Знамение гл. 43 - дневник-15 продолжение

Александр Блок. Последние дни...

Умение хорошо жить и хорошо умереть — это одна и та же наука.
Эпикур
БЛОК Александр Александрович
(1880 - 1921) русский поэт

Весной 1921 года Блок тяжело заболел, это было связано и с голодными годами гражданской войны, и с огромным истощением нервной системы, возможно, и с творческим кризисом, наступившим после поэмы "Двенадцать".

С. М. Алянский, единственный, кто, кроме родных, навещал умирающего поэта, пишет: "Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слег и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни.


Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился".

Далее мемуарист рассказывает эпизод, происшедший во время болезни Блока: "...Спустя несколько дней Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошел в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь - сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича.

Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами... Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку".


В другой раз Блок на глазах гостя отбирал и уничтожал некоторые свои записные книжки. "Если б я мог предположить, что Блок уничтожает дневники и записные книжки в припадке раздражения, тогда факт уничтожения меня не удивил бы. Но это происходило на моих глазах, внешне Блок оставался совершенно спокоен и даже весел. И этот "безумный" акт в спокойном состоянии особенно потряс меня",- пишет мемуарист.

А вот описание последнего свидания с поэтом: "Он пригласил меня сесть, спросил, как всегда, что у меня, как жена, что нового. Я начал что-то рассказывать и скоро заметил, что глаза Блока обращены к потолку, что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спросил, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь.

- Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот только, знаете, слышать совсем перестал, будто громадная стена выросла. Я ничего уже не слышу,- повторил он, замолчал и, будто устав от сказанного, закрыл глаза. Я понимал, что это не физическая глухота... Мне показалось, что я долго сижу. Александр Александрович тяжело дышит, лежит с закрытыми глазами, должно быть, задремал. Наконец решаюсь, встаю, чтобы потихоньку выйти. Вдруг он услышал шорох, открыл глаза, как-то беспомощно улыбнулся и тихо сказал:

- Простите меня, милый Самуил Миронович, я очень устал.

Это были последние слова, которые я от него услышал. Больше я живого Блока не видел".

Другой современник поэта, Георгий Иванов, пишет, что врачи, лечившие Блока, "так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий... Но все-таки от чего он умер? "Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем". Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни.

За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевизанствовавших литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном "помешательстве" Блока. Но никто не упомянул одну многозначительную подробность: умирающего Блока навестил "просвещенный сановник ", кажется, теперь благополучно расстрелянный, начальник Петрогослитиздата Ионов*. Блок был уже без сознания. Он непрерывно бредил. Бредил об одном и том же: все ли экземпляры "Двенадцати" уничтожены?** Не остался ли где-нибудь хоть один?

- "Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги". Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву.

- Я заставлю его отдать, я убью его... И начальник Петрогослитиздата Ионов слушал этот бред умирающего...".

По свидетельству К. Чуковского, в "начале июля стало казаться, что он поправляется... числа с 25 наступило резкое ухудшение; думали его увезти за город, но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не выдержит. К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забыть..."

В "Краткой заметке о ходе болезни" Блока наблюдавший поэта врач А. Г. Пекелис констатировал: "...Процесс роковым образом шел к концу. Отеки медленно, но стойко росли, увеличивалась общая слабость, все заметнее и резче проявлялась ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения... Все предпринимавшиеся меры лечебного характера не достигали цели, а в последнее время больной стал отказываться от приема лекарств, терял аппетит, быстро худел, заметней таял и угасал и при все нарастающих явлениях сердечной слабости тихо скончался" Тата.

Произошло это 7 августа 1921 г. в 10 час. 30 мин. Андрей Белый в письме В. Ф. Ходасевичу От 9 августа 1921 г. рассказывал: "Дорогой Владислав Фелицианович, приехал лишь 8 августа из Царского <Села>: застал Ваше письмо. Отвечаю: Блока не стало. Он скончался 7 августа в 11 часов утра после сильных мучений: ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище. Да!.. Эта смерть для меня - роковой бой часов: чувствую, что часть меня самого ушла вместе с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто "бытие" Блока на физическом плане было для меня как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают или просветляются внутренне: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри: начнись или кончись. И встает: "быть или не быть".

Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить...
Дельвиг

И душа просит: любви или гибели; настоящей человеческой, гуманной жизни или смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов "погибнуть иль лю6ить"

С невероятной болью восприняли смерть Блока и другие его современники. В дневнике Корнея Чуковского есть такая запись (12 августа 1921 г.):

"Никогда в жизни мне не было так грустно...- грустно до самоубийства. <...> В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, "его декадентство", "его реализм", его морщины - все это под землей, в земле, земля... В его жизни не было событий. "Ездил в Bad Nauhiem". Он ничего не делал - только пел. Через него непрерывной струей шла какая-то бесконечная песня. Двадцать лет с 98 по 1918. И потом он остановился - и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песни, и кончился он".

Спустя годы, размышляя о гибели (именно так: гибели!) Блока, Владислав Ходасевич писал: "В пушкинской своей речи, ровно за полгода до смерти, он говорил: "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю,- тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше ничем: жизнь потеряла смысл".

Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно отсюда. И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, - и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то "вообще" оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти" Наталья Мамченко.

Но это - определение поэта. Спустимся, однако, с горных высот и послушаем, что говорят врачи, которые любят точность и определенность. Реконструировавшие болезнь и смерть Блока по документам и воспоминаниям современников, доктор медицинских наук М. М. Щерба и кандидат медицинских наук Л. А. Батурина утверждают, что поэт "погиб от подострого септического эндокардита (воспаления внутренней оболочки сердца), неизлечимого до применения антибиотиков. Подострый септический эндокардит - это "медленно подкрадывающееся воспаление сердца". Обычно наблюдается в возрасте 20-40 лет, чаще у мужчин. Начало заболевания всегда малозаметное, нет никаких указаний на болезнь сердца, состояние ухудшается постепенно, преобладают жалобы на слабость, недомогание, утомляемость, похудание, вплоть до истощения.

Лихорадка - наиболее постоянный симптом: сначала подъем температуры незначительный, затем до 39 ° и выше... Наряду с этим - озноб, прогрессирующее малокровие. Поражение сердца выражается в клапанном пороке (за счет эндокардита) и в миокарде (воспалении средней, мышечной оболочки сердца). Одно из характерных проявлений подострого септического эндокардита - множественные эмболии (т. е. закупорка, чаще всего тромбом) малых и больших сосудов мозга, внутренних органов, кожи, конечностей.

В результате изменений мозговых сосудов развивается картина менингоэнцефалита (воспаления головного мозга и его оболочки). Непосредственная причина смерти - сердечная недостаточность или эмболии. Длительность заболевания - от трех месяцев до нескольких лет (Обычно 1,5-2 года)... Психические перенапряжения и нарушения питания резко, в 3-4 раза, увеличивают частоту возникновения подострого септического эндокардита... Возбудителем инфекции обычно являются микробы, находящиеся в полости рта, верхних дыхательных путях, инфицированных зубах, миндалинах..."

Фу, какая проза! Куда возвышеннее: "Он умер от того, что не мог больше жить".
***

ДЕТИ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО:


Софья Фёдоровна Достоевская, дочь великого писателя Ф. М. Достоевского, его первый ребенок.

Достое;вская Со;фья Фёдоровна (1868 22 февраля (6 марта), Женева — 1868, 12 (24) мая, Женева), дочь великого писателя Ф. М. Достоевского, его первый ребенок.

24 февраля 1868 года Фёдор Михайлович писал сестре В. М. Ивановой: «Аня подарила мне дочку, славную, здоровую и умную девочку, до смешного на меня похожую…». Но уже всего через три месяца маленькая Соня простудилась и умерла, что оказалось страшным ударом для Фёдора Михайловича. Из воспоминаний жены писателя, А. Г. Достоевской: «…я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал её бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. … Два дня мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы получить дозволение похоронить нашу крошку, вместе заказывали всё необходимое для её погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно плакали. На Фёдора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и похудел за неделю болезни Сони…».

После смерти дочери Достоевские, пытаясь уйти от печальных воспоминаний, уехали из Женевы в Веве, а оттуда в Италию.

***

Достоевская, Любовь Фёдоровна
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Текущая версия страницы пока не проверялась опытными участниками и может значительно отличаться от версии, проверенной 11 февраля 2011; проверки требуют 2 правки.
Любо;вь Фёдоровна Достое;вская (14 сентября 1869, Дрезден — 10 ноября 1926, Италия) — мемуаристка, вторая дочь Ф. М. Достоевского и А. Г. Достоевской.
Счастливый Фёдор Михайлович писал С. А. Ивановой через несколько месяцев после рождения дочери:
«Не могу вам выразить, как я её люблю. <…> Девочка здоровая, весёлая, развитая не по летам (то есть не по месяцам), всё поёт со мной, когда я запою, и всё смеётся; довольно тихий некапризный ребёнок. На меня похожа до смешного, до малейших черт…»,
— (письмо от 14 (26) декабря 1869 г.)
Впоследствии, когда Люба подросла, она писала отцу записки-письма (всего их сохранилось 11), также известны ответы писателя: два таких письма-записки — от 26 апреля 1874 г. (из Москвы и от 7 (19) августа 1879 г. из Эмса).
Дочери было 11 лет, когда умер Достоевский. Похороны отца, вылившиеся в грандиозное мероприятие, весьма сильно подействовали на ребёнка. В конце концов, это не лучшим образом сказалось на её характере.
По воспоминаниям современников, Любовь Фёдоровна была заносчива, высокомерна, да и просто неуживчива. Она не помогала матери увековечивать славу Достоевского, создавая свой образ как дочери знаменитого писателя, впоследствии вообще разъехалась с Анной Григорьевной.
Её попытки писать вылились в сборник рассказов «Больные девушки» (1911), романы «Эмигрантка» (1912), «Адвокатка» (1913), не встретившие признания.
Личная жизнь её также не сложилась.
В 1913 г. после очередного выезда за границу на лечение она осталась за рубежом навсегда. Там она написала и опубликовала (сначала на немецком, позже и на других европейских языках) главный труд своей жизни: «Dostoejewski geschildert von seiner Tochter» (M;nchen, 1920). На русском языке он вышел в России под названием «Достоевский в изображении его дочери Л.Достоевской», (М.-Пг. 1922), в сильно сокращённом варианте. Этот труд содержит немало явных ошибок, неточностей и спорных утверждений. Представление о нём как о "записках очевидца", учитывая возраст Любови Фёдоровны в год смерти отца, следует считать недоразумением. Тем не менее, полулитературные портреты Фёдора Михайловича и лиц из его окружения, вышедшие из-под пера Любови Фёдоровны, активно используются исследователями творчества великого писателя в тех случаях, где нет более надёжных источников.
Последние два года Любовь Фёдоровна жила в Италии, где и умерла от белокровия в южнотирольском местечке Гриес, теперь входящем в городскую черту Больцано, 10 ноября 1926 года в частной клинике известного доктора Ф. Рёсслера. В своём последнем письме в Россию она просила племянника Андрея «отслужить панихиду о своей бабушке и дедушке Достоевских».
Похоронена была на местном кладбище Ольтризарко, которое во второй половине 1950-х было упразднено. Прах и надгробие Эме Достоевской (так она называла себя за границей) были перенесены на центральное городское кладбище.
***
Достоевский в Музее Достоевского
Потомки писателя – война, коммуналки, Беломорканал и тридцать четвертый маршрут трамвая
2006-11-09 / Андрей Петров


Дмитрий Андреевич Достоевский.
Фото автора
Потомки великого писателя в Петербурге не просто живут памятью классика, они по сути дела – новые подвижники духовного делания.
Этот дом в задымленном квартале. Рынок. Поликлиника. Банк. Надо всем высится храм. Кузнечный переулок в Петербурге словно неподвластен преображению: не надо никакой машины времени, чтобы вернуться вспять – в Петербург Достоевского. Тут на углу Ямской и Кузнечного жил Федор Михайлович, тут и забылся он в смертной истоме – чтобы веками продолжать будоражить человечество всемерностью и всемирностью своей.
Достоевский назначил встречу на два часа дня. В вестибюле Музея Достоевского. Дмитрий Андреевич Достоевский. Правнук писателя.
Узнал сразу же. Коренастый, подвижный, энергичный. Взгляд внимательный и по-хорошему приветливый. Добрый взгляд. Как-то сразу стало с ним легко. Мы вышли на черную лестницу, куда не попадают посетители музея. Оказалось, что мемориальная квартира – словно вершина этого айсберга, а многое сокрыто от постороннего взора. Громадный, прежде доходный дом нынче немного дает прибыли. Но все напоминает о тех временах – на этажах комнатки научных сотрудников. «Подождите! Я сейчас». И правнук Достоевского легко взбегает по лестнице. «Идти с вами?» – «Да нет, я ведь помоложе». – «А сколько вам?» – «Да будет шестьдесят».
Также в разделе:

В экране, слове, раме...
К юбилею феноменальной Лили Брик

Масштаб и вектор
О тотальгии Дмитрия Быкова

Губернатор Голицын: с Пушкиным и Гоголем на дружеской ноге
О пользе общения власти с писателями

Оператор бессмыслицы
О формализации литературно-критической деятельности
Он предуведомил меня, что при нашей встрече будет еще присутствовать заместитель директора по научной работе Борис Николаевич Тихомиров: мало ли какие появятся вопросы? Хитроумный, тактически выверенный ход – все равно, что идти на суд с адвокатом. Ведь губит людей прежде всего доверчивость – не зря же сказано было про Отелло, что тот не ревнив, а доверчив. Да и если бы даже старуха-процентщица обезопасила квартирку свою бронированною дверью – так все равно бы она впустила Раскольникова.
Дмитрий Андреевич – наследник по прямой. Больше того – он единственный правнук Достоевского, слава богу, не последний потомок – у него есть сын, стало быть, Алексею Дмитриевичу надлежит быть праправнуком.
Они потомки по линии Федора Федоровича Достоевского. Тот был третьим ребенком Достоевских, родился буквально через неделю после их возвращения из-за границы – 16 июля 1871 года и был назван в честь отца. Федор Федорович окончил два факультета Дерптского университета – юридический и естественный, стал специалистом по коневодству. Современник вспоминал, что он был самолюбив и тщеславен, стремился везде быть первым. Пытался проявить себя и на литературном поприще, но разочаровался в своих способностях. И вот что примечательно: в развитии личности Федора Федоровича отрицательную и мучительную роль сыграл сам факт, что он сын Достоевского, и этот ярлычок преследовал его всю жизнь. Коробило уже то, что когда его кому-то представляли, неизменно присовокупляли: сын Достоевского.
В разгар Гражданской войны Федор Достоевский-младший пробрался в Крым, но мать свою в живых уже не застал. Ее выгнал сторож из собственной дачи, и она умерла всеми брошенная в ялтинском отеле. По воспоминаниям его сына (внука писателя) Андрея Федоровича Достоевского, когда Федор Федорович вывозил из Крыма в Москву архив Достоевского, оставшийся после смерти Анны Григорьевны, его едва не расстреляли чекисты по подозрению в спекуляции – сочли, что транспортирует в корзинах контрабанду.
– Федор Федорович – это мой дед, – говорит Дмитрий Андреевич Достоевский. – Ведь только двое из четырех детей Федора Михайловича достигли совершеннолетия – Любовь и Федор. Люба еще в 1913 году уехала за границу и уже не вернулась. Детей у нее не было. А Федор Федорович почти всю жизнь провел в Симферополе, у него было два сына, один из которых умер шестнадцатилетним. А вот моему отцу Андрею Федоровичу суждено было продолжить род писателя. На юге ему учиться не дали – из-за его дворянского происхождения. Так он и оказался в Петрограде. Жив был еще дядя – племянник Достоевского Андрей Андреевич. Вельможа, статский советник и в то же время удивительно скромный и преданный памяти Федора Михайловича человек. У него была роскошная квартира на Почтамтской. Конечно, после революции его капитально уплотнили. Андрею Андреевичу было шестьдесят шесть, когда его отправили на Беломорканал. Через полгода после освобождения он умер... В той коммуналке жил и Андрей Федорович. Впоследствии – в сорок пятом – там я и родился.
Также в разделе:
Отец был инженером по лесоустройству. Всю Отечественную прошел. В танковых войсках, в разведке. Дважды ранен. В архиве его, как сообщил Борис Николаевич Тихомиров, есть и рассказы, подписанные псевдонимом, – стало быть, готовились к опубликованию. Внук Достоевского последние годы жизни всецело подчинился главной цели жизни – открытию музеев Достоевского в Ленинграде и Старой Руссе. Увы, не дождался этих событий, но на стенах этих мемориалов есть и его тень. Точнее сказать – отсвет.
Семья Достоевских была скукожена до жизненного пространства в одну комнатенку – над подворотней с единственным подслеповатым – зато полукруглым! – оконцем. Ну чем не Петербург Достоевского! Только Шмаринова с Добужинским на них не хватало! А перед столетием Ульянова (Ленина) то пристанище признали непригодным для жилья и осчастливили правнука новосельем на окраине Ленинграда. Трампарк, три чумазых завода – такая вот инфраструктура. Да он и не жаловался. Тем более трампарк сыграл в его судьбе не последнюю роль – он восемь лет работал вагоновожатым! Тридцать четвертый маршрут – на острова, к стадиону Кирова – самый любимый. Вообще специальностей у него много – на все руки мастер.
Его не щадила судьба. Полтора десятка рабочих профессий и, как водится, у нас «достойная» Достоевского пенсия. Последние двадцать лет он «работает» правнуком Достоевского.
И тут не ищите иронии. Да-да, почти профессией сделалась пламенная страсть – изучение жизни и творчества великого пращура. Музеи Достоевского для него словно бы сделались родными, научные сотрудники – лучшими друзьями. Вот и здесь – в Музее-квартире на Кузнечном – он свой, даже числится официально консультантом. И сына Алексея он приобщил к исследовательской работе. Мальчик вначале во всем копировал отца. Играл на подоконнике с мясорубкой. Вам не понять! Это ж почти точная копия трамвайного контроллера – главного средства управления в старых вагонах. А за окном – трамвайный парк. Неудивительно, что и Алексей Дмитриевич Достоевский имеет в трудовой книжке запись: водитель трамвая. А потом открылись словно шлюзы, вся тяжесть крови бухнулась в сердце: ведь и я тоже Достоевский! Поступил на филологический, принялся штудировать тома великого пращура.
– У нас – разделение труда, – улыбается Дмитрий Андреевич. – Скажем, в Сибирь я уже не езжу. Это все он. Омск, Семипалатинск – там он бывает в местах, связанных с каторгой и ссылкой Достоевского. Он филолог, а теперь еще и по зову души вдвойне увлечен специальностью. И меня теребит – давай сделаем то, организуем это. Может быть, станет работать в Доме-музее Достоевского в Старой Руссе.
– Вы припоминаете, когда и как вы всерьез заинтересовались творчеством прадеда?
– Тут какая-то мистика. Это все случилось со мной в сорокадвухлетнем возрасте – кстати, и мой отец в такой же период своей жизни прикипел к этой теме. Больше того! Когда я пришел в пушкинскую комиссию – Общество по изучению Достоевского и сел там за стол, мне сказали: «Надо же! Ведь на этом же самом месте всегда сидел ваш отец».
У него свой взгляд на эти и многие другие устоявшиеся вещи – скажем, по поводу эпилепсии Достоевского. Он полагает, что болезнь эта в большей степени была придумана самим Достоевским. К слову сказать, он достаточно вольготно обращался с медицинской терминологией. Вот и я, грешный, к примеру, не раз замечал, что классик то и дело «награждал» своих героинь – порой вовсе субтильных девушек – такими недугами, как delirium tremens. Но delirium tremens – это ж белая горячка, недуг отъявленных пьянчуг, коему никак не может быть до поры до времени подвергнута непорочная девица. Эти «неточности», разумеется, приводятся лишь к слову, ни в коей мере не в тщеславном стремлении «развенчать», хоть как-то дезавуировать значение романов Достоевского. Так и Дмитрий Андреевич не отрицает, что его великий прадед был предрасположен к нервическим, как в старину говаривали, припадкам – это да. Но ведь эпилепсия, как считается, так или иначе сказывается в каком-то поколении, а ее, утверждает Дмитрий Достоевский, до сих пор ни у кого из потомков не было. Встречается невротический склад характера, но не эпилепсия.
Правнукам Достоевского вдосталь довелось изведать мытарств. Сестре Дмитрия Андреевича Татьяне однажды пришлось выслушать в ответ на пустячную какую-то просьбу отповедь канцеляристки:
– Вы что, считаете это большой заслугой – быть правнучкой великого писателя?!
Помнится, большой был ажиотаж, когда объявили подписку на первое полное собрание сочинений Достоевского – так его потомки даже не имели возможности без очереди подписаться на собрание сочинений писателя. Кстати, в тот день, когда мы беседовали с Дмитрием Андреевичем, в Александринском театре была премьера – «Двойник» по Достоевскому. Думаете, кто-нибудь пригласил правнука на премьеру? К питерскому «бомонду» он не причислен. Бороздит морские просторы лайнер «Федор Достоевский», стоит отель, вот-вот устроят казино. Хозяева жизни не замечают потомков великого писателя, а ведь они, говоря словами Андрея Платонова, «живой памятник своих предков и их завет и надежда». Был, мне говорили, случай, когда Дмитрий Андреевич как-то заболел, ему нужно было лекарство, выпускаемое в Японии. Когда там узнали, что это нужно правнуку Федора Михайловича, мгновенно все прислали. Это было – страх вспомнить! – в те времена, когда подобные контакты не поощрялись, даже тогдашний медминистр возмутился: как можно было пренебречь нашими лекарствами!
Тут надо и четко отделять зерна от плевел. Наведен теперь порядок в родословном хозяйстве – никакой «сын лейтенанта Шмидта» туда не прошмыгнет. Заместитель директора музея-квартиры по научной работе Борис Николаевич Тихомиров подробно рассказал об исследованиях по этой части. Сейчас как раз отмечается пятьсот лет роду Достоевского. При этом досконально уже исследованы все ветви генеалогического древа последней половины этого исторического пласта – вплоть до Веры Алексеевны Достоевской – совсем пока еще маленькой прапраправнучки Федора Михайловича.
Очень много сейчас Достоевских – в том числе и тех, кто и в самом деле относится к этому роду. Но больше никто из них не имеет отношения к писателю – это потомки более ранних Достоевских.
Тут целая наука. Исследователи тщательно проверяют каждый факт, каждое упоминание фамилии. Еще в 1933 году вышла «Хроника рода Достоевских» Михаила Волоцкого – серьезнейшее исследование. Ну а оставшиеся семьдесят два года также уже досконально выверены.
И все-таки не рвется связь времен. Эхо отдаленной эпохи гулко отдается в наших днях. Часто ли думаем о том, что негоже разбрасываться и таким достоянием Отечества, как память о великих его творцах? Тем более, если речь о живых монументах этой памяти. А ведь эти люди – потомки великих деятелей прошлого, эти отголоски былого – такое же национальное богатство, как Эрмитаж или манускрипты Пушкинского дома. Беречь их надо, создавать им достойные условия жизни, тем более если они не надувают щеки: мы, дескать, потомки, – а сами активно озабочены духовным деланием, они суть нашей души, и уже только поэтому мы продолжаем преклоняться перед их именами.
***
Архив : №05. 04.02.2011

ТЕРЯЕМ МОГИЛЫ – ТЕРЯЕМ ПАМЯТЬ

9 фе­в­ра­ля 2011 го­да ис­пол­ня­ет­ся 130 лет со дня кон­чи­ны Фё­до­ра Ми­хай­ло­ви­ча До­сто­ев­ско­го. Мо­ги­лы его ро­ди­те­лей, сы­но­вей, вну­ка, стар­ше­го бра­та, двух се­с­тёр, тё­ти и дру­гих род­ст­вен­ни­ков ут­ра­че­ны в со­вет­ские го­ды. В за­ру­беж­ной Ев­ро­пе за­хо­ро­не­ния обе­их до­че­рей Фё­до­ра Ми­хай­ло­ви­ча со­хра­ни­лись. Они на­хо­дят­ся под па­тро­на­том ме­ст­ных вла­с­тей. Унич­то­же­ние, а это пра­виль­ное оп­ре­де­ле­ние, мо­гил близ­ких род­ст­вен­ни­ков «од­но­го из са­мых из­ве­ст­ных в ми­ре граж­дан Рос­сии» – по­зор­ная стра­ни­ца со­вет­ской ис­то­рии. Ак­ты это­го мо­гиль­но­го ван­да­лиз­ма, ве­ро­ят­нее все­го, бы­ли от­ве­том на об­ще­ст­вен­ные и ре­ли­ги­оз­ные убеж­де­ния Ф.М. До­сто­ев­ско­го. Они дол­гое вре­мя не бы­ли сов­ме­с­ти­мы с офи­ци­аль­ной иде­о­ло­ги­ей.

Од­на из бе­зы­мян­ных мо­гил на Ва­гань­ков­ском клад­би­ще. Яр­ко-крас­ный тра­фа­рет на ме­тал­ли­че­с­ком кре­с­те. Он за­ме­тен из­да­ле­ка. На нём над­пись «Вни­ма­ние. Сроч­но об­ра­ти­тесь в ад­ми­ни­с­т­ра­цию клад­би­ща». И на зем­ле таб­лич­ка «Зай­ди­те в кон­то­ру». Ав­тор с по­мо­щью Экс­перт­но-кри­ми­на­ли­с­ти­че­с­ко­го цен­т­ра МВД Рос­сии оп­ре­де­лил, что имен­но в этой бе­зы­мян­ной мо­ги­ле по­хо­ро­нен Фё­дор Фё­до­ро­вич До­сто­ев­ский – стар­ший сын ве­ли­ко­го пи­са­те­ля.
Фё­дор Фё­до­ро­вич из­ве­с­тен тем, что в 1918 го­ду до­ста­вил в Моск­ву из ох­ва­чен­но­го граж­дан­ской вой­ной Кры­ма ар­хив сво­е­го от­ца. Ему чу­дом уда­лось из­бе­жать рас­ст­ре­ла, как яко­бы кон­тра­бан­ди­с­ту. Ар­хив хра­нил­ся в ял­тин­ском до­ме вдо­вы пи­са­те­ля – Ан­ны Гри­го­рь­ев­ны До­сто­ев­ской…

Мо­ги­лы цар­ских вель­мож, ге­не­ра­лов и дру­гих «вра­гов тру­до­во­го на­ро­да» бы­ли не­на­ви­ст­ны боль­ше­ви­кам, как и мно­гие ста­ро­ре­жим­ные па­мят­ни­ки. В Се­ва­с­то­по­ле на мо­ги­лу ре­во­лю­ци­о­не­ра, лей­те­нан­та Пе­т­ра Шмид­та пе­ре­нес­ли мас­сив­ный над­гроб­ный ка­мень с унич­то­жен­ной мо­ги­лы уби­то­го ма­т­ро­са­ми ко­ман­ди­ра бро­не­нос­ца «По­тём­кин», ка­пи­та­на пер­во­го ран­га Ев­ге­ния Го­ли­ко­ва. На ме­с­те лик­ви­ди­ро­ван­но­го не­кро­по­ля Тро­и­це-Сер­ги­е­вой При­мор­ской пу­с­ты­ни в Ле­нин­гра­де со­ору­ди­ли плац. Кур­сан­ты по не­му про­хо­ди­ли стро­е­вым ша­гом. А в зем­ле под пла­цем на­хо­ди­лись ос­тан­ки до­че­рей ге­не­ра­лис­си­му­са Алек­сан­д­ра Су­во­ро­ва и фельд­мар­ша­ла Ми­ха­и­ла Ку­ту­зо­ва. Мо­гиль­ную пли­ту вну­ка про­слав­лен­но­го пол­ко­вод­ца с над­пи­сью «Алек­сандр Ар­ка­дь­е­вич Су­во­ров, граф Рым­ник­с­кий, князь Ита­лий­ский» ис­поль­зо­ва­ли на хо­зяй­ст­вен­ные нуж­ды.
Ис­че­за­ли мо­ги­лы не толь­ко пред­ста­ви­те­лей зна­ти, ге­не­ра­лов, чи­нов­ни­ков, бо­га­тых куп­цов, но так­же до­ре­во­лю­ци­он­ных вра­чей, ин­же­не­ров, учи­те­лей, ли­те­ра­то­ров. В Пав­лов­ске Ле­нин­град­ской об­ла­с­ти унич­то­жи­ли мо­ги­лу ли­те­ра­то­ра Ми­ха­и­ла Ми­хай­ло­ви­ча До­сто­ев­ско­го – стар­ше­го бра­та пи­са­те­ля. Твор­цы мо­ну­мен­таль­ных со­вет­ских па­мят­ни­ков нуж­да­лись в бе­ло­снеж­ном мра­мо­ре и в ве­ли­ко­леп­ном гра­ни­те ку­пе­че­с­ких и дру­гих до­ро­гих над­гро­бий. По­это­му ис­чез­ла мо­ги­ла стар­шей се­с­т­ры пи­са­те­ля До­сто­ев­ско­го, вдо­вы бо­га­то­го чи­нов­ни­ка Вар­ва­ры Ми­хай­лов­ны Ка­ре­пи­ной. Не со­хра­ни­лись за­хо­ро­не­ния Ми­ха­и­ла Ан­д­ре­е­ви­ча До­сто­ев­ско­го и Ве­ры Ми­хай­лов­ны Ива­но­вой – от­ца и се­с­т­ры пи­са­те­ля До­сто­ев­ско­го. От­цу Фё­до­ра Ми­хай­ло­ви­ча в на­ши дни ус­та­но­ви­ли сим­во­ли­че­с­кий па­мят­ник на пред­по­ла­га­е­мом ме­с­те его за­хо­ро­не­ния. В 1931 го­ду в За­рай­ском рай­о­не Мос­ков­ской об­ла­с­ти, где в про­шлом на­хо­ди­лось име­ние До­сто­ев­ских, со­зда­ва­лись по­ка­за­тель­ные кол­хо­зы и сов­хо­зы. Спеш­но на­прав­ля­ли сю­да из Моск­вы энер­гич­ных ор­га­ни­за­то­ров и аги­та­то­ров. Ве­лась бур­ная ан­ти­ре­ли­ги­оз­ная аги­та­ция. В груп­пе упол­но­мо­чен­ных ока­жет­ся Ни­ко­лай Ели­за­ров, ком­му­нист-ин­тер­на­ци­о­на­лист. На­сто­я­щая его фа­ми­лия – Цзян Цзин­го. Он был сы­ном Чан Кай­ши. В тот пе­ри­од он был по­ли­ти­че­с­ким про­тив­ни­ком сво­е­го от­ца. Не­уди­ви­тель­но, что мо­ги­лу хо­тя и не бо­га­то­го, но всё же по­ме­щи­ка Ми­ха­и­ла До­сто­ев­ско­го срав­ня­ли с зем­лёй. А ведь его сын был на цар­ской ка­тор­ге. Не со­хра­ни­лась мо­ги­ла Алек­сея До­сто­ев­ско­го – млад­ше­го сы­на пи­са­те­ля. Он умер в трёх­лет­нем воз­ра­с­те. В 2006 го­ду от­ме­ча­ли юби­лей – 500 лет ро­ду До­сто­ев­ско­го. Пла­ни­ро­ва­ли ус­та­но­вить па­мят­ную пли­ту на вхо­де Боль­ше­ох­тин­ско­го клад­би­ща в Санкт-Пе­тер­бур­ге, где был по­хо­ро­нен Алё­ша До­сто­ев­ский. На пли­те на­пи­са­ли, что на этом клад­би­ще был по­хо­ро­нен сын пи­са­те­ля Ф.М. До­сто­ев­ско­го. Ус­та­но­вить пли­ту вла­с­ти не раз­ре­ши­ли, и она хра­нит­ся в ме­ст­ном му­зее Ф.М. До­сто­ев­ско­го.
На сим­фе­ро­поль­ском клад­би­ще уте­ря­на мо­ги­ла вну­ка пи­са­те­ля Фё­до­ра Фё­до­ро­ви­ча-млад­ше­го. Ос­тан­ки Ма­рии Фё­до­ров­ны До­сто­ев­ской – ма­те­ри ве­ли­ко­го пи­са­те­ля мож­но бы­ло пе­ре­не­с­ти на дру­гое клад­би­ще. Её мо­ги­ла на­хо­ди­лась на Ла­за­рев­ском клад­би­ще в Моск­ве. Мо­ги­ла унич­то­же­на во вре­мя лик­ви­да­ции клад­би­ща. Ос­тан­ки да­же ма­ло­из­ве­ст­ных усоп­ших и тем бо­лее из­ве­ст­ных, в том чис­ле свя­щен­ни­ков пе­ре­но­си­ли по­сле офи­ци­аль­но­го об­ра­ще­ния род­ст­вен­ни­ков, а так­же уч­реж­де­ний куль­ту­ры и дру­гих ор­га­ни­за­ций. Ми­ха­ил Ва­си­ль­е­вич Во­лоц­кой, ав­тор фун­да­мен­таль­ной ра­бо­ты «Хро­ни­ка ро­да До­сто­ев­ско­го» (1934 г.) спа­са­ет па­мят­ник на мо­ги­ле М.Ф. До­сто­ев­ской. Па­мят­ник хра­нит­ся в под­ва­ле Мос­ков­ско­го Му­зея Ф.М. До­сто­ев­ско­го. А по­че­му не пе­ре­нес­ли ос­тан­ки ма­те­ри пи­са­те­ля?.. Мо­ги­ла са­мо­го М.В. Во­лоц­ко­го (умер в 1944 го­ду) ис­чез­ла на Ва­гань­ков­ском клад­би­ще – в на­ши дни она уже не чис­лит­ся в ба­зе дан­ных клад­би­ща.
Во­прос со­труд­ни­кам му­зе­ев и до­сто­е­ве­дам: по­че­му не со­хра­ни­ли мо­ги­лу Во­лоц­ко­го? А сколь­ко дис­сер­та­ций и дру­гих на­уч­ных ра­бот и тем бо­лее жур­наль­но-га­зет­ных ста­тей на­пи­са­но со ссыл­ка­ми на ра­бо­ты это­го ис­сле­до­ва­те­ля?.. Му­зей­ные ра­бот­ни­ки, ли­те­ра­ту­ро­ве­ды и по­том­ки Ф.М. До­сто­ев­ско­го так­же не­сут от­вет­ст­вен­ность за ис­чез­но­ве­ние мо­гил род­ст­вен­ни­ков ве­ли­ко­го пи­са­те­ля. Они обя­за­ны бы­ли обе­ре­гать за­хо­ро­не­ния.

Кра­е­ве­ды и не­кро­по­ли­с­ты в на­ши дни пы­та­ют­ся за­щи­щать по­гре­бе­ния. На мо­гиль­ной пли­те Се­мё­на Ра­и­ча по­сле слов «по­эт и пе­ре­вод­чик» при­шлось до­ба­вить над­пись «учи­тель Лер­мон­то­ва, вос­пи­та­тель Тют­че­ва». Ве­ро­ят­но, это по­мо­жет со­хра­нить мо­ги­лу. Алек­сандр Сер­ге­е­вич Пле­ва­ко, ему 80 лет, внук двух зна­ме­ни­то­с­тей: ад­во­ка­та Фё­до­ра Ни­ки­фо­ро­ви­ча Пле­ва­ко и ху­дож­ни­ка Ва­си­лия Ва­си­ль­е­ви­ча Ве­ре­ща­ги­на с го­ре­чью под­твер­дил мне, что мо­ги­ла его ба­буш­ки ис­чез­ла на Ва­гань­ков­ском клад­би­ще. Мо­ги­ла Ли­дии Ва­си­ль­ев­ны Ве­ре­ща­ги­ной ни­чем не вы­де­ля­лась. А ес­ли бы на­пи­са­ли на па­мят­ни­ке – «вдо­ва ве­ли­ко­го рус­ско­го ху­дож­ни­ка, по­гиб­ше­го под Порт-Ар­ту­ром», мо­ги­лу мог­ли со­хра­нить. На клад­би­щах экс­кур­со­во­ды се­го­дня боль­ше по­ка­зы­ва­ют за­хо­ро­не­ния уго­лов­ни­ков, а не мо­ги­лы зна­ме­ни­тых учё­ных или пи­са­те­лей. По­мню, как нам, сту­ден­там, по­ка­за­ли мо­ги­лу дол­гое вре­мя не­из­ве­ст­ной и за­га­доч­ной «Н.Ф.И.». Лер­мон­тов по­свя­тил На­та­лье Фё­до­ров­не Ива­но­вой, по му­жу Об­ре­с­ко­вой, со­рок сти­хо­тво­ре­ний. А в де­ся­ти ме­т­рах под вы­со­ки­ми ме­тал­ли­че­с­ки­ми паль­ма­ми мо­ги­ла Сонь­ки – Зо­ло­той руч­ки. Мно­го над­пи­сей. На её па­мят­ни­ке. За­пом­ни­лась од­на: «Со­ня, по­мо­ги мне иметь боль­ше ме­тал­ла».
Мо­ги­ла стар­ше­го сы­на пи­са­те­ля Ф.М. До­сто­ев­ско­го уте­ря­на, как ни стран­но, не в 1930-е го­ды, а в на­ча­ле 1970-х го­дов. В 1968 го­ду уми­ра­ет Ан­д­рей Фё­до­ро­вич До­сто­ев­ский, сын Ф.Ф. и внук Ф.М. До­сто­ев­ских, его мать – Ека­те­ри­на Пе­т­ров­на До­сто­ев­ская, ока­жет­ся по­сле вой­ны за гра­ни­цей. В ок­ку­пи­ро­ван­ном нем­ца­ми Сим­фе­ро­по­ле на её до­ме по­ме­с­ти­ли про­во­ка­ци­он­ное объ­яв­ле­ние. «Дом не­ве­ст­ки пи­са­те­ля До­сто­ев­ско­го не за­ни­мать». Ко­мен­да­ту­ра рас­про­ст­ра­ня­ла лож­ные слу­хи о со­труд­ни­че­ст­ве Е.П. До­сто­ев­ской с ок­ку­пан­та­ми. Боль­ная жен­щи­на вы­нуж­де­на бы­ла по­ки­нуть ро­ди­ну. Тра­ги­че­с­кая судь­ба ма­те­ри от­ра­зит­ся и на жиз­ни её сы­на, и ко­с­вен­но на судь­бе мо­ги­лы Ф.Ф. До­сто­ев­ско­го. До­ку­мен­ты о по­гре­бе­нии в ян­ва­ре 1922 го­да Фё­до­ра Фё­до­ро­ви­ча До­сто­ев­ско­го не со­хра­ни­лись. По­сле все­го это­го мо­ги­ла сы­на пи­са­те­ля ос­та­нет­ся без при­смо­т­ра. А кни­ги по учё­ту за­хо­ро­не­ний в Моск­ве до 1942 го­да бы­ли унич­то­же­ны по­сле вве­де­ния осад­но­го по­ло­же­ния в сто­ли­це. Я не очень дол­го ис­кал ут­ра­чен­ное ме­с­то за­хо­ро­не­ния Фё­до­ра Фё­до­ро­ви­ча До­сто­ев­ско­го. По­лу­чил из му­зея ко­пию един­ст­вен­ной фо­то­гра­фии его мо­ги­лы. Экс­перт из ЭКЦ МВД Рос­сии ис­сле­ду­ет на фо­то­гра­фии не­раз­бор­чи­вую над­пись на кре­с­те мо­ги­лы, что сле­ва от за­хо­ро­не­ния До­сто­ев­ско­го. Оп­ре­де­ля­ет­ся фа­ми­лия, часть от­че­ст­ва, по­след­ние ци­ф­ры го­да рож­де­ния и пол­но­стью год смер­ти усоп­ше­го. Эта мо­ги­ла со­хра­ни­лась. На ней те­перь вме­с­то кре­с­та сто­ит гра­нит­ный па­мят­ник, на ко­то­ром всё схо­дит­ся с дан­ны­ми экс­пер­ти­зы. Сле­до­ва­тель­но, в по­лу­ме­т­ре от этой со­хра­нив­шей­ся мо­ги­лы – ме­с­то за­хо­ро­не­ния сы­на пи­са­те­ля. На этом ме­с­те, как на­пи­са­но вы­ше – мо­гиль­ный холм, на ко­то­ром ус­та­нов­лен ме­тал­ли­че­с­кий крест без над­пи­си.
При­ез­жаю со справ­кой ЭКЦ МВД Рос­сии в ГУП «Ри­ту­ал». Это­му пред­при­я­тию под­чи­не­ны мос­ков­ские клад­би­ща. Воз­ра­же­ний по экс­пер­ти­зе не бы­ло. Но по во­про­су о пе­ре­да­че под па­тро­нат Со­ю­за пи­са­те­лей Рос­сии мо­ги­лы Ф.Ф. До­сто­ев­ско­го при­шлось об­ра­щать­ся в Де­пар­та­мент по­тре­би­тель­ско­го рын­ка и ус­луг го­ро­да Моск­вы. По­лу­чи­ли от­вет из Де­пар­та­мен­та. В нём со­жа­ле­ли, что «удов­ле­тво­рить прось­бу в на­сто­я­щее вре­мя не пред­став­ля­ет­ся воз­мож­ным». Обе­ща­ли про­ин­фор­ми­ро­вать о до­пол­ни­тель­ных све­де­ни­ях по дан­но­му во­про­су. Ука­за­ли при­чи­ну от­ка­за. В бе­зы­мян­ной мо­ги­ле, как на­пи­са­но в пись­ме, име­ют­ся два за­хо­ро­не­ния. 1946 и 1863 го­дов. Но учёт­ных дан­ных по ним по­че­му-то не бы­ло. Фа­ми­лии по­кой­ни­ков оп­ре­де­ле­ны лишь по над­пи­сям на кре­с­те во вре­мя ин­вен­та­ри­за­ции 1991 го­да. А по за­хо­ро­не­нию ур­ны (1994 год) учёт­ная за­пись име­ет­ся. В пись­ме Де­пар­та­мен­та ука­зан от­вет­ст­вен­ный за за­хо­ро­не­ние и его до­маш­ний ад­рес. Но­мер те­ле­фо­на от­вет­ст­вен­но­го, а им ока­за­лась очень по­жи­лая жен­щи­на – не от­ве­ча­ет на звон­ки со­труд­ни­ков ГУП «Ри­ту­ал». В Про­ку­ра­ту­ре го­ро­да Моск­вы ре­ко­мен­до­ва­ли об­ра­тить­ся к уча­ст­ко­во­му ин­спек­то­ру ми­ли­ции. Уча­ст­ко­вый со­об­щил, что дан­ная граж­дан­ка про­жи­ва­ет по ука­зан­но­му ад­ре­су. По­че­му она не от­ве­ча­ет на те­ле­фон­ные звон­ки? На этот во­прос у уча­ст­ко­во­го не бы­ло от­ве­та.

Сергей ТЮЛЯКОВ
***

ВОКРУГ ДОСТОЕВСЕКОГО
ДОСТОЕВСКИЙ Александр Андреевич (1857—1894), племянник писателя, сын его младшего брата А. М. Достоевского. Окончил Петербургскую медико-хирургическую академию, доктор медицины, приват-доцент Военно-медицинской академии. Впервые Достоевский увиделся с ним, когда семья брата приезжала в Петербург в конце 1864 г. Будучи студентом, Александр часто бывал в доме дяди, о чём сообщал в письмах к родителям. Достоевский подарил ему 13 декабря 1879 г. новое издание «Униженных и оскорблённых» с тёплой надписью: «Любезному племяннику Александру Андреевичу от любящего его дяди».

Умер Александр рано от прогрессирующего паралича.


ДОСТОЕВСКИЙ Алексей Фёдорович (1875—1878), сын писателя. А. Г. Достоевская о своём последнем ребёнке писала: «10 августа Бог даровал нам сына, которого мы назвали Алексеем. (Имя св. Алексия — Человека Божия было особенно почитаемо Фёдором Михайловичем, отчего и было дано новорождённому, хотя этого имени не было в нашем родстве) Оба мы с Фёдором Михайловичем были донельзя счастливы и рады появлению (да ещё малоболезненному) на свет Божий нашего Алёши…» Младший сын стал любимцем Достоевского. По воспоминаниям Л. Ф. Достоевской, если ей и брату Фёдору запрещено было без разрешения входить в кабинет отца, то на младшего Алёшу этот запрет не распространялся.

Однако ж, как и в случае с первой дочерью Соней, страшный удар вскоре постиг родителей: не прожив и трёх лет, Алексей внезапно умер. Причём, узнав диагноз врачей, в его смерти Достоевский винил себя: «Фёдор Михайлович был страшно поражён этой смертию. Он как-то особенно любил Лёшу, почти болезненной любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Фёдора Михайловича особенно угнетало то, что ребёнок погиб от эпилепсии, — болезни, от него унаследованной…»

После смерти сына Достоевский, ища успокоения, совершил поездку в Оптину пустынь. В «Братьях Карамазовых» (глава «Верующие бабы»), конечно, автобиографичны жалобы безымянной бабы, потерявшей сына: «— Сыночка жаль, батюшка, трёхлеточек был, без трёх только месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. <…> Вот точно он тут предо мной стоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою. <…> И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет бывало крикнет своим голосочком: “Мамка, где ты?” Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдёт разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как бывало бежит ко мне, кричит да смеётся, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала! Да нет его, батюшка, нет, и не услышу его никогда! Вот его поясочек, а его-то и нет, и никогда-то мне теперь не видать, не слыхать его!..»

Младший из братьев Карамазовых, кроткий Алексей, в последнем романе Достоевского не случайно назван этим именем.


ДОСТОЕВСКИЙ Андрей Андреевич (1863—1933), племянник писателя, сын его младшего брата А. М. Достоевского. Работал в Центральном статистическом комитете Министерства внутренних дел, в Русском географическом обществе, много сделал для популяризации трудов П. П. Семёнова-Тян-Шанского. В 1930 г. был незаконно репрессирован, получил 10 лет лагерей, но, благодаря хлопотам родных, через полгода был освобождён. Последние три года жизни работал в Гидрологическом институте.

Будучи ребёнком, Андрей по крайней мере дважды встречался со своим дядей-писателем, когда отец привозил его в Петербург — в 1865 и 1876 гг.


ДОСТОЕВСКИЙ Андрей Михайлович (1825—1897), младший брат писателя; архитектор. Хотя он никогда не был так близок с Фёдором, как старший брат Михаил, но был всегда с ним дружен, переписывался до конца его жизни и написал бесценные «Воспоминания» (впервые полностью изданы в 1930 г.) — главный и достоверный источник сведений о детстве и юности Достоевского. Андрей тоже учился в пансионе Л. И. Чермака, пытался вслед за Фёдором поступить в Главное инженерное училище (и жил в это время у него на квартире), но не сумел сдать экзамен и поступил в 1842 г. в Училище гражданских инженеров, после окончания которого работал в Главном строительном управлении. 23 апреля 1849 г. он был по ошибке вместо Михаила арестован по делу петрашевцев и провёл в Петропавловской крепости 13 дней. Вскоре после этого А. М. Достоевский уехал из столицы, жил и работал архитектором в Елисаветграде, Симферополе, Екатеринославе, Ярославле. Приезжая из провинции в Петербург, Андрей Михайлович обязательно навещал брата-писателя.

Достоевский в письме к младшему брату от 10 марта 1876 г. выразил суть своего отношения к нему и его семье: «Я, голубчик брат, хотел бы тебе высказать, что с чрезвычайно радостным чувством смотрю на твою семью. Тебе одному, кажется, досталось с честью вести род наш: твоё семейство примерное и образованное, а на детей твоих смотришь с отрадным чувством. По крайней мере, семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и средины, а все члены её имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения. Ты эту самую идею в созданной тобою семье твоей выражаешь наиболее из всех Достоевских. Повторяю, вся семья твоя произвела на меня такое впечатление…»

Всего известно 17 писем Достоевского к младшему брату (1842—1880) и 2 письма Андрея Михайловича к нему (1849—1869).


ДОСТОЕВСКИЙ, Михаил Андреевич (1788—1839), отец писателя. Родом из семьи священника села Войтовицы Подольской губернии. Закончил Подольскую духовную семинарию и, вопреки воле отца, отправился в Москву, в Медико-хирургическую академию. В Отечественную войну 1812 г. служил в военно-полевом госпитале, затем в Московском военном госпитале. В 1820 г. уволен с военной службы и был определён в Мариинскую больницу для бедных. В 1837 г. в чине коллежского советника вышел в отставку и поселился в своём имении Даровое. Ещё в 1819 г. он женился на М. Ф. Нечаевой, в этом браке родилось 8 детей (одна дочь умерла во младенчестве). В июне 1839 г. скончался в поле, во время объезда своего поместья, при загадочных обстоятельствах: по официальной версии — от «апоплексического удара»; по другой — был убит собственными крепостными (см. Д. С. Макаров).

У отца Достоевского был нелёгкий характер, детей он воспитывал в строгости. Младший брат писателя А. М. Достоевский вспоминал, как ему, Андрею, приходилось каждый день по два часа, пока отец спал-отдыхал после обеда, отгонять от него мух, и, не дай Бог, если хоть одна муха «папеньку» укусит. Андрей также упоминает, к примеру, как старшие братья боялись уроков латыни, которую преподавал им самолично отец. Ещё бы! Подростки во всё время урока должны были стоять навытяжку и поминутно ждать: вот-вот «папенька» вспылит, что непременно и случалось чуть не каждое занятие…

Об взаимоотношениях будущего писателя с отцом можно судить, в какой-то мере, по их последним письмам друг к другу, когда Фёдор учился у Главном инженерном училище. Дело, в основном, касалось денег. До поступления в училище Достоевский вообще не знал, что такое свои деньги и соответственно совершенно не умел, не научился с ними обращаться. И эта сторона новой, самостоятельной жизни с самого начала приводила его буквально в отчаяние. Мольбы о деньгах звучали из письма в письмо, но апофеозом этой темы можно считать строки из послания к отцу, которое Фёдор начал 5 мая 1839 г.: «Пишете, любезнейший папенька, что сами не при деньгах и что уже будете не в состоянии прислать мне хоть что-нибудь к лагерям. Дети, понимающие отношения своих родителей, должны сами разделять с ними все радость и горе; нужду родителей должны вполне нести дети. Я не буду требовать от Вас многого.

Что же; не пив чаю, не умрёшь с голода. Проживу как-нибудь! Но я прошу у Вас хоть что-нибудь мне на сапоги в лагери; потому что туда надо запасаться этим. Но кончим это…»

Но кончим это!.. Какой подспудный упрёк отцу, какое подчёркнутое самопожертвование. Литературоведы спорят, являются или нет эти и последующие строки-переживания из письма юного Достоевского основой известного амбициозного восклицания-девиза героя «Записок из подполья» о том, что, мол, пусть лучше весь белый свет в тартарары провалится, а только б ему чаю напиться. Неважно, кто прав, главное, что есть предмет для полемики. Чай для Достоевского на протяжении всей его жизни играл роль не только любимейшего напитка, но и мерила-границы какого-никакого благополучия. Так вот, оставив пока «чайную» острую тему, Фёдор пишет далее подробно о брате Михаиле, о бесполезности науки математики, о своей неизбывной любви к латинскому языку (каковому учил его «папенька» — как же не любить-то!) и прочих отвлечённых вещах. Но это письмо отправить сразу не удалось, и 10 мая Достоевский пишет перед отправкой и вкладывает в конверт дополнительно ещё одно, не менее пространное письмо. И вот здесь-то чайная тема всплывает опять и уже на новой — отчаянно-трагической, можно сказать — ноте звучания: «Милый, добрый родитель мой! Неужели Вы можете думать, что сын Ваш, прося от Вас денежной помощи, просит у Вас лишнего. <…> Будь я на воле, на свободе, отдан самому себе (так и читается между строк: если бы, папенька, Вы меня не сунули сюда, в эту «инженерную тюрьму»! — Н. Н.), я бы не требовал от Вас копейки; я обжился бы с железною нуждою. <…> Волей или неволей, а я должен сообразоваться вполне с уставами моего теперешнего общества <…> лагерная жизнь каждого воспитанника военно-учебных заведений требует по крайней мере 40 р. денег. (Я Вам пишу всё это потому, что я говорю с отцом моим). В эту сумму я не включаю таких потребностей, как например: иметь чай, сахар и проч. Это и без того необходимо, и необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке, или в такую погоду, придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мною случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю…»
Можно только представить, до какой точки тоскливого отчаяния дошёл сын, чтобы упорно колоть и корить отца своего этим злосчастным чаем. Далее тон письма его становится прямо-таки настойчивым и даже ультимативным: требую только, мол, на самое необходимое — на сапоги, на сундук для личных вещей… Насчёт сундука написана-создана целая поэма в прозе: зачем сундук нужен, какой сундук нужен, почему его на сохранение надо будет сдать и за это опять же платить «условную таксу». Тут же столбиком приводятся-складываются арифметические выкладки общих самых необходимейших (без чая-сахара) расходов и получается: свету ли провалиться, а ещё хотя бы 25 рублей к 1 июня «любезнейший папенька» прислать просто обязан. Иначе нельзя — положение безвыходнейшее, отчаяние полнейшее…

Ответное письмо Михаила Андреевича (от 27 мая 1839 г.), переполнено жалобами-резонами на бедность-нищету и скрытыми, опять же между строк (семейно-фамильный стиль!) упрёками сыну за чрезмерность требований и непростительную расточительность: опять случился в деревне неурожай, сена-соломы на корм скоту зимой не хватило и соломенные крыши с изб ободрали, с начала весны началась ужасная засуха, и озимые погибли, а это угрожает не только разорением, но и настоящим голодом. Однако ж, это ещё не всё: Михаил Андреевич настолько обнищал, что не в состоянии уже четыре года купить себе нового платья и вынужден ходить в ветхом старье… Но (проникнись, сын!) отец решил подождать со своими нуждами и высылает Фёдору 35 рублей ассигнациями — то есть, получается, не только на сундук и сапоги, но и на чай с сахаром. Это воистину можно считать отцовским подвигом. И подвигом, можно сказать, предсмертным, ибо письмо было последним — менее, чем через месяц М. А. Достоевского не стало.

Всего известно 6 писем Достоевского к отцу и 8 писем, написанных совместно с братьями (1832—1839); из писем отца персонально Фёдору сохранилось только одно.

Вероятно, отдельные черты Михаила Андреевича отразились, в какой-то мере, в образе Фёдора Павловича Карамазова и отца Вареньки Добросёловой в «Бедных людях».


ДОСТОЕВСКИЙ, Михаил Михайлович (1820—1864), старший брат писателя; писатель, переводчик, журналист. Вместе с Фёдором учился в пансионах Н. И. Драшусова и Л. И. Чермака, так же поступал в Главное инженерное училище, но не прошёл медицинскую комиссию (врачи ошибочно заподозрили у него чахотку). В январе 1838 г. поступил кондуктором 2;го класса в Петербургскую инженерную команду, затем его перевели в инженерную команду в Ревеле. В январе 1841 г. был произведён в полевые инженер-прапорщики. В 1842 г. женился на Э. Ф. фон Дитмар. В 1847 г., по совету брата, вышел в отставку и переехал в Петербург, занялся всерьёз литературой деятельностью: переводил И. В. Гёте и Ф. Шиллера, позднее «Последний день приговорённого к смертной казни» В. Гюго; писал и публиковал в «Отечественных записках» романы, повести и рассказы в русле натуральной школы «Дочка», «Господин Светёлкин», «Пятьдесят лет», «Воробей», которые имели определённый успех у читателей и критики. Однако ж сам Михаил Михайлович, объективно оценивая свой беллетристический талант (и, конечно, сравнивая себя с братом), оставил прозу и позже, в 1860;е гг., писал только критические статьи.

С осени 1847 г. М. М. Достоевский посещал «пятницы» М. В. Петрашевского, куда привёл его брат. Когда петрашевцев 23 апреля 1849 г. арестовывали, вместо Михаила по ошибке в Петропавловскую крепость попал младший брат, А. М. Достоевский, Михаила же арестовали спустя две недели, в ночь на 7 мая. В ходе следствия он был признан невиновным и 24 июня отпущен, но негласный надзор за ним сохранялся до конца жизни. Достоевский последнее письмо из крепости вечером того дня, когда его выводили на эшафот (22 дек. 1849 г.), написал брату Михаилу: «…А может быть, и увидимся, брат. Береги себя, доживи, ради Бога, до свидания со мной. Авось когда-нибудь обнимем друг друга и вспомним наше молодое, наше прежнее, золотое время, нашу молодость и надежды наши, которые я в это мгновение вырываю из сердца моего с кровью и хороню их. <…> Пиши ко мне чаще, пиши подробнее, больше, обстоятельнее. Распространяйся в каждом письме о семейных подробностях, о мелочах, не забудь этого. Это даст мне надежду и жизнь. Если б ты знал, как оживляли меня здесь в каземате твои письма. <…> Ещё раз поцелуй детей; их милые личики не выходят из моей головы. Ах! Кабы они были счастливы! Будь счастлив и ты, брат, будь счастлив! <…> Прощай, прощай, брат! Когда-то я тебе ещё напишу! Получишь от меня сколько возможно подробнейший отчёт о моем путешествии. <…> Ну прощай, прощай, брат! Крепко обнимаю тебя; крепко целую…» Первое сохранившееся письмо после выхода из Омского острога (от 30 января—22 февраля 1854 г.) Достоевский тоже написал Михаилу, письмо это по сути — конспект будущих «Записок из Мёртвого дома», в нём на нескольких листах описание каторжной жизни. Между тем, пока брат находился в Сибири, М. М. Достоевский оставил литературу и стал табачным фабрикантом — его папиросы с сюрпризом пользовались успехом и приносили доход. После возвращения Фёдора Михайловича из Сибири братья Достоевские основали журнал «Время» (издатель и редактор — Михаил Михайлович, фактический редактор и главный сотрудник — Фёдор Михайлович), а после его закрытия — «Эпоху». В июле 1864 г. М. М. Достоевский скоропостижно умер от болезни печени.

Старший брат, без преувеличения, был самым духовно близким человеком в жизни Достоевского. Он делился с Михаилом самыми заветными думами и мечтами. Благодаря переписке между братьями до нас дошли многие творческие планы писателя, по тем или иным причинам оставшиеся нереализованными. Михаил поддерживал и морально, и материально брата, когда тот находился в крепости, и затем, когда тот уже после каторги служил в Семипалатинске, выступал его доверенным лицом, представляя его интересы в столичных журналах. Достоевский, в свою очередь, после смерти брата взял на себя все обязательства по его долгам и заботы о его семье. Памяти Михаила Михайловича Достоевский посвятил некролог «Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском», «Примечание к статье Н. Страхова “Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве”» и главу «За умершего» в апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. В некрологе Достоевский подчеркнул главное в своём брате: «Михаил Михайлович был человек настойчивый и энергический. Он принадлежал к разряду людей деловых, разряду весьма между нами немногочисленному, к разряду людей, не только умеющих замыслить и начать дело, но и умеющих довести его до конца, несмотря на препятствия…»

Сохранились 84 письма Достоевского к брату (1838—1864) и 53 письма Михаила Михайловича к нему (1841—1864).


ДОСТОЕВСКИЙ, Михаил Михайлович (1846—1896), племянник писателя, сын старшего брата М. М. Достоевского; банковский служащий. В юности он обучался музыке (по классу скрипки), и А. Г. Достоевская вспоминает, как в 1867 г., перед отъездом Достоевских за границу, племянник Фёдора Михайловича Миша по дороге из консерватории часто заходил к ним, дружил с пасынком писателя П. А. Исаевым. Достоевский в письме к А. Н. Майкову от 9 /21/ октября 1870 г. пишет о М. М. Достоевском: «Есть у меня племянник Миша, тот женился ещё раньше Паши, но тот мальчик умный и с характером…» Однако ж судьба Михаила не была счастливой: не сумев реализовать себя как музыкант, он тяготился работой, много пил и умер, в конце концов, от алкоголизма в богадельне.


ДОСТОЕВСКИЙ Николай Михайлович (1831—1883), младший брат писателя; гражданский инженер. В 1854 г. закончил инженерно-строительное училище Главного управления путей сообщения, служил в Ревеле, потом в Петербурге, подавал большие надежды талантливого архитектора. Но уже в начале 1860;х гг. ему пришлось оставить службу из-за хронического алкоголизма и затем до самой смерти он вёл полунищенское существование. Достоевский всю жизнь помогал брату, жалел его. А. Г. Достоевская пишет в «Воспоминаниях»: «Как ни малы были наши средства, Фёдор Михайлович считал себя не вправе отказывать в помощи брату Николаю Михайловичу, пасынку, а в экстренных случаях и другим родным. Кроме определённой суммы (пятьдесят рублей в месяц), “брат Коля” получал при каждом посещении по пяти рублей. Он был милый и жалкий человек, я любила его за доброту и деликатность и всё же сердилась, когда он учащал свои визиты под разными предлогами: поздравить детей с рождением или именинами, беспокойством о нашем здоровье и т. п. Не скупость говорила во мне, а мучительная мысль, что дома лишь двадцать рублей, а завтра назначен кому-нибудь платёж, и мне придется опять закладывать вещи…»

Сам Достоевский писал в одном из писем (16 /28/ авг. 1863 г.) несчастному брату: «Много я думал о тебе, голубчик, и с нетерпением жду о тебе известий, которые бы меня порадовали. Где-то ты теперь? У Саши или в больнице? <…> Пишу тебе кратко и наскоро. Не в расположении я духа и нездоров немного, но люблю тебя больше прежнего. Дорог ты мне теперь, больной и несчастный. Как бы я желал, воротясь, застать тебя уже здоровым. Друг Коля, вспомни просьбы наши и пощади сам себя, — ложись в больницу…»

Всего сохранилось 25 писем писателя к брату (1863—1880) и 5 писем Николая Михайловича к нему (1874—1881).


ДОСТОЕВСКИЙ Фёдор Михайлович (1842—1906), племянник писателя, старший сын его брата М. М. Достоевского; пианист (учился в Петербургской консерватории у А. Г. Рубинштейна), директор Саратовского отделения Русского музыкального общества, владелец магазина музыкальных инструментов. Имя получил в честь дяди-писателя, который был его крёстным отцом, а племянник, в свою очередь, впоследствии исполнял роль шафера Достоевского на его свадьбе с А. Г. Сниткиной. Достоевский очень любил своего крестника, ценил его талант. Когда тот вынужден был оставить консерваторию, чтобы давать уроки музыки и помогать семье, Достоевский в письме к С. А. Ивановой из Флоренции (8 /20/ марта 1869 г.) тревожился: «Вы пишете, что видели Федю. Человек он добрый, это правда, и, по-моему, ужасно похож, по сущности своего характера, на покойного брата Мишу, своего отца, в его годы, кроме его образования, разумеется. Необразование ужасно гибельная вещь для Феди. Конечно, ему скучно жить; при образовании и взгляд его был бы другой и самая тоска его была бы другая. Эта скука и тоска его, конечно, признак хорошей натуры, но в то же время может быть для него и гибельна, доведя его да какого-нибудь дурного дела; вот этого я боюсь за него…» Но, вопреки опасениям дяди-писателя, судьба Фёдора Михайловича-младшего сложилась вполне благополучно — он стал профессиональным музыкантом, прожил в Саратове достойную жизнь.

Известно 2 письма его к Достоевскому, письма писателя к племяннику не сохранились.


ДОСТОЕВСКИЙ Фёдор Фёдорович (1871—1922), сын писателя. Третий ребёнок Достоевских, родился буквально через неделю после их возвращения из-за границы — 16 июля 1871 г. и был назван в честь отца. Достоевский безумно любил своих детей, в том числе и Фёдора, постоянно заботился о его здоровье, образовании, воспитании. Находясь вдали от дома, в Эмсе, он пишет А. Г. Достоевской 13 /25/ августа 1879 г.: «Ты пишешь о Феде, что он всё уходит к мальчикам. Он в таких именно летах, когда происходит кризис из 1;го детства к сознательному осмыслию. Я замечаю в его характере очень много глубоких черт и уж одно то, что он скучает там, где другой (ординарный) ребёнок и не подумал бы скучать. Но вот беда: это возраст, в котором переменяются прежние занятия, игры и симпатии на другие. Ему уже давно нужна бы была книга, чтоб он помаленьку полюбил читать осмысленно. Я в его лета уже кое-что читал. Теперь же, не имея занятий, он мигом засыпает. Но скоро начнёт искать других и уже скверных утешений, если не будет книги. А он до сих пор ещё не умеет читать. Если б ты знала, как я об этом здесь думаю и как это меня беспокоит. Да и когда же это он выучится? Все учится, а не выучится!..»

Однако ж Фёдор Фёдорович учился впоследствии с успехом: окончил в Петербурге гимназию, два факультета (юридический и естественный) Дерптского университета, стал крупным специалистом по коневодству. Его друг с детства В. О. Левенсон вспоминал: «Фёдор Фёдорович был человек безусловно способный, с сильной волей, упорный в достижении цели. Держался с достоинством и заставлял уважать себя во всяком обществе. Болезненно самолюбив и тщеславен, стремился везде быть первым. Большое пристрастие к спорту, очень хорошо катался на коньках и даже брал призы. Пытался проявить себя на литературном поприще, но вскоре разочаровался в своих способностях. <…> В развитии личности Фёдора Фёдоровича крайне отрицательную и мучительную роль сыграл тот ярлык “сын Достоевского”, который так прочно был к нему приклеен и преследовал его в течение всей жизни. Его коробило от того, что когда его с кем-либо знакомили, то неизменно добавляли “сын Ф. М. Достоевского”, после чего ему обычно приходилось выслушивать одни и те же, бесконечное число раз уже слышанные фразы, отвечать на давно уже надоевшие вопросы и т. п. Но особенно его мучила та атмосфера пристального внимания и ожидания от него чего-то исключительного, которую он так часто ощущал вокруг себя. При его замкнутости и болезненном самолюбии всё это служило постоянным источником его тягостных переживаний, можно сказать, уродовало его характер…»

В разгар Гражданской войны Ф. Ф. Достоевский пробрался в Крым, но мать свою в живых уже не застал. По воспоминаниям его сына (внука писателя) Андрея Фёдоровича Достоевского, когда Фёдор Фёдорович вывозил из Крыма в Москву архив Достоевского, оставшийся после смерти Анны Григорьевны, его арестовали и чуть не расстреляли чекисты по подозрению в спекуляции: мол, везёт в корзинах контрабанду.

Сохранилось 2 письма Достоевского к сыну 1874 и 1879 гг.


ДРАШУСОВ (Сушард) Николай Иванович (1783—1851), француз по происхождению, титулярный советник, преподаватель Александровского и Екатерининского институтов в Москве, обучавший братьев Достоевских французскому языку сначала на дому, а затем в своём пансионе. В своих «Воспоминаниях» младший брат писателя А. М. Достоевский рассказывает историю образования фамилии преподавателя: с разрешения императора Николая I, француз, страстно желая «обруситься», перевернул свою фамилию и добавил русское окончание: Сушард — Драшус — Драшусов. Достоевский был знаком и общался с сыновьями Сушарда Александром и Владимиром Драшусовыми и его женой Евгенией Антоновной Драшусовой.

В неосуществлённом замысле «Житие великого грешника» упоминается «пансион Сушара», а в романе «Подросток» Н. И. Драшусов-Сушард выведен под именем Тушар.


ДРУЖИНИН Александр Васильевич (1824—1864), писатель, редактор журнала «Библиотека для чтения» (1856—1860), инициатор создания Литературного фонда. Начинал с военной службы, в 1846 г. вышел в отставку в чине подпоручика и занялся литературой. Первая же его повесть «Полинька Сакс» (1847), опубликованная в «Современнике», принесла Дружинину известность. Дебютное произведение так и осталось самым значительным в его творчестве. Более значимо его критическое наследие — статьи о творчестве А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, А. Н. Островского, В. Г. Белинского, английских писателей. Дружинин-критик высоко оценил некоторые ранние произведения Достоевского («Белые ночи», «Слабое сердце» и др.). Достоевский, в свою очередь, выделяя в творчестве Дружинина-беллетриста «Полиньку Сакс», о других его произведениях и самом авторе отзывался довольно пренебрежительно. В первом после каторги письме к брату М. М. Достоевскому (фев. 1854 г.) встречается, к примеру, фраза: «…от Дружинина тошнит…»; в «Селе Степанчикове и его обитателях» высмеяны «Письма иногороднего подписчика в редакцию “Современника” о русской журналистике», принадлежащие перу Дружинина; в полемических статьях Достоевского периода «Времени» имя Дружинина не раз упоминается в ироническом контексте («Молодое перо», «Опять “молодое перо”»).

Личные встречи Достоевского и Дружинина носили случайный характер: на заседаниях Литературного фонда, на различных литературных вечерах (к примеру, оба они участвовали в спектакле «Ревизор» 14 апреля 1860 г.).


ДУДЫШКИН Степан Семёнович (1821—1866), критик, журналист. Достоевский познакомился с ним в начале 1847 г., но близких отношений между ними не сложилось. Дудышкин-критик в обзоре литературы за 1848 г. (ОЗ, 1849, № 1) причислил повести Достоевского «Белые ночи» и «Слабое сердце» к числу лучших произведений года. В 1860;е гг. имя Дудышкина не раз и в негативном плане встречается в статьях Достоевского на страницах «Времени». К примеру, в статьях «Г;н —бов и вопрос об искусстве», «Книжность и грамотность» Достоевский резко полемизировал с Дудышкиным, отрицавшим народность А. С. Пушкина. Дудышкин, в свою очередь, раскритиковал «Объявление о подписке на журнал “Время” на 1861 год» и «Введение» к «Ряду статей о русской литературе», пытаясь дискредитировать платформу почвенничества.


ДУРОВ Сергей Фёдорович (1815—1869), петрашевец, поэт, переводчик. Служил в Коммерческом банке, в канцелярии Морского министерства, вышел в отставку в 1847 г. Достоевский познакомился с ним на «пятницах» М. В. Петрашевского. Вскоре Дуров организовал внутри общества петрашевцев свой более узкий и с более радикальными идеями кружок, в который вошёл и Достоевский. Арестованный 23 апреля 1849 г. Дуров был приговорён к смертной казни, стоял на эшафоте 22 декабря 1849 г. в одной тройке с Достоевским и, после изменения приговора, вместе с ним попал в Омский острог на 4 года. В «Записках из Мёртвого дома» Дуров выведен как Товарищ из дворян: «Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка. Вошёл он в него вместе со мною, ещё молодой, красивый, бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой…» На каторге отношения Достоевского и Дурова, которые и до этого близкими друзьями не были, охладились совершенно. Однако ж после освобождения из острога они вместе провели почти целый месяц в доме К. И. Иванова. Позже, в письме к Ч. Ч. Валиханову от 14 декабря 1856 г. Достоевский попросит: «Поклонитесь от меня Дурову и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренне предан ему…»

В 1854 г. Дуров был отправлен служить по приговору рядовым в Петропавловск, однако по состоянию здоровья его перевели гражданским писцом в Омск. В 1857 г. он вернулся из Сибири и с 1863 г. ему разрешено было жить в Петербурге. В 1860 г. Достоевский как секретарь Литературного фонда хлопотал о выдаче Дурову материальной помощи. Последние годы Дуров провёл на Украине, в Полтаве.


ДЮБЮК, ростовщица в Саксон ле Бен. Ей Достоевский заложил в марте 1868 г. кольцо за 20 франков, чтобы было на что выехать домой после сокрушительного проигрыша в рулетку. Речь о ней идёт в двух письмах к жене от 23 марта /4 апр./ 1868 г.

Зигмунд Фрейд Афоризмы

Великий Зигмунд Фрейд оставил нам в наследие не только идею бессознательного и психоанализ, но и уникальные афоризмы. Эти афоризмы заставляют задуматься над различными сторонами нашей жизни и сами по себе обладают замечательным психотерапевтическим эффектом. Здесь вы найдете самые известные афоризмы Зигмунда Фрейда

Анатомия – это судьба.
Зигмунд Фрейд

Мы не всегда свободны от ошибок, по поводу которых смеемся над другими.
Зигмунд Фрейд

Ничто не обходится в жизни так дорого, как болезнь и – глупость.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Человеку свойственно превыше всего ценить и желать того, чего он достичь не может.
Зигмунд Фрейд

Любовь и работа – вот краеугольные камни нашей человечности.
Зигмунд Фрейд

Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Люди более моральны, чем они думают и гораздо более аморальны, чем могут себе вообразить.
Зигмунд Фрейд

Мышление представляет собой пробное действие с использованием малых количеств энергии, схожее с передвижением маленьких фигур на карте, прежде чем полководец, приведет в движение свои многочисленные войска.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Великим вопросом, на который не было дано ответа и на который я все еще не могу ответить, несмотря на мое тридцатилетнее исследование женской души, является вопрос: «Чего хочет женщина?»
Зигмунд Фрейд

У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознается даже себе самому.
Зигмунд Фрейд

Для каждого из нас мир исчезает с собственной смертью.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Мы стремимся в большей степени к тому, чтобы отвести от себя страдания, нежели к тому, чтобы получить удовольствие.
Зигмунд Фрейд

Быть абсолютно честным с самим собой – хорошее упражнение.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Теория инстинктов – это наша, так сказать, мифология. Инстинкты – это мифические сущности, величественные в своей неопределенности. В нашей работе мы не можем пренебречь ими ни на минуту, при этом никогда не обладая уверенностью, что ясно их видим.
Зигмунд Фрейд

У женской груди скрещиваются любовь и голод.
Зигмунд Фрейд

Кто наблюдал, как насытившись малыш отстраняется от груди и засыпает с порозовевшими щеками и счастливой улыбкой не может избежать мысли, что эта картина продолжает существовать всю последующую жизнь в качестве прототипа выражения сексуального удовольствия.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Ребенок, сосущий грудь матери, становится прототипом любых любовных отношений. Нахождение объекта, по сути, является его повторным обретением.
Зигмунд Фрейд

Маленький ребенок аморален, у него нет никаких внутренних торможений против стремления к удовольствию.
Зигмунд Фрейд

Мастурбация – одна из основных обителей, «первичная зависимость». Последующие зависимости – от алкоголя, табака, морфия – лишь ее заменители.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

В определенном смысле то, что мы называем счастьем, случается в результате (предпочтительно непредвиденного) удовлетворения длительное время сдерживаемых потребностей.
Зигмунд Фрейд

Сексуальное ограничение идет рука об руку с определенной трусливостью и осторожностью, между тем, как бесстрашие и отвага связаны со свободным удовлетворением сексуальной потребности.
Зигмунд Фрейд

Человек выздоравливает, «давая волю» своей сексуальности.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Мы никогда не бываем столь беззащитны, как тогда, когда любим и никогда так безнадежно несчастны, как тогда, когда теряем объект любви или его любовь.
Зигмунд Фрейд

Обычно враждебные чувства появляются позже, чем нежные; в своем сосуществовании они хорошо отражают амбивалентность чувств, господствующую в большинстве наших интимных отношений.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Наряду с житейской необходимостью любовь – великая воспитательница; любовь близких побуждает несложившегося человека обращать внимание на законы необходимости с тем, чтобы избежать наказаний, связанных с нарушением этих законов.
Зигмунд Фрейд

Человек, который был бесспорным любимцем своей матери, через всю свою жизнь проносит чувство победителя и уверенности в удачу, которые нередко приводят к действительному успеху.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Каким смелым и самоуверенным становится тот, кто обретает убежденность, что его любят.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Притязания ребенка на любовь матери безмерны, они требуют исключительности и не допускают дележки.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

В любовных отношениях нельзя щадить друг друга, так как это может привести лишь к отчуждению. Если есть трудности, их надо преодолевать.
Зигмунд Фрейд

Многие загадки любовной жизни взрослых людей обусловлены лишь утрированием моментов инфантильной любви.
Зигмунд Фрейд

Если один ничего не мог бы найти в другом, что следовало бы исправить, то вдвоем им было бы ужасно скучно.
Зигмунд Фрейд

Почему мы не влюбляемся каждый месяц в кого-то нового? Потому что при расставании нам пришлось бы лишаться частицы собственного сердца.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Когда люди женятся, они более – в большинстве случаев – не живут друг для друга, как они это делали ранее. Скорее они живут друг с другом для кого-то третьего, и для мужа вскоре появляются опасные соперники: домашнее хозяйство и детская.
Зигмунд Фрейд

Каждый нормальный человек на самом деле нормален лишь отчасти.
Зигмунд Фрейд Афоризмы

Различие между здоровьем и неврозом существует только днем, но не распространяется на сновидения. Иначе говоря, и здоровый человек является невротиком, но сновидение, по-видимому, представляет единственный симптом, который у него может образоваться.
Зигмунд Фрейд

Невроз – это неспособность переносить неопределенность.
Зигмунд Фрейд

Мы находим жизнь слишком трудной для нас; она навлекает слишком много боли, череду разочарований, неосуществимые задачи. Мы не можем обойтись без успокоительных средств.
Зигмунд Фрейд

Иллюзии привлекают нас тем, что избавляют от боли, а в качестве замены приносят удовольствие. За это мы должны без сетований принимать, когда, вступая в противоречие с частью реальности, иллюзии разбиваются вдребезги.
Зигмунд Фрейд

Нет ничего дороже, чем болезнь и ее игнорирование.
Зигмунд Фрейд

Образование симптома представляет собой замену того, чему появиться непозволительно.
Зигмунд Фрейд

Мы все в глубине души считаем, что у нас есть основания быть в обиде на судьбу и природу за ущерб, как врожденный, так и нанесенный нам в детстве; все мы требуем компенсаций за оскорбления, нанесенные в наши юные годы нашему самолюбию. Отсюда проистекает претензия на исключение, на право не считаться с теми сомнениями и опасениями, которые останавливают остальных людей.
Зигмунд Фрейд

Когда невротик сталкивается лицом к лицу с конфликтом, он совершает бегство в болезнь.
Зигмунд Фрейд

Невроз не отрицает реальности, он не хочет только ничего знать о ней; психоз же отрицает ее и пытается заменить ее. Нормальным или «здоровым», мы называем такое отношение, которое объединяет определенные черты обеих реакций, которое также мало отрицает реальность как невроз, но которое также стремится изменить ее как психоз.
Зигмунд Фрейд

Неврозы являются карикатурами на великие социальные продукты искусства, религии и философии. Истерия представляет собой карикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости – карикатуру на религию, паранойяльный бред – карикатурное искажение философской системы.
Зигмунд Фрейд

При психозе мир фантазии играет роль кладовой, откуда психоз черпает материал или образцы для построения новой реальности.
Зигмунд Фрейд

Душевные перемены не происходят слишком быстро, разве что в революциях (психозах).
Зигмунд Фрейд

Созвездия, безусловно, величественны, однако, что касается совести/сознания,
Господь Бог выполнил несоразмерную работу и сделал ее небрежно, поскольку подавляющее большинство человеческих существ получило лишь ее скромную часть, едва достаточную для того, чтобы стоило об этом говорить.
Зигмунд Фрейд

Эго не является хозяином в своем собственном доме.
Зигмунд Фрейд

Эго может обращаться с собой как с другими объектами, наблюдать за собой, критиковать себя и еще Бог знает, что с собой делать.
Зигмунд Фрейд

То, от чего инфантильное Эго в испуге спасалось бегством, взрослому и окрепшему Эго часто кажется лишь детской игрой.
Зигмунд Фрейд

У психоанализа есть своя шкала ценностей – более высокая гармония Эго, которое должно выполнить задачу успешного посредничества между натисками инстинктивной жизни (Ид) и внешнего мира, то есть между внешней и внутренней реальностью.
Зигмунд Фрейд

Жить для Эго означает то же самое, что быть любимым Супер-Эго, и смерть от самоубийства символизирует или отыгрывает своего рода отказ Супер-Эго от Эго. Эта ситуация напоминает разлуку ребенка с оберегающей матерью.
Зигмунд Фрейд

Бред – это заплата, наложенная на то место, где первоначально возник надрыв в отношениях Эго к внешнему миру.
Зигмунд Фрейд

Эго-идеал представляет собой отражение старого представления о родителях, выражение удивление их совершенством, которое ребенок им тогда приписывал.
Зигмунд Фрейд

Острая скорбь после утраты собственного ребенка сотрется, однако мы остаемся безутешны и никогда не сможем подобрать замену. Все, что станет на опустевшее место, даже если сумеет его заполнить, остается чем-то иным. Так и должно быть. Это единственный способ продлить любовь, от которой мы не желаем отречься.
Зигмунд Фрейд

Тот, чьи губы хранят молчание, выбалтывает кончиками пальчиков. Он выдает себя всеми порами.
Зигмунд Фрейд

Пожелания долгой и счастливой жизни недорогого стоят; они являются рудиментом той эпохи, когда человек верил в магическую силу мысли.
Зигмунд Фрейд

Человеческая культура зиждется на двух началах: на овладении силами природы и на ограничении наших влечений. Скованные рабы несут трон властительницы. Горе, если бы они были освобождены: трон был бы опрокинут, властительница была бы попрана. Общество знает это и не хочет, чтобы об этом говорилось.
Зигмунд Фрейд

Особенность душевного прошлого в том, что в отличие от исторического прошлого оно не растранжиривается потомками.
Зигмунд Фрейд

Интимные желания и фантазии художника становятся произведениями искусства только посредством преобразования, когда непристойное в этих желаниях смягчается, личностное их происхождение маскируется и в результате соблюдения правил красоты другим людям предлагается соблазнительная доля удовольствия.
Зигмунд Фрейд

Воспитателем может быть только тот, кто может вникнуть в детскую душу, а мы, взрослые, не понимаем детей, так как мы не понимаем уже больше своего собственного детства.
Зигмунд Фрейд

Каждый философ, писатель и биограф придумывает свою собственную психологию, выдвигает свои гипотезы о закономерностях и целях душевных актов. В области психологии отсутствуют уважение и авторитет. Здесь любой может следуя своим собственным вкусам «заниматься браконьерством».
Зигмунд Фрейд

Наука не является откровением, ей с самого начала не присущ характер чего-то определенного, неизменного, безошибочного, чего так страстно желает человеческое мышление.
Зигмунд Фрейд

Толкование сновидений – это царская дорога к познанию бессознательного в душевной жизни.
Зигмунд Фрейд

Человек рождается не в полной мере, так как часть своей жизни он проводит как бы в теле матери, погрузившись в ночной сон.
Зигмунд Фрейд

Сновидение – это страж сна, а не его нарушитель.
Зигмунд Фрейд

Сновидение не делает никакого различия между желаемым и реальным.
Зигмунд Фрейд

В наших сновидениях мы всегда одной ногой в детстве.
Зигмунд Фрейд

Желание, исполнение которого представляет собой сон, проистекает из детской жизни, а потому человек, к своему удивлению, обнаруживает в сновидении ребенка, продолжающего жить своими импульсами.
Зигмунд Фрейд

Всякий раз, когда в жизни кто-то становится на нашем пути, а при сложности жизненных отношений это случается весьма часто, сновидение тотчас же готово убить его, будь это отец, мать, брат, сестра, или супруг.
Зигмунд Фрейд

Каждое сновидение имеет по меньшей степени одно место, в котором оно непонятно, так сказать, пуповину, которой оно связано с неизвестным.
Зигмунд Фрейд

Чем более странным нам кажется сон, тем более глубокий смысл он несет.
Зигмунд Фрейд

В сновидениях цветы часто символизируют половые органы человека; возможно, дарение цветов, то есть “половых органов” растений возлюбленным вообще имеет это бессознательное значение.
Зигмунд Фрейд

Сновидение никогда не занимается пустяками; мы не допускаем, чтобы незначительное тревожило нас во сне. Внешне невинные сновидения оказываются небезобидными, если заняться их толкованием; если можно так выразиться, у них всегда есть «камень за пазухой».
Зигмунд Фрейд

Нельзя не признать того, что толковать и сообщать свои сновидения – непростая задача, предполагающая преодоление себя. Приходится разоблачать себя как единственного злодея среди всех остальных благородных людей.
Зигмунд Фрейд

Бессознательное не знает слова «нет». Бессознательное не может ничего другого, как только желать.
Зигмунд Фрейд

Мы живем в очень странное время и с удивлением отмечаем, что прогресс идет в ногу с варварством.
Зигмунд Фрейд

Созвездия, безусловно, величественны, однако, что касается сознания,
Господь Бог выполнил несоразмерную работу и сделал ее небрежно, поскольку подавляющее большинство человеческих существ получило лишь его скромную часть, едва достаточную для того, чтобы стоило об этом говорить.
Зигмунд Фрейд

Когда старая дева заводит собачку, а старый холостяк коллекционирует статуэтки, то таким образом первая компенсирует отсутствие супружеской жизни, а второй создает иллюзию многочисленных любовных побед. Все коллекционеры – своего рода Дон Жуаны.
Зигмунд Фрейд

Ребенок во чреве матери – это прообраз всех типов человеческих взаимоотношений. Выбрать сексуальный объект – значит просто-напросто отыскать его вновь.
Зигмунд Фрейд

Только воплощение в жизнь мечты детства может принести счастье.
Зигмунд Фрейд

Психика обширна, но о том не ведает.
Зигмунд Фрейд

Терпимое отношение к жизни остается первейшим долгом всех живых существ.
Зигмунд Фрейд

Если хотите суметь вынести жизнь, готовьтесь к смерти.
Зигмунд Фрейд

Смерть близкого может всколыхнуть в человеке все прошлое.
Зигмунд Фрейд

Национальный характер – это конденсат истории народа.
Зигмунд Фрейд

Русская психика вознеслась до заключения, что грех явно необходим, чтобы испытать все блаженство милосердия божьего, и что в основе своей грех – дело богоугодное.
Зигмунд Фрейд

Хранилище идей создается вследствие потребности человека как-то справиться со своей беспомощностью.
Зигмунд Фрейд

Бессознательное одного человеческого существа может реагировать на бессознательное другого без какого-либо участия сознания… Каждый в своем бессознательном обладает инструментом, позволяющим интерпретировать послания бессознательного других людей.
Зигмунд Фрейд

Детство, лишенное чувство стыда, кажется нам впоследствии своего рода раем, а ведь этот самый рай не что иное, как массовой фантазия о детстве человека.
Зигмунд Фрейд

Поводы к конфликту между матерью и дочерью возникают, когда дочь подрастает и встречает в матери противницу своей сексуальной свободы, зрелость же дочери напоминает матери о том, что настало время отказа от собственной сексуальной жизни.
Зигмунд Фрейд

Желаемое – это надежная и во всех значимых отношениях законченная картина забытых лет жизни пациента. Наша фантазия всегда работает по старым образцам.
Зигмунд Фрейд

Примат интеллекта маячит в очень, очень не близкой, но все-таки, по-видимому, не в бесконечной дали.
Зигмунд Фрейд

Неудовлетворенные желания – движущие силы мечтаний, а каждая фантазия по отдельности – это осуществление желания, исправление неудовлетворяющей действительности.
Зигмунд Фрейд

Художественное произведение, как и греза, является продолжением и заменой былых детских игр. Каждый играющий ребенок ведет себя подобно поэту, созидая для себя собственный мир или, точнее говоря, приводя предметы своего мира в новый, угодный ему порядок.
Зигмунд Фрейд

В ходе развития культуры из сексуального было извлечено столько божественного и святого, что оскудевший остаток стал презираться.
Зигмунд Фрейд

Психическое развитие индивида в сокращенном виде повторяет ход развития человечества.
Зигмунд Фрейд

Вероятно, нет ни одной детской, среди обитателей которой не царили бы сильные конфликты. Их мотивами являются борьба за любовь родителей, за обладание общими вещами, за место в комнате.
Зигмунд Фрейд

Маленький ребенок еще не знает глубокой бездны между человеком и животными, и высокомерие, с которым человек относится к животному, развивается у него позже.
Зигмунд Фрейд

Бессознательное представляет собой особое душевное царство инфантильного.
Зигмунд Фрейд

В бессознательном каждый убежден в своем бессмертии.
Зигмунд Фрейд

Благоразумие составляет лишь часть душевной жизни. Кроме него в душе происходит еще много неблагоразумного, а потому и бывает так, что мы совершенно неблагоразумно стыдимся наших сновидений.
Зигмунд Фрейд

Тот, кто знаком с психической жизнью человека, тот знает, что едва ли что-нибудь другое дается ему столь трудно, как отречение от однажды изведанного удовольствия.
Зигмунд Фрейд

Отношения психоаналитика и анализируемого основаны на любви к истине, то есть на признании реальности.
Зигмунд Фрейд

На психоанализ возлагается непосильная ноша, если от него требуют, чтобы он реализовал в каждом его драгоценный идеал.
Зигмунд Фрейд

Люди говорят о денежных вопросах с той же лживостью, что и о сексуальных проблемах. В психоанализе и то, и другое необходимо обсуждать с одинаковой откровенностью.
Зигмунд Фрейд

Пациент, который повсюду рассказывает о своем психоанализе, с самого начала рискует свести его на нет.
Зигмунд Фрейд

Когда пациент вдруг высказывает убеждение, будто бы он по сути дела все это время лишь симулировал болезнь – это знак приближающегося выздоровления.
Зигмунд Фрейд

Лучший способ для пациента взять реванш – это продемонстрировать на себе самом беспомощность и несостоятельность врача.
Зигмунд Фрейд

Люди говорят о денежных вопросах с той же лживостью, что и о сексуальных проблемах. В психоанализе и то, и другое необходимо обсуждать с одинаковой откровенностью.
Зигмунд Фрейд

Болезнь пациента вовсе не представляет собой нечто законченное, окаменелое, а продолжает расти и развиваться как живое существо. Начало лечения не кладет конец этому развитию, но как только лечение захватывает пациента, то оказывается, что все новое творчество болезни направляется на отношение к психоаналитику.
Зигмунд Фрейд

Судьбе, которая может даровать замену утраченной возможности удовлетворения, исцеление дается проще, чем врачу.
Зигмунд Фрейд

Работа как ничто другое в жизни связывает человека с реальностью. В своей работе он, по меньшей мере, надежно привязан к части реальности, к человеческому обществу.
Зигмунд Фрейд

Остроумие – это отдушина для чувства враждебности, которое не может быть удовлетворено другим способом.
Зигмунд Фрейд

Шутка делает возможным удовлетворение похотливого или враждебного инстинкта, несмотря на препятствие на своем пути.
Зигмунд Фрейд

Шутка позволяет нам использовать нечто смешное в нашем враге, что мы не могли бы в силу неких препятствий высказать открыто или сознательно. Шутка подкупит слушателя приманкой удовольствия, чтобы он, не углубляясь в проблему, принял нашу точку зрения.
Зигмунд Фрейд

Юмор не покоряется судьбе, он упрям и знаменует не только торжество Эго, но и торжество принципа удовольствия, способного утвердиться здесь вопреки неблагоприятным обстоятельствам действительности.
Зигмунд Фрейд

Юморист достигает превосходства потому, что входит в роль взрослого, до некоторой степени как бы отождествляется себя с отцом и принимает других людей за детей.
Зигмунд Фрейд

Мир фантазии представляет собой «щадящую зону», которая создается при болезненном переходе от принципа удовольствия к принципу реальности.
Зигмунд Фрейд

В сексуальности соединяются наиболее возвышенное и самое низменное.
Зигмунд Фрейд

Многие ценные для нас культурные завоевания были достигнуты за счет сексуальности, точнее в результате ограничения сил сексуального влечения.
Зигмунд Фрейд

Интересы общества требуют отодвинуть сексуальное развитие до тех пор, пока ребенок не достигнет известной степени интеллектуальной зрелости, потому что вместе с полным прорывом сексуального влечения приходит конец влиянию воспитания. В противном случае влечение прервало бы все преграды и смело бы возведенное с таким трудом здание культуры.
Зигмунд Фрейд

Каждый индивидуум поступился частью своего достояния, полноты своей власти, агрессивных и мстительных наклонностей своей личности; из этих вкладов возникло владение материальными и идеальными благами. Кто не способен в силу своей неподатливой конституции соучаствовать в этом подавлении влечений, противостоит обществу как «преступник», как «отщепенец», если только его социальная позиция и выдающиеся способности не позволяют ему выдвинуться в качестве великого человека, «героя».
Зигмунд Фрейд

Нет ни одного человека, способного отказаться от наслаждения; даже религии приходится обосновывать требование отказаться от удовольствия в ближайшее время обещанием несравненно больших и более ценных радостей в некоем потустороннем мире.
Зигмунд Фрейд

Люди знают, что обрели контроль над силами природы до такой степени, что с их помощью они без труда могли бы истребить друг друга до последнего человека. Большая часть их беспокойства и несчастья вытекает именно из этого.
Зигмунд Фрейд

Воспитание должно искать свой путь между Сциллой полной свободы действий и Харибдой запрета.
Зигмунд Фрейд

В молитве человек уверяется в непосредственном влиянии на божественную волю, и тем самым приобщается к божественному всемогуществу.
Зигмунд Фрейд

Художник – это человек, отвращающийся от действительности, потому что он не в состоянии примириться с требуемым ею отказом от удовлетворения влечений; он открывает простор своим эгоистическим и честолюбивым замыслам в области фантазии.
Зигмунд Фрейд

Его величество дитя должен исполнить неисполненные желания родителей, стать вместо отца великим человеком, героем, дочь должна получить в мужья принца в качестве позднего вознаграждения матери.
Зигмунд Фрейд

Жестоко попираемое реальностью бессмертие Я сохраняется, найдя свое прибежище в собственном ребенке.
Зигмунд Фрейд

Сама по себе любовь – как страдание, лишение – снижает чувство собственной значимости, но взаимная любовь, обладание любимым объектом снова его повышает.
Зигмунд Фрейд

Человек любит то, что не хватает его Я для достижения идеала.
Зигмунд Фрейд

Совесть становится тем строже и тем чувствительнее, чем больше человек удерживается от агрессии против других.
Зигмунд Фрейд

Настоящий мазохист всегда поставит щеку там, где у него есть перспектива получить удар.
Зигмунд Фрейд

Мазохист хочет, чтобы с ним обращались как с маленьким, беспомощным и зависимым, но главное как со скверным ребенком.
Зигмунд Фрейд

Чтобы не заболеть нам необходимо начать любить и остается только заболеть, когда вследствие несостоятельности лишаешься возможности любить.
Зигмунд Фрейд

***

Каково живётся, таково и спится. (Русская посл.)
Как хорошо прожитый день дает спокойный сон, так с пользой прожитая жизнь дает спокойную смерть. (Леонардо да Винчи)
Когда душа видит сны, она — театр, актеры и аудитория. (Джозеф Аддисон)
Когда я сплю, я не знаю ни страха, ни надежд, ни трудов, ни блаженств. Спасибо тому, кто изобрёл сон. Это единые часы, уравнивающие пастуха и короля, дуралея и мудреца. Одним только плох крепкий сон: говорят, что он смахивает на смерть. (М. Сервантес “Дон Кихот”)
***

На руке сна есть перст смерти. (Гюго)
***

Сон — бальзам природы. (Шекпир)
Сон — как раз единственный отрезок времени, когда мы свободны. Во сне мы позволяем нашим мыслям делать, что им хочется. (Бернард Вербер)
Сон — отдых природы. (Овидий)
Сон разума рождает чудовищ. (Испанская посл.)
Сон — это малая мистерия смерти, сон есть первое посвящение в смерть. (Плутарх)
Сон — это мечты разума без вмешательства мозга. (Антон Дмитриев)
Сон — это скрытая маленькая дверь, ведущая в самые потаённые и сокровенные уголки души и открывающаяся в космическую ночь. (Карл Юнг)
Сон — брат смерти! (Гомер)
Спокойно спится тому, кто лучше вооружён. (Рене Декарт)
Счастье — это только сон, а горе — действительность. (Вольтер)
Только Бог имеет право разбудить меня. (Эрик-Эмманюэль Шмитт)
Тот, кто говорит только о быках, и во сне видит одних быков. (Томас Куинси)
Тот, кто храпит, засыпает первым. (Артур Блох)
У всех бодрствующих один, общий мир, а у всех спящих — свой собственный. (Гераклит)
У свёклы те же сны, что у розы. (“Пшекруй”)
Усталость — лучшая подушка. (Б. Франклин)
Час сна до полуночи стоит трёх после. (Герберт Уэллс)
Чем более странным нам кажется сон, тем более глубокий смысл он несет. (З. Фрейд)
Что бы ни говорили, самое счастливое мгновение счастливого человека — это когда он засыпает, как самое несчастное мгновение несчастного — это когда он пробуждается. (А. Шопенгауэр)
Это всеобщий закон природы — сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю у бодрствования и т.д. (М.В. Ломоносов)
***
Человеку не избежать труда и тревоги духовной борьбы, потому что в этом и состоит достоинство и богоподобие человеческого существа
Франк С. Л.
Когда мир начал существовать, разум сделался его матерью, и Тот, кто сознает, что основа жизни его – дух, знает, что он находится вне всякой опасности. Когда он закроет уста и затворит врата чувств в конце жизни, он не испытает никакого беспокойства.
Лао-Цзы
...бездумно ныне жить нельзя. Бог правит миром, а не люди. Приказов в духовной жизни быть не может. Господь даровал человеку духовную свободу, и Он, Он сам, ни в коем случае и никогда не лишает человека ее — этой свободы.
Иоанн Крестьянкин
Человек есть дух. Но что же такое дух? Это Я. Но тогда — что же такое Я? Я — это отношение, относящее себя к себе самому, — иначе говоря, оно находится в отношении внутренней ориентации такого отношения, то есть Я — это не отношение, но возвращение отношения к самому себе
Кьеркегор С.
Духовное, по определению, и есть свобода в человеке. Духовная личность - это то в человеке, что всегда может возразить!
Франкл В.
Биологическая судьба представляет собой материал, который приобретает форму под воздействием свободного человеческого духа, то есть под влиянием того, ради чего, с точки зрения человека, он существует
Франкл В.
Мы не имеем тела, отдельного от нашей души,// тело - это лишь часть души, наделенная пятью чувствами.
Блэйк У.
Поведать я хочу об измененьи форм, что с телом происходят.// Все твари на земле. Сама земля и небо меняются…// И мы как часть творенья не можем не стремиться к измененью.//
Овидий
Человек есть животное, разумное существо, состоящее из души и тела
Святой Иустин
Духовность, свобода и ответственность — это три экзистенциала человеческого существования
Франкл В.
Душу можно врачевать, как и тело.
Лукреций
Душа — это Бог, нашедший приют в теле человека.
Сенека
Три вещи принадлежат человеку: душа, тело и время
Альберти Л.
Самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, -- это его душа... Почаще же разрешай себе такое уединение и черпай в нем новые силы.
Марк Аврелий
Ваш взор станет ясным лишь тогда, когда вы сможете заглянуть в свою собственную душу
Юнг К. Г.
Незачем настаивать, чтобы душа сидела как влитая в футляре тела. Не беда, если краешек души выглянет наружу
Лец С.Е.
Пытайтесь превзойти красотой самих себя, вы не превзойдете своей души.
Метерлинк М.
Уединение для души - то же, что диета для тела.
Вовенарг Клапье Л. Де
Сделал Бог человека прямым. Люди же ищут многих ухищрений.
Соломон
Человеком движут прежде всего побуждения, которых глазами не увидишь. Человека ведет дух
Сент-Экзюпери А. де
Истинный человек не есть человек внешний, но душа, сообщающаяся с Божественным Духом.
Парацельс
Говорят, физически человек обновляется каждые семь лет. А духовно не обновляется ли человек еще чаще? Сколько человек умирает в одном человеке, прежде чем сам он умрет?
Гонкуры Э. и Ж.
Что человек, когда он занят только сном и едой? Животное, не больше
Шекспир В.
Человек состоит на 80% из воды... наш - из души!
Реклама водки «Славянская»
Одинаково непостижимы положения, что есть Бог и что нет Его, что есть душа в теле и что нет у нас души, что мир сотворён и что он не сотворён
Паскаль Б.
Если человек - только телесное существо, то смерть есть конец чего-то ничтожного. Если же человек - существо духовное, и душа только временно жила в теле, то смерть - только перемена
Толстой Л. Н.
Высшая идея на земле лишь одна, и именно идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной её вытекают.
Достоевский Ф. М.
Cамые важные встречи устраивают души, еще прежде, чем встретятся телесные оболочки
Коэльо П.
Никакая внешняя прелесть не может быть полной, если она не оживлена внутренней красотой. Красота души разливается подобно таинственному свету по телесной красоте
Гюго В.
Бодрое и веселое расположение духа - не только богатый источник жизненного наслаждения, но в то же время и сильная охрана характера
Смайл С.
Жизнерадостность - это не только признак здоровья, но еще и самое действенное средство, избавляющее от болезней
Смайл С.
Подобно кожаным ножнам для человека тело; // Душа в них – меч, и лишь душа в бою решает дело.
Джами
Героизм — это победа души над телом
Амьель А.
Тело моё могут взять, но дух мой свободен и ему никто ни в чём не может помешать
Эпиктет
Вы — это сумма пищи, которую вы употребляете
Брэгг П.
Человек — это выродившаяся двуногая обезьяна
Франс А.
Вся жизнь зависит от того, смертна или бессмертна душа
Паскаль Б.
В большинстве своем люди более склонны страдать, чем бороться, дабы устранить причину страданий
***

Каков же итог жизни? Ужасно мало смысла
Розанов В. В.
То ж, что мы живем безумной, вполне безумной, сумасшедшей жизнью, это не слова, не сравнение, не преувеличение, а самое простое утверждение того, что есть
Толстой Л. Н.
Присутствие тревоги свидетельствует о жизнеспособности
Мэй Р.

***

***
Человеческое сердце обладает досадной склонностью именовать судьбой только то, что его сокрушает.
Камю А.
В своих бедствиях люди склонны винить судьбу, богов и все что угодно, но только не себя самих.
Платон
Нельзя уйти от своей судьбы; другими словами, нельзя уйти от неизбежных последствий своих собственных действий.
Энгельс Ф.
У судьбы нет серьезного без смешного, нет назначения без смещения.
Ас-Самарканди
Судьба лепит и мнет как ей заблагорассудится.
Плавт
Кто недостоин высоты, Тому судьба очнуться павшим.
Лопе де Вега
Все мы игрушки в руках судьбы.
Шеридан Р.
Судьба — стекло: блестя, разбивается.
Публий
Никогда человек идеальный не бранил судьбу.
Сенека
Когда назначена судьба, ее никто не обойдет, И не помогут ни борьба, ни боль терпения, ни стон. Весельем одолей недуг и скорбью мира не томись: Единого мгновенья мук, поверь, совсем не стоит он!
Бабур 3.
Как судьбина милосердна! Она старается соединить людей одного ума, одного вкуса, одного нрава.
Фонвизин Д. И.
Бог великий музыкант, вселенная — превосходный клавесин, мы лишь смиренные клавиши. Ангелы коротают вечность, наслаждаясь этим божественным концертом, который называется случай, неизбежность, слепая судьба.
Карамзин Н. М.
Смелым помогает судьба.
Теренций
Ты не знаешь, что принесет поздний вечер.
Варрон
Так всегда в жизни: мы-то стараемся, строим планы, готовимся к одному, а судьба преподносит нам совсем другое. Начиная с ненасытного завоевателя, который способен проглотить весь мир, и кончая смиренным слепцом, которого ведет собака, мы все — игрушки ее прихотей. И пожалуй, слепец, который идет за собакой, следует более верным путем и реже бывает обманут в своих ожиданиях, чем тот, первый слепец со всей его свитой.
Бомарше П.
Человека создает судьба.
Фейхтвангер Л.
***
Достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда она враждебна.
Ларошфуко
Не имей беспечных дней. Судьба любит сыграть с нами шутку — опрокидывая наши предположения, застать врасплох. Таланту, рассудку, доблести, даже красоте — всем надобно быть настороже: день слепой беспечности будет днем их падения.
Грасиан-и-Моралес
Судьба — самый гениальный поэт.
Цвейг С.
Судьба ничего не дает в вечную собственность.
Сенека
Мудрый борется с судьбою, Неразумный унывает.
Руставели Ш.
Поверьте мне, друзья мои: Кому судьбою непременной Девичье сердце суждено, Тот будет мил назло вселенной; Сердиться глупо и грешно.
Пушкин А. С.
Вместо того чтобы возвеличивать небо и размышлять о нем, не лучше ли самим, умножая вещи, подчинить себе небо? Вместо того чтобы служить небу и воспевать его, не лучше ли, преодолевая небесную судьбу, самим использовать небо в своих интересах?
Сюньцзы
Судьбу считают слепой главным образом те, кому она не дарует удачи.
Ларошфуко
***

Стоим мы слепо пред Судьбою,
Не нам сорвать с нее покров

Фёдор Иванович Тютчев
***
Желающего судьба ведет, не желающего - тащит.(Сенека)
***


"Никто не уклонится от предопределения судьбы."
Вильям Шекспир
***

Р.МУЗИЛЬ ИЗ ДНЕВНИКОВ.



2 апреля 1905 года. Начинаю сегодня дневник; совершенно против моего обыкновения, но из ясно осознаваемой потребности.
Он должен, после четырех лет внутренней расколотости, снова дать мне возможность найти ту линию духовного развития, которую я считаю своей.
Я попытаюсь внести на эти страницы знамена несостоявшейся битвы. Мысли той поры великого душевного потрясения здесь будут воскрешены, обозрены и продолжены. Некоторые из прежних моих разрозненных заметок войдут сюда, но только в том случае, если я почувствую, что высказанные в них идеи снова меня занимают.
Все личное я буду записывать редко и лишь тогда, когда сочту, что в будущем то или иное воспоминание может представить для меня определенный духовный интерес.
Сюда войдут все мысли касательно "науки о человеке". Ничего специально философского. Наброски - да. При случае то или иное стихотворение, если оно покажется мне достойным воспоминания. Особенно стихи с полу- и обертонами. Свидетельства абсолютного самовыражения. Это вообще самая великая проблема стиля. Главный интерес - не к тому, что говоришь, а к тому, как ты это говоришь. Я должен искать свой стиль. До сих пор я пытался выразить невыразимое прямыми словами или намеками. Это выдает мой односторонний интеллектуализм. Твердое намерение сделать из выражения инструмент - вот что пускай стоит в зачине этой тетради.
***
Далее я хочу заметить по поводу стиля вот что: человеческие души должны лишь просвечивать сквозь действия и слова, причем ни в коем случае не отчетливей, чем в действительной жизни.
***
13 августа 1910 года. Перед сном мне пришло в голову еще кое-что о моей манере работать, как она проявляется в новеллах. Главное для меня - страстная энергия мысли. Там, где я не могу разработать какую-нибудь особенную мысль, работа утрачивает для меня всякий интерес; это относится чуть ли не к каждому отдельному абзацу. Почему, однако, мое мышление, стремящееся в конце концов вовсе не к научности, а к определенной индивидуальной истине, не функционирует быстрее? Я пришел к выводу, что интеллектуальный элемент в искусстве оказывает деформирующее, рассеивающее действие; мне достаточно вспомнить те размышления, которые я записывал параллельно с набросками сюжетов. Мысль тотчас же устремляется по всем направлениям, идеи отпочковываются со всех сторон и разрастаются, и в результате получается нерасчлененный, аморфный комплекс. В сфере точного мышления он скрепляется, ограничивается, артикулируется благодаря цели работы, ограничению доказуемым, разделению на вероятное и определенное и т.д. - короче говоря, в силу требований, предъявляемых к методу самим предметом. А здесь этот отбор отсутствует. На его место вступает отбор посредством образов, стиля, общего настроения.
Я часто огорчался из-за того, что у меня риторический элемент преобладает над собственно интеллектуальным. Я вынужден развивать и домысливать образы, внушаемые уже самим стилем, и часто дело не обходится без ущерба для содержания того, что хотелось бы высказать, - например, в "Зачарованном доме" и в "Созревании любви".
Интеллектуальный материал для той или иной работы я могу додумывать лишь до определенного, весьма близко отстоящего пункта, а дальше материал начинает рассыпаться у меня под руками. Потом наступает момент, когда я оттачиваю написанное до самых мельчайших деталей, когда стиль становится, так сказать, окончательным и т. п. И лишь потом, уже скованный и ограниченный тем, что я завершил, я могу "развивать мысль дальше".
Это поистине две антагонистические стихии, которые надо привести в равновесие: рассеивающая бесформенная интеллектуальность и сдерживающая, несколько пустоватая и формальная сила риторического приема.
***

Идея прямо противоположная: собственная красота повествования заключается в побочных деталях. Я всегда потешался над требованием, что литература должна отражать жизнь. И однако - если она делает это с любовью, она сообщает отражению красоту. Мне захотелось рассказать историю любви и брака, вызывавших всеобщее восхищение, но на самом деле все время скрывавших пресыщенность и отрезвление. Не моего ли отца эта история? Причем я вовсе не жаждал извлечь отсюда какую-либо мораль - я просто предвкушал процесс описания деталей, повествование в самом подлинном смысле слова.
Идеалы XIX века рухнули? Скорее так: человек рухнул под их тяжестью.

Искусство - борьба за более высокую моральную организацию человечества.
***

Если иной раз мне льстило, что философы и ученые искали моего общества и отличали мои книги перед другими, какое это было заблуждение! Они не воздавали должное моей философии - они полагали, что встретили писателя, понимающего их философию!
Я не знаю, для чего живет человек, - можно сказать и так. Все заманчивое для меня не заманчиво. С самого детства. За немногими исключениями. Невеселый, "без аппетита" человек. По господствующей нынче философии, разве не логично было в таком случае ожидать, что я попытаюсь доставить себе наслаждение писательством? Но я и пишу неохотно - пусть и одержимо. Может быть, надо любить жизнь, чтобы легко писать. Она должна манить тебя, а отсюда естествен переход к самоосуществлению через писательство. Человек, который ни в чем не видит смысла, - что это за особь?
***
8 декабря 1939 года. Утром вдруг пришло в голову: собственно говоря, не в шестьдесят, а в сорок или пятьдесят лет надо задаваться вопросом: кто ты есть? каковы твои принципы? как ты собираешься замкнуть круг?
Во всяком случае - писатель этой эпохи. С большим и ничтожным успехом. Это само по себе достаточно интересно.
Часто испытываю потребность все оборвать. Считаю тогда свою жизнь неудавшейся. Не верю в себя; но волоку бремя работы дальше, и раз в два-три дня то, что я пишу, на какое-то мгновение кажется мне важным. Поэтому спрашивать себя о своем опыте и своих принципах мне следует так, как это соответствует данному состоянию. Не потому, что это могло бы представить интерес, а потому, что эти вопросы возникли в период жизненного кризиca. Тогда это прольет достаточно света и на эпоху, в которой я живу.
*** Нерешительность - свойство, которое доставило мне больше всего мучений, которого я больше всего боюсь.

Я считаю гораздо более важным написать книгу, чем возглавить империю.
***

Работа Музиля над замыслом романа и сама по себе специфична. В дневник записывается любая мелькнувшая идея; самые частные повороты в судьбах и взаимоотношениях героев взвешиваются снова и снова; продумываются, перебираются самые разные комбинации. Отдельные заметки тщательно переписываются в другие тетради, группируются, объединяются в тематические циклы. Лаборатория в самом прямом смысле слова. Нескончаемый эксперимент.
В нем поразительно именно то, что фиксируются мельчайшие, даже случайные его стадии. Применительно к образу центрального персонажа романа (если взять частный случай общей методы) в дневниках это выглядит порою и обескураживающе: герой будто ни на йоту не обладает самостоятельной, живой жизнью, он конструируется у нас на глазах; в нем все возможно.
***
Но за проблемами писательской техники, в общем корпусе дневников выдвинутыми на передний план, стоит на самом деле судьба незаурядного ума, посвятившего всю жизнь решению вопроса не только о том, как писать, но и о том, как жить.
***
МАКС ФРИШ ДНЕВНИКИ 1946-1949ГГ.
***
Мы живем, словно движемся по конвейеру, и нет никакой надежды, что сумеем себя догнать и исправить хотя бы одно мгновение нашей жизни. Мы и есть то «прежде», даже если и отвергаем его, - не в меньшей степени, чем «сегодня».
Время нас не преображает.
Оно только раскрывает нас.
***
Перо в наших руках подобно стрелке сейсмографа, и, в сущности, это не мы пишем - нами пишут. Писать - значит читать самих себя. А это редко доставляет чистое удовольствие; на каждом шагу пугаешься: считаешь себя веселым парнем - и вдруг случайно увидишь свое отражение в оконном стекле и узнаешь, что ты - сама угрюмость. Или, читая себя, узнаешь, что ты моралист. И ничего с этим не поделаешь. Делая зримыми зигзаги наших мыслей в тот или иной момент, мы только и можем, что познать свое существо, его хаотичность или его скрытую цельность, его неотторжимость, его правду, которую не выскажешь непосредственно - ни о каком отдельном мгновении.
***
Не сотвори себе кумира
Примечательно, что именно о том, кого мы любим, мы можем рассказать меньше всего. Мы просто любим его. В том-то и состоит любовь, чудо любви, что она держит нас в трепетном парении, в готовности следовать за другим человеком, каким бы он ни представал перед нами. Известно: каждый, когда его любят, словно преображается, расцветает, и любящему в предмете любви кажется расцветшим все - даже близлежащее, пусть уже давно потускневшее. Многое он видит как будто впервые. Любовь освобождает от всего примелькавшегося. В том-то и заключается вся прелесть, вся необычность, вся притягательность любви - нам не познать до конца любимых: потому что мы их любим, до тех пор, пока мы их любим. Только послушайте поэтов, когда они любят: они на ощупь подбирают сравнения, как пьяные хватаются за предметы Вселенной, за цветы и зверей, за облака, за звезды и моря. Почему? Так же как неисчислима Вселенная, как неисчерпаемо царство божье, безграничен, полон неожиданных тайн, непостижим человек, которого любят.
***Вот что важно: неизреченное - пустота между словами, а слова всегда говорят о второстепенном, о чем мы, собственно, и не думаем. Наше истинное желание в лучшем случае поддается лишь описанию, а это дословно означает: писать вокруг да около. Окружать. Давать показания, которые никогда не выражают нашего истинного переживания, остающегося неизреченным; они могут лишь обозначить его границы, максимально близкие и точные, и истинное, неизреченное выступает в лучшем случае в виде напряжения между этими высказываниями.
***

Иной раз больше всего захватывают книги, вызывающие возражение, по меньшей мере возникает желание дополнить их: нам приходят в голову сотни вещей, о которых автор даже не упоминает, хотя они все время попадаются на глаза, и, может быть, вообще наслаждение, доставляемое чтением, состоит именно в том, что читатель прежде всего открывает для себя богатство собственных мыслей. По крайней мере он должен иметь право чувствовать, будто все это он и сам мог бы сказать. Вот только времени нам не хватает - или, как говорит скромник, не хватает только слов. Но и это еще невинная ошибка. Те сотни идей, которые не пришли в голову автору, - почему мне самому они пришли в голову лишь при чтении его? Тогда, когда мы загораемся возражением, мы еще, очевидно, воспринимающие. Мы сияем собственным цветением, но на чужой почве. Во всяком случае, мы счастливы. Книга же, беспрерывно оказывающаяся умнее читателя, напротив, доставляет мало удовольствия и никогда не убеждает, никогда не обогащает, даже если она стократ богаче нас. Допустим, она и совершенна, но она раздражает. Ей не хватает дара дарить. Она не нуждается в нас. Другие книги, одаривающие нас нашими собственными мыслями, по крайней мере более вежливы; возможно, они и наиболее действенны. Они ведут нас в лес, где тропинки убегают в кусты и ягодники, и, когда мы видим, что карманы наши набиты, мы вполне верим, будто сами нашли эти ягоды. А разве нет? Но действенность этих книг в том, что никакая мысль не может нас так серьезно убедить и столь живо захватить, как та, которая никем не высказана, которую мы считаем собственной только потому, что она не написана на бумаге.
***
Тот, кто занимается афоризмами - если мы не знаем его жизни, - дает нам не что иное, как верхушку цветка, которую обычно обрывают дети, без корешков, питающих бутон, без земли, и яркие венчики, на миг ошеломив нас, быстро увядают, - и потому да здравствует повествование, которое подает нам и корни с целыми комьями земли на них, с обилием навоза и удобрений.
***
Всякая мысль в тот момент, когда она впервые возникает у нас, совершенно правильна, поскольку соответствует условиям появления; но потом, когда мы пользуемся ею лишь как результатом, не раскрывая сумму условий его получения, она вдруг повисает в пустоте, ни о чем не свидетельствуя, вот тут-то и начинается фальшь, когда мы оглядываемся в поисках соответствий… (Ибо язык вообще не в состоянии точно выразить все, что в момент возникновения мысли проносится у нас в сознании, не говоря уже о неосознанном…) И вот мы стоим, не имея ничего, кроме результата, вспоминаем, что результат совершенно верен, относим его к явлениям, которые сами никогда не породили бы этой мысли, выходим за границы ее действенности, поскольку не знаем уже суммы условий ее появления, или по меньшей мере расширяем их - и вот уже перед нами ошибка, насилие, убежденность.
Или коротко:
Легко сказать нечто правильное, само собою разумеющееся, что носится в воздухе безусловного; трудно, почти невозможно применить это правильное, осознать, насколько подлинна эта правда.
***

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ А.П.ЧЕХОВА.

Весной 1904 года здоровье Чехова настолько ухудшилось, что врачи потребовали его срочного отъезда на заграничный курорт. Для этой цели был избран Баденвейлер, горный курорт в Шварцвальде. Накануне отъезда Чехова посетил Николай Телешов. "Хотя я был подготовлен к тому, что увижу, - писал он, - но то, что увидел, превосходило все мои ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться. А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: "...Прощайте. Еду умирать... Поклонитесь от меня товарищам... Пожелайте им от меня счастья и успехов. Больше уже мы не встретимся".

В Баденвейлер Чехов с женой приехал 9 или 10 июня. Первые дни он чувствовал себя бодро, говорил о своих планах, мечтал о путешествиях. Но вскоре эмоциональный подъем спал, и Чехов начал метаться, переезжать из гостиницы в гостиницу, затем - в частный дом, но и там повторилось то же само: пара спокойных дней, потом снова желание срочной смены места жительства...

Что касается лечения, то он очень скоро понял, что диета, прописанная ему, ничего не даст: "Во всем этом много шарлатанства", - писал он сестре. И, вместе с тем, очень радовался, что здесь его жена имеет возможность лечиться. "Ольга уехала сейчас в Швейцарию, в Базель, лечить свои зубы". "Теперь у нее коренные - золотые, на всю жизнь". Писал сестре и матери ободряющие письма: "Здоровье мое поправляется, входит в меня пудами, а не золотниками", "Здоровье с каждым днем все лучше и лучше"... Со своим университетским товарищем за два дня до смерти был чуть более откровенен: "У меня все дни была повышена температура, а сегодня все благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т.е. не чувствую одышки... Одышка тяжелая... хоть караул кричи... Потерял я всего 15 фунтов весу. Простите, голубчик, за беспокойство, не сердитесь..."

Доктор Эрик Шверер, лечивший Чехова в Баденвейлере, после его смерти напечатал в местной газете пространный рассказ, где изложил свою точку зрения на болезнь и кончину писателя. Вот несколько отрывков: "Здешний климат действовал прекрасно на здоровье господина Чехова, но потом, вследствие высоких температур, которые вызывались прогрессировавшим процессом бугорчатки легких, вес тела начал падать, наступило сильное расстройство кишечника... До наступления кризиса я был уверен, что его жизнь еще продлится несколько месяцев, и даже после ужасающего припадка во вторник состояние сердца еще не внушало больших опасений, потому что после впрыскивания морфия и вдыхания кислорода пульс стал хорошим, и больной спокойно заснул... Только в ночь с четверга на пятницу, когда после первого камфарного шприца пульс не поправился, стало очевидным, что катастрофа приближается... Лечение проводилось комплексное. Во вторник в связи с ослаблением деятельности сердца пришлось в три приема давать наперстянку, а в среду, в связи с сильным припадком сердечной слабости, - большие дозы камфары. В четверг он почувствовал себя сравнительно хорошо, пульс и аппетит были удовлетворительны. Спал хорошо до часу ночи, это уже начиналось 2 июля, проснулся от сильного удушья, и разразилась катастрофа... Он лечился у меня три недели, но в первый же день, осмотрев его, я выразил опасение в связи с его больным сердцем, которое значительно хуже легкого. Господин Чехов был удивлен: "Странно, но в России никто и никогда не говорил мне о больном сердце". Он не поверил мне, я это понял... Он, видимо, замечательный писатель, но очень плохой врач, если решился на различные переезды и путешествия. При его тяжелейшей и последней форме бугорчатки легких надо было сидеть в тепле, пить теплое молоко с малиной, содой и наперстянкой и беречь каждую минуту жизни. А он мне все рассказывал, что в последние три года объездил пол-Европы. Сам себя и загубил... Он переносил свою тяжелую болезнь, как герой. Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив".

Развязка наступила в ночь с 1 на 2 июля 1904 года. По свидетельству жены Ольги Леонардовны, в начале ночи Чехов проснулся и "первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Я вспомнила, что в этом же отеле жили знакомые русские студенты - два брата, и вот одного я попросила сбегать за доктором, сама пошла колоть лед, чтобы положить на сердце умирающего... А он с грустной улыбкой сказал: "На пустое сердце льда не кладут"... Пришел доктор (Шверер. - В.Д.), велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): "Ich sterbe". Потом повторил для студента или для меня по-русски: "Я умираю". Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: "Давно я не пил шампанского...", покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда".

Поминальная молитва

Утром 5 июля гроб с телом Чехова отправился в далекий путь, в Москву.

Газета "Русские ведомости" сообщала: "Вся Россия следит за движением праха любимого писателя. Сперва решено было, что тело прибудет через Вержболово в Петербург, откуда немедленно проследует в Москву. Но из-за оплошности вдовы, которая известила о прибытии тела неточно, гроб Антона Павловича был встречен в Петербурге не многотысячной толпой, которая приготовила речи, венки и цветы, а десятком репортеров... Москве ошибка Петербурга послужила уроком. Только опять и сюда тело великого русского писателя было доставлено в вагоне, на котором красовалась надпись "Для перевозки свежих устриц".

Газета "Киевлянин": "Еще до приезда поезда в Петербург на Варшавский вокзал, журналисты столичных и провинциальных газет обратились к господину начальнику вокзала Пыменову с вопросом: "На какой перрон прибудет траурный вагон с гробом великого певца земли русской?" Начальник переспросил: "Чехов?" И ответил уже со знанием дела: "Да, кажется есть такой покойник. Впрочем, точно не знаю, ибо их у меня в поезде два".

"Московские ведомости": "Оглянитесь вокруг: это все та же серенькая публика - чиновники, офицеры, врачи, студенты, барышни, литераторы, профессора, которых так мастерски описывал в своих рассказах Чехов! Они все здесь! Все пришли проститься с ним!.. А безобразия с гробом великого сына России продолжались. Когда поезд остановился у перрона, то сначала выпустили пассажиров, потом освободили багажный вагон, тут же загнали весь состав на запасной путь и лишь затем, после часового ожидания, маневровый паровозик, выплевывая пар и копоть, притащил к перрону долгожданный и печально знаменитый вагон номер Д-1734 с надписью, которая оскорбляет каждого нормального человека".

Газета "Русская мысль": "Венки были от целых городов, несколько сотен венков с траурными лентами. Многотысячная толпа жалобными голосами пела "Святый Боже". Чехова несли на руках через всю Москву. Все балконы были заняты, и усеяны людьми окна домов. Процессия останавливалась у тех мест, которые были освящены именем Чехова, и там служили литии. Служили их у Тургеневской читальни, у осиротевшего Художественного театра, у памятника Пирогову... У входа в Новодевичий монастырь стояли сотни людей. Похоже было, что это храмовый праздник. Своеобразным звоном монастырский колокол возвестил прибытие тела... Долго ждали речей, даже когда гроб был уже засыпан. Но передали, что покойным было выражено желание, чтоб над его могилой не было речей. Двое-трое ораторов из необозримо огромной толпы сказали заурядные слова, досадно нарушившие красноречивое молчание, которое было так уместно над свежей могилой грустного певца сумеречной эпохи".

Александр Куприн в тот день сделал в дневнике такую запись: "Среди моря венков, памятных лент и скорбных посвящений я разглядел надпись "На могилу такого писателя, как Ты, венок должен возложить каждый читатель"... Расходились с кладбища медленно, в молчании. Я подошел к матери Чехова и без слов поцеловал ее руку. И она сказала усталым, слабым голосом: "Вот горе-то у нас какое... Нет Антоши".

Владимир Короленко писал в "Киевском телеграфе": "9 июля Россия будет помнить всегда... Смерть Чехова всколыхнула все то, что было чуткого в обществе, что любило красоту, лелеяло идеалы, тосковало по лучшим временам, - все, для чего Чехов был каким-то таинственным воплощением и красоты, и изящества, и чудесной народной печали".

...Смерть великого человека - всегда огромная утрата, но когда он уходит из жизни столь рано, уходит в расцвете дарования, потеря особенно тяжела. Антон Павлович знал, что болен смертельно. И понимал при этом, что надо не плакаться, не подавать вида, что тебе плохо, хуже, чем всем другим. "Коль принадлежишь к племени людей, то все равно рано или поздно будешь страдать и умрешь, а раз так, значит, надо прожить до конца своего тихо, не рвать занавес в клочья, не вынуждать близких к страданию". Он шел своим путем, один на один со своей совестью, и совесть эта ни разу не увела его в сторону, не позволила написать ни строчки, которой бы устыдился впоследствии - строгая совесть духовно чистого человека. Он не умел жить иначе даже тогда, когда оставались считанные часы.


ИЗ ДНЕВНИКА А.И.БУНИНА.


***

БУНИН В СВОИХ ДНЕВНИКАХ

1

Писательница и последняя любовь Бунина Галина Кузнецова рассказывает в своей книге "Грасский дневник":

"Зашла перед обедом в кабинет. И(ван) А(лексеевич) лежит и читает статью Полнера о дневниках С. А. Толстой. Прочел мне кое-какие выписки (о ревности С. А., о том, что она ревновала ко всему: к книгам, к народу, к прошлому, к будущему, к московским дамам, к той женщине, которую Толстой когда-то еще непременно должен был встретить), потом отложил книгу и стал восхищаться:

- Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим, как литературным материалом... "К народу, к прошлому, к будущему..." Замечательно! И как хорошо сказано, что она была "промокаема для всех неприятностей!"

А немного погодя:

- И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть - всего насовано. Нет ничего лучше дневников - все остальное брехня!" (запись от 28 декабря 1928 года).

Конечно, категоричность этого (как и многих иных) утверждения объясняется обычной страстностью Бунина. Но верно и другое: дневник как способ самовыражения он ценил необычайно высоко и недаром сам писал: "...дневник одна из самых прекрасных литературных форм. Думаю, что в недалеком будущем эта форма вытеснит все прочие" (запись от 23 февраля 1916 года).

И вот перед нами бунинские дневники, охватывающие более семи десятилетий его жизни.
***


От полудетской влюбленности пятнадцатилетнего юноши в гувернантку соседа-помещика Эмилию Фехнер и до последних, предсмертных ощущений и мыслей ведет, правда, с большими перерывами, Бунин книгу своего пребывания на земле. Замкнутый, можно даже сказать, всю жизнь одинокий, редко и трудно допускавший кого-либо в свое "святая святых" - внутренний мир, Бунин в дневниках с предельной искренностью и исповедальной силой раскрывает свое "я" как человек и художник, доверяет дневникам самые заветные мысли и переживания. Он выражает в них свою преданность искусству, выявляет высочайшую степень своей слиянности с природой, остро, почти болезненно чувствуя ее, ее красоту, увядание, возрождение, говорит о муках творчества, о предназначении человека, тайне его жизни, выражает собственное страстное жизнелюбие и протест против неизбежности смерти. Это и замечательный, с контрастными светотенями, автопортрет, и "философский камень", погружающий читателя в глубины бунинских замыслов, и свидетельства зоркого пристрастного очевидца исторических событий (переданных в резко субъективных тонах), и стройная эстетическая программа.

Дневники дают нам - с невозможной ранее полнотой и достоверностью - полученное "из первых рук" представление о цельном мироощущении Бунина, доносят непрерывный, слитый воедино "восторг и ужас бытия", наполненного для него постоянными "думами об уходящей жизни" (запись от 21 августа 1914 года). Его возмущает отношение к жизни и смерти на уровне спасительного эгоистического инстинкта, которым в большинстве своем довольствуется в своих трудах и днях человек, его "тупое отношение" к смерти. "А ведь кто не ценит жизни,- пишет он там же,- животное, грош ему цена".
***

Возвращаясь к одной из главных тем дневников Бунина - теме смысла жизни перед неизбежным приходом смерти,- следует сказать, что русский человек, русский крестьянин воспринимается им, однако, не просто через "тупое отношение" к тайнам бытия (прочитайте хотя бы такие бунинские рассказы, как "Худая трава", "Веселый двор"). Все было, конечно, гораздо сложнее и достойнее огромного бунинского таланта. Как отмечал один из зарубежных исследователей, "Бунин неоднократно, с какой-то нарочитой настойчивостью обращается к теме смерти в применении к русскому простому православному человеку - и останавливается перед ней в недоумении. Он останавливается перед общечеловеческой тайной смерти, не смея в нее проникнуть - но одновременно перед ним встает и другая тайна: тайна отношения к смерти русского человека. Что это - величие, недоступное его, писателя, пониманию - или это варварство, дикость, язычество?" {Зайцев Б. К. И. А. Бунин: Жизнь и творчество.- Берлин, 1935.- С. 76.}.

Ответа на этот вопрос Бунин, кажется, так и не находит. Впрочем, вероятно, рационального, логического ответа и не может быть найдено. Однако жалкость человеческого прозябания вообще, несправедливость такой жизни, которая просто недостойна породившей ее природы,- неотступно волнует его. Отсюда мысль его распространяется дальше и выше, достигая размахов диалога со Вселенной, космосом, в трагическом, неразрешимом противоречии между вечной красотой земного мира и краткостью "гощения" в этом мире человека.

***
Дневники - и это, пожалуй, главное - дают нам как бы "нового" Бунина, укрупняя личность художника. В то же время они еще резче подчеркивают его бытовую, житейскую "неприкаянность". Он, дворянин с многовековой родословной, любивший вспоминать, что делали его предки в XVIII, а что - в XVII столетии,- вечный странник, не имеющий своего угла. Как ушел из родного дома девятнадцати лет, так и мыкал "гостем" всю жизнь: то в Орле, то в Харькове у брата Юлия, то в Полтаве среди толстовцев, то в Москве и Петербурге - по гостиницам, то близ Чехова в Ялте, то у брата Евгения в Васильевском, то у писателя Федорова в Одессе, то на Капри с Горьким, то в длительных, месяцами продолжавшихся путешествиях по белу свету (особенно влекомый к истокам древних цивилизаций или даже на мифическую прародину человечества), наконец, в эмиграции, с ее уже "узаконенной бездомностью", с уже повторяющимся трагическим рефреном: "Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции!" (запись в дневнике от 9 сентября 1924 года).

Дневники доносят нам отзвуки бушевавших в жизни Бунина страстей.

Под датой 4 ноября 1894 года читаем: "бегство В.". В глухой, "запечатанной" форме Бунин говорит об окончательном разрыве с В. В. Пащенко (1870-1918), мучительный роман с которой оставил неизгладимый отпечаток в его душе, вызвал к жизни позднейший рассказ "В ночном море" (1924) и образ Лики в "Жизни Арсеньева". О силе и глубине этого чувства рассказывают многочисленные письма Бунина к любимому, старшему брату Юлию Алексеевичу ("Я приехал в орловскую гостиницу совсем не помня себя. Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо: я, ей-Богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилег на диван. Закрою глаза - слышу громкие голоса, шорох платья около меня... Даже вскочу... Голова горит, мысли путаются, руки холодные - просто смерть! Вдруг стук - письмо! Впоследствии я от ее брата узнал, что она плакала и не знала, что делать" и т. д.). Против брака был решительно настроен отец Пащенко, считавший, что Бунин, человек без средств, без образования, без профессии, не создаст сносных условий для дочери. Впрочем, и сама Пащенко, видимо, в прочности своего чувства не была уверена. Отношения тянулись, перемежаясь ссорами и разрывами, более четырех лет. 4 ноября 1894 года Пащенко покинула Полтаву, где они тогда жили с Буниным, оставив записку: "Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом". В следующем же году она вышла замуж за приятеля Бунина А. Н. Бибикова. Не поэтический ли отзвук этих событий мы найдем в известном стихотворении 1903 года "Одиночество":

Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила - и стал ей чужой.
Все-таки свет любви к Пащенко был для Бунина главной, всезатмевающей звездой; это подтверждается и признанием, единственным в его биографии: "мое чувство к тебе было и есть жизнью для меня". Преображенные продолжения чувства в творчестве были многообразны и неожиданны, вплоть до трагических переживаний Мити (повесть 1927 года "Митина любовь").

В конспект дневника за 1898 год Бунин заносит: "23 сентября - свадьба. Жили на Херсонск<ой> улице, во дворе. Вуаль, ее глаза за ней (черной)". Речь идет о женитьбе Бунина на А. Н. Цакни (1879-1963). Когда, уже в 1932 году, в Грасе Галина Кузнецова расспрашивала его о Цакни, он рассказал, что "она была еще совсем девочка, весной кончившая гимназию, а осенью вышедшая за него замуж. Он говорит, что не знает, как это вышло, что он женился. Он был знаком несколько дней и неожиданно сделал предложение, которое и было принято. Ему было 27 лет" {Кузнецова Г. Грасский дневник.- Вашингтон, 1967.- С. 254.}. Недоразумения и ссоры начались скоро. Бунин исповедуется (в 1899 году) своему брату Юлию Алексеевичу: "Буквально с самого моего приезда Аня не посидела со мной и получасу - входит в нашу комнату только переодеться <...> Ссоримся чрезвычайно часто <...> Для чего я живу тут? Что же я за презренный идиот - нахлебник. Но главное - она беременна <...> Юлий, пожалей меня. Я едва хожу. Ничего не пишу, нельзя от гама и от настроения. Задавил себя, ноне хватает сил - она груба на самые мои горячие нежности. Я расшибу ее когда-нибудь. А между тем иной раз сильно люблю". От этого брака родился единственный сын Бунина Коля, умерший пяти лет после скарлатины. Можно подумать, что Анна Николаевна Цакни не могла оставить сколько-нибудь глубокого следа в бунинской душе. Но вот когда этот заведомо неудачный брак распался, как, оказывается, мучился Бунин, как тяжко страдал от чувства утраты! И вовсе не случайна неожиданная на первый взгляд запись от 17 сентября 1933 года (через тридцать три года после разрыва с Цакни!): "Видел во сне Аню с таинственностью готовящейся близости. Все вспоминаю, как бывал у нее в Одессе - и такая жалость, что... А теперь навеки непоправимо. И она уже старая женщина, и я уже не тот". В. Н. Муромцева-Бунина не без оснований утверждает, что роковую роль в отношениях молодоженов сыграла теща Бунина и мачеха Анны Александровны Элеонора Павловна, которая испытывала к своему зятю тайную страсть...

10 апреля 1907 года новая запись: "отъезд с В<ерой> в Палестину". В жизнь Бунина вошла Вера Николаевна Муромцева (1881-1961), которая стала его добрым гением, ангелом-хранителем и верным другом. Этот брак уже иной: чувство и рассудок теперь уравновешены. Бунину, безусловно, нравится "его Вера", но он видит и другое: прекрасная дворянско-профессорская старомосковская семья; уютный особняк на Большой Никитской; сама невеста учится на естественном факультете Высших женских курсов. Современники в один голос говорят, что она была хороша собой, красотой несколько застывшей - в ней находили облик мадонны. Это же подтверждают фотографии и портреты. Но какова она была внутренне? Ровная, спокойная, рассудительная. Вот свидетельство друга Буниных писателя Б. К. Зайцева. 12 мая 1961 года он писал мне: "Вы, вероятно, знаете, что скончалась В. Н. Бунина, от неожиданно проявившейся сердечной болезни. Моя больная жена очень это тяжело приняла, они были приятельницами с юных лет, еще по Москве. В нашей квартире Вера и с Иваном Алексеевичем встретилась. Она была хорошая женщина, много добра делала, всегда была несколько вялая и малокровная, в молодости очень красивая, но всегда холодноватая".

Примечательно, что даже в тяжелый час Зайцев все же отмечает эту вот "вялость", "малокровность", "холодность" Веры Николаевны. Но быть может, как раз и предполагало для "судорожного" Бунина счастливый брак? В натуре ее кротость, чистота, способность к милосердию. Но еще и прямота, желание правды, достоинство, гордость. И холодноватость природная, о которой говорил Зайцев. Она будет спорить всю жизнь с бунинским прошлым, бороться с ним, с тенями Варвары Пащенко и Анны Цакни. Даже имя ему придумала, совсем к нему не идущее: "Ян" - "потому что ни одна женщина его так не называла". А потом придет опасность и другая, вполне живая, "материальная", в образе женщины, которая моложе ее на двадцать лет. И пожалуй, только те черты характера, о которых упомянул Зайцев, помогут ей выстоять, не потерять себя, остаться и - благодаря времени - победить. Но все это будет потом - через два десятилетия.

В конце 1920 - начале 1930-х годов Бунин очень редко обращался к дневнику. Возможно, тому были особые причины. Но вот читаем запись от 10 марта 1932 года: "Темный вечер, ходили с Галиной по городу, говорили об ужасах жизни. И вдруг - подвал пекарни, там топится печь, пекут хлебы - и такая сладость жизни".

Об этой, последней страсти Бунина следует также рассказать, ибо она резко и сильно отразилась и на жизни, и на творчестве писателя. О Г. Н. Кузнецовой (1900-1976) сообщала советскому критику и писателю Н. П. Смирнову поэтесса И. А. Одоевцева в письме от 30 сентября 1969 года: "Постараюсь, правда, коротко, ответить на Ваши вопросы об отношениях Бунина и Галины Кузнецовой. Сведения эти вполне достоверны - автор их бывший муж Галины, Д. М. Петров.

Летом 26-го года в Жуа-ле-Пэн Петров и Галина жили на одной даче с Модестом Гофманом - пушкинистом. Он и познакомил их на пляже с Буниным, и они стали часто купаться в море вместе с ним. Бунин отлично плавал, по словам Галины. "У Ивана Алексеевича такое сухое, легкое тело!" - рассказывала она мне.

Через две недели Петрову пришлось вернуться в Париж - он, юрист по образованию, был шофером в эмиграции. Галина захотела продлить свои каникулы и вернулась в Париж только через пять недель. И тут сразу пошли недоразумения и ссоры.

Петров очень любил Галину и был примерным мужем, всячески стараясь ей угодить и доставить удовольствие. Но она совершенно перестала считаться с ним, каждый вечер исчезала из дома и возвращалась все позже и позже. Однажды она вернулась в три часа ночи, и тут между ними произошло решительное объяснение. Петров потребовал, чтобы Галина выбрала его или Бунина. Галина, не задумываясь, крикнула:

- Конечно, Иван Алексеевич!

***


В письме от 6 февраля 1970 года И. В. Одоевцева продолжила свой рассказ:

"Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.

Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: "Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!"

Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это длилось довольно долго - почти год, если я не ошибаюсь.

Но тут произошло чудо, иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученика, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятно - поверила. Но я не уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить.

В результате чего Галина была приглашена поселиться у Бунина и стать "членом их семьи" {Цит. по: Лавров В. "Высоко нес я стяг любви...". Москва,- 1986.- № 6.- С. 112.}.

Кузнецова оказалась среди "подопечных" Бунина, молодых литераторов (Н. Рощин, а позднее - Л. Ф. Зуров, 1902-1971). И все же мы не можем согласиться с Одоевцевой до конца. Появление Кузнецовой, безусловно, нарушило семейное равновесие Буниных; атмосфера нервности, скрытой напряженности надолго воцарилась в их доме.

Отношения Бунина и Кузнецовой надолго стали предметом пересудов русской колонии Парижа. В своем обычном, светлом и юмористическом духе упоминал об этом в письме ко мне от 24 февраля 1964 года Б. К. Зайцев, рассказывая о своей дочери Наталье Борисовне: "Раз были мы с ней вдвоем в театре (довольно давно, 7 лет я вообще нигде не бываю, читаю вслух больной жене и ухаживаю за ней). Так вот тогда дама одна увидала меня с Наташенькой в театре и говорит: "Хороши наши писатели! Нечего сказать. Бунин завел себе Галину, а этот вон какую подцепил". О том, как переживала все это время В. Н. Муромцева-Бунина, свидетельствует А. Бахрах: "Удочерение" (так этот акт официально назывался при поездке в Стокгольм за получением шведской премии) сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую квартирку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или все принять - другого выхода у нее не было" {Бахрах А. Бунин в халате: По памяти, по записям.- Нью-Йорк, 1979.- С. 27.}. Она замкнулась, стала искать утешения в вере, в Боге.

Между тем постепенно чувство Кузнецовой к Бунину менялось, восхищенное отношение к замечательному писателю нарастало, но человеческое, женское - таяло. Однажды, когда Бунин получил очередную хвалебную статью о себе, она записала: "Странно, что когда Иван Алексеевич читал это вслух, мне под конец стало как-то тяжело, точно он стал при жизни каким-то монументом, а не тем существом, которое я люблю и которое может быть таким же простым, нежным, капризным, непоследовательным, как все простые смертные. Как и всегда, высказанное, это кажется плоским. А между тем тут есть глубокая и большая правда. Мы теряем тех, кого любим, когда из них еще при жизни начинают воздвигать какие-то пирамиды. Вес этих пирамид давит простое нежное родное сердце" {Кузнецова Г. Грасский дневник.- С. 95.}.

Слова эти оказались провидческими.

Кузнецова покинула Бунина в зените его славы, после присуждения ему Нобелевской премии. На обратном пути из Стокгольма в декабре 1933 года Бунин (вместе с которым были Вера Николаевна и Кузнецова) навестил в Берлине философа и литературного критика Федора Степуна. И. Одоевцева писала Н. П. Смирнову 12 апреля 1970 года: "В дороге Галина простудилась. Обеспокоенный Бунин <...> просил Маргу (сестра Ф. Степуна, оперная певица.- О. М.) свозить ее к доктору". Встреча Кузнецовой с Маргой Степун оказалась роковой, Галина покинула Бунина. "Бунин,- писала Одоевцева,- обожавший Галину, чуть не сошел с ума от горя и возмущения. В продолжение двух лет - о чем они обе мне рассказывали - он ежедневно посылал ей письмо..." {Москва.- 1986.- № 6.- С. 113.}.

Кузнецова, однако, довольно скоро приехала к Буниным в Грас и поселилась у них вместе с М. Степун, растравляя и без того горько страдавшего Бунина. Он еще пытается спасти положение. 8 марта 1935 года заносит в дневник: "Разговор с Г<алиной>. Я ей: "Наша душевная близость кончена". И ухом не повела". В это время на вилле "Жаннета", которую снимал Бунин, жили еще, помимо Кузнецовой и "Марги" (М. Степун), молодые писатели Рощин и Зуров. 6 июля 1935 года Бунин пишет: "Вчера были в Ницце - я, Рощин, Марга и Г<алина>... Без конца длится страшно тяжелое для меня время". Вера Николаевна чутко улавливает его состояние. Она, очевидно (о чем уже говорилось), не так уж искренне "поверила" в чисто литературные отношения Бунина и Г. Кузнецовой, как утверждала И. Одоевцева. А теперь, после разрыва, сама переживает и волнуется за него. 26 апреля 1936 года отмечает в своем дневнике: "Все мои старания примирить Яна с создавшимся положением оказались тщетными" {Устами Буниных...-Т. III.-С. 17.}.

Да и как мог он примириться! Терзания длятся у него годами, непрерывно, люто. 22 апреля 1936 года горько пишет: "Шел по набережн<ой>, вдруг остановился: "да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука! К черту, распрямись, забудь и не думай!" А как не думать? "Счастья, здоровья, много лет прожить и меня любить!" Все боль, нежность". 7 июня того же года: "Главное - тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления - и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно,- душевнобольной". С маниакальностью впервые влюбленного возвращается он к одному и тому же. 20 апреля 1940 года: "Что вышло из Г<алины>! Какая тупость, какое бездушие, какая бессм<ысленная> жизнь! Вдруг вспомнилось - "бал писателей" в январе 27 года, приревновала к Одоев<цевой>. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик".

После вторжения Гитлера во Францию оставшиеся на вилле "Жаннета" Г. Кузнецова, М. Степун, Л. Зуров, а также поселившийся там литератор Александр Бахрах переходят окончательно на иждивение Бунина, который сам едва перебивается и с печальной иронией пишет в дневнике 11 марта 1941 года: "Сейчас десять минут двенадцатого, а Г<алина> и М<арга> и Бахрах только что проснулись. И так почти каждый день. Замечательные мои нахлебники. Бесплатно содержу троих, четвертый, Зуров, платит в сутки 10 фр<анков>". Но если бы дело было только в скудости средств, хотя и это мучает: "Никогда за всю жизнь не испытывал этого: нечего есть, нет нигде ничего, кроме фиников или капусты,- хоть шаром покати!" (23 февраля 1941 года). Или вот еще: "Дикая моя жизнь, дикие сожители М<арга>, Г<алина> - что-то невообразимое" (26 февраля 1941 года). Это самое страшное: "Во многих смыслах я все-таки могу сказать, как Фауст о себе: "И псу не жить, как я живу" (21 апреля 1940 года).

Любовь прошла, оставив чувство безнадежности, почти отчаяния. 18 апреля 1942 года, как бы подытоживая пережитое, Бунин записал в дневнике: "Весенний холод, сумрачная синева гор в облаках - и все тоска, боль о несчастных веснах 34, 35 годов, как отравила она (Г.) мне жизнь - и до сих пор отравляет! 15 лет!"

***

Г. Кузнецова запечатлевает на страницах "Грасского дневника" особенность художественной натуры Бунина, необычайно свежо и остро воспринимающего мир. "Нет, мучительно для меня жить на свете! Все мучает меня своей прелестью!" Или: "Нет, в моей натуре есть гениальное. Я, например, всю жизнь отстранялся от любви к цветам. Чувствовал, что если поддамся, буду мучеником. Ведь я вот просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной, прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь все равно не выразишь!" {Кузнецова Г. Грасский дневник.- С. 41-42.} Он и был от природы прежде всего художником, мучеником словесного искусства, истинно страдал от красок и запахов, от пейзажей, от промелькнувшего женского лица или встреченного человека "с особинкой" - все тотчас просилось "в рассказ".

***


"Конец" и "погибель" - любимые слова в записях этих лет: "Уже три недели со дня нашей погибели" (дневник от 12 апреля 1919 года). Впечатления этой поры отложились в цельную книгу - "Окаянные дни", написанную с поэтическим блеском и пронизанную желчью и горечью. Со многими оценками политических событий и фигур у Бунина читатель не согласится, но выслушать его должен. И странно: он повторял о России с мрачной убежденностью: "конец", а Россия настигала его всюду. Даже посреди веселой ярмарки, в Грасе - толпа французов, мычание коров - "И вдруг страшное чувство России" (запись в дневнике 3 марта 1932 года). Оно не отпускало его и в конечном счете помогло выстоять вопреки всему, написать великие книги: "Жизнь Арсеньева", "Освобождение Толстого", "Темные аллеи". Это "страшное чувство России" понудило его в мае 1941 года отправить два послания - Н. Д. Телешову и А. Н. Толстому со словами: "Очень хочу домой".

Дневники отражают все сомнения и колебания Бунина, вплоть до желания, при вступлении немцев во Францию, уехать, как это сделала меценатка М. С. Цетлина или писатель М. А. Алданов, в Соединенные Штаты. Но ведь не уехал!

Остался в Грасе, с волнением следил за событиями на советских фронтах, думал о возвращении в Россию и с необыкновенной, молодой жадностью писал в дни творческих озарений:

***
Приветствуя нашу победу над гитлеровскими полчищами, торжествуя, занес в дневник 23 июля 1944 года: "Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!"

Были приливы и отливы чувств; случались приступы не только отчаяния, но и враждебности, и об этом надо тоже сказать прямо. "Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой - Ленинград, Нижний - Горький, Тверь - Калинин..." - в ожесточении вырывается у него 30 декабря 1941 года. Но все это порывы знаменитой бунинской запальчивости. Куда сокровеннее запись Веры Николаевны от 29 августа 1944 года: "Ян сказал - "Все же, если бы немцы заняли Москву и Петербург, и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия,- я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали - нет, этого не потерпел бы!" {Устами Буниных...- Т. III.- С. 170-171.}

***

В сомнениях и твердости своей, в отчаянии и надежде, в окаянном одиночестве, какое надвигалось на него - вместе с болезнями, старостью, бедностью,- "страшное чувство России" только и спасало Бунина. Эти последние годы его жизни были и самыми мрачными. Он был жестоко обманут в своей последней любви, о чем оставил в дневниках горькие свидетельства; вынужденно делил кров с тяжелым, по-видимому, психически нездоровым нахлебником; наконец, познал на исходе жизни и враждебность эмиграции, которая в большинстве своем отвернулась от него, а иные из прежних друзей (например, М. С. Цетлина) прямо осыпали его бранью, обвиняя в том, что он "продался Советам". (После того как руководство союза русских писателей и художников в Париже исключило из числа своих членов всех, кто принял советское подданство, Бунин в знак солидарности с исключенными вышел из его состава. Ответом был бойкот.) Друг его жизни, В. Н. Муромцева-Бунина, как могла, старалась облегчить последние дни. Но жажда жизни, ощущение, что он еще не взял "все", не покидало умирающего писателя. В год своей кончины, в ночь с 27 на 28 января 1953 года, уже изменившимся почерком Бунин заносит в дневник:

"- Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила!"

Героико-трагический автопортрет Бунина, возникающий в его дневниках, завершается этим последним, драматическим откровением.

И.А.БУНИН ДНЕВНИКИ 1881-1953ГГ.

***

29 декабря 1885 г.(первая любовь 15-ти летнего Бунина к соседской гувернантке Эмилии Фехнер, прим. мое)

Сегодня вечер у тетки. На нем будут из Васильевского и в том числе гуверн<антка>, в которую я влюблен не на шутку.

<...> Сердце у меня чуть не выскочило из груди! Она моя! Она меня любит! О! с каким сладостным чувством я взял ее ручку и прижал к своим губам! Она положила мне головку на плечо, обвила мою шею своими ручками, и я запечатлел на ее губках первый, горячий поцелуй!..
***

Остальное время вечера я был как в тумане. Сладкое, пылкое чувство было в душе моей. Ее милые глазки смотрели на меня теперь нежно, открыто. В этих очах можно было читать любовь. Я гулял с ней по коридору, и прижимал ее ручки к своим губам, и сливался с нею в горячих поцелуях. Наконец пришло время расставаться. Я увидал, как она с намерением пошла в кабинет Пети. Я вошел туда же, и она упала ко мне на грудь. "Милый,- шептала она,- милый, прощай! Ты ведь приедешь на Новый год?" Крепко поцеловал я ее, и мы расстались.
***


26 июля 1913 г., дача Ковалевского (под Одессой).

Нынче уезжает Юлий. А наступила дивная погода. Страшно жалко его.

Каждое лето - жестокая измена. Сколько надежд, планов! И не успел оглянуться - уже прошло! И сколько их мне осталось, этих лет? Содрогаешься, как мало. Как недавно было, напр., то, что было семь лет тому назад! А там еще семь, ну 14 - и конец! Но человек не может этому верить.

Кончил "Былое и думы". Изумительно по уму, силе языка, простоте, изобразительности. И в языке - родной мне язык - язык нашего отца и вообще всего нашего, теперь почти уже исчезнувшего племени.
***

17 января 15 г.

Птб., гост. "Англия".

Дивная морозная погода.

Заседание у Сологуба. Он в смятых штанах и лакированных сбитых туфлях, в смокинге, в зеленоватых шерстяных чулках.

Как беспорядочно несли вздор! "Вырабатывали" воззвание в защиту евреев.

18 янв.

Поездка на панихиду по Надсону. Волково кладбище. Розовое солнце.

Был в Куоккале у Репина и Чуковского. Вечером обедал у Горького на квартире Тихонова79. Хорош Птб.!

***
29 марта 1915.

<...> Слушал "Всенощное бдение" Рахманинова83. Кажется, мастерски обработал все чужое. Но меня тронули очень только два-три песнопения. Остальное показалось обычной церковной риторикой, каковая особенно нетерпима в служениях Богу. <...>
***
21 августа.

Две недели не записывал. Время так летит, что ужас берет. 14-19 писал рассказ "Господин из Сан-Франциско". Плакал, пиша конец. Но вообще душа тупа. И не нравится. Не чувствую поэзии деревни, редко только. Вижу многое хорошо, но нет забвенности, все думы от уходящей жизни.

***
17.III.16.

<...> Нынче именины отца.90 Уже десять лет в могиле в Грунине - одинокий, всеми забытый, на мужицком кладбище! И уж не найти теперь этой могилы - давно скотина столкла. Как несказанно страшна жизнь! А мы все живем - и ничего себе!

К вечеру свежей. В небе, среди облаков, яркие прогалины лазури. Мокрый блеск на коре деревьев.

Вечер очень темный. От темноты, грязи и воды нельзя никуда пойти. До одиннадцати ходили по двору, от крыльца до скотного двора. Говорили о Тургеневе. Я вспомнил, как Горький басил про него со своей лошадиной высоты: "Парное молоко!" Я говорил еще, что Пушкин молодым писателям нравственно вреден. Его легкое отношение к жизни безбожно. Один Толстой должен быть учителем во всем. <...>

21 марта 16 г.

Вечером гуляли по задворкам, возле кладбища. Темь, туман. Сад виден неясно, рига совсем не видна, только когда подошли к ней, обозначилась ее темная масса.

Говорили об Андрееве. Все-таки это единственный из современных писателей, к кому меня влечет, чью всякую новую вещь я тотчас же читаю. В жизни бывает порой очень приятен. Когда прост, не мудрит, шутит, в глазах светится острый природный ум. Все схватывает с полслова, ловит малейшую шутку - полная противоположность Горькому. Шарлатанит, ошарашивает публику, но талант. Впрочем, м. б., и хуже - м. б., и самому кажется, что он пишет что-то великое, высокое. А пишет лучше всего тогда, когда пишет о своей молодости, о том, что было пережито.

***
Перечитал "Дядю Ваню" Чехова. В общем, плохо. Читателю на трагедию этого дяди, в сущности, наплевать.

***
Прочел (перечел) "Дневник Башкирцевой".96 <...> Все говорит о своей удивительной красоте, а на портрете при этой книжке совсем нехороша. Противное и дурацкое впечатление производит ее надменно-вызывающий, холодно-царственный вид. Вспоминаю ее брата, в Полтаве, на террасе городского сада. Наглое и мрачное животное, в башке что-то варварски-римское. Снова думаю, что слава Б. (основанная ведь больше всего на этом дневнике) непомерно раздута. Снова очень неприятный осадок от этого дневника. Письма ее к Мопассану задирчивы, притязательны, неуверенны, несмотря на все ее самомнение, сбиваются из тона в тон, путаются и в конце концов пустяковы. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и все - наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования. <...>
***
20 августа. Большинство женщин беспокойно мучается недовольством своей жизнью, ищет "цели жизни", изменяет или ждет любовников в надежде, что тогда придет счастье - почему? Оне растут, оне воспитываются в сознании, им всячески внушают, что оне непременно должны быть счастливы, любимы и т. д.

Чем я живу? Все вспоминаю, вспоминаю. Случалось - увидишь во сне, что был близок с какой-нибудь женщиной, с которой у тебя в действительности никогда ничего не было. После долго чувствуешь себя связанным с нею жуткой любовной тайной. Не все ли равно, было ли это в действительности или во сне! И иногда это передается и этой женщине.

***
Все читаю Мопассана. Почти сплошь - пустяки, наброски, порой пошло.

Нынче серо, прохладно, прохлада уже осенняя. Все утро звон - кого-то хоронят. Поминутно, с промежутками: "блям!" Вот кого-то несут закопать... как мы равнодушны друг к другу! Ведь, в сущности, я к этому отношусь как к смерти мухи.

***
24 августа. С утра сильный ветер, часто припускает дождь.

Перечитываю стихи Гиппиус. Насколько она умнее (хотя она, конечно, по-настоящему не умна и вся изломана) и пристойнее прочих - "новых поэтов". Но какая мертвяжина, как все эти мысли и чувства мертвы, вбиты в размер!

***
Дочитал Гиппиус. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту.
***


16 сентября. Все то же: пустота ума, души, довольно тупое спокойствие. Дочитываю "Каренину". Последняя часть слаба, даже неприятна немного; и неубедительна. Помнится, и раньше испытывал то же к этой части. Читаю Минского. Есть хорошее. Все же у него была душевная жизнь.

***
Понемножку читал эти дни "Село Степанчиково".129 Чудовищно! Уже пятьдесят страниц - и ни на йоту, все долбит одно и то же! Пошлейшая болтовня, лубочная в своей литературности! <...> Всю жизнь об одном, "о подленьком, о гаденьком"!

***

Париж, 19 авг. 1920 г.

Прочел отрывок из дневника покойного Андреева. "Покойного"! Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью,- живого, сильного, дерзко уверенного в себе, все что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чем-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошел он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из орловского провинциализма и студенчества, из того Толстовского гимназиста, который так гениально определен был Толстым в одной черте: "Махин был гимназист с усами...".

***
10/23 Января.

Ночью вдруг думаю: исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре, под Вологдой! Затрепетать от власти его, унизиться перед ним, как перед Богом... почувствовать его как отца...

По ночам читаю биограф. Толстого, долго не засыпаю. Эти часы тяжелы и жутки.

Все мысль: "А я вот пропадаю, ничего не делаю". И потом: "А зачем? Все равно - смерть всех любимых и одиночество великое - и моя смерть!" Каждый день по 100 раз мысль вроде такой: "Вот я написал 3 новых рассказа, но теперь Юлий уже никогда не узнает их - он, знавший всегда каждую мою новую строчку, начиная с самых первых озерских!"

***

Убежден, что Г никогда не жег "М Д".

Не знаю, кого больше ненавижу, как человека - Гоголя или Достоевского.

***
Нашел клочок из моих писем: "16-Х-26. Вчера Рахманинов прислал за нами свой удивительный автомобиль, мы обедали у него, и он, между прочим, рассказал об известном музыканте Танееве197: был в Москве концерт Дебюсси, и вот, в антракте, один музыкальный критик, по профессии учитель географии, спрашивает его: "Ну, что скажете?" Танеев отвечает, что ему не нравится. И критик ласково треплет его по плечу и говорит: "Ну, что ж, дорогой мой, вы этого просто не понимаете, не можете понять". А Танеев в ответ ему еще ласковее: "Да, да, я не знал до сих пор, что для понимания музыки не нужно быть 30 лет музыкантом, а нужно быть учителем географии".

***
Читал эти дни в "Сев. В." (1897 г.) "Дневник бр. Гонкуров". Очень хорошо - кроме посл. лет, когда Эдмон стал писать сущий вздор (напр., о русской литературе) и придавать до наивности большое значение тому перевороту во фр. литературе, который будто он с братом совершил.

В одном месте говорит: "Книги никогда не выходят такими, какими задуманы". Правда, правда.

***
Александр III умер в Ливадии в 2 ч. 15 мин. 20 Окт. 1894 г. (стар. стиль). В тот же день на площадке перед церковью Малого дворца присягнула Николаю вся царская фамилия. Думал ли он, какой смертью погибнет он сам и вся его семья! И вообще, что может быть страшней судьбы всех Романовых и особенно старой царицы, воротившейся после всего пережитого опять в Данию, старухой, почти нищей, и умершей там! И чего только не пережил на своем веку я! И вот опять переживаю.

***
Читал последние дни "Василия Теркина" Боборыкина.211 Скука адова, длинно, надумано. Продолжал перечитывать Чехова. За некоторыми исключениями, все совершенно замечательно по уму и таланту. "Иванов" совершенно никуда.

***

Кончил "Даму с кам".214 Ничуть не трогает, длинно, фальшиво.

***
В Нанте и в Бордо немцы расстреляли за эти дни 100 человек заложников (по 50 на каждый из этих городов) - за то, что и в Нанте и в Бордо в один и тот же день было убито по немцу (из высших чинов).

Как раз во время моего припадка приходила Татьяна Мих. Львова-Толстая (дочь Мих. Льв. Толстого, сына Льва Ник.).

***

12. IV. 42. Воскресенье.

Кончил перечитывать рассказы Бабеля "Конармия", "Одесские рассказы" и "Рассказы". Лучшее - "Одесск. р.". Очень способный - и удивительный мерзавец. Все цветисто и часто гнусно до нужника. Патологическое пристрастие к кощунству, подлому, нарочито мерзкому. Как это случилось - забылось сердцем, что такое были эти "товарищи" и "бойцы" и прочее! Какой грязный хам, телесно и душевно! Ненависть у меня опять ко всему этому до тошноты. И какое сходство у всех этих писателей-хамов того времени - напр., у Бабеля - и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой.
***
3. VI. 42.

Лето. Была дурная, неспокойная погода, теперь как будто установилась.

Май был необыкновенный - соверш. чудовищные битвы из-за Керчи и вокруг Харькова. Сейчас затишье - немцы, кажется, потерпели нечто небывалое. А из радио (сейчас почти одиннадцать вечера) как всегда они заливаются. Удивительно - сколько ****ского в этом пении, в языке! Думаю все время: что же это впереди! Если немцы не победят, полная погибель их. Если победят - как может существовать страна, ненавидимая почти всем миром? Но и в том, и в другом случае - что будет со страной, у которой погибло все самое сильное чуть ли не с 15 лет до 50! А уже погибли миллионы и еще погибнут.

Франц. радио - нечто поразительное. Тонем во лжи и холопстве.

Мне, верно, уже не поправиться - переломилось здоровье. Едва таскаю ноги. Неужели и в прошлом году было то же? Нет, этого не помню. М. б., забыл?

Читал вчера и нынче стихи - Г. Иванова,231 Гиппиус. Иванов все-таки поэт настоящий (в зачатке). Г. ужасна. Мошенница.

***
1. VII. 42. Среда.

Двенадцатый час вечера. В одиннадцать радио: Севастополь взят. Дорого, верно, достался!

Все время полное безволие, слабость,- ничего не могу, кроме чтения лежа. Перечитал первый том "Бр. Карамазовых". Три четверти - совершенный лубок, балаган. А меж тем очень ловкий, удивительно способный писака.

Разгром англичан в Африке. Немцы уже в 100 кил. от Александрии.

Чем же все это кончится? Вот впереди месяц, два самых роковых для Европы - думаю, за эти 2 месяца выяснится.

***
13. VIII.

Кончил перечитывать "Дневник" Башкирцевой. Вторая половина книги очень примирила меня с ней. И какая действ. несчастная судьба!

1. IХ. 42. Вторник.

Сухое лето, сгоревшие цветы олеандра. Еврейские дни дошли и до нас. В Париже, говорят, взяли 40 000. Хватают по ночам, 10 минут на сборы. И мужчинам и женщинам бреют головы - и затем человек исчезает без следа. Детей отнимают, рвут их документы, номеруют - будет без роду-племени, где-то воспитают по-своему. Молодых евреек - в бардаки, для солдат. У нас взяли, говорят, уже человек 700-800.

***
20. IX. Очень жаркий день. Безволье, вялость, уборка.

Перечитываю стихи Полонского - и как часто теперь, мысль: перечитываю в последний раз.

В "Нов. Журнале" (вторая книга)- "Натали". И опять, опять: никто не хочет верить, что в ней все от слова до слова выдумано, как и во всех почти моих рассказах, и прежних и теперешних. Да и сам на себя дивлюсь - как все это выдумалось - ну, хоть в "Натали". И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать.

Девять вечера. Золотой полумесяц, на него нашел белый оренбургский платок.

***
27. XII. 42. Воскр.

Месяц тому назад, 27 Ноября, умер Осоргин.

Холодно, серо. Топлю.

Писал заметки о России.

Тем, что я не уехал с Ц и Алд в Америку, я подписал себе смертный приговор. Кончить дни в Грассе, в нищете, в холоде, в собачьем голоде!

***

3. I. 43. Воскр.

Письмо от Н. И. Кульман: умерли Бальмонт и проф. Оман. Исчез из мира и из моей жизни Б! А живо вижу знакомство с ним, в Москве, в номерах "Мадрид" на Тверской! Был рыжий, стрижен ежиком, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах...

***
24. 2.

Нездоровится, повышена температура.

Солнечно.

Я был умен и еще умен, талантлив, непостижим чем-то божественным, что есть моя жизнь, своей индивидуальностью, мыслями, чувствами - как же может быть, чтобы это исчезло? Не может быть!
***

28. 3. Воскр.

Вечер. Часы переведены еще на час вперед - сейчас уже 121/2, т. е. по-настоящему 101/2.

Радио: умер Рахманинов.

2. 4. Пятница.

Послал "le Village" {"Деревня" (фр.).} в Португалию.

Продолжаю читать фр. перевод дневников С. А. Толстой (2 тома). Одержимая!

Читаю записки Порошина,233 воспитателя Павла I. Обожествление мальчишки, часто оч. гадкого и наглого.

Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?

***
3. 4. 42. Суббота.

Летний день. Деревцо на нижней площадке - розовые цветы, коричн. листья. Зацвело грушевое дерево, яблоня - самое прелестное. Цветут левкои. Букет у меня на столе. Несказанно очароват. благоухание.

Мучительная медленность войны - наступление в Африке, выдохшееся наступление русских да и немцев в России...

10. 4. Суб.

Кончил "18-й год" А. Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 18-й год! В каких "вертепах белогвардейских"! Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам... Я-то хорошо помню, как проводил он этот год,- с лета этого года жили вместе в Одессе. А клуб Зейдемана, где он был старшиной,- игорный притон и притон вообще всяких подлостей!

11. 4. Воскр.

31 марта умер (оч. тихо) Милюков.234 Кончена долгая,- т. е. в сущности, оч. короткая - жизнь. Даже не верится. Давно ли - и т. д.

***
18. VI. Пятница.

Прекр. день, но все то же - слабость, лень.

Перечитывал стихи А. К. Толстого - многое удивительно хорошо,- и свои "Избр. стихи". Не постигаю, как они могли быть не оценены!

В безделье провожу свои истинно последние дни. Но ничего не могу!

***
7. IX. Вторн.

Нынче письма из Ниццы: Елена Александр. Пушкина (фон Розен Мейер) умерла 14 Авг. после второй операции. Еще одна бедная человеч. жизнь исчезла из Ниццы - и чья же! родной внучки Александра Сергеевича! И м. б. только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду! А Ницца с ее солнцем и морем все будет жить и жить! Весь день грусть. Оргия нажив в Париже.

***
18. XII. Суббота.

Прекрасная погода.

Все думаю о краткости и ужасах жизни.

Слушал радио - прованс. музыка и пение - девушки - и опять: как скоро пройдет их молодость, начнется увядание, болезни, потом старость, смерть... До чего несчастны люди! И никто еще до сих пор не написал этого как следует!

***
Нынче и вчера читал рассказы Зощенко 37 г.240 Плохо, однообразно. Только одно выносишь - мысль, до чего мелка и пошла там жизнь. И недаром всегда пишет он столь убогим, полудикарским языком - это язык его несметных героев, той России, которой она стала.

***
Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю, если бы дожить, попасть в Р! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то...

25. I.

Вдруг вспомнил Гагаринск. переулок, свою молодость, выдуманную влюбленность в Лоп,-которая лежит теперь почему-то (в 5 километрах от меня) в могиле в какой-то Валбоне. Это ли не дико!

***
Прочел две книжки К. Федина241 - "Братья" и "Похищ Европы". Оч. много знает, оч. неглуп - и наряду с этим сумбур, выдумки.

***
С 8 на 9. V. 44.

Час ночи. Встал из-за стола - осталось дописать неск. строк "Чистого Понед". Погасил свет, открыл окно проветрить комнату - ни малейш. движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щелкание первых соловьев... Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!

***
3. 7.

Погода плоха, все слабость. Читал Стендаля. Бесконечная болтовня. Но человек умный, хорошо знающий жизнь, людей.- Взят Минск.

***
22. 7. 44.

Сон про свою смерть. Сумерки, церковь, я выбирал себе могильное место.

Прекр. день, но мистраль. Самочувств. весь день лучше.

Перечитал "Смерть Ив. Ильича". Конец невразумителен. Все лживые, кроме самого Ив. Ильича - он слова, литература; все верно насчет него, но живого образа нет.

23. 7.

Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!

***
10. 8. 44. Четверг.

Вчера перечитывал (давно не читал) "Вост. повести" Лермонтова: "Измаил-Бей", "Ангел смерти" и т. д. Соверш. детский, убогий вздор, но с замечательными проблесками.

***
25. 8. 44. Пятница.

Все та же погода - жарко, сухо, жаркий вечер с востока, море все время в светлом белесом тумане.

День 23-го был удивительный: радио в 2 часа восторженно орало, что 50 тысяч партизан вместе с населением Парижа взяли Париж.

Вечером немцы <стали> взрывать что-то свое (снаряды?) в Грассе, потом на холмах против Жоржа начались взрывы в мелком лесу - треск, пальба, взлеты бенгальск. огней - и продолжались часа полтора. Сумерки были сумрачные, мы долго, долго смотрели на это страшное и великолепн. зрелище с замиранием сердца. Ясно, что немцы бегут из Грасса!

На рассвете 24-го вошли в Грасс американцы. Необыкновенное утро! Свобода после стольких лет каторги!

Днем ходил в город - ликование неописуемое. Множество американцев.

Взяты Cannes. Нынче опять ходил в город. Толпа, везде пьют (уже все, что угодно), пляски, музыка - видел в "Эстерели" нечто отчаянное - наши девчонки с америк. солдатами (все больше летчики).

В Париже опять были битвы,- наконец, совсем освобожден. Туда прибыл Де Голль.

Румыния сдалась и объявила войну Германии. Антонеску арестован. Болгария просит мира.

***

- Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь и чаще всего все об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и о неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила!

23 Февраля 53.

Вчера Алданов рассказал, что сам Алешка Толстой говорил ему, что он, Т., до 16 лет носил фамилию Бострэм,244 а потом поехал к своему мнимому отцу графу Ник. Толстому и упросил узаконить его - графом Толстым.

2 мая 53 г.

Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я приобщусь к Финикову, Роговскому, Шмелеву, Пантелеймонову!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!


Г.Н.КУЗНЕЦОВА - ГРАССКИЙ ДНЕВНИК(1927-1937)


***

5 декабря
И. А. дал мне пачку своих стихов для того. чтобы я отобрала их для книги, которую он хочет давно издать. Отбирая, невольно изумилась тому, как мало у него любовной лирики и вообще своего, личного в поэзии. За все время четыре-пять стихотворений, в которых одной, двумя строками затронута любовная тема. Спросила его об этом. Говорит, что никогда не мог писать о любви - по сдержанности и стыдливости натуры и по сознанию несоответствия своего и чужого чувства. Даже о таких стихах, как "Свет незакатный", "Накануне", "Морфей", говорит, что они нечто общее, навеянное извне. Я много думала над этим и пришла к заключению, что непопулярность его стихов - в их отвлеченности и скрытности, прятаний себя за некой завесой, чего не любит рядовой читатель, ищущий в поэзии прежде всего обнаженья души.

***

4 нюня
И. А. читает дневники Блока, как обычно внимательно, с карандашом. Говорит, что мнение его о Блоке-человеке сильно повысилось. Для примера читает выдержки, большей частью относящиеся к обрисовке какого-нибудь лица. Нравится ему его понимание некоторых людей. "Нет, он был не чета другим. Он многое понимал... И начало в нем было здоровое..."

***
Поднялся спор. И. А. защищал Толстого, говорил, что он думает о нем "давно, лет сорок пять" и что нельзя судить его по нашим обычным меркам, что музыку он понимал, если, умирая, мог сказать: "Единственное, чего жаль - так это музыки!" Рахманинов, напротив, утверждал, что музыку он понимал плохо, что в Крейцеровой сонате, например, нет того, что он в ней находит, а что сам он Крейцерову сонату не любит и никогда не играет.

***

1 октября
Завтракал Адамович. Сразу начался разговор с И. А. о Толстом и Достоевском. И. А., как всегда, говорил, что Достоевский не производит на него никакого впечатления. Он многое просто забывает, сколько бы ни перечитывал. Потом говорили о советской литературе.
Говорили о Катаеве, о некоторых других, но все как-то бегло. Между прочим, И. А. сказал, что ему кажется, что надо писать совсем маленькие сжатые рассказы в несколько строк и что, в сущности, у всех самых больших писателей есть только хорошие места, а между ними - вода.
- Да, но тогда будет как с питательными пилюлями, сказал Ад., а хочется чего-то больше.

***

18 декабря
На днях вечером сидели в кабинете И. А., и разговор зашел о Достоевском. И. А., который взялся перечитывать "Бесов", сказал:
- Ну, вот и опять в который раз решился перечитать, подошел с полной готовностью в душе: ну, как же мол это, весь свет восхищается, а я чего-то очевидно не доглядел... Ну, вот дошел до половины и опять то же самое! Чувствую, что меня дурачат, считают дураком... И нисколько не трогают! Бесконечные разговоры и каждую минуту "все в ожидании" и все между собой знакомы и вечно все собираются в одном месте и вечно одна и та же героиня... И это уже двести страниц, а никаких "бесов" нет... Нет, плохо! Раздражает!
- Что же ты хочешь сказать? - спросила В. Н.
- Хочу сказать, что, очевидно, ошибаюсь не я, а "мир", что мы имеем дело со случаем всеобщего массового гипноза. Но не только не смеют сказать, что король голый, но даже и себе не смеют сознаться в этом.
- Что же, вы хотите сказать, что Достоевский плохой писатель? - закричал 3.
- Да, я хочу сказать, что Достоевский плохой писатель. И вы лучше послушайте меня. Я в этом деле кое-что понимаю...
- Да как же это так? Что он не любит описаний природы - так ему вовсе не до того, а что он так спешит, так это потому, что ему некогда было отделывать, вы же знаете, как он писал...
- А я утверждаю, что он иначе и не мог писать, и в свою меру отделывал так, что дальше уже нельзя...

***


Я изведала несколько видов любви: я любила как артист, как женщина, как сестра, как мать, как монахиня, как поэт, -- в один и тот же день, ничем не выдав себя тому, кто их внушил. Были и такие, что становились мукой моей жизни, доводили меня до отчаяния, почти до безумия. Были и такие, что держали меня целыми годами в плену спиритуализма. Всё это было совершенно искренне. Моё существо входило в различные свои фазы, как солнце входит в разные знаки Зодиака. Тому, кто судил бы обо мне поверхностно, я могла бы показаться безумной или лицемерной; тот же, кто взял бы на себя труд заглянуть в тайники моей души, тот бы увидел меня такой, какая я есть на самом деле, -- восторженной почитательницей красоты, страстно алчущей правды, очень чувствительной в душе и очень слабой в своих суждениях , часто нелепой, но неизменно искренней, отнюдь не мелочной, не мстительной, правда, довольно вспыльчивой, но, слава богу, легко забывающей плохое и дурных людей.
До сих пор я всегда была верной тому, что любила, -- абсолютно верной, -- в том смысле, что я никогда никого не обманула и что я никогда не переставала быть верной без крайне веских причин, которые убивали во мне любовь по вине других. Я не принадлежу к числу непостоянных натур. Наоборот. я так привыкла любить исключительно того, кто меня искренне любит, я так трудно воспламеняюсь, я так привыкла жить среди мужчин, забывая о том, что я женщина...
Можно быть верным в большей или меньшей степени, но когда ты уже позволил овладеть своим сердцем и с чувством любви допустил самые невинные ласки, то неверность уже совершена, и всё остальное уже тогда менее важно, так как тот. кто потерял сердце, -- тот потерял всё. Лучше было бы потерять тело и сохранить в целости душу.
Это определение «физическая любовь», которым пользуются, чтобы выразить то, чему имя есть лишь на небе, не нравится мне и коробит меня, как богохульство и к тому же как понятие глубоко неправильное. Разве может у возвышенных натур существовать любовь чисто физическая, а у натур искренних любовь чисто духовная? Разве может быть любовь без единого поцелуя и поцелуй любви без сладострастия? Презрение к плоти может быть мудрым и полезным с существами, состоящими из одной лишь плоти; но относительно тех, кого любишь, надо употреблять, когда воздерживаешься, не слово презирать, а слово уважать.
Жорж Санд ,Ноан, июнь 1838
***