел, ну… у, не то чтобы испугался, но как – то сник, завибрировал, и поэтому вначале покрутился чуть в стороне от этих предпринимателей,  присматриваясь к кому из них  мне лучше подойти.
Походив вокруг, я выбрал из пятерых, одного мужичка постарше, невысокого, коренастого, представительного, в хорошем тёмном костюме, несмотря на то, что в тот день было довольно тепло, при галстуке, и очках, в тонкой, золотистой оправе на переносице. Он был похож на преподавателя, какого – ни будь техникума или института, если бы не пресловутая картонная табличка на груди, а ещё он напомнил мне моего дядьку, живущего на Украине, и занимающего какую – то крутую должность в мэрии Харькова.   
Я медленно, словно крадучись, подошёл к нему,
- Здравствуйте, почём берёте золото? – я старался проговорить вопрос спокойным, раскованным, и может быть, даже немного небрежным тоном, так, будто для меня продавать золотые изделия самое обычное дело и занимаюсь я этим, как минимум, раза два в неделю, но вышло убого и даже, как мне самому показалось, немного подобострастно.
- Здравствуйте, - дядя не спеша оглядел меня с ног до головы, прищурился по – доброму, как Ленин на ходоков, и голосом, в котором слышались металлические нотки, ответил коротко, - Семь долларов.
- За грамм? - зачем – то уточнил я, и тут же сообразил, что задал глупый вопрос, но было уже поздно. Слово не воробей…
Дядя удивлённо поднял брови и бросил на меня пронзительный взгляд, в котором мелькнуло пренебрежение.
- Нет, блин, за килограмм,- ответил дядя, и коротко негромко хохотнул.
 Мне вдруг расхотелось врать дяде о бабушкином наследстве, да и вообще разговаривать с ним о чём бы то ни было. Ясно ведь, что он сразу же поймёт, что никакой я не наследник, золото пытаюсь продать в первый раз, от полного безденежья, если задаю такие глупые вопросы. По его понятиям я был обычный лох, пусть и в военной форме, но всё равно лох, хотя если разобраться, форма здесь совершенно ни при чём, ведь ещё в училище на лекциях нас учили, что главное – это содержание. Настроение как – то резко упало.
- Что у тебя? – дядя смотрел на меня в упор твёрдым, немигающим взглядом, сразу перейдя на «ты». Ну и правильно, с какой стати ему церемониться, если видит он меня в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни? 
-Кольца, - треснувшим голосом поспешно ответил я, - Два. Хочу продать.
-Ясно, что не купить, - хмыкнул дядя.- Давай отойдём, - он приглашающе кивнул головой в сторону арки, ведущей во двор старинного дома.
- Пошли, - сказал я, и мы вошли под арку, свернув с оживлённого проспекта. Под аркой было сумрачно, мрачновато и резко пахло человечьей мочой. Казалось бы, всего несколько шагов отошли, но на проспекте народу полно, там солнечно, краски яркие и сочные, а под сводами арки, тихо, сыро, серо и неуютно.
- Показывай, - почти потребовал дядя, как только мы оказались в гулкой тени сводов.
Я поспешно вынул кольца из кармана и отдал их ему.
 Как, из – под земли, вынырнул молодой парень, с серым бугристым лицом и достал из  чёрного полиэтиленового пакета небольшие электронные весы. – Помощник, - подумал я, -  Как шустро  у них всё поставлено.
Дядя задумчиво, словно баюкая, и глядя куда – то вверх, повыше моей головы, покачал кольца на ладони. Лёгкая, почти не заметная тень скользнула по его лицу, и он ещё раз внимательно посмотрел мне в глаза, а потом аккуратно положил кольца на платформу весов, которые молодой помощник  держал на вытянутых перед собой руках, понажимал кнопки на панели и указал  пальцем на экран.
Зелёные цифры показывали двадцать две целых и шесть десятых грамма.
- Ого, - подумал я.
- Твои? – спросил  дядя, глядя исподлобья снизу вверх мне прямо в глаза,
 - Н – нет. Товарищ попросил продать, ему срочно деньги нужны, - затараторил я. От моих намерений вести себя спокойно и с достоинством не осталось и следа. Чем – то подавлял меня дядя, но чем, я понять не мог, что – то холодное и неприятное было в его взгляде, а ещё мне не нравился тон, которым был задан вопрос, и вообще захотелось, как можно быстрее, закончить эту торговлю и выбраться на солнечный проспект из под, казавшимися мрачными сводов, хотя арка и стены были свеже – выбелены, и даже местные мальчишки ещё не успели исписать стены.
Дядя неопределённо хмыкнул, забрал у молодого пакет и, запустив в него руку, вынул оттуда небольшой пузырёк со светлой жидкостью, и маленькую пипетку, затем взял одно кольцо, то, что побольше, с весов, нанёс на внутреннюю сторону капельку жидкости из пузырька и стал внимательно вглядываться в каплю, поворачивая кольцо в пальцах. 
- Наверное, царская водка, - подумал я, вспомнив школьные уроки химии, - Проверяет, ну, ну…
Наконец дядя отвёл свой взгляд от капли, и прищурившись, пристально посмотрел мне в глаза, потом бегло переглянулся со своим помощником, и мне показалось, что на губах парня промелькнула лёгкая, почти незаметная ухмылка.
- Ну, и как? – бодрым тоном произнёс я, обращаясь одновременно к дяде и его помощнику, имея в виду результаты проверки.
Дядя продолжал неподвижно и тяжело смотреть мне в глаза, будто ожидая найти в их глубине ответ на свой не высказанный вслух вопрос, и от этого взгляда я снова почувствовал дребезжащее – волнительное чувство в груди, как на экзамене, в ожидании оценки преподавателя, когда ответ твой был не совсем полный и уверенный. Неприятное такое чувство.
  - Это не золото, - вынес свой вердикт дядя  бесцветным голосом, и через несколько секунд добавил, - Это тампак.
Потом я узнал, что правильно говорить – томпак, но дядя произносил именно так, громко и чётко -  тампак
Я оглох, точнее, что - то громко зазвенело в ушах, мешая слышать и думать, и, сразу же тяжело заныло в груди.
Что такое тампакс, я знал, а что такое тампак не имел понятия, но в данной ситуации, созвучие этих двух слов мне не понравилось.
Дяде, наверное, тоже, потому, что произнося  «тампак», он продолжал смотреть мне в глаза немигающим взглядом, в котором было мало хорошего.
Надо было что – то говорить.
- А…а…второе, - залепетал я, чувствуя, что влипаю в очень неприятную историю, с неясным концом.
Дядя неспешно повторил уже известную мне процедуру с другим кольцом, и тем же бесцветным голосом повторил. - Это тоже не золото. Это тампак!
Незнакомое слово резало слух, оно звучало почти неприлично по отношению к благородному металлу. Я совсем растерялся. Звон в ушах мешал сосредоточиться. Мысли прыгали, как прыгают девчонки на скакалке в школьном дворе.
- Так…Как же…Я не знаю, - мне хотелось что – то сказать, то ли в своё оправдание, то ли в защиту, хотя от чего мне оправдываться, и от чего защищаться, совершенно оглушённый, я совсем не соображал, и не знал, что вообще можно и нужно говорить в такой ситуации.
А дядя молчал. Продолжал смотреть на меня, теперь уже явно злыми глазами, и молчал. 
Он терпеливо и спокойно, по крайней мере внешне, ждал, что же я всё – таки смогу выдавить из себя. Просто стоял и ждал, неспешно протирая замшевой тряпочкой, внутреннюю сторону кольца и, время от времени, разглядывал его, вытягивая руку вперёд и немного прищуривая глаза.
Я стоял и хлопал ресницами. И тоже молчал. А что я мог ему сказать? 
Ну? - требовательно сказал он, и подал мне кольца.
Я вытянул руку и они, слегка звякнув, упали на мою ладонь. 
Услышав звук, дядя с помощником понимающе взглянули друг на друга и как - то в раз ухмыльнулись.
Ошарашенный, я сунул кольца в карман брюк.
Сзади меня ударили по шее. Ударили неожиданно и больно, так что  отдалось в пятках и потемнело в глазах. От неожиданности и боли, я согнулся пополам. А били ещё и ещё. Удары сыпались сзади, по почкам, по затылку, по рёбрам. Били больно, но на ногах я всё же устоял. Возможно, у тех, кто бил, просто не было цели сбивать меня с ног.
Им шум тоже особо не нужен. Я стоял, не уклоняясь и не пытаясь увернуться, только тело дёргалось, в ответ на очередной, особенно болезненный удар, и утробно хекал, - Экх – кхэ… кхэ, - выталкивая выбиваемый кулаками воздух из лёгких. Били не долго, наверное, с минуту, в таких ситуациях довольно сложно точно определять время на глазок. Кто в них попадал, тот знает.
Наконец удары прекратились. Прекратились так же внезапно, как и начались.   
Я медленно, и как будто со скрипом, разогнулся, на всякий случай, не отводя от лица сжатых в кулаки кистей рук, и посмотрел на дядю, ожидая, что же будет дальше. Тот, глядя мне прямо в глаза, спокойным, менторским тоном, будто хороший учитель нерадивому ученику, проговорил, - Скажи спасибо, сука, что в ментовку тебя не сдали, ты кого обмануть хотел, а?
Я молчал. Смотрел ему прямо в рот, и молчал. Мне было стыдно. Стыдно совсем не от того что меня побили, а от того, что он был прав, я ведь действительно подсовывал ему не золото.
 – Ладно мы, - дядя обвёл подбородком стоящих вокруг меня парней, оказывается, пока мы «торговались», сзади тихо, так что я даже не заметил, подошли четверо крепких молодых ребят, с одинаково суровыми лицами, они то и метелили меня,
 - А ты, - продолжал дядя, - Форму носишь, до майора вон дослужился, - он ткнул пальцем в звёздочку на моём погоне, - Стыдно…
Я невольно повернул голову, скосив взгляд на погон, в то место, куда ткнулся его палец, и это движение отдалось резкой болью в шее, так, что я невольно скривился.
Дядя заметил мою мимику, усмехнулся, сделал короткое движение глазами, и вся компания, молча и быстро удалилась, оставив меня одного.
Я стоял в  сухой, звонкой тишине, обалдевший  от всего, того, что только что произошло, и пока ещё точно не сознавал, было – ли случившееся сейчас явью или мне всё приснилось: Зурин, дядя, торг… На всякий случай, я сунул руку в карман и нащупал кольца.
–  Ага, - значит, всё что случилось было в действительности.   Оглядевшись вокруг, я нашёл глазами свою фуражку, которая во время «разговора» слетела с головы и теперь лежала у стыка стены с колонной метрах в пяти от меня, на подозрительно сыром асфальте. Я подошёл и, ойкнув от  отдавшейся  в пояснице боли, нагнулся, чтобы поднять фуражку. В нос ударил резкий запах аммиака. Противно и гадко, но этот запах немного привёл меня в чувство, как приводит в чувство нашатырь боксёров, после нокаута,
 - Да уж, нет худа без добра, - мелькнула мысль. Я  напялил фуражку на голову, даже не отряхнув, мне было всё равно, где она валялась только что. Чувство брезгливости отсутствовало напрочь, мне было мучительно стыдно. Стыдно и обидно. Чего было больше, стыда или обиды, я сказать не могу.
 А ещё мне вспомнились слова дяди. И меня бросило в жар, вот тут я действительно испугался, когда представил себе, что они могли выполнить то, о чём он только что сказал, и отвести меня в РОВД, которое, кстати сказать, находится совсем рядом от этого места, метрах в ста пятидесяти, не больше, и там бы меня задержали милиционеры, обвинили в торговле поддельным золотом, составили протокол, сообщили бы часть и… Мелькнули в мозгу укоризненные глаза командира, его зама по работе с личным составом, (то бишь, нынешнего замполита), явственно услышал шепотки сослуживцев за спиной…
Что было бы дальше, и чем бы это закончилось, я представить себе не мог, фантазии не хватало, но и этого было бы достаточно. Вполне. 
Как побитая собака ( побитый человек на моём примере выглядит так же), я вышел из - под арки на залитый солнцем проспект и сразу же встретился глазами с перекупщиками. Со всеми разом. Они стояли кучкой, и смотрели на меня, откровенно усмехаясь. Эти усмешки стеганули больнее, чем удары кнута. Я опустил взгляд себе под ноги и, быстрым шагом, пошёл прочь. 
Я возвращался домой по только что казавшимися яркими и добрыми улицам, но они уже не были такими добрыми и яркими, какими были двадцать минут назад.
 Я предпочёл, чтобы сейчас, прямо так вот сразу, наступила ночь, желательно безлунная, с  дождём и ветром, так, чтобы на улицах никого кроме меня не было. К моему сожалению был полдень и улица была полна людей.
Мне было абсолютно ясно и понятно, что все кого вижу я,  и кто видит меня, знают о том, что произошло сейчас под аркой.
- В - о – он тот мужик, в летней старомодной шляпе с дырочками и газетой в руках, точно знает,  ишь, как он ухмыльнулся, когда посмотрел в мою сторону.
 И девчушка, лет, наверное, шести, за стеклом кафешки, что сидит и ест мороженое из стаканчика, болтая ножками, та только увидев меня, застыла, широко раскрыв глаза,  и не донесла до рта ложечку, отчего мороженое капает  на стол перед ней.
Две подружки, лет по шестнадцати которые идут мне навстречу, те просто в наглую захохотали заливисто, когда поравнялись со мной, и пошли дальше, скорчившись и продолжая бесстыдно смеяться.
 Не говорю уже об  автобусах и троллейбусах. Там вообще новости распространяются стремительно, и пассажиры, едва не плющат носы о стёкла, чтобы только посмотреть на военного, который торгует поддельным золотом и которого только что за это побили…
 - Гад. Алхимик  грёбаный, твою мать. Скотина,…- клокотало в горле. - Подонок, - думал я о Зурине, стараясь не встречаться взглядами с прохожими и не смотреть по сторонам, но всё же, не смотря ни на что, немного радуясь в душе, что так легко отделался. Что и говорить, всё могло быть хуже. Гораздо хуже. И всё же злости было больше чем радости.
Я был зол. У- у, как я был зол на Зурина! Как он мог! Как мог он так поступить?! Как?
Где – то, очень глубоко в душе я очень хотел надеяться, что ошибаюсь и думаю о нём плохо зря. Ну не может нормальный человек так поступать, не должен. Он же не аферист какой, не фармазон. Он же мой сослуживец, приятель как минимум, и офицер, в конце  концов…
В душе продолжала жить слабая надежда на то, что всё как – то выяснится. И что если это ошибка?  Ошибка! А вдруг я действительно ошибаюсь и Зурин сам не знал, что золото халтурное?
Очень мне хотелось, чтобы он объяснился. Очень.


Ни вечером, ни на следующий день Зурин не появился. Он не появился и послезавтра, и третьего дня.
-Не отвечает, - профессионально – заученно, говорила мне телефонистка коммутатора связи, когда я просил её соединить меня с его кабинетом.
Прошло  несколько дней. В повседневных заботах  постепенно спадала острота чувств от происшествия. Ощущения оставались. Бока и шея, ещё иногда, внезапной болью, напоминали о моём  неудачном дебюте на рынке золота.
Недели через две я приехал  по делам службы в полк, где служил Зурин, и сразу же прошёл к нему. Зурин сидел за столом в своём кабинете, вальяжно развалившись, в вертящемся кресле с высокой спинкой. – А…а, привет, младший брат, давненько не виделись,- приветствовал он меня, и его лицо расплылось в благодушной улыбке, но глаза смотрели настороженно – выжидающе.
- Как дела? - Он привстал с кресла и через стол протянул мне руку.
Во мне вспыхнула, немного улёгшаяся за прошедшие дни злость.
- Ты что, гад, делаешь? – спросил я его с порога вместо приветствия, - Зачем ты меня подставляешь? Ты  что, не знал, что кольца не золотые? Ты что творишь?
- Да ты что? – в глазах Зурина мелькнуло беспокойство, он опустил, протянутую руку и  медленно съехал в кресло, - Не может быть!

Как ни старался он, в голосе у него не было удивления. Совсем не было. Ни капельки.
А меня несло. Вся моя злость и обида на него за перенесённые унижения плескали через край.
 – Ещё как может! Ты где их взял? Откуда они у тебя? Как ты мог? – я нервничал, невольно повышая голос, слова напирали друг на друга, и он не успевал отвечать на мои вопросы.   
- Купил, по случаю. Жене. Ей не подошли по размеру. Решил продать, - он отвечал односложно и отрывисто, как на допросе с пристрастием.
-Ты же мне тогда, говорил что денег нет, а теперь, - По размеру не подошли? Ты понимаешь, что за такие вещи мне могли морду набить, да что там морду, грохнуть могли, в ментовку сдать…Ты понимаешь?
Признаваться в том, что по шее я уже получил, мне совсем не хотелось, и этот момент из своей речи я сознательно упустил. Стыдно было.
- Да… да… - неуверенно покачал головой Зурин, словно сочувствуя мне, но мысли его были не здесь, а где – то далеко – далеко. Он смотрел в сторону, и взгляд его был отсутствующий.
- Что же мне теперь жене говорить? - задумчиво, обращаясь не то ко мне, не то к себе самому вдруг проговорил он.
Я захлебнулся воздухом и возмущением. Этой скотине было глубоко плевать на свою подлость, на всё то, что могло случиться со мной по его милости, он думал сейчас только о том, что сказать своей жене!
И тут я всё понял. Без усилий и размышлений.
Зурину, скорее всего по пьянке, подсунули эти кольца, естественно по дешёвке, где – ни будь на рынке, выдав их, за настоящие. Он же, падкий на халяву, купился на дешевизну и взял, а когда принёс домой, то его благоверная сразу догадалась, что его обманули, потому что Зурина обмануть можно, а его Лариску нет. Она сама кого хочешь обманет. Та ещё… дамочка.
Скорее всего, на всякий случай, она проверила кольца (а вдруг и впрямь настоящие), но чуда не произошло, и тогда она устроила Зурину такой скандал, перед которым, Страшный суд показался бы ему детскими играми в песочнице. И тогда он решил вернуть свои деньги таким вот способом, рассчитывая, что если дело выгорит, то он сможет ещё и навариться на этом, а я, дурак набитый, повёлся на его сказки о безденежье. Филантроп несчастный.
Мне захотелось дать ему в морду. Но я сдержался.
-Ну и сука же ты, - только и сказал я ему, - возвращая злосчастные кольца.
Он смолчал. Он взял кольца и, не глядя сунул их в ящик стола. 


- За что мне такое наказание? Зачем я терплю его? Почему не пошлю куда подальше? – много раз я задавал эти вопросы сам себе. Много раз хотел это сделать, и … и не мог.
Всякий раз, в такие минуты, перечёркивая всё то, о чём я сейчас вспоминал, в голове всплывает другая история…
Память в одно мгновение переносит меня на  пять или шесть лет назад.
В самое начало второй чеченской войны.
К тому времени мы с Зуриным служили вместе в управлении дивизии. Он стал полковником, а я подполковником. Мы делали одно дело и кабинеты наши были по соседству.
Простил ли я его? Не знаю. Наверно простил. По крайней мере мы никогда не вспоминали о той истории с кольцами.  В любом случае, худой мир лучше доброй ссоры.
Тогда я приехал в Чечню, чтобы сменить Зурина, который к тому времени, уже четвёртый месяц находился там, и срок его командировки закончился. Он сам встретил меня на железнодорожном вокзале во Владикавказе, и часам  к двадцати  мы на КАМАЗе, в сопровождении БТРа, прибыли к месту дислокации. Да, третьего января это было. Третьего. В ночь.
Дивизия располагалась компактно, на окраине населённого пункта Танги, в большом абрикосовом саду. Тут, наверное, очень красиво весной, в ту пору, когда сад цветёт и все деревья покрыты белыми и розовыми цветами, и лёгкий ветерок гоняет по округе тонкие запахи,  хорошо летом, в прохладной  тени под ветвями, усеянными нежными, бархатистыми, чуть мохнатыми плодами, и даже ранней осенью хорошо здесь побыть одному, наслаждаясь красками бабьего лета, тишиной, понаблюдать как невесомые и прозрачные паутинки струятся на ветру, зацепившись за тонкие ветки. Из сада хорошо видны покрытые густым, тёмным лесом горы, пусть и не очень высокие, ( бывали мы и на Памире), но всё же горы…
Но тогда стояла слякотная, промозглая зима, с погодой обычной для этих мест в январе. Серо - свинцовое небо посыпало сад холодным, мелким дождём, вперемешку со снегом. Напитанная влагой, раскисшая от дождей в междурядьях и вокруг сада земля была перепахана гусеницами танков и БМП, колёса Уралов и БТРов прогрызли в ней глубокие, местами до метра, колеи, заполненные мутной жижей, а мокрые стволы абрикосовых деревьев, с голыми, и от того казавшимися корявыми ветками, торчащими во все стороны, но всё же тянущимися своими концами в верх, казалось, умоляли небо, чтобы оно побыстрее вернуло на землю солнце и тепло.
На это место дивизию передислоцировали дня три назад, и, по слухам, через недельку, должны были передвинуть севернее ещё километров на десять. Прилагать много сил к временному обустройству смысла не было, разве что палатки установили более - менее ровно, да и то, из – за того, что земля, точнее пахота была перенасыщена влагой, металлические колья не держались, их просто выворачивало растяжками, и верхи палаток местами обессилено проваливались, верёвочные растяжки обвисали, и палатки вместо браво – подтянутого (хлопни ладонью по выцветшей на солнце брезентухе в одном месте и тугие волны пробегут по всему верху, брезент спружинит, как батут и отбросит ладонь с глухим, будто недовольным звуком) приобретали уныло – жалкий вид.
Кругом штабеля ящиков из – под снарядов, кучи досок и деревянных щитов, для сколачивания нар и полов, горы матрасов, подушек, вещмешков, одеял, не нужных пока валенок, воткнутых голенище в голенище попарно, рядом, чуть меньшие кучи неуклюжих калош, и называются они так же тяжеловесно и неуклюже, как и выглядят, «калоши типа «Слон», а ещё мотки полевого кабеля, бухты колючей проволоки, лопаты, чугунные садовые печи и ржавые трубы к ним, рыхлые и очень тяжёлые тюки палаток, обмотанных пеньковыми верёвками, сразу видно, что скатывали их на прежнем месте в спешке, под дождём и в такой же непролазной грязи, поэтому они и скатаны так небрежно, тут же колья лежат для их установки, груды растяжек, ободранные термоса для доставки пищи, с полустёртыми, корявыми надписями на округлых боках «1 Блюдо», 2 «Блюдо», фанерные планшеты с прикреплёнными на них  листами всевозможных инструкций и правил по технике безопасности…
Всё это барахло под хриплые окрики сержантов, щедро разбавленные матом, солдатики переносят с места на место, перекладывают, затаскивают в палатки, на миг, раздвигая брезентовые полы у входа, и тогда становится видна сумрачная марь от дымящих печей внутри палатки и фигуры тех, кто находится в ней.
 Ревели моторы танков, урчали двигатели колёсной техники, стучали топоры, трещали бензопилы и дизель  генераторы, чавкала под ногами грязь.      
Лагерь был почти не освещён, правильно конечно, так тяжелее прицелиться снайперу, окна палаток закрыты снаружи брезентовыми клапанами, не пропускающими даже слабого света, и только по редким искрам, вылетающим из труб, я определяю общую схему расположения. Не устроенность и не ухоженность чувствуется во всём.
Всё это я замечаю краем глаза, пока мы выгружаемся из машины и пробираемся вместе с Зуриным, на разъезжающихся ногах через весь лагерь к штабной палатке, чтобы я мог доложить командиру о своём прибытии.   
     Жёлтый луч моего фонарика рывками выхватывает из темноты смешанной с клочьями тумана и мелких капель дождя, серые и донельзя усталые серые лица солдат, пустые глаза, в которых читается тяжёлая усталость и тупое равнодушие ко всему происходящему. Почти все солдаты обуты в резиновые сапоги или чулки от ОЗК. Чулки лучше, хотя в них очень неудобно ходить, не для того они предназначены, зато ноги будут сухими, сапоги выручают не всегда. В глубоких лужах и колеях воды столько, что зачерпнуть её запросто можно и поверх голенища. Берцы в которых я приехал тут явно бесполезны, их уже не видно из под налипшей грязи, и я пальцами ног ощущаю холод от попавшей внутрь воды.
- Сейчас, как доложимся, подыщем тебе нормальные сапоги, - успокаивает Зурин, заметив, как я через каждые два шага останавливаюсь и трясу поочерёдно то одной, то другой ногой, пытаясь избавиться от налипающей намертво грязи, делающей берцы неподъёмными, - В ботинках много не навоюешь, - добавляет он.
- Спасибо, - чертыхаясь про себя, бурчу я ему в ответ.


Представился я комдиву, доложил о прибытии. Плохо комдив выглядит, усталый, издерганный, глаза красные, с недосыпу, не таким привык я видеть нашего  Папу, как мы его между собой зовём, обычно всегда подтянутого и бодрого.
Выслушал Папа доклад, поздоровался, протянув свою маленькую ладонь, поморгал глазами, прогоняя усталость, - Ну, что же, - говорит, - Хорошо, что прибыл,  Иди, принимай хозяйство.
Ясно. Не до нас ему сейчас, он с начальником штаба и начальником разведки над картой работает, супостату неприятности готовит. Какой - нибудь, дьявольски хитроумный план  разрабатывает, он на такие штуки мастак, наш Папа.
Ну и ладно, сами разберёмся, не впервой.
Вышли мы с Зуриным из палатки штабной, - Ну, что, - говорит мне Зурин, - Пора бы нам грамм по пятьдесят за встречу махнуть, или лучше по сто пятьдесят. Ты как на это дело смотришь?
А мне вдруг в туалет приспичило, да не абы как, а срочно.
- Согласен, - говорю, - Сегодня я в твоём распоряжении, потому, как ещё ничего не знаю, только ты мне покажи, где тут у Вас туалет…    
- Нет проблем, - говорит Зурин, - Пойдём.
Пробирались мы с ним между палатками и кучами барахла всякого, шлёпая по грязи, хлюп – хлюп… Он в почти полной темноте, как рыба в воде себя чувствует, привык уже, а я  за ним, не отставать стараюсь, подсвечиваю ему в спину своим фонариком, да дышу натужно.
В туалете со мной беда приключилась, да что там беда, по нынешней обстановке – трагедия. Только я к делам своим приступил, фонарик мой с батарейками свежими, возьми из кармана,  да и выпади, и ведь на секунду только сунул его туда, не отключал даже, ладно бы на пол упал, так нет же, прямо туда угодил в самую в точку, аккурат в очко. Только шмякнул на прощание. Лежит себе, там, на глубине, и ярко так светит, словно издевается, - Посвечу, мол, тебе в последний раз, так сказать на прощание.
 – Твою фонарика мать, - бормочу сквозь зубы, хотя если разобраться, то несчастный фонарик, в данной ситуации, вовсе не при чём, самому головой думать надо было, а не тем местом, которое сейчас так ярко освещено.
Вышел на воздух, Матерь божья, как с завязанными глазами стою, Зурин - то из тактичности свои дела в соседнем отделении сделал и куда – то отошёл, ну действительно, не стоять же ему под дверью, а я, как полный идиот, теперь в полной темноте. Что делать? Куда идти не знаю.  Не орать же в голос. А темнота такая, что если бы не земное притяжение, не знал бы я, где небо, а где земля, аж голова закружилась, да так, что я на корточки присел, чтобы не упасть, пространственную ориентацию потерял, и тихонько так, зову, - А – а - нтоныч, А – антоныч, ты где? – ответом мне из темноты только далёкое урчание моторов и «дырчиков», что электричество вырабатывают. Прислушиваюсь, и снова не то зову, не то стону, - А – антоныч? Отчество у Зурина такое – Антонович. Тишина. Поднялся во весь рост, голова кружится, ориентиров ноль, глазу зацепиться не за что.  Космос. Темнота такая, что хочется её пощупать, мне кажется, что она осязаема. Это сейчас мне смешно, а тогда, стоя у полевого сортира, я руки вперёд вытянул и попытался пальцами пустоту потрогать. Закрываю веки и стою так несколько секунд, рассчитывая, что когда открою глаза то смогу хоть что нибудь разглядеть. Никакого эффекта.  Вокруг себя оборот сделал. Головой повертел из стороны в сторону, вверх и вниз. Всё везде одинаково беспросветно.  Будто меня в бархат укутали. Попробовал мелкими шажками двинуться, хоть куда – ни будь, куда там, как слепая корова на скользком льду, сразу на кучу брёвен наткнулся, чуть не упал. А кричать во весь голос стыдно, завтра на смех офицеры поднимут, - В трёх палатках, - скажут, - Заблудился. Позор!
Стою. Скучаю. Думаю сам себе, - Должен же он за мной вернуться, в конце то концов.
Сколько я так простоял не знаю, но мне показалось, что очень долго. Наконец из темноты показался Зурин, точнее не он сам, а только луч его фонарика, но я его сразу узнал.
- Ты чего стоишь? – смеётся Зурин, - Дорогу потерял? Жду тебя, жду, а ты словно провалился,  - это он меня  подначивает так. - А фонарик твой где?
Пришлось объяснять ситуацию.
- Плохи твои дела, - смеётся он, - Без фонарика тут ночью шагу не сделаешь. А если идти посты проверять, то это вообще дело гиблое.
- Да уж понял, - отвечаю ему я, и к этим  словам прибавляю ещё несколько непечатных…
- Ладно, пошли выпьем, - возвращается Зурин к своей идее, - Нас в столовой наверняка уже Натаха  ждёт.
– Пошли уж, - обречённо вздыхаю я, ибо независимо от моего желания, я теперь ни на шаг от него не отойду.       
 Зурин ведёт меня в темноте по лагерю. Мутно – жёлтое пятно его фонарика прыгает впереди нас по грязи, не столько освещая несуществующую дорогу, сколько указывая на особо широкие и, надо полагать, глубокие лужи и колеи, которые мы пытаемся хоть как то обходить. Пальцев на ногах я уже не чувствую, там, в моих берцах так же мокро и холодно, как если бы я шёл босиком. 
По пути встречаем знакомых офицеров, здороваемся, хлопаем друг дружку по плечам, улыбаемся хотя и искренне, но всё равно выходит натянуто, из – за того, что мелкие и холодные капли дождя секут нам щёки, мы морщимся и кутаем подбородки в промокшие цигейковые воротники.
Наконец добрались до столовой. Это та же палатка, шесть на девять метров, как и те, что мы встречали по пути, только в ней стоят столы, и место оборудовано, с которого готовую еду раздают. Полов нет, столы ножками наполовину утонули в грязи, печка посередине, едва теплится, одинокая лампочка под сводом только обозначает своё присутствие, не давая толком света и от этого тусклого пятна, здесь кажется ещё тоскливее. Скамеек возле столов нет, а если бы и были, всё равно утонули бы в грязи, до сидений. Тоскливо в столовой, сыро и неуютно.
 Встречает нас незнакомая мне повариха. Маленькое щуплое, в чём душа держится, создание, лет примерно двадцати пяти – двадцати семи, в не по росту большой камуфляжной куртке, полы которой достают колен девушки, с чёрными гладкими волосами, выбивающимися из – под офицерской шапки, которая всё время сползает ей на лоб, и она едва ли не каждую минуту, вынуждена поправлять её, сдвигая на макушку, и пронзительными, такими же чёрными, как и волосы глазами, в которых, светится непонятный мне оптимизм и задор.
- Здравствуйте, - приветствует нас создание совсем не по – военному, - А я уж заждалась. Голос у неё необычайно низкий и хриплый, то ли от природы, то ли от того что она простыла, он очень не вяжется с её комплекцией.
- Здравствуй, Наталя, - отвечает ей, так же не по-военному Зурин.
- А это наш новый начальник? – говорит Наталя басом, глядя на меня, но обращаясь к нему.
- Да, - усмехается Зурин, - Ты с ним потом познакомишься поближе, а пока покорми нас, ну и … это, - он щёлкает себя по шее пальцем, - Не забудь.
- Я мигом, - деловито и с улыбкой отвечает Наталя, и исчезает, покачиваясь из стороны в сторону, и с трудом выдирая сапоги из грязи.
Приходит солдат. Он принёс резиновые сапоги с войлочными вкладышами и пару новых байковых портянок. Размер мой. Видно пока я ловил темноту у туалета Зурин распорядился, чтобы их принесли в столовую. Я благодарен ему.
Прислонившись спиной на стену палатки переобуваюсь. Это не так легко, потому что шнурки на берцах все в грязи, узлы намокли и развязать их стоя, получается не сразу. Неловко переминаясь с ноги на ногу мне всё же удаётся сменить берцы на сапоги.         
-Ну вот, теперь ты как все, а то приехал на войну, как на строевой смотр, - похвалил меня Зурин, когда я отдуваясь от натуги, наконец то закончил переобуваться, - Не жмут?
- Нет, спасибо. Всё нормально.   
Ступни ног, обёрнутые в портянки, ощущают блаженную сухость и тепло.
- Откуда ты взял её, - спрашиваю я его, имея в виду Наталю, - Что – то я её раньше не встречал?
Он рассказывает, что Наташа только призывается на службу, документы на призыв в военкомате, что дома у неё осталась дочь первоклашка, и  за ней присматривает мать Наташи, что мужа наркомана она выгнала и, насколько он понимает, не жалеет об этом.
А в командировку она попросилась сама, это для неё, как стажировка.
- Шустрая, - подытоживает он свой короткий рассказ, - Ей и прозвище тут дали Муха, за скорость с которой она перемещается в пространстве, рост и комплекцию.
Я думаю о том, что, пожалуй, лучшего прозвища для неё и не найти, ну, что же, Муха, так Муха.
Между тем, Наталя накрыла стол в углу палатки. Накрыла – это громко сказано. Она принесла нарезанные хлеб, колбасу, пару банок тушёнки, пластмассовые тарелки, кружки с вилками и бутылку водки. Пока она расставляет всё это на столе, я смотрю на её миниатюрные кисти, со следами сажи на белой, почти прозрачной коже, замечаю чёрные обводы под ногтями. Для повара вещи совершенно не допустимые, в другой обстановке я бы конечно отругал её, за несоблюдение мер гигиены это, но не здесь и не сейчас. 
- Ты с нами? - спрашивает её Зурин.
Наталя с готовностью кивает головой, - А то, - и улыбается, сверкнув угольками глаз. Они у неё, как будто светятся в темноте.
- Зурин разливает водку по кружкам, всем поровну.
- Ну, за приезд, - он первый поднимает кружку, и мы наскоро чокнувшись, так же наскоро пьём
Пьём стоя по щиколотки в холодной жиже. Закусываем хлебом с колбасой. Потом пьём ещё, и ещё. Пьём молча, без интереса, после короткого. – Ну, давай…
 Разговаривать в темноте не хочется. Голенища сапог плотно охватила грязь, не пошевелиться, и я снова ощущаю холод в ногах. Мрачно. Слышно как по пологу палатки шуршат мелкие капли дождя.
 Иногда, откинув полог на входе, в палатку вваливается боец из поваров, в надетой поверх камуфляжа, когда – то бывшей белой, поварской куртке,  и после короткого – Разрешите? –задаёт вопросы Наташе. Наташа машет на него руками, показывая, что явился он не вовремя, потом хлюпая, и едва переставляя ноги, отходит от стола. После чего она полушёпотом  отдаёт ему какие – то команды, и  боец исчезает, а она возвращается к нам за стол.
Бутылка заканчивается на удивление быстро, и Наташа, понимающе переглянувшись с Зуриным, молча приносит вторую. Пьём ещё по одной. И ещё.
Я пью без интереса, и почти не ощущая вкуса ни водки ни закуски. Зурин пьёт со смаком. Наташа пьёт наравне с нами, без жеманства и кокетничанья, мне кажется, что ей льстит сам процесс употребления алкоголя с большим, по её мнению начальством.
 
- Сегодня переночуешь в батальоне обеспечения, - прерывая молчание, говорит Зурин, - А завтра подыщем тебе что - нибудь получше, ну а там, как я уеду, переберёшься на моё место.
Мне всё равно где ночевать. Двое суток в дороге. Я устал, да и водка начинает действовать, - Днём обойдём подразделения, - продолжает медленно говорить Зурин, - Посмотришь на наше, а точнее, теперь уже на своё хозяйство, я тебе всё расскажу, с людьми пообщаешься, потом рапорта напишем, сдал – принял, Папе доложимся, и я собираться пойду да водку пить, а ты рулить дальше сам будешь. Идёт?
- Идёт, - я покорно киваю головой, - Ты, Антоныч, проводи меня до палатки, а то я без тебя и без фонарика заблужусь, - прошу я его.
- Пошли, - вздыхает он, и, обращаясь уже к Наташе, добавляет, - Я сейчас вернусь.
Она кивает головой в знак того что поняла и будет ждать.
- До завтра, - говорю я ей.
- До завтра, - отвечает Наташа и её чёрные глаза мерцают в темноте, как мерцают кусочки мокрого угля при луне. А мне, становится невыносимо жаль, эту почти не знакомую, молодую женщину, которая вынуждена бросить дочь первоклассницу и ехать на войну, в грязь и холод, чтобы заработать денег.
По грязи, на разъезжающихся ногах, мы с Антонычем, бредём куда – то, и я крепко держусь за рукав его куртки. Скользко. Небо чуть посветлело, и теперь на его фоне видны трубы над палатками, из которых вытекают, поднимаясь вверх, жидкие дымки, а  изнутри через брезент слышны неясные голоса, сливающиеся в тихое, мерное, гудение.
Нас изредка окликают часовые, - Стой! Два! Это пароль.
- Пять, - на ходу отвечает Зурин в темноту, и я вдруг ещё острее, начинаю понимаю, что нахожусь уже в совсем ином мире, чем тот, где я находился ещё пять часов назад, в мире, где правят иные законы и порядки.
Часовой безмолвно пропускает нас.
В палатке батальона обеспечения, куда привёл меня Зурин, тепло, дымно, скученно. С двух сторон вдоль прохода тянутся сколоченные нары, в углу, справа от входа, автоматы в полевой пирамиде отливают чёрными стволами, тут же рядом шлемы стальные да бронежилеты в изодранных чехлах, а слева на полочках котелки солдатские стоят ровными рядами. Между столбами, что верх палатки поддерживают, проволока натянута,  на ней тельники с бельём нательным солдатским, да носками, вперемешку висят, как на кухне коммунальной. Поднамёт на потолке в тёмно – грязных разводах, копоть на нём от тёплого воздуха, что вверх поднимается, мелкой бахромой шевелится, будто живая, в проходе две печки круглые чугунные с трубами ржавыми, уходящими в потолок, дрова вокруг печей сложены. Это не дрова даже, а ветки толстые с деревьев, что вокруг растут, нарубленные сушатся, перед тем, как топить ими будут. Толком они, конечно, не высохнут, и гореть лучше не станут, но всё же… Пар от веток лёгкий вьётся и запах в палатке, как в бане русской и влажно так же. На нарах лежат матрасы, застеленные одинаковыми, тёмно - синими одеялами, с тремя серыми полосками в ногах, полоски состыкованы одна с другой, и они узкими, волнистыми змейками тянутся вдоль края нар, так, что с первого взгляда кажется, будто все спят под одним общим одеялом. Кое – где поверх одеял, лежат скатанные спальные мешки. У одного из спальных мест я замечаю свою дорожную сумку, и понимаю, что это место предназначено для меня.
Нас встречает старший лейтенант, командир роты, знаю я его, нормальный парень. Доложил он Зурину по форме, без подобострастия, на меня поглядывая. Не лебезит ротный, не стелется, ведёт себя как хозяин, не смотря на то, что мы для него начальство прямое. Мне показалось даже, что он рад тому, что я переночую у него. А  может мне это только показалось.
 Но он вёдёт себя так, будто я пришёл к нему домой, и он рад этому.
- Мы все в одном месте спим, и солдаты и офицеры, - говорит он, обводя пространство палатки рукой, и обращаясь уже ко мне, - Так что, чем богаты…
Он не извиняется, и не рисуется своей близостью с подчинёнными, он констатирует факт, и не более того. А мне плевать, где спать, лишь бы было тепло,
 - Спасибо, дружище, что приютил, - благодарю я ротного.
Зурин уходит. Я знаю, что он пойдёт сейчас допивать оставшуюся водку. И правильно, мысленно он уже на пути к дому. Я бы тоже так сделал. Его здесь уже ничего не держит, за исключением формальностей.
- Будете отдыхать? - спрашивает меня ротный, - Вот Ваше ложе, - он указывает на нары в том месте, где стоит моя сумка, - и искренне улыбаясь, продолжает, - А вот моё, рядом с Вашим.
-Буду, - киваю я, - Устал, как собака, сам понимаешь, дорога, то сё…
Ротный понимающе кивает головой.
- Бушуев! – повернувшись, подзывает старлей невысокого солдатика, и тот расталкивая стоящих в проходе  товарищей, пробирается к нему,
 - Я, товарищ старший лейтенант, - веснушки на лице солдата мешаются друг с другом, так часто усыпаны ими его щёки и нос.
 – Быстренько поменяй бельё, товарищ подполковник будет ночевать у нас.
- Есть, - отвечает солнечный солдатик и мигом исчезает в глубине палатки, а уже через минуту, он застилает новые простыни и меняет наволочку на подушке, ползая на карачках по нарам,  при этом смешно сгибая ноги в коленях, чтобы не касаться простыни грязно – серыми шерстяными носками.
Присев, я быстро раздеваюсь и складываю вещи на доску, прибитую вдоль нар.  Разуваться сложнее. Правый сапог снимается легко, левый же, испачканный грязью по обрез голенища, никак не хочет стаскиваться с ноги. Я пытаюсь упереться каблуком в пол, но каблук скользит, я ёрзаю ногой и понимаю, что без упора сапог мне не снять, тогда я начинаю помогать себе рукой, но пальцы, только оставляют на голенище длинные следы, похожие на следы лыж на снегу. Упираюсь большим пальцем босой ногой в задник, и тогда сапог нехотя сползает с ноги.
– Фу – ух, наконец – то, - вздыхаю я с облегчением, понимая, что за этой процедурой наблюдали все находящиеся в палатке, и мне неловко, от того, что я так долго возился с этим чёртовым сапогом. Усмехаюсь про себя, вспоминая о домашних тапках, что всегда ждут меня в прихожей, и одновременно с усмешкой, приходит щемящее чувство тоски по дому. Гоню прочь все мысли о доме и комфортной жизни.
Я тщательно вытираю грязь с пальцев рук и ног портянкой. Не гигиенично? Плевать. Тоже мне чистоплюй выискался. Есть другие варианты? Нет, ну и ладно. На пальцах появляется неприятное ощущение сухости от высыхающей грязи. Конечно неприятно, а что делать, не надевать же сапоги снова, чтобы сходить к умывальнику. Мелькает мысль, что завтра вечерком, нужно будет организовать себе баньку. Ставлю сапоги у нар, рядышком, один к другому, стягиваю штаны, и, наконец, со вздохом облегчения, забираюсь под одеяло. В ногах оно остаётся подоткнутым под матрас, и я лежу под ним, словно в конверте, немного стесняет движения, за то нигде не поддувает.  Хорошо.
Я  вытягиваюсь на нарах, и ощущаю блаженную негу в мышцах и томную ломоту в суставах.
 Простыни белые–белые, как первый снег, и наволочка такая же, аж блестит,
 - Ничего, - думаю я, и непонятно отчего, злюсь на то, что бельё у меня одного такое белое, - Завтра оно будет такое же серое, как у всех.
 Мысль эта меня сразу успокаивает. Приятно стонут, расслабляясь мышцы во всём теле, и я вытягиваю под одеялом пальцы на ногах, сгибаю и разгибаю ступни. От этого становится ещё блаженнее.  Я натягиваю одеяло повыше, до самого носа и закрываю глаза. В голове все события сегодняшнего дня превращаются в один большой, пёстрый, как домотканые половики клубок, который медленно - медленно вращается, мелькая отрывками лиц, образов, фраз, и при всём желании, у меня нет никакой возможности зацепиться за хотя бы одно из них,  я успеваю,  только мельком  заметить, как они, на секунду появившись, тут же исчезают, а на их место сейчас же наплывают следующие, следующие… следующие…и, я лениво понимаю, что уже не испытываю особого  желания гнаться за ними.
Приглушённые голоса в палатке сливаются в монотонный, успокаивающий гул, сродни отдалённому гулу моря, лампочка светит тускло, наподобие ночника, и не мешает. Дискомфорт создаёт этикетка на наволочке, которую не стал отрывать солдатик, чтобы было сразу видно, что бельё новое. Наивная смесь уважения и вроде как мелкого подхалимства к начальству. Этикетка неприятно шуршит и покалывает кожу. Превозмогая навалившуюся тяжесть, шарю по подушке, желая нащупать этикетку пальцами, чтобы оторвать, но так и не найдя, проваливаюсь в глубокий и мягкий, похожий на забытьё сон.


Просыпаюсь от того, что слышу, как металлом о металл лязгает дверца печки. Я сразу же отчётливо начинаю понимать где нахожусь и, снова, как и вчера, меня охватывает тоска по дому. С непривычки побаливают бока, и шея, спать на нарах всё же жестковато, - Ничего, скоро пообвыкнусь, - думаю я лениво, и чуть приоткрываю глаза.
Я выспался и чувствую себя бодрым и отдохнувшим. В голове, несмотря на выпитую накануне водку ясно, но мне не хочется шевелиться. Так хорошо лежать в тепле под одеялом, оттягивая ту минуту, когда всё же придётся вставать, и я лежу, наблюдая из – под полуприкрытых  век, за происходящим.
В палатке, вялые ото сна медленно двигаются фигуры солдат, кто – то не торопясь одевается, кто- то, так же неторопливо ползает на карачках по нарам,  заправляет постель. Истопник возится у печки, подбрасывая в её остывшее нутро ветки и стараясь раздуть огонь. Это он, лязгая дверцей, разбудил меня, но я не сержусь на него, он выполняет свои обязанности, и вообще, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Замечаю, что на многих солдатах, кроме нательного белья, «белки», как они его называют, надеты гражданские свитера и кофты, «вшивники» на солдатском  слэнге. «Вшивниками» их называют, потому что считается, и не без оснований, что эти свитера являются рассадниками педикулёза, то бишь вшей. В стирку вместе с бельём их не сдашь, не положено солдату носить гражданские вещи, а тем более стирать в прачечной, их просто изымут из общей кучи и уничтожают, а у солдата, чтобы постирать самому нет ни условий, ни времени, а зачастую и желания особого нет, поэтому  «вшивники» поставлены вне закона. Там, в местах постоянной дислокации с ними идёт непрекращающаяся борьба старшин и командиров всех рангов. Там, но не здесь. Здесь на них никто не обращает внимания.
Мысли вяло, и нехотя, совсем полусонно, ворочаются в голове. Я думаю о предстоящем дне. Я знаю, что сегодня меня будет раздражать всё. Непривычная обстановка, неустроенность, неуют. Это называется ломкой динамического стереотипа, а по – простому, резкой сменой обстановки и условий. Люди по разному относятся к этому, я вот, с трудом переношу такие перемены, и привыкаю к новой обстановке тяжело.
С новой обстановкой необходимо сжиться, а если точнее сказать, вжиться в неё, и для того, чтобы этот процесс прошёл как можно быстрее и безболезненнее, я знаю, как минимум два способа.
Первый, это загрузить себя работой, так, чтобы не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы думать о доме и тосковать, так, чтобы падать вечером без мыслей, и сразу засыпать, а ещё лучше, так, чтобы засыпать в то время, пока голова только клонится к подушке.   
Второй, это пить водку с товарищами вечерами, заглушая тоску, тогда тоже становится легче, на какое - то  время пока действует алкоголь, но в конечном итоге тоска возвращается к тебе вместе с головной болью по утрам. И становится на душе ещё тягостней и горше.
   
- Нужно как можно скорее войти в общий ритм, - мысленно твержу я себе, - Свыкнуться с новыми условиями, и тогда окружающее перестанет раздражать, перестанет казаться чужим и враждебным, станет обыденной работой. Не для того – ли ты учился в военном училище, чтобы именно в таких условиях показать всё на что способен, или ты размазня и тряпка?

Умом я понимаю, что в поле, в отличие от песни, хорошей погоды не бывает. Не грязь, так пыль, снег, жара или мороз. Смешно, наверное, но каждая моя командировка на войну, всегда сопровождается такими ломками. Интересно, - думаю я, - неужели все так же мучаются, в первые дни, на войне, или только я?
Мои размышления на эту тему неожиданно прерываются.
Шурша открывается полог у входа, и в палатке появляется ротный. Только теперь я замечаю, что постель слева от меня пуста.
- Странно, сплю я чутко, а тут не слышал ни как ложился ротный ни когда он встал.
Он входит раздетый по пояс, бодрый и свеже выбритый. Кожа на груди и животе раскраснелась, со стороны кажется что, ему совершенно не холодно, хотя он зашёл с улицы, а я невольно подгибаю ноги под себя и съёживаюсь, под одеялом, представляя серый туман и мелкий холодный дождь за стенами палатки. Ротный замечает моё движение, и улыбаясь, тихонько спрашивает, - Что не спится, на новом месте?
- Который час, - спрашиваю я его в ответ?
- Пять семнадцать, - говорит он негромко, мельком взглянув на часы, и добавляет, - Спите, рано ещё.
- А вы куда собрались в такую рань?
- За водой поедем, в Алхан – Калу. В шесть часов колонна пойдёт. Я старший.
Вспоминаю, что вчера Зурин говорил мне о том, что воду возят именно оттуда.
- Побыстрее одеваться, - поторапливает старлей солдат, заправляя свою постель, - Машины прогреть, выезд в шесть ноль – ноль.

- Что валяться, думаю я, - хотя вылезать из - под одеяла мне совсем-совсем не хочется, - Может с ними съездить? Посмотрю где находится водозабор…
В чём – то я пытаюсь обмануть сам себя, мне не столько хочется ехать, сколько не хочется оставаться здесь, в лагере, что я не хочу бродить по грязи в неустроенном палаточном городке, или сидеть весь день у печки. Я с отвращением вспоминаю рыхлую морось, что ждёт меня за стенами палатки, сознание ещё сопротивляется реальности того, что здесь я проведу ближайшие три месяца, как минимум, мне хочется, под благовидным предлогом отдалить этот момент. Я решаю ехать с ними. В кабине машины будет тепло и сухо, из окна я посмотрю на дома и людей, там под ногами снова будет асфальт, а не размокшая пахота. Там я по крайней мере буду занят делом. Может мне станет не так тоскливо.

- Да действительно, - убеждаю я сам себя, -  За водой ведь ездят каждый день, и тебе необходимо знать, где и как её берут, легче командовать, когда сам знаешь, что делать и как. Старлей, вон знает, ему  всё привычно и легко, а ты, пока ещё официально Зурина не сменил, и пока он за всё отвечает, а ты лишь вроде приложения к нему…
- Я с вами, - говорю я старлею, ещё не окончательно убедившись в своём решении.
Он с недоумением смотрит на меня.
- Да отдыхайте вы, товарищ подполковник, мы что, сами не справимся, каждый день ездим, уже третий месяц. Тут не далеко, километров двадцать, туда – сюда и часам к двенадцати вернёмся…   
Я понимаю, что эта поездка не самое главное, что начать свою работу здесь можно было бы и чего - нибудь другого, есть дела и поважнее, но уж больно не хочется мне видеть сейчас унылый сад, серые лица, и бродить с Зуриным по непролазной грязи. Бр – р – р. Конечно от этого мне не уйти, но пусть это будет попозже, ну хоть на час, хоть на два…

- Поеду, - упрямо говорю я старлею,  решительно сбросив с себя одеяло, и неловко ёрзая на заднице, сдвигаюсь к краю нар. Опустить ноги, чтобы одеть брюки нельзя, на полах слой грязи, матерюсь про себя одевая брюки сидя по-турецки на нарах.
Через пять минут я оделся, заправил постель, и выскочив из палатки на несколько минут, плеснул в лицо пару пригоршней ледяной воды из рукомойника на улице. Холодно, чёрт возьми, с гор морозцем тянет и воздух снегом близким пахнет.  Ротный тем временем отправил своих бойцов на завтрак, и теперь нетерпеливо  топтался у печки, дожидаясь меня, чтобы вместе выпить чаю с бутербродами перед поездкой.
Мы уже собирались выходить, как вдруг неожиданно в палатку шумно ввалился Зурин.
Шапка, зацепившись за брезент у входа смешно съехала на бок, и он громко топочет сапожищами, сбивая налипшую на них грязь.
- Тише, - Антоныч, - громко шепчу ему я, - Люди спят. На нарах действительно ещё много спящих солдат. 
 - О, ты уже на ногах, -  рокочет Зурин, не обращая внимания на мой шёпот, - Здорово, - протягивает он свою ладонь, которую мы с ротным по очереди жмём.
-Ты это куда собрался? – спрашивает он меня, удивлённо оглядывая с ног до головы.
-Вот хочу съездить с колонной, посмотреть, откуда воду возят, где её  берут, и.., вообще, весь процесс…
Антоныч смотрит на меня, как на больного. От него довольно сильно пахнет перегаром, скорее всего вчера он не только прикончил недопитое, но и пил ещё.
- Тебе, что, - он искренне удивлён, - Делать больше нечего? Сейчас пойдём в столовую, там Натаха уже яичницу с колбасой заварганила, похмелимся, на совещание сходим, по частям пройдём… Мы же вчера договаривались…

Планы Антоныча на сегодня не совсем совпадают с моими. Я знаю на сто процентов, что из всего, что он сейчас предлагает, будут выполнены два пункта, это похмелиться и сходить на совещание, потому, как за неприбытие на данное мероприятие, если ты находишься в лагере,  Папа по головке не погладит. А потом, после совещания, он снова потянет меня в столовую, к Натахе, где будет водка, сало, тушёнка, и бесконечные тупые разговоры ни о чём, у дымящейся печки. Не хочу!
- Нет, Антоныч, я поеду.
- Перестань ты глупости говорить, - Антоныч берёт меня за пуговицу на куртке и притянув к себе поближе, громко шепчет на ухо, - Да на хрена тебе это надо, я здесь с октября и не разу не ездил, не царское это дело. Пойдём, Натаха ждёт.
Ротный стоит совсем рядом с нами. Он всё слышит.
- И я говорю не надо, - поддерживает он Зурина, - Мы сами управимся, туда – сюда, и вернёмся, - повторяет он почти дословно свою недавнюю фразу, - и чтобы убедить меня окончательно приводит ещё один аргумент, - Скоро вообще ездить в Алхан - Калу не придётся, сапёры в Урус - Мартане обещали  насос на водозаборе наладить, а нас вроде как под Урус – Мартан передислоцируют, так что вода под боком будет…Оставайтесь.
- Нет, вместе поедем, - я хочу ощутить асфальт под ногами, а не скользкую грязь.
Ротный не знает, что ему делать, ждать меня или уходить, время поджимает.
Антоныч упёрся. Антоныч не хочет меня отпускать. Ему надо похмелиться. Глаза у него красные .Если честно, то я ему немного завидую. Ему хорошо, даже если ему плохо, и у него болит с похмелья голова. Завтра, ну в крайнем случае, послезавтра он уедет. Я бы тоже сейчас пил, будь я на его месте.
- Антоныч, пусти, - я с трудом отрываю его пальцы от своей пуговицы, - Поеду я.
Достал он меня своей прилипчивостью.
- Ты, иди, - обращается Антоныч к  ротному, - Иди. Никуда он не поедет, я его с собой забираю,- он торопливо подталкивает старлея по направлению к выходу, и оторвавшись от пуговицы, плотно берёт меня за рукав, повыше локтя.
Он прилип ко мне, и тянет за рукав вниз, почти повисая на нём.
Ротный, получив команду, облегчённо вздохнул и выскочил из палатки.
Я обречённо понимаю, что от Антоныча мне не уйти. Ну в самом то деле, не отталкивать же мне его грубо.
Пошли, - говорю я ему, и мы тоже выходим из палатки.
Истопник, солдатик с закопченным лицом, провожает нас долгим, удивлённым взглядом.   
Ещё темно. Совсем темно. Кажется, ещё темнее, чем вчера. Это от того, что вышли со света. В палатке какой – никакой, пусть не очень яркий, но всё же свет.
Антоныч тянет меня по направлению к столовой, где нас ждёт Натаха.
Со вчерашнего вечера здесь ничего не изменилось, разве что наряд собрал скребками жижу и грязь и теперь сапоги не утопали в ней, да у стола в углу, того за которым мы пили вчера, сегодня стояли две отполированные задницами скамьи.
На столе стоит огромная,  закопченная до черноты сковорода, с высокими краями, в которой ещё парит яичница, перемешанная с нарезанной полукругами варёной колбасы, 
Алюминиевый, такой же чёрный, как и сковорода чайник, тарелки, кружки, хлеб.
Натаха, без следов усталости на лице от выпитого  накануне, встречает нас теми же словами, что и вчера, - Ну, наконец – то, сколько можно ждать, кофе стынет, - и вспомнив, вероятно, о том что не поздоровалась, добавляет, - Здравствуйте!
- Здравствуй, Наташа, - я возвращаюсь к вчерашней мысли, о том что толкает женщин на войну, и мне снова становится жаль эту не унывающую, по крайней мере с виду повариху.   
- Привет, Наталя, - бодро отвечает ей Зурин, - У тебя всё готово?
- А как же, - Наталя нагнувшись, достаёт из – под стола бутылку водки, - Я покуда на стол не стала ставить, а то зайдёт кто ненароком.
Донышко бутылки в грязи, Наталя замечает грязь, и тщательно вытирает донышко пальцами, после чего протирает уже пальцы о полы куртки и водружает бутылку на стол.
- Умница ты моя, - хвалит её Зурин, - Шаристый боец.      
- А то, - поддакивает Наталя, довольная похвалой.
- Тогда за дело, - Зурин в одно мгновение откупорил бутылку и разлил водку,
- Ну, за то чтобы штанах трещало, на сковороде шкворчало, а в руках шуршало, - подняв кружку произнёс он свой любимый тост.
Я не припомню ни одной пьянки с его присутствием, когда бы он его не произнёс. Меня ужасно раздражает то, что когда он говорит, то сально улыбается, и  делает это так, что всем сидящим за столом становится сразу понятно, что уж у него – то со всеми тремя позициями всё в полном порядке.
А ещё, не знаю почему, но этот тост мне кажется ужасно пошлым. Ладно, если за столом сидят только одни мужики, но когда он произносит его в присутствии женщин, я всегда опускаю глаза или делаю вид, что занят разговором с соседом. 
Может я придираюсь к нему?

Едва коснувшись губами жидкости на дне кружки, и ощутив её запах, неприятно – холодный, будто запах стали на морозе, отставляю кружку от себя,
 - Зурину то что, - думается мне,- Он уезжает, и ему уже всё равно, он свой срок тут отбыл. Ну, допустим, почувствует Папа запах от него, ну и что? Папа тоже человек, и человек не без греха, он его поймёт, а меня не поймёт и скандала не оберёшься.
- Не с того начинаешь, - скажет он своим резким тенором, обращаясь вроде как только ко мне, но слышать его слова будут все окружающие, и повторит, - Не с того…
Все сразу поймут о чём речь, во – первых потому, что многие сами побывали в такой ситуации, а во – вторых, мы здесь все как под одним одеялом, с тремя полосками в ногах находимся, и все, всё и всегда обо всём знают…
Больше Папа не скажет ни слова. Но мне и этого будет достаточно, я неделю потом не смогу смотреть прямо ему в глаза. Так что я уж лучше потерплю до вечера.
- Правильно, не пей, - Зурин ехидно ухмыляется и наливает себе и Натахе по второй, он прекрасно меня понимает сейчас и не настаивает, чтобы я пил, - А мы вот ещё по чуть–чуть махнём, а, Натаха?
- Махнём, - охотно отвечает она ему, и ритуал похмелья продолжается.
Зурин с удовольствием закусывает, поддевая на вилку большие, чуть подгоревшие в середине кружки жареной колбасы.
Как говорит одна пожилая писарша из штаба о Зурине, - Он не ест, а жрёт, - и сейчас, глядя с какой скоростью он перемалывает челюстями еду, я думаю, что пожалуй писарша права.
Я пью пережжённый, почти остывший и от того ещё более горький «Нескафе», и думаю, что первое с чего нужно начать, это как только вернётся колонна поставить задачу ротному, чтобы привёз машину – другую сена, а лучше соломы, и засыпать ею дорожки на подходе к столовой, пускай солома быстро утонет, затопчут её всё равно, но  лазить так как сейчас в грязи, тоже не годится, лучше каждый день подсыпать по немногу. Опять же наглядно работа видна, глядишь, и Папа старание заметит…
 
Наталя не ест и не пьёт ничего, кроме водки.
- Может она поэтому такая худая, - мелькает в голове, - И ведь не видно что пила. Глаза только блестят, но они у неё блестели так же и вчера. Ну и организм.
 Очень скоро я узнаю, что блеск глаз у неё вызван постоянными дозами спиртного, без которого она не могла, и что удивительно, её состояние никак не отражалось на работе. Но это будет чуть позже.

Между тем, повара – солдаты и наряд расставили на столах приборы, хлеб и масло, выставили на раздачу парящие котлы. В палатке вкусно запахло кашей, и сразу же, будто запах был слышен и на улице в столовую потянулись по одному, по два офицеры  и прапорщики.
- Ты, давай-ка народ корми, - говорит  Зурин Натале, поднимаясь наконец со скамьи, и давая понять, что процесс употребления алкоголя на время прерывается, - Мы сейчас на совещание сходим, и вернёмся…
Я понимаю, что не ошибся в своих вчерашних предположениях насчёт планов Зурина на сегодня.
В штабной палатке, или как её называют, центр боевого управления, тепло,сухо и светло.
Здесь чистые, не крашенные полы из листов ДСП, слегка играющие под ногами и две жарко натопленные печки. Сквозь неплотно закрытые дверцы видно, как весело прыгает внутри пламя. Слева у входа полевая пирамида с автоматами, при виде её, сразу вспоминаю, что сегодня, сразу после совещания мне нужно будет написать рапорт, чтобы за мной закрепили оружие. Война всё таки.
Вдоль стен расставлены разнокалиберные складные кресла, какие бывают в сельском клубе, наверное, их и притащили из какого–нибудь учреждения такого рода или актового зала разбитой школы. Посередине стоит огромный самодельный стол, с разложенной на нём рабочей картой. В одном углу палатки за столом с тремя телефонными аппаратами, сидит оперативный дежурный, перед ним журнал боевых действий, тетрадь для черновых записей, таблицы позывных и ещё много всяких документов с необходимой ему информацией. За спиной дежурного на стене палатки висит карта района, с зоной ответственности дивизии, по этой карте он каждое утро докладывает командиру и присутствующим на совещании обстановку и об изменениях за  прошедшую ночь.   
 В противоположном углу стол Папы, с телефонами и радиостанцией. Сам Папа, гладко выбритый и посвежевший, сидит за столом, в накинутой на плечи зимней куртке с воротником искусственного меха, из под стола выглядывают его ноги в тяжёлых юфтевых сапогах. У комдива, то ли бзик, то ли примета какая–то на этот счёт имеется, на войне он не признаёт никакой другой обуви, кроме как таких вот сапог. Сами по себе они не плохи, только тяжёлые, а летом в них жарко, но Папа своих привычек не меняет.
- Ну, что, - спрашивает Папа, обращаясь к на обоим, как только мы вошли, - Передаётесь?
- Так точно, - подтянув живот и браво выпятив грудь, отвечает ему Зурин. Он старается особо не дышать в его сторону, - Работаем.
- Ну – ну, трудитесь, - неопределённо – расплывчато Папа кивает головой, и внимательно смотрит на нас. Папа всё понимает, он знает, что не могли мы не отметить встречу, и сейчас своим взглядом только определяет степень нагруженности наших организмов алкоголем. Видимо наш вид его удовлетворяет, и он небрежно махнув рукой, полуприказывает, - Садитесь.
У каждого из присутствующих на ЦБУ своё раз и навсегда закреплённое место, это избавляет Папу от необходимости искать глазами того кто ему в данный момент нужен. У меня места пока нет, и поэтому я сажусь на приставной стул рядом с Зуриным.
Совещание прошло быстро и буднично. Доложил обстановку оперативный, после него, докладывал начальник разведки, а затем в порядке очереди, командиры всех частей, проговорили заучено общие фразы о состоянии дел в своих подразделениях и планах на предстоящий день.
Ничего интересного не сказал и Папа. Меня это радует. Хотя я чувствую, что не зря  Папа корпел вчера над картой, ох не зря, но видать время ещё не подошло посвящать всех в свои замыслы.
Гурьбой вываливаемся после совещания на улицу. Тут по прежнему моросит дождь , и серый туман висит над нашим лагерем, как серая сырая кисея.
- Пошли, - торопит меня Зурин, не давая толком поздороваться с теми из офицеров кого не видел вчера и переброситься хотя бы парой фраз,
- Пошли нас ждут,- дёргает он за куртку вцепившись в пуговицу, - Что за идиотская привычка?
-Ты, Антоныч, давай-ка без меня, - я уже настроен работать.
Вместе с ночной темнотой, прошла хандра и, мне хочется занять себя, с людьми общаться, начинать в обстановку вникать, а не сидеть за столом в полутёмной палатке за бутылкой,
 -Ты, Антоныч, иди, отдыхай, расслабляйся, а я потихонечку сам всё обойду, осмотрюсь, что неясно будет в книжке записной помечу, а ты мне потом пояснишь…
- Ай молодца, - хлопает он меня по плечу.  Антонычу совсем не хотелось шляться со мной по лагерю, он уже всё сотню раз видел, и всё что здесь есть (включая лица офицеров, прапорщиков и солдат) ему осточертело за те четыре месяца, что он находился здесь, - Конечно объясню, ни один вопрос без ответа не оставлю, где меня найти знаешь, - он хитро ухмыляется, - Я на месте…

За три часа я обошёл все подразделения, все столовые, полевые склады, бани, медпункты, и палатки. К концу обхода я уже хорошо представлял  общее расположение, и набросал в уме план того, что бы мне хотелось сделать в первую очередь. Хандра моя, как тяжёлое похмелье совсем незаметно для меня улетучилась, на душе стало легко и покойно, несмотря на то, что так же упрямо и нудно продолжал моросить дождь, и шлёпать по лужам и жирной пахоте не стало легче, окружающее не казалось таким серым и неуютно чужим. От вчерашней хандры и упадничества не осталось и следа. Я с удовольствием подставлял щёки мелким, холодным каплям, и, странно, теперь они не вызывали неприятных ощущений, а только освежали. Я даже чувствовал некоторую неловкость в душе из - за того, что позволил себе так раскиснуть и пытался, ещё не далее, как сегодня утром малодушно смыться на пару часов, пусть и под благовидным предлогом из лагеря.

- Будем надеяться, что никто не заметил этой моей слабости. Работы, конечно до хрена, но куда деваться, - такие выводы сделал я для себя, - Ничего, справимся, не впервой.
Мне хотелось работать. А для чего я ещё, собственно говоря, сюда приехал?
 
За время обхода вопросов к Зурину накопилось не мало, в блокноте я исписал ими листов пять, а так как до обеда оставалось ещё часа полтора, я решил, что этого времени как раз хватит, чтобы успеть задать их ему. Для этого я и нашёл Зурина всё там же, в столовой, сидящим за столом, заставленным тарелками с остатками еды, грузно опирающегося локтями на столешницу. Наташи не было, из – за стен палатки слышался только её хриплый голос, что - то втолковывающий поварам-солдатам.
 Зурин был один, и я с первого взгляда понял, что всё это время он просидел здесь, никуда не выходя и, судя по всему, влил в себя уже порядочно. Конечно это ничего не значит, есть у него одно свойство, которым не обладаю я. Зурин может выпить много, очень много, так много, что голова его будет непроизвольно клониться, а глаза закрываться сами собой, но посидев так минут пять – десять он поднимет голову, откроет глаза, и как ни в чём не бывало снова может продолжать застолье, так будто он только пришёл.

- Ну, что, ознакомился с хозяйством? – спрашивает Зурин увидев меня, - Не заблудился? – это он на вчерашнее намекает.
- Шутник, а мне не до шуток было, когда я в темноте торчал, – вспоминаю я своё стояние у туалета и невольно передёргиваю плечами.
- Пить будешь? – Антоныч достаёт из – под стола водку и начинает разливать, не дожидаясь ответа.
- Де жа вю, - думается мне, - Погоди, Антоныч, мне нужно тебе пару вопросов задать. В отличие от него пить мне совсем не хочется.
- Вот сейчас махнём по одной и задашь, промок небось, да замёрз, пока ходил. Держи, - протягивает он мне на треть наполненную кружку.
-Ладно, давай, но только по одной, - со вздохом говорю я.
Мы чокаемся, но выпить не успеваем. Неожиданно громко из шипящей радиостанции, что небрежно валяется на столе среди грязных тарелок, раздаётся требовательный голос комдива, - Сто пятый – Сотому.   
- Тебя, - чуть испуганно говорит Антоныч, он опускает свою кружку на стол и протягивает мне «Виолу».
 Я усмехаюсь, потому что «Сто пятый» пока ещё он, это его позывной, но он выпил и ему не очень хочется общаться с комдивом, даже по радиостанции.
- Слушаю, Сто пятый, - отвечаю я.
Комдив узнаёт мой голос, - Дай мне другого Сто пятого, - Папа явно чем – то недоволен.
Я протягиваю «Виолу» Антонычу и зачем - то шёпотом, хотя комдив не может слышать слов, говорю, - Тебя.
- На связи, - Антоныч весь напрягся, но старается говорить чётко и по возможности бодро.
- Зайди ко мне, срочно, - требует генерал, и его дребезжащий голос смешивается с треском эфира.
- Иду, - торопливо отвечает Зурин, поднимаясь из – за стола, и отряхивая, неверными движениями крошки с воротника куртки.
 – Что там ему понадобилось, - недовольно ворчит он, - Ни минуты спокойно посидеть не дадут…
- Я с тобой, - говорю я ему, хотя меня не вызывали.
-Да, да пойдём, - совсем не хочется Антонычу иди к Папе одному, чувствует он себя не совсем уверенно, и хотя толку от меня совсем пока мало, но всё же какая – никакая поддержка. Стараемся идти быстро, так быстро, насколько это позволяет скользкая до нельзя  и залитая водой дорожка. Папа зазря вызывать не станет, тем более, что он сказал, - Срочно!
На ЦБУ кроме комдива только начальник штаба с начопером, отклячив зады, стоят, склонившись над картой, оперативный дежурный с телефонной трубкой у уха, принимает доклады и одновременно делает пометки в журнале, да солдатик истопник в туго перетянутой ремнём, прожжённой местами куртке сидит на корточках  у печки и, стараясь производить как можно меньше шума,  подбрасывает в неё дрова. Ватная куртка топорщится на его спине, отчего солдат кажется горбатым.
- Товарищ гене… - начинает доклад Антоныч, пока я задёргиваю за нами полог у входа в палатку, но доложить по форме не успевает.
- Где колонна? – резко перебивает его комдив, в его взгляде и голосе требовательное напряжение.
Он сразу понял, что Антоныч употребил, но делает вид, что не замечает, к тому же Антоныч  старается держаться, я стою чуть сзади и сбоку от него и мне хорошо видно его лицо.
- В Алхан - кале, - хрипло отвечает он, не понимая, что могло так взволновать Папу, дело ведь обыденное.
- Когда она должна вернуться? – комдив повышает голос.
Антоныч вскидывает руку и, глядя на часы, не очень уверенно докладывает,
-Уже … уже должна вернуться, на подходе где – то. Сейчас выйду на связь и…
- С ней нет связи! – комдив изо всей силы ударил своей аристократичной ладонью по столу, ладонь белая и маленькая, но удар неожиданно сильный, - Нет уже полтора часа!Я тебя спрашиваю, где колонна?
Плечи солдатика истопника вздрогнули, как только он услышал звук удара, он с лязгом захлопнул дверцу печки и на полусогнутых выскочил из палатки, с перепугу на ходу толкнув меня плечом. За спиной я слышал шуршание задёргиваемого полога у входа. Штабисты, обратившись в слух, опустили головы ниже к карте и замерли, они уже знают в чём дело и не хотят встречаться взглядами с разъярённым Папой. Оперативный дежурный тоже в курсе, и он тоже прячет глаза, делая вид, что старательно записывает что – то в журнал. У меня такое ощущение, что в палатке находимся только мы с Антонычем и комдив. Все остальные лишь часть интерьера, антураж.
 Хотя спрашивает комдив Антоныча, я чувствую себя очень неловко. Если бы сейчас, он то же самое спросил у меня, я не знал бы, что ему ответить.
- Не знаю, товарищ генерал, - выдохнул Антоныч, - Выехали они как обычно, в шесть часов, всё по плану и  должны вот – вот вернуться…
- Где колонна!!! – комдив бледнеет, от злости повышая голос до крика, и снова, несколько раз бьёт ладонью по столу, так, что подпрыгивают телефоны, а лежащие на столе карандаши и фломастеры летят на пол и медленно, словно нехотя раскатываются в разные стороны..
- Не знаю! – медленно наливаясь кровью от напряжения, обиды и непонимания чего хочет от него комдив , так же громко орёт в ответ Зурин.
- Так езжай и ищи, - срывая голос, кричит комдив.   
Мне становится стыдно, что я не уехал утром.
- Какой БТР взять? Дайте команду. Номер бэтээра назовите, - Зурин, в отличие от комдива всё более краснеет, его лицо стало уже багрово - лиловым и у него дрожат губы. Он с пьяной запальчивостью выпячивает грудь и, сделав шаг, решительно подаётся вперёд, - На чём мне ехать? Он вызывающе дерзок, хоть совершенно не прав, но его действиями руководит сейчас не рассудок, а бьющийся в мозгу алкоголь. Я успеваю прихватить его за рукав, и он оставляет свою попытку приблизиться к комдиву.
Вопрос повисает в воздухе без ответа. Комдив несколько секунд смотрит на Зурина с каменным лицом. Я понимаю, что развязка близка
   
Совсем неожиданно комдив сник. Он опустил плечи, обмяк, как будто сдувшись, и слабо махнул рукой,
 - Нет больше колонны, - со щемящей болью в голосе медленно проговорил он, - В Алхан-кале идёт бой, уже полтора часа армейский батальон сто восемьдесят шестого полка прорваться к ней не может, - помолчал немного и добавил, - Их уже нет…

Мне стало жарко. Мгновенно. Я почувствовал, как пот струйкой побежал вдоль позвоночника, и рубаха нательного белья прилипла к лопаткам.   
Перед глазами встала картина зажатой между заборов и глухих стен домов, на узкой улице колонны, расстреливаемой в упор. Я слышал грохот от разрывов гранат, стук автоматных очередей, режущие слух выкрики чеченцев, мешающиеся с русским матом, проклятия и стоны. Я видел развороченные борта бэтээров, пылающие капоты машин, бледные, искажённые страхом и злобой лица, испуганные глаза, грязь, перемешанную с кровью, ярко оранжевые языки огня и жирно – чёрный дым.
Мне стало стыдно. Так стыдно мне не было никогда в жизни. Мне казалось, что все присутствующие здесь, и Папа, и штабисты, и оперативный дежурный знают о том, что я сегодня утром, собирался ехать с этой колонной, но в последнюю минуту изменил своё решение и остался, а значит струсил. Теперь они там, в Алхан-кале, умирают под огнём, а я стою живой и здоровый и до последней минуты даже не знал об этом.
В палатке повисла напряжённая тишина. Зурин взволнованно сопел, после слов комдива, ему  уже не хотелось ехать на поиски колонны.
Склонённые фигуры штабных и оперативного были похожи на изваяния, и только пламя в печи весело плескалось стараясь вырваться наружу сквозь, неплотно закрытую дверцу.  Комдив смотрел на нас пустыми глазами и молчал.
Наконец он тяжело вздохнул, и снова вяло махнув рукой, негромко произнёс,
- Идите. Идите и думайте оба, как людей водой обеспечивать будете. Свои предложения доложите на вечернем совещании. Всё.
Толкнувшись локтями, мы неловко повернулись «кругом» и, согнувшись пополам в тамбуре, вывалились из палатки. Спиной я чувствовал на себе осуждающие взгляды штабных и оперативного дежурного.
Оказавшись на улице, мы остановились в трёх шагах от входа. По прежнему накрапывал дождь. На душе было гадко. Там, в Алхан-кале,  сейчас убивали тех, с кем я провёл бок о бок нынешнюю ночь. Там огонь и смерть. Благодаря Зурину я не поехал с ними. Теперь они там, а я здесь. Их нет, а я живой.
 Скажу, как есть, в те минуты, стоя под дождём у штабной палатки, я жалел, что я не с ними. Мне хотелось плакать. Я чувствовал себя предателем, и ещё очень кружилась голова. 
- Что делать будем, Антоныч?
- А чего он на меня орёт, - невпопад, придушенным голосом, зло пошипел он, совсем не отвечая на мой вопрос, - Что я, виноват, что – ли?
Я опустил голову. Говорить было не о чем. Помочь нечем.
- А ведь ты… - начал было Зурин, осклабясь многозначительной улыбкой, но не договорил, натолкнувшись на мой ненавидящий и, наверное, страшный в ту секунду взгляд.
Я понял, что он хотел мне сказать, и я ненавидел его за эти невысказанные вслух слова.

Колонну из семнадцати машин водовозок и двух бэтээров сопровождения, расстреляли в упор и сожгли. Погибли сорок семь человек. Выжили двое. Раненый в ногу сержант упал в арык, и в суматохе боя, сумел по нему пробраться к нашим. Второго солдата освободили недели через две. Подробностей его освобождения я не знаю. Помню, только, что фамилия его была Хасанов, но он был крещёный и носил крест.
За  мусульманскую фамилию и православный крест, по его словам, его били больше всех.
 Хасанова, сразу после освобождения, забрали к себе эфэсбэшники, и в свою часть он больше не вернулся.
От него и  узнали, как погиб ротный. Раненым он попал в плен. Старлея били и пытали. Просто так, из ненависти. За то, что он офицер, за то, что русский.
Где – то на десятый день его увели, а через полчаса, чеченец, который принёс хлеб и воду пленным, небрежно бросил Хасанову, -  Нэт больше твоего командыра. Башку ему атрэзали, - и зло рассмеялся.


Я не могу понять, за что же я так ненавижу Зурина, но я буду терпеть его и давать деньги в долг без отдачи. Как ни крути, он спас мне жизнь